текст Галины Калинкиной
фото Ирины Мишиной
Иван Сергеевич Тургенев в 1870 году берётся за известнейший шекспировский сюжет о короле Лире и перерабатывает его в собственную повесть «Степной король Лир». Что в 2024-м году делает заметный московский режиссёр Денис Сорокотягин? Правильно. Он, экспериментируя, перерабатывает тургеневскую повесть в собственную пьесу, которая идёт в малом зале Театра Камбуровой. Прошли предпоказы. Театральную Москву ожидает громкая премьера.
Сразу оговоримся, речь о большой удаче, об успехе. Речь о спектакле, где ставится/возносится мысль о штучности человеческой жизни. О бесценности единицы перед миром.
В спектакле нет сцены как таковой, минимальная дистанция между зрителем и актёром, на расстоянии короткого взгляда. Но кажется, это вовсе не приём, здесь, скорее, место диктует диспозицию. При минимизации пространства актёрская игра не довлеет над зрительским восприятием. Нет заигрывания с залом, цыганщины, хождения по рядам с протянутой рукою – подайте, зрители, понимания. Нет искусственного вовлечения в происходящее. Зритель оставлен на самого себя, на собственную подготовленность/не подготовленность к шекспировской трагедии, к тургеневскому переосмыслению.
И ему, зрителю, как бы подглядывающему вслед за одним из героев за происходящим, оставалось наслаждаться игрой, считывать посыл, удивляться сценическим спецэффектам и наблюдать за филигранным обращением с реквизитом.
«Степной король Лир» - спектакль, где ни один актёр не выпадает из актёрского ансамбля, каждый из семи хорош на своём месте, каждый любопытен мини-историей. Начнёшь выделять и окажешься несправедлив к остальным. Ну тогда уж разделим призы зрительских симпатий между всеми актёрами первых и вторых ролей:
Александр С. Бордуков/Харлов – самоотдача невероятной высоты, накал энергии существования на сцене. Александра Сергеевича и водой поливают, и землёй обсыпают, и на метле скакать заставляют и на хоры взбегать… досталось заглавному актёру, конечно. Но такой тонкой подачи, такой точной передач, внутреннего блуждания от Ветхого Завета к Новому и обратно пойти ещё поискать нынче. Харлов в пике своего жизненного восхождения, ему во сне, как бы встречаются его четыре всадника апокалипсиса, после встречи с которыми начинается бурный спуск вниз. И Бордуков не просто вытягивает эту роль, он, напротив, задаёт координаты её исключительности.
Мохамед Абдель Фаттах/Сувенир – с первого взгляда напоминает молодого Семёна Фараду, со второго – клоуна Полунина, а с третьего ты уже видишь самого Фаттаха, наблюдаешь, что выдаст. А ведь непросто начать спектакль с выражения лица и пластики мима, с долгой выдержанной паузы, когда зритель заполняет зал, а актёр уже в работе: в образе, в мизансцене и призван удерживать внимание. Блеск! Сувенир движется в финале к Новому Завету всё-таки, он молит о прощении.
Степан Аникеев-Кондрашин/Митенька – открытие этой пьесы и вообще открытие Театра Камбуровой. Режиссёр не то чтобы даёт карт-бланш, нет, он на 14-летнего Степана делает ставку и не прогадывает. Этой игре веришь, Степан не переигрывает и не недоигрывает, органичен, убедителен. И у Митеньки в пьесе есть история развития, подросток взрослеет, наблюдая и подглядывая за взрослыми, вожделея и пугаясь собственных открытий.
Виктория Тихомирова/ Анна Слёткина и Любовь Логачёва/Евлампия Харлова – по сюжету сёстры.
Две разнохарактерные женские роли дочерей Харлова сотканы как бы по одному типажу: сперва вынужденные подчиняться патриархату и чудачествам волевого отца, после раздела имущества и получения наследства выказывают суть, живут ошалело, без оглядки на Бога: папаша низвержен, а до Господа далеко.
В той и другой роли Логачёвой и Тихомировой мастерски исполнены музыкальные моменты спектакля, дающие зрителю крошечные паузы на перевод дыхания, на «отдышаться, оглядеться».
Александр Кольцов/Слёткин – получил, кажется, самую невыигрышную роль. Если никчёмного, шепелявого Сувенира сторонний наблюдатель временами из милосердия принимает и жалеет, то Слёткина – харловского зятя, «тряпку», душнилу, как сейчас говорят, подсчитывающего убытки в полтора рубля, вряд ли кто станет жалеть.
Кольцову нужно сыграть обтекаемую личность, «ждуна», высиживающего в засаде свою свободу. А свобода его – это чужая смерть.
И тут отметим, как замечательно выстроена история персонажа – он тоже из тех ветхозаветных, он возвращается от Воскресения к Среде. Гнобит, унижает, распинает бывшего «царедворца» тестя, подчиняет себе женщин, дом. Рохля превращается в циника. Есть что вылепить.
Арина Нестерова/Наталия Николаевна – казалось бы не прямой участник разыгрывающейся драмы, она всего лишь соседка по имению, но «старинный друг» Харлова, имеющий на него влияние. Над этим персонажем подсмеивается сам Тургенев. Соседка у него – экзальтированная, богобоязненная барыня, лечащая любой душевный недуг поездкой в Оптину пустынь. Своим восхищением новым иноком в обители она напоминает иоанниток, типаж уже существовавший вкраплениями на момент написания повести Тургеневым, но объединившийся в группу несколько позже. Иоанниткам и верующим подобно персонажу «Наталия Николаевна» свойственно обожение избранного человека в рясе, которому приписываются добровольными «свидетелями» способности провидца и прорицателя. Арине Нестеровой удаётся сыграть недалёкую провинциальную даму добрейшей души, вероятно даже упивающуюся собственной благой ролью в деле христианского спасения друга-соседа. Однако чужое, навязанное благочестие не несёт пользы утопающему.
Режиссёр Сорокотягин надумал разрешить эту пьесу в классическом ключе с минимальным, дозированным, тактичным добавлением миксов в музыке, текстах, декорациях. Но его фирменный приём и тут присутствует, одним штрихом (почти штыком), одним жестом режиссёр приближает трагедию прошлого к сегодняшнему дню. Короткий болезненный контакт происходит в сцене танцев после оглашения наследства. Тут зрителю показан он сам, кривляющийся перед зеркалом (зеркальным окном) в подступающей радости обладания чужим богатством. Психологически точная, неисчезающая в Вечности, чёрточка человеческой сути.
В пьесе «Степной король Лир» подняты, как минимум, две извечные темы-проблемы: самоценность, штучность человеческой жизни (а куда пропадает утопленный цыплёнок после смерти? а куда пропадает человек?..) и внутрисемейные человеческие отношения (хрестоматийная, библейская история Блудного сына: отец жив, а наследники ждут свободы и делёжки).
Проблемы поставлены на ребро, вогнаны под ребро (зрительское) – не продыхнуть.
Любопытным кажется подход режиссёра и художника спектакля, поданный через реквизит. Некоторые сцены решены (а может быть, и не задуманы так, но воплощены, что тем более, ценно) как бы не только в декорациях особняка 19-го века, но и в красках Средневековья. На том настаивают красный берет «эпохи Возрождения» у Сувенира, чёрные складки ткани-покрывала «времён проторенессанса», рембрандтовский свет, выставленный в приглушённых тонах – потёмки еще не электрифицированного быта.
Спектакль вещный и предметный. Но все вещи и предметы здесь мелкого масштаба, дробные, за исключением хрустальной люстры, обыгранной и как колокол, и как набат, и как место встречи под часами. Все остальные предметы – цыплята-пешки, шахматная доска, ложки, кофейные кружечки, стопочки, графинчик – мелкие, дробные-подробные, изящные, невесомые, скудельные, как сама жизнь человека.
Незрелость, оборванность жизни – в надкусанном яблоке.
Хрупкость – в раскачивающейся хрустальной люстре.
Бренность – в бренчании под железными ложечками позвякивающего хрусталя. Так и ждёшь в руках Сувенира детский металлофон (как ещё один реквизит приближения истории в сегодня).
Краткость, мгновенность жизни – в задувании пламени свечи.
Ветхозавестность, невозможность воспарить без веры в воскрешение – в приёме со столом-гробом, из-под какого не всякому имяреку удастся выбраться.
Хаос жизни – в путанице домашнего скарба, в неуюте и беспорядке харловского некогда имевшего нерушимый режим домопорядка.
Всё заканчивается битой посудой и мятой скатертью. Мятая чёрная скатерть, как шагрень, как закончившаяся жизнь человека, не опиравшегося на веру, а попытавшегося быть христианином вследствие неверно разгаданного сна. К старику приходит не Конь Бледный, а вороной жеребёнок.
Ещё бы в сонник заглянул…Ещё бы по соннику жизнь свою разрешал: к чему снятся лягающиеся жеребята …
