«Уникальные предметы, датируемые
эпохой мезолита (8–10 тысяч лет до н.э.),
обнаружили столичные археологи
поблизости от Патриарших прудов.
Среди находок — резцы, которыми
первые москвичи обрабатывали кости,
скребки, необходимые для выделки
шкур, а также кремниевые заготовки,
используемые в производстве оружия, —
наконечников стрел и копий. Кроме
того, в толще земли археологи нашли
угли костра, у которого грелись люди
каменного века. Они кочевали вдоль
речных долин, беспрерывно воюя и
перетаскивая свои шалаши...»
ЧАСТЬ ПЕРВАЯ.
ВЕСЁЛЕНЬКИЙ МАРШРУТ–1990
Глава 1. Сержант, соседи, Шатунов
«...Бывшего сержанта ВДВ Дудоладова терзали эротические сновидения. Ему чудилось, что он опять несётся по джунглям в одном берете, а впереди мелькают пятки улепётывающих африканок... Семейная жизнь Дудоладова как-то не задалась: одноклассница Люся, которую он провожал домой после выпускного бала, внезапно забеременела, из милиции его сразу доставили в ЗАГС, и в армию он ушёл уже мужем и отцом. Армейские годы стали переломными в его биографии: он понюхал пороху, был трижды покусан крокодилами, но выжил и вернулся домой. На пороге малогабаритной двушки его встретили катастрофически располневшая Люся с дитём на руках и тесть-алкоголик... Чтобы адаптироваться к мирной жизни, сержант устроился смотрителем на аттракцион «Чёртово колесо» в ЦПКиО им. Горького. Поигрывая бицепсами, он проверял билеты и заодно помогал влюблённым парочкам вовремя выбраться из кабинок. Насмотревшись за день на молодёжь, десантник по ночам приставал к жене, но Люся, честно отстоявшая смену в горячем цеху, только злобно шипела, лягалась и тут же засыпала мёртвым сном, завернувшись в общее одеяло. Он лежал обнажённый и прекрасный, как бог, скрипел зубами и стучал кулаками в татуированную грудь. И до самого рассвета ему грезился марш-бросок через джунгли и соблазнительные бёдра быстроногих африканок…»
Ч-чёрт!… Шариковая ручка, до последней секунды писавшая просто замечательно, вдруг решает забастовать. Крылов вывинчивает стержень и, взглянув на просвет, убеждается, что тот — сдох. Тогда он тянется к пластмассовому стаканчику среди бумаг, в котором обычно болтается пара-тройка запасных стержней. Но вместо стержня или хотя бы завалящего карандашика его пальцы, как назло, ухватывают пустоту... Ч-чёрт!!!
В общем, остаётся последний шанс. А именно — замшевая Машкина сумка, висящая у двери. Но для того, чтобы к ней добраться, придётся шагать через диван. А если шагать через диван, то Машка, обычно спящая сверхчутко, обязательно проснётся. Что, конечно же, будет свинство с его стороны. Но! Если срочно не раздобыть что-нибудь пишущее, он не успеет за ночь закончить рассказ. И Машка, соответственно, не успеет его перепечатать. И тогда завтра он не успеет забросить рукопись Стасу. А если не забросить рукопись Стасу, то публикация в мартовском номере «Юмора и жизни» накроется медным тазом. Вместе со столь желанным гонорарчиком, который им давно учтён и даже мысленно потрачен…
Крылов снимает тапочки и осторожно идёт по самому диванному краешку — как раз там, где скрип пружин наименее воинственен. Затем он спрыгивает на пол и тут же оглядывается на Машку. Но Машка по-прежнему сладко сопит, с головой укрывшись пледом. Хо-ро-шо... Он подкрадывается к её сумке и, сунув руку в боковой карман, выуживает оттуда целую горсть ручек — от обычных тридцатипятикопеечных до перьевой паркеровской, упрятанной в футляр с алым бархатным ложем. Потом он тем же путём возвращается на место и быстренько пробегает глазами недописанный абзац. Так...
«…Он лежал обнажённый и прекрасный, как бог, скрипел зубами и стучал кулаками в татуированную грудь. И до самого рассвета ему грезился марш-бросок через джунгли и соблазнительные бёдра быстроногих африканок…»
Теперь вопрос: что мне дальше-то с ним делать, а?! С этим балбесом озабоченным?!
Поразмышляв минуту, Крылов решил особо не заморачиваться и отправил сержанта прямо в Голливуд. В конце концов, чем его Дудоладов хуже Шварценеггера или Брюса Уиллиса? Да ничем практически...
«…Последней каплей, переполнившей чашу дудоладовского терпения, стал журнал «Playboy», забытый кем-то в «Чёртовом колесе». Раскрыв его, сержант остолбенел: на глянцевых страницах сверкали лаком роскошные авто, дымились сигареты «Мальборо» и высились эвересты самой экзотической жратвы. Среди этого добра разгуливали пышногрудые девицы в ковбойских шляпах и потягивали разноцветные коктейли со льдом.
— Вот и всё, что нужно для счастья! — внезапно прозрел Дудоладов, — Хорошее курево, классная тачка, жратвы побольше да бабу посочней!
Всю ночь перед праздником ВДВ сержант бодрствовал, то есть тщательно утюжил свой армейский камуфляж, ваксил берцы и начищал кокарду на берете. С утра, как обычно, он честно проверял билеты, но ближе к полудню издал нечеловеческий крик и выскочил на главную парковую аллею. Навстречу ему уже валили братки-десантники в лихо заломленных беретах.
Зелёно-голубая волна прокатилась по парку, сметая с лица земли скамейки, урны и розарии. Через полчаса на хмельную ватагу десантников двинулись превосходящие милицейские силы. Поднимая снопы брызг, Дудоладов бился в главном фонтане с усатым старшиной и был уже близок к триумфу, но тут на него насела целая дюжина циничных омоновцев и, заломив руки, попыталась впихнуть ему в зубы его же собственный берет.
— Волки позорные! — рычал возмущённый сержант. — Я Родину в джунглях защищал, а они мне — кокарду в глотку?!
Силы были слишком неравны. Рот сержанту всё-таки заткнули и, ухватив за все конечности, на счёт «три!» перебросили через парковую ограду. И последнее, что он увидел в этот ласковый вечер, был кусок серого уличного асфальта, неотвратимо летящий в лоб…
Он очнулся от злорадного ржанья над ухом. Дудоладов перевернулся на спину и открыл глаза. Над ним склонился мустанг и пронзительно ржал, роняя густую пену с ядрёных зубов. Рядом маячила девица в ковбойской шляпе. Девица показалась сержанту до боли знакомой. «Журнал!» — вдруг вспомнил Дудоладов, прикрываясь ладонью от жаркого калифорнийского солнышка.
— Салли! — бойко представилась она, ткнув кольтом в сочную грудь. — Мейк лав?!
Дудоладов распахнул объятия и зажмурился, не веря собственному счастью. Салли рассмеялась и побежала в глянцевую даль, призывно позвякивая шпорами. «Завлекает…»— смекнул сержант и бросился было вдогонку, но, глянув кругом, просто обомлел: повсюду была жратва, просто горы жратвы! Бодро высились банановые и ананасовые пирамиды, благоухали рулеты и паштеты, по дну сахарных каньонов текли сливочные ручейки и впадали в кофейные реки. Приятно холодило сапоги земляничное мороженое. Салли уже вовсю плескалась в хрустальной ванне с малиновым ликёром и что-то призывно кричала сержанту, посылая ему воздушные поцелуи.
— Джаст э момент… — бормотал Дудоладов, вскрывая бесчисленные банки с яркими этикетками и дегустируя всё подряд. Нетерпеливая девица болтала ногами и поднимала снопы рубиновых брызг.
— Кам ту ми! Кам!
— Ликёр — ноу! — заявил Дудоладов, — Водка онли!
— Смирноффф? — поинтересовалась соблазнительница.
— Дудоладоффф! — гордо ответил десантник.
— Водка! — ткнула пальчиком Салли в сторону океана и, со смехом выскочив из ванной, нырнула в прибой. Сержант недоверчиво зачерпнул беретом пенящейся влаги, отхлебнул и едва не заплакал от счастья — в берег действительно билась «Русская Особая»! Внезапно Салли издала душераздирающий вопль и сквозь слёзы умиления десантник разглядел гигантский акулий плавник, разрезающий волны.
— Я здесь, детка! — грозно прохрипел он и что было силы оттолкнулся от берега, целя кованой подошвой в острый акулий нос. Внезапно волны, акула и девушка превратились в яркую картинку на бумаге. Дудоладов прорвал её и закувыркался в пустоте, разрубая воздух мощными каратистскими ударами, но опять влетел башкой во что-то твёрдое — и отключился…
Дразнящий запах больших денег достиг ноздрей сержанта. Он открыл глаза и обнаружил себя лежащим на крыше настоящего нью-йоркского небоскрёба! Над ним разверзлось ночное небо, залитое неоновым светом, а прямо перед носом болталась стодолларовая купюра на ниточке. За ниточку дёргала полногрудая блондинка в сногсшибательном серебристом бикини и сексуально хихикала.
— Олимпия! — представилась она, шлёпнув себя по мясистой ляжке. — Мейк лав?!
— Вот ты какая, — задрожал от нахлынувших чувств Дудоладов, — девушка моей мечты!
Внезапно повалил густой чёрный дым и раздались надрывные звуки полицейских сирен. Дудоладов вскочил на ноги и обомлел: небоскрёб был со всех сторон объят пламенем! Огненные языки подступали к последнему этажу. Олимпия ойкнула и доверчиво прижалась к нему всем своим волнующим пятым размером.
— Спокойно, детка! Десантники своих не бросают!
Сержант мощно ухватил девицу за талию и метнул на крышу соседнего небоскрёба, словно фигуристку. Восхищённая толпа на Уолл-стрите наградила полёт Олимпии бурной овацией. Ду-до-ла-доффф!!!» — скандировали простые американцы с Брайтон-Бич.
Покорённый Нью-Йорк лежал у ног десантника. Он взмахнул беретом, разбежался и прыгнул вслед за девушкой, но неоновое зарево, крыши и потрясённые нью-йоркцы вновь обернулись лишь плоской глянцевой страничкой, рвущейся с оглушительным треском…
Очнувшись на этот раз, Дудоладов обнаружил себя перед облупленной дверью собственной квартиры. На лестничную клетку уныло сочился рассвет. Сержант отпер дверь и на цыпочках прокрался в прихожую. Там его уже поджидала Люся, грозно сжимающая мозолистые кулаки.
— Люсьен! — искренне и нежно шепнул Дудоладов, — Ты даже не представляешь, как я тебя...
Сокрушительный удар в челюсть отбросил сержанта к стене.
— За што, Люсьен?!!! — прошепелявил Дудоладов, выплёвывая зубы. Соседи, разбуженные грохотом падающего тела, вызвали милицию.
— Так! — обрадовался милиционер, склоняясь над поверженным десантником. — Старый знакомый!
Холодея, Дудоладов узнал старшину, с которым бился в парковом фонтане.
— Вот и на жену руку поднял! — продолжил старшина, мстительно топорща усы. — А это ещё что?!
Из отвисших дудоладовских карманов вдруг выпали банка американской ветчины и пачка «Мальборо». Дудоладова мгновенно обыскали и сунули в милицейский «уазик». Машина тронулась. Внезапно на дороге выросла Люся, похожая на распятие.
— Стойте! — крикнула она на весь микрорайон. — Он мой! И я беру его на поруки!
— Бери, — согласился старшина, затягиваясь «Мальборо». — В первый и последний раз…»
— Сколько времени, а?
Машка приподнимается на локте, сонно вглядываясь в Крылова. Он с хрустом потягивается и гордо трясёт исписанными листками.
— Двести!
— Что?!
— Двести! Рэ! У нас! В кармане!
Машка зевает.
— И. Ди. О. Тизм.
И опять отворачивается, укрывшись пледом с головой. Крылов присаживается рядом.
— Задачка, Шишкин! Дано: молодой литератор Эн за ночь сумел наколбасить текста на двести рублей. Вопрос: на сколько он сумеет наколбасить за год? За три года? За десять лет?
Плед возмущённо дёргается.
— Ни на сколько он не наколбасит, этот твой Эн! Пока сам печатать не научится…
— Клевета. Я и сам отлично могу. Однопальцевым методом.
— Знаем мы ваш однопальцевый метод. Проходили...
Крылов быстро берёт её за плечи и разворачивает к себе.
— А что вы, собственно, имеете против моего однопальцевого метода, а? Он вас чем-то не устраивает?
(А глазища-то, глазища, господи! Чёрные, загребущие. Круглые, как сливы из компота. И испытующие, как фирменный вопросец про «Где был?» В которые вглядываться — нереально, а целовать — хоть сутками напролёт. Вот так. И так…)
— Пусти, Алёшка! Слышишь? У тебя мало времени!
— На что мало времени?
— На всё мало времени.
— А именно?
— Тебе по пунктам?
— Ага.
— Ладно. Пункт первый. Ночью снег шёл? Шёл. Значит — вперёд. Лопату в зубы и на участок. Рыс-цой.
— А то что?
— А то, что Субботыч тебя уже предупреждал. Ещё одно опоздание — и всё, сдавай ключики. А нам, между прочим, в этом тараканнике ещё полгода киснуть. Как минимум.
— Максимум два месяца, Шишкин! Я обещаю!
— Обещать не вредно… Пункт второй. Получить загранпаспорт. Пункт третий. Забросить рукопись Стасу. Пункт четвёртый. Заехать к родителям за вещами и напомнить про размен. Пункт пятый. Собрать…
Крылов обнимает её за плечи и утыкается губами в висок.
— Дуешься, Шишкин. До сих пор дуешься. Я же вижу.
— На кого?
— На меня.
— За что?
— За квартиру.
— Не-а. Твоя квартира. Ты решал.
Он вздыхает, суёт ноги в шлёпанцы и, дошаркав до кухни, щёлкает выключателем. Из освещённого круга на полу в разные стороны прыскают тараканы. Крылов, поёживаясь, подходит к окну и смотрит на термометр, прибитый за стеклом. Ох, и ни фига ж себе — первый день весны! Минус четырнадцать. И ещё ветрище задувает так, что на крыше железо гремит и подвесной фонарь во дворе дёргается, как сумасшедший…
— Банзай соседям.
В дверном проёме возникает Мунку: с полотенцем через плечо и неизменно бодрой улыбочкой на скуластом лице.
— Банзай.
— И о чём нам шепчет погода?
— Погода шепчет — минус четырнадцать.
Мунку, пошуршав спичками, зажигает конфорки на всех трёх плитах, выстроившихся вдоль стены. Жар с гудением течёт вверх, раскачивая сохнущее на верёвках бельё и обрывки древней паутины в углах.
Бурят Мунку здесь главный старожил, а потому со своей бурятской женой Светой, однокурсницей по МИИТу, занимает в квартире лучшую комнату: двадцатиметровую с балконом. Заселился он ещё года три назад, как раз тогда, когда из дома съехали его последние законные жильцы и ДЭЗовское начальство, мучимое острейшей нехваткой дворницких кадров, решило воспользоваться удобным моментом. То бишь обратило свой взор на студенческое сообщество, теснящееся по общагам и съёмным углам, и как бы намекнуло ему на возможность сотрудничества. По принципу: мы вам, ребятки, кой-какую жилплощадь на время учёбы, а вы нам — беспрекословную готовность пахать за те деньги, которые дадим…
«Жилплощадь» представляла собой три десятка отселённых коммуналок, ветвящихся в утробе пятиэтажного доходного дома начала века. Судя по затейливой лепнине на фасаде и роскошным парадным, отделанным мозаикой, его архитектор явно рассчитывал, что в каждой из этих огромных квартир будет проживать одно-единственное и весьма обеспеченное семейство. Но пыльные горы примусов, чугунных утюгов и прочего музейного хлама, то и дело вываливающегося на студентов из всевозможных шкафчиков, чуланов и кладовок, убедительно свидетельствовали, что в послереволюционные годы сюда нагрянула публика совсем иного разбора. Её усилиями некогда просторные четырёхкомнатные квартиры мигом попревращались в тесные восьми— и даже двенадцатикомнатные, а в коридорах возникли дверные проёмы, проектом не предусмотренные. При этом каждая семья, населявшая здешние пространства, считала своим долгом развести повсюду ещё и собственную электропроводку, целиком независимую от соседей. И если, допустим, в квартире проживала дюжина семей, то и лампочек в местах общего пользования (на кухне, в прихожей, в ванной и даже в туалете) присутствовало ровно по дюжине. И, разумеется, каждая из них загоралась от своего отдельного выключателя, который в свою очередь замыкался на свой персональный электросчётчик и т.п. Вследствие чего здешние коридоры оказались так густо опутаны проводами, что напоминали метротоннель…
В общем, по всем официальным документам это был дом-призрак и дом-мертвец, который вот уж три года как обязан был угрюмо пустовать и отпугивать прохожих своими наглухо забитыми парадными. На самом же деле он не только не пустовал и не отпугивал, а, напротив, имел весьма оживлённый и даже интригующий вид. В его окнах вовсю сверкало и подмигивало электричество, по его ступенькам беспрерывно топотали десятки юных стремительных ног, а на кухнях что-то постоянно шипело и булькало, распространяя повсюду ароматы сборных супов и дешёвых котлет из кулинарии...
Конечно, если б не Машка, Крылов бы здесь не очутился — ни-ког-да! Да и с какой стати, спрашивается?!! Он, коренной москвич, проживающий с родными в отдельной трёхкомнатной квартире с видом на Донской монастырь (и занимающий в ней, кстати, восемнадцатиметровую комнату!), — вдруг попёрся бы на противоположную сторону Садового кольца, да ещё и в бывшую коммуналку, засиженную тараканами?! Если б кто обрисовал ему такую перспективку ещё год назад — он бы поржал только. Ещё летом бы поржал — ха-ха-ха... Зато уже в сентябре ему не до смеха стало — ох как. Поскольку — Машка. Поскольку всё лето протрахались у неё на квартире, как очумелые, а осенью, когда её мамаша вернулась с дачи — встал вопрос. Животрепещущий такой, вселенского масштаба. А именно: теперь-то — как?! Теперь-то — где?!! И чего теперь с дражайшей Маргаритой Аркадьевной делать, которая по вечерам безвылазно дома сидит и добросовестно гранки правит для своего дважды орденоносного издательства? Ведь не скажешь же ей, в самом деле: «Пардон, уважаемая будущая тёща, но не прерваться ли вам часика на три? В скверике, к примеру, прогуляться, кислородом подышать. А то мне с вашей Машей ужасно потрахаться хочется. Так хочется, что просто ка-ра-ул!!!…» Да и как отвыкнешь-то теперь, если — привык?! Если всё лето напролёт — каждый день да по три раза?!! Если такой же необходимостью стало, как — есть, пить, дышать? Если все ладони давно Машкой пропахли, её кожей яблоневой…
Свою комнату в родительской квартире он в виде варианта не рассматривал в принципе. Поскольку — ещё понапряжней обстановочка, чем у Машки. Поскольку помимо матери, ещё и отчим с братом, и все дома толкутся с утра до вечера... Мать — вообще домохозяйка кромешная уже лет пять. С тех пор, как из своей поликлиники уволилась, громко хлопнув дверью. А отчим с прошлого года — полный и окончательный отставник. Поскольку: служил мужик в военной прокуратуре, пыжился-тужился и всё надеялся, что ещё чуть-чуть, ещё немного — и до полковника дотужится. А в итоге и со званием человека продинамили, и на пенсию вышибли в пятьдесят подполковничьих лет...
Он, конечно, пытался трудоустроиться. По объявлениям звонил, на собеседования ездил. Подыскал себе вроде какой-то автокомбинат на Добрынинке, но и там его в итоге отфутболили. Объяснили популярно, что отставные прокуроры им не требуются, а требуются лишь вахтёры на КПП и мойщики на автомойку с графиком работы сутки через трое…
Ну, нет — так нет. Взял он путёвку от Минобороны и в санаторий поехал, нервную систему восстанавливать. А когда вернулся — решил вплотную живописью заняться. Точнее, не живописью даже, а копированием классических образцов. Он и раньше этим баловался, особенно в выходные. Покупал в ЦДХ какую-нибудь репродукцию Шишкина, Перова или Васнецова, размечал её поквадратно и — вперёд, к победе реализма. Ну а в последний год мужика просто переклинило.
Сидит перед этюдником целыми днями и знай лишь свои квадратики прорисовывает. И то за «Охотников на привале» возьмётся, то за «Трёх богатырей», то за «Мишек в лесу». Сделает, в золочёную раму вставит и тут же на стенку вешает, на самое видное место. И — счастлив...
А с братом — вообще чудеса. И чувство такое, как будто он в магическом ящике побывал у иллюзиониста Эмиля Кио. В который, как известно, влезает один человек, а выскакивает — оп-пля! — совершенно другой... Влезает, к примеру, пай-мальчик Витя — гордость всей школы и участник смотров художественной самодеятельности, а выскакивает вдруг матёрый лабух Боб с хайром до плеч и золотой цепочкой на раскормленной шее… Хотя, конечно, если разобраться — никакой магии в братнином преображении не наблюдалось. И повстречался ему однажды вовсе не Эмиль Кио, а некто Харисов — руководитель ВИА, еженощно лабающего в одном престижном таганском кабаке. Который моментально оценив Витькину одарённость, предложил ему место в своём ансамбле. И Витька, конечно же, постажировался. Так постажировался, что еле-еле восьмой класс закончил, а в девятый — не пошёл. Поскольку: а на фига?! Если и так всё — тип-топочки? Если ты, вчерашний школяр, можешь прямо сейчас иметь куда больше денег, чем твой собственный папа — отставной военный прокурор? И уж куда больше старшего брата Лёхи — студента пятого курса Института Советской Редактуры…
Сначала их с Машкой, конечно же, сильно выручали подъезды. Те самые, неопалимовские. В которых, если уж совсем невмоготу, всегда можно было уединиться и проблемку — решить. И даже представить всё — забавным приключением. То есть: подняться на последний этаж, чтоб жильцы не заметили, прокрасться на чердак и уж там, на чердаке, среди пыльных стропил и голубиного клёкота — натрахаться вволю. Стоя, лёжа — как получится. А потом сидеть в обнимку перед чердачным оконцем, обирать с одежды приставшие перья и наблюдать, как на шпиле мидовской высотки у Арбата всё ярче разгораются три острых рубиновых огонька… Но не каждый же вечер, правда? Вот так: скрываться, прятаться и перья обирать. Ведь если каждый вечер — тогда это уже совсем иначе выглядит, правда? И называется — по-другому. Не приключением вовсе и уж тем более — не забавным. А — удручающей не-спо-соб-ность-ю! Его, его, Алексея Крылова, неспособностью! Взять — и по-мужски разрешить возникшие житейские затруднения. Найти из них достойный выход. И перестать, наконец, любимую девушку по чердакам таскать в ноябрьскую холодрыгу…
И в тот момент, когда Крылов совсем уж было закомплексовал и задёргался, Машка вдруг подкинула ему спасательный круг. Рассказала об одном знакомом аспиранте, который устроился дворником и получил служебную комнатку на Садовой-Каретной. И ещё рассказала, что в центре сейчас отселённого жилья — навалом, и что дэзовское начальство вовсю этим пользуются. Коммуникации не отключают, хитрюги, а пустующие квадратные метры либо втихую кооператорам сдают под нелегальные склады и мастерские, либо студентами заселяют, которые из благодарности готовы горы свернуть... И как было бы классно всё-таки, если б на ближайшие месяцы, пока квартира ждётся, у них тоже образовалась бы какая-нибудь своя территория! Пусть небольшая, пусть не на Садово-Каретной. Но такая, чтоб уж дверь закрыл — и спокоен...
И Крылов, разумеется, начал действовать. Выписал в блокнот адреса всевозможных жилконтор, расположенных в центре, и принялся их методично окучивать. То есть стучался в нужные двери и с ходу делал сознательное лицо. Так, мол, и так, я — студент, но просто изнемогаю от желания работать, причём именно у вас и именно дворником... А ему в ответ: поздновато ты спохватился, студент. Поскольку все нормальные ребята, не лоботрясы, являются сюда не в конце ноября, а самое позднее — в сентябре. И уже к первым снегопадам лопатами машут — любо-дорого…
Дней десять так стучался, пока, наконец, до Субботыча не достучался, начальника славного ДЭЗ №4 Дзержинского района. Который подкрался к нему в жилконторовском коридоре и сходу гаркнул в ухо: «Сту-дент?! Работать поменьше — спать побольше?!» И тут же в кабинет поволок, намертво вцепившись в крыловское предплечье... Крылов поначалу опешил от такой наглости. И ещё удивился про себя: ну, откуда, блин, у вполне обычного с виду дядечки — такая хватка-то железная? А когда осмотрелся по сторонам — все вопросы сами собой отпали. Особенно когда модель гаубицы на столе увидел, направленную дулом в дверь, и политическую карту мира в полстены. Сразу понял, что дядечка этот, как пить дать — бывший военный кадр, сумевший удачно подсуетиться и устроиться на гражданке…
Дядечка особо растекаться не стал, а, назвавшись Субботиным Владимиром Иванычем, перешёл непосредственно к делу. То есть сообщил, что час назад за прогулы и разгильдяйство им был с треском уволен некто Талалаев — студент МГУ, убиравший участок по улице Гиляровского 1-3. В связи с чем ему срочно требуется новый кадр, который сегодня же примет этот участок и не позже восемнадцати ноль-ноль приведёт его в подобающий вид... Не позже! Поскольку уже в девятнадцать ноль-ноль по улице проследует персональная машина председателя Мосгорисполкома товарища Сайкина. И если он хоть краем глаза увидит бардак, который развёл Талалаев, он не то что их ДЭЗ, — он всё их РЭУ разгонит к едрёной матери…
И Крылов пошёл принимать участок. То есть сначала, конечно, написал заявление и забросил его в дэзовский отдел кадров. Потом нырнул в какой-то подвал, забитый ржавыми радиаторами, и нагрузился всевозможным дворницким инвентарём: метлой, скребком и широченной алюминиевой лопатой на осиновой ручке. Затем отыскал техника Алёну и — о, счастье! — получил у неё заветный ключ от комнаты, где ему с Машкой теперь предстояло обитать.
Комнатка, правда, оказалась с сюрпризом: мало того, что семиметровая, так ещё и вытянутая, будто ромб. Такая как бы лодочка фанерная: с дверью в корме и окошком на носу, всю середину которой оккупировал старый пружинный диван. Но, поразмыслив, Крылов пришёл к выводу, что всё равно — везуха. Ве-зу-ха! Поскольку: да, крохотная, да, ромбом — но ведь комната же! Отдельная, отапливаемая и с запирающейся дверью. Вполне пригодная для того, чтобы им с Машкой зиму переждать…
Зато сам участок — ур-ра! — особых сюрпризов не преподнёс. Выходишь из-под арки — и вот он, пожалуйста, будьте любезны: Гиляровского 1-3 во всей красе! Узкий тротуар метров сорок да два старинных дома впритык. Первый — типичный модерн начала века. Серо-зелёная восьмиэтажка с вычурным фасадом, глядящим на улицу — и убогими тылами, глядящими во двор. А за ним, как бы в довесок, — второй. Лихой купеческий особнячок с мигающей вывеской «Кооперативное кафе «РАЗГУЛЯЙ» и медвежьим чучелом у входа... Что же касается бардака, который тут якобы развёл Талалаев, то его Крылов как раз не обнаружил. То есть было видно, конечно, что снег, выпавший накануне, остался лежать неубранным, и что утренние прохожие его слегка притоптали. Но с суровым словом «бардак» все эти стёжки-дорожки у Крылова не ассоциировались абсолютно. Скорее — с паутинкой ажурной, которую —ррраз-два! — и смахнуть играючи…
И ведь действительно — играючи! По морозцу, по солнышку ноябрьскому. Взять — да и пройтись метлой вдоль всех своих новых владений, а затем отыскать телефонную будку и позвонить Машке прямо на работу. И, отдышавшись, объявить нарочито буднично: «Привет, Шишкин, это — я! В общем — есть у нас комната! Есть!!! Где? Да рядом, рядом практически! У метро «Колхозная». Конец Сретенки представляешь, где переход через Садовое? Ну, вот. И от этого перехода ещё метров сто по проспекту Мира… Что за комната? Ну, нормальная комната. С диваном… Так я уже оформился, Шишкин! И поработать успел, между прочим. Стою тут сейчас, с метлой в обнимку… Слу-ушай, Шишкин: отпросись сегодня пораньше, а? Будь другом! Хотя бы в четыре, ладно? Я тебя очень прошу, слышишь?! Очень!... Что-что? Оклад? Какой оклад? Мой оклад?! Ах, ну да. Вроде сто десять обещают. Плюс премии, если снега много… Ты меня слышишь, Шишкин? По-рань-ше!…»
К убогости их временного пристанища Машка отнеслась на удивление спокойно. Вошла, осмотрелась и сказала, что — не фонтан, конечно, но уж получше, чем подъезды с чердаками. И что пару-тройку месяцев она здесь, пожалуй, вытерпит. При жёстком условии, разумеется, что помещение будет на совесть профукано дихлофосом и обклеено новыми обоями… И «лодкой», кстати, комнату назвала именно Машка. Как раз в тот вечер, когда уже закончили с обоями и впервые решили здесь заночевать. И Машка, выключив свет и уютно пристроившись под крыловским боком, вдруг заметила, что теперь они — словно в лодке. Которая знай себе плывёт сквозь тьму и вьюгу и с каждой минутой приближает их к счастливому новогоднему берегу. А уж там — жизнь, жизнь! Настоящая, человеческая. Там — своя квартира в новом доме («…Ты только представь, Алёшка: светло, чисто, везде краской пахнет и целых два лифта — обычный и грузовой, в который детскую коляску вкатывать удобно...»), своя прихожая со встроенными шкафчиками («…Ну, они дээспэшные, конечно, но если их плёнкой оклеить, под морёный дуб, то смотреться будут лучше импортных!…»), своя кухня с мягким уголком («…Их сейчас два вида продаются: с обивкой из кожзаменителя и с обивкой из гобелена. Из гобелена, конечно, красивей, но мы возьмём из кожзаменителя, он попрактичней…»), своя ванная с полотенцесушителем и своя лоджия, которую они непременно застеклят («…У меня на даче как раз старые рамы остались. Их только привезти, подкрасить — и можно на лоджию пустить. И они там так встанут замечательно!..»)
Помимо крыловской, в коммуналке имелось ещё семь комнат. Четыре из них, самые ближние к выходу, сдавались Субботычем под тайный кооперативный склад. Эти двери были одинаково обшиты новенькой жестью и закрыты на засовы с громадными навесными замками. Ежевечерне, как правило — в районе полуночи, возле них появлялся хмурый кавказский человек в палевой дублёнке и, недобро глянув на сонных жильцов, тщательно проверял целостность своих дверей и засовов. Ежеутренне, как правило — в районе семи, в квартире возникала орава таких же хмурых кавказских людей, которые, гортанно перекликаясь, вносили в квартиру (или выносили из квартиры) объемистые картонные коробки импортных сигарет «Winston», «Camel» и «Marlboro», а также упаковки шоколада «Snickers», ликёра «Amaretto» и чего-то ещё в этом роде.
Оставшиеся три комнаты последовательно занимали: студент МИИТа Мунку с бурятской женой Светой, студент журфака МГУ Серёга Платошкин с беременной женой Олей и, наконец, второкурсник Полиграфического института Егор Масловский, пребывающий пока что в гордом одиночестве.
Мунку и Света — на редкость дружная пара. Дружная до такой степени, что даже различить их порой бывает сложновато. То есть любой человек, с ними ранее не сталкивавшийся, наверняка решил бы, что перед ним — два брата-близнеца с внешностью а-ля Виктор Цой, один из которых щеголяет по квартире в адидасовских штанах и пляжных шлёпанцах, а другой почему-то — в пёстрой юбке и кожаных тапочках с лисьей опушкой. Причём оба при этом белозубо улыбаются и искренне радуются друг другу и всяческим проявлениям окружающей жизни: людям, кошкам, электричеству и даже взбурлившему на кухне чайнику...
Именно с такими улыбочками, похожими на два ослепительных куска рафинада, они впервые постучались в крыловскую дверь и поздравили его с новосельем. И сообщили заодно, что в коридоре вывешен график дежурств, согласно которому каждый проживающий в квартире обязан убираться в местах общего пользования. И ещё проинформировали, что хотя за проживание ДЭЗ денег не берёт, но кой-какие хозяйственные расходы всё равно нести придётся. Лампочки перегоревшие поменять нужно? Нужно. Мыло-персоль в ванной должны быть? Должны. Щётки-веники закупать надо? Надо. И вот для этих целей на кухне установлена стеклянная баночка из-под венгерского горошка, в которую все дружно и без напоминаний ежемесячно опускают по рублю. А Света (то есть Виктор Цой в юбке) эти деньги из баночки периодически достаёт и тратит, а взамен кладёт туда сдачу и магазинные чеки. И, как показывает жизнь, все говорят потом Свете большое человеческое спасибо…
В отличие от бурятов семейную пару Платошкиных дружной уж точно не назовёшь. Да и просто парой — навряд ли. Уже при первом знакомстве с ними Крылов задался вопросом, которым впоследствии задавался чуть ли не каждый день. А именно: как эти ребята, столь явно чуждые друг другу, вообще уживаются?! Вот Оля: крупная, мощная, с могучим бюстом и тяжёлыми ногами, под весом которых жалобно поскрипывают коридорные половицы. С по-мужски низким голосом, привычкой кутаться в однотонные халаты, сильно смахивающие на больничные, и днями напролёт лузгать семечки перед телевизором… А вот Серёга: маленький, подвижный, с тонкой цыплячьей шеей и звонким тенорком, поминутно срывающимся в фальцет. С живыми глазами-пуговками и носом-кнопочкой, под которым уморительно топорщатся густые чапаевские усы, а также со странной манией рассекать по квартире исключительно в модных сорочках и ярких галстуках…
Оля с Серёгой — из Мурманска. Только он вырос в самом центре, а она — в рыбацком пригороде, где они, собственно, и познакомились перед его уходом в армию. Вернувшись из армии, он на Оле женился и устроился работать в порт. Параллельно с работой в порту и налаживанием семейного быта Серёга активно пописывал статейки в местную многотиражку, где его в итоге заприметили и посоветовали не останавливаться на достигнутом. И вскоре, вооружённый ворохом публикаций и самых положительных характеристик, он приехал в Москву и поступил на журфак МГУ, после чего стал бывать в Мурманске крайне редко... Олю, разумеется, такое положение дел не устраивало и к окончанию первого Серёгиного курса она потребовала, чтобы он перевёз её в Москву. Поскольку требование было подкреплено ещё и свежей справкой о беременности, Серёга сдался. То бишь попросту нанялся в дворники и поселился с супругой в комнате, предоставленной Субботычем...
К осени восемьдесят девятого Серёгины дела резко пошли в гору. Его пригласили на должность репортёра в одну из новейших телепередач, призванных доказать, что перестройка и гласность движутся по Москве семимильными шагами. Идея передачи, хлёстко названной «Телефакт», была проста до гениальности: каждый день по городу должен был разъезжать «рафик» со съёмочной группой и снимать сюжеты про живую уличную жизнь, которые бы затем прямо «с колёс» попадали в вечерние выпуски столичных новостей... И Серёга свой шанс не упустил. Он забирался в самые злачные московские местечки и умудрялся выуживать интервью у самых экзотических персонажей — от бомжей, уголовников и валютных проституток до баснословно разбогатевших кооператоров, демонстративно раскуривающих перед камерой новенькие сторублёвки... Причём делал он это так легко, весело и бесшабашно, что его фальцетный смешок и вездесущие чапаевские усы вскоре стали в Москве не менее популярны, чем, к примеру, американистые очки Влада Листьева или голливудская улыбка Александра Любимова...
Крылов застал семейство Платошкиных как раз в ту пору, когда Серёгина известность уже набрала обороты, и он появлялся в квартире лишь для того, чтобы переночевать и переброситься с женой, бывшей уже на шестом месяце беременности, парой-тройкой дежурных фраз. Что-то вроде:
— Привет, Оль. Всё хоккей?
— Хоккей.
— Самочувствие?
— Хоккей.
— Настроение?
— Хоккей.
— Тогда я баюшки, ладно? А утром поговорим.
— Давай...
Но рано утром под окнами уже вовсю сигналил тёмно-синий останкинский «рафик» и взъерошенный Серёга, наскоро умывшись, побрившись и на ходу застегивая свой серый гангстерский плащ, хватал лопату и галопом нёсся на участок. Там он быстренько раскидывал снег и лишь затем воссоединялся со своей нервно покуривающей съёмочной группой…
Что же касается Егора — то есть обитателя комнаты в самом конце коридора — то вначале он показался Крылову фигурой весьма загадочной. Загадочность сквозила и в его манере одеваться (он зачем-то носил серую офицерскую шинель со споротыми погонами, из-под которой выглядывали джинсы и грубые американские ботинки), и в его привычке таскать на боку армейский планшет, заполненный явно не учебниками, а также в том, что из-за плотно прикрытой двери его комнаты постоянно доносился резкий химический запах... Вдобавок он уже при первом знакомстве с таким явным любопытством стал разглядывать Машку, что в сердце Крылова мгновенно прокрался ревнивый холодок, и он сразу же отметил про себя, что с этим «химиком» в серой шинели надо быть ох как начеку! Поскольку — красив, красив, собака! И не просто красив, а как-то по-киношному, нарочито. Так, словно лишь минуту назад отлучился из павильона студии «Мосфильм», где играл какого-нибудь импозантного белогвардейца: голубоглазого, с ямочкой на подбородке и горькой усмешкой на аристократических губах...
Правда, вскоре «химик» зазвал его к себе на «рюмку чая»(оказавшуюся на деле бутылочкой коньяка «Белый аист»), в процессе распития которой вся его загадочность растаяла, как дым. Выяснилось, что Егор, как и Крылов — коренной москвич, ещё полгода назад благополучно обитавший с родителями и сестрой в четырёхкомнатной квартире у метро «Водный стадион». До той поры, правда, пока его папаше, средней руки совминовскому чину, вдруг не втемяшилось в голову лично заняться воспитанием единственного сына... («…И тут пошла, Лёш, такая ежедневная прессуха. Вот представь: прихожу из института, ужинаю и сажусь смотреть по видаку пинкфлойдовскую «Стену». И как раз на том месте, где маршируют молотки, в моей комнате возникает папа. Без стука, заметь, и с мусорным ведёрком в руке. Смотрит он на эти молотки, смотрит, а потом молча вынимает из видака кассету и — шварк её в ведро! Потом подходит к тумбочке, где у меня книжки лежали, сгребает оттуда «Архипелаг ГУЛАГ» Александра Исаича и тоже — шварк в ведро! И дверью — хлоп! И только слышу потом, как в мусоропроводе загремело… Я, естественно, подбираю челюсть и движусь на кухню за разъяснениями. Вхожу и сообщаю уважаемому предку, что видеокассета, только что выброшенная им в мусоропровод — чужая, и что на чёрном рынке она тянет где-то сотни на полторы «деревянных». И что книжечки, кстати, тоже не мои, а взяты у однокурсника на время и обошлись ему примерно по полста рублей каждая. И что, в принципе, было б правильно, если б папа мне этот ущерб — компенсировал… А он мне в ответ — официальное заявление. Про то, что его абсолютно не волнует, по какой цене всякая уголовная шушера сбывает свой гнусный антисоветский товар...»)
Расценив ситуацию как клиническую, Егор взбунтовался, собрал вещи и из родительской квартиры — свалил. Какое-то время перебивался на приятельских дачах, а ближе к осени устроился дворником и получил от Субботыча вот эту десятиметровую комнатуху... Хлебнув свободы, он быстро понял, что жизнь без денег — пошла и безвкусна, и решил заняться коммерцией. Из всех вариантов, крутившихся в его голове, в итоге был выбран вариант «Календарики». То есть, заметив, как бойко раскупается на улице всевозможная сувенирная продукция с изображениями рок-звёзд и солиста «Ласкового мая» Юры Шатунова, он прямо в комнате наладил производство глянцевых календариков той же тематики — с последующим их мелкооптовым сбытом в коммерческие ларьки, торгующие возле Киевского вокзала... («...Вот смотри, Лёш: на одних листах я печатаю календарики, а на других — портреты всяких рокеров-шмокеров и мяукающих сирот. Потом склеиваю их вместе и в результате получаю — что? Правильно: то-вар! Который наши пэтэушницы сопливые сметают в полчаса и при этом ещё кипятком от счастья писают… Теперь давай считать: себестоимость одного календарика — гривенник, а кооператорам я их сдаю — по полтинничку. Из чего следует, Лёш, что на каждый вложенный рупь я получаю четыреста процентов чистой прибыли. А теперь задайся вопросом: за счёт чего, собственно, этот чувак, сидящий перед тобой, имеет четыреста процентов прибыли? Отвечаю: а за счёт того, что чувак построил правильную бизнес-схему. Теперь другой вопрос: а почему он так уверен, что его бизнес-схема — правильная? Отвечаю: а потому, что перед тем, как её построить, он неделю протусовался на Киевском вокзале и досконально выяснил, чего по-настоящему жаждет наш простой и задолбанный жизнью советский пипл…»)
Глава 2. Шао-линь, пирог, пингвины
Мунку простирает ладони над пылающими конфорками и даже жмурится от удовольствия. Он всегда так делает: проснётся пораньше, газ врубит и ждёт, пока кухня нагреется. Чтоб к приходу любимой жены тут была полнейшая Африка. А в процессе ожидания тренирует приёмчики, заученные по брошюрке «Секреты Шао-линя». Вот и сейчас: встаёт посреди кухни в каратистскую стойку, вдыхает поглубже и — ххх-хааааа! Правый кулак резко выбрасывается вперёд. Ххх-хааааа! В воздухе мелькает его нога, одетая в шлёпанец. В самой высокой точке полёта шлёпанец вдруг отрывается от хозяйской пятки и, описав замысловатую дугу, врезается в банку из-под венгерского горошка, в которой хранятся общие деньги. Банка грохается на пол. По полу рассыпаются осколки и мятые рублёвки с мелочью вперемешку. Мунку на одной ноге прыгает к потерянному шлёпанцу. На шум прибегает Света и вместе с мужем начинает ползать по кухне, собирая деньги и битое стекло. Крылов тоже опускается на корточки и помогает им до тех пор, пока вдруг не замечает, что из его правой ладони сочится кровь. Он наспех залепляет ранку пластырем и возвращается в комнату.
Открыв дверь, он видит Машку, уже склонившуюся над пишущей машинкой. Тррра-та-та — дзинннь! Тррра-та-та — дзинннь! Каретка мечется под Машкиной рукой, словно живая. Крылов подкрадывается сзади и утыкается губами в её затылок — тёплый, душистый и слегка отдающий запахом новой льняной наволочки. После секундной паузы затылок подчёркнуто отстраняется, а каретка продолжает метаться, не снижая темпа. Тррррра-та-та — дзинннь! Тррррра-та-та — дзинннь!... Крылов вздыхает и облачается в свою обычную дворницкую одежду: мешковатые отечественные джинсы «Орбита» с пузырями на коленках, салатовую армейскую рубашку, кирзачи с подвёрнутыми голенищами, рваную телогрейку и чёрную вязаную шапочку с белыми буквами «adidas».
Тррррра-та-та — дзинннь! Тррррра-та-та — дзинннь!... Одевшись, он выходит в коридор. Здесь, слева, в глубокой нише за шкафом, у Крылова хранится рабочий инвентарь — разнообразные лопаты и скребки, а также лом и метёлка, насаженная на длинную осиновую ручку. Пока он раздумывает, не обойтись ли сегодня одной снеговой лопатой, за дверью Платошкиных, расположенной напротив, вдруг оглушительно включается телевизор.
«…и Сталину тут, конечно, сильно пофартило. В том числе — с прогрессом техники. Ведь, согласитесь, не во всякую эпоху любая начальственная глупость могла быть в тот же день передана и принята к исполнению во всех уголках огромной страны, а любые доводы разума в зародыше заглушены неумолчным хором газет и радиорупоров. Но всё-таки главной его опорой была не техника, а определённый слой людей, на которых он сделал историческую ставку. Это, как правило, были выходцы из социальных низов — люди заведомо безграмотные или, в лучшем случае, малограмотные, но, вместе с тем — чрезвычайно амбициозные и честолюбивые. Революция и гражданская война открыли перед ними неслыханные перспективы. Причем не в направлении частной инициативы, которая всегда считалось в России делом крайне сомнительным, а в завоевании максимально высокой должности в пирамиде государственной власти. Эти люди прекрасно понимали, что только обладание властью сумеет прикрыть и оправдать их воинствующую некомпетентность — как настоящую, так и будущую… Положение усугублялось ещё и тем, что в СССР был лишь один вид пирога — государственный, и даже самые элементарные блага — деньги, продукты, крыша над головой — гражданами фактически не зарабатывались, а получались с ведома и санкции государства. Поскольку объём благ всегда был крайне ограничен, принадлежность к властному аппарату являлась единственной надёжной гарантией доступа к ним. Таким образом, Сталин сумел создать и выдрессировать свой собственный класс чиновников, тотально зависимых от него и готовых к слепому выполнению любых его распоряжений — даже самых безграмотных и преступных…»
Телевизор внезапно смолкает и в дверную щель просовывается всклокоченная Платошкинская голова.
— Привет, Лёш. Не выручишь коллегу?
— В смысле?
— Ну, в смысле — участок не уберёшь за меня? А то по времени горю — синим пламенем...
— Да я сам по времени горю. Синим пламенем...
— Чего так?
— В Мексику улетаю. Завтра.
— В Мексику?!
— Ага.
Заспанные Серёгины глаза вдруг вспыхивают неподдельным интересом.
— Зачем?!
— Да фиг знает. Вызвали осенью в деканат и сказали, чтоб сделал фотографии на загранпаспорт. А на днях опять приглашают и спрашивают: ну что, Алексей Александрович? Готовы представлять лицо альмы-матер в Южном полушарии?..
— Да брось!
— Серьёзно.
— Ты что, испанский знаешь?
— Вообще ни бум-бум. Только английский. На разговорном уровне.
— А почему именно тебя посылают? Не спрашивал?
— А зачем?
— А затем, радость моя, что Мексика — это уже почти Штаты!
— И чего?
— А того, что ты либо кагэбешник тихушный, либо такой везунчик офигительный, каких лично я ещё не встречал. Поскольку — ты уж прости, конечно! — но мне как-то слабовато верится, что обычного студента могут вот так запросто в Америку заслать. Да ещё и одного...
— Я не один. Со мной человек летит.
— Какой человек?
— Наш, институтский.
Платошкин рассыпается коротким фальцетным смешком.
— Вот! Именно! Значит, кагэбешник тихушный — он! И он там за тобой приглядывать станет. А потом отчёты писать о твоём гнусном антисоветском настрое…
Крылов вдруг представляет на секунду, как его однокурсник Валерка Буртин — поэт и увалень — сидит и строчит на него донос. И, не выдержав, хохочет. Платошкин лишь снисходительно качает головой.
— Запомни, золотце: если два советских гражданина пересекают границы любимой Родины, значит один из них — стопроцентно кагэбешник. Если не ты, значит — он. Если не он, значит — ты. А скорей всего — оба. Для надёжности.
— А если и не он, и не я?
— Тогда вы оба — пингвины. И ваш дом — Антарктида…
Глава 3. Осётр, Семёнова, хрум-хрум
— ... — …
— Тогда я тебе свои выскажу, если позволишь. А они, Алексей, очень простые: эту квартиру надо брать. Обязательно! Въехать в неё, прописаться и уж затем, если ты так жаждешь независимости — спокойно разменивать. А разменять её, между прочим, можно очень даже выгодно. Очень! Я по тем же квартирным бюллетеням сужу. Там за подобную жилплощадь с видом на Кремль сейчас дают... ну, к примеру — четыре однокомнатных квартиры. Четыре, Алексей! Улавливаешь разницу? А при определённом стечении обстоятельств мы вполне сможем выменять… Ну, допустим: хорошую двухкомнатную в центре плюс две однокомнатные — рядом с центром. Причем все — с телефонами!
Мать всхлипнула:
— С телефонами, Алёша!
— …и получается, Алексей, что из-за твоих сиюминутных эгоистических амбиций вся наша семья может очень сильно пострадать. И это будет целиком на твоей совести, имей в виду! Целиком и полностью! И мой тебе совет напоследок: подумай хорошенько. Стоит ли из-за каких-то лишних трёх месяцев так калечить жизнь своим самым близким людям…
— Каких трёх месяцев?!
— Я ж тебе объясняю: въедем, осмотримся, дадим объявление. И месяца через три разъедемся так, как нам всем будет выгодно. По-людски, по справедливости. Мы с матерью — в двухкомнатную, а вы с Виктором — в однокомнатные. Мысль понятна?
— Более-менее.
— Вот и думай пока. Время есть.
Крылов смотрел в окно, быстро отпотевающее под напором горячего воздуха из автомобильной печки, и лихорадочно прокручивал в голове последние слова отчима.
«...Так. Въезжаем… Осматриваемся… Это понятно… Даём объявление… Находим варианты… Разъезжаемся по-семейному…Тоже понятно… И что я тогда теряю, собственно? А теряю я… Ну да, да! Вот эти несколько месяцев, пока будут искаться варианты… Так. Ладно. А что я теряю, к примеру, если сразу уеду в Нагатино? Я теряю отношения с близкими — стопроцентно. Они мне этих новостроек кантемировских вовек не простят. Будут там сидеть и проклинать меня с утра до вечера, да ещё всем знакомым раззвонят, какой я оказался свин неблагодарный… Так. Хорошо. Подводим итоги: в первом случае у меня будут квартира, Машка и нормальные отношения с близкими. Во втором — квартира, Машка и ноль отношений с близкими. Да какой там ноль! Сплошной жирный минусище. И тогда получается… Получается, в общем и целом, что Пал Палыч дело предлагает. Такой как бы хитрый манёвр за счёт государства, выгодный всем... И мне, кстати, — тоже, тоже! Поскольку — а вдруг я действительно себе квартирку получше выменяю, чем вчерашняя панелька без телефона? А вдруг получится что-нибудь поцентральней, покирпичней да с телефоном? Только лишь ради одного этого стоит рискнуть… Эх, Машке б сейчас позвонить! Объяснить ей, что и как. Она бы суть схватила — мгновенно. И сказала б: давай, Алёшка, действуй! Смысл есть…»
Конечно, он согласился не сразу. Он ещё минут двадцать вздыхал, колебался, отводил глаза и вновь требовал гарантий. В ответ мать лишь снова крестилась и твердила, как они с Пашей его любят, а отчим терпеливо талдычил ему про всё те же «въедем», «осмотримся» и «разъедемся», а под конец даже вырвал страничку из тонкой тетрадки, где обычно фиксировал бензиновые траты, и набросал там что-то вроде плана совместных действий, украшенного стрелочками и прямоугольничками. От первого прямоугольничка, обозначенного как: «янв.-февр. Въезд и прописка на Новокузнецк.», стрелочка решительно указывала на второй, обозначенный как «февр.-март. Дача объявл. в бюллетень и подбор вар-тов», и, пронзив его насквозь, победно упиралась в третий, обозначенный как: «март-апр. Разъезд и прописка согл. нов. мест. жит-ва.» В нижнем углу тетрадного листка отчим аккуратно проставил дату и даже расписался для внушительности. И эта его подпись — длинная и зазубренная, как кухонный нож, почему-то окончательно убедила Крылова. Он сложил листок вчетверо, сунул его поглубже в карман и сказал, что — ладно. Так уж и быть. Поехали решать проблему по-родственному…
Ну, а дальше всё случилось — легко, легко! Так легко, словно в старом советском кино про хороших и светлых людей, желающих друг другу исключительно добра. Мать мгновенно просияла и, расцеловав его в обе щёки, назвала «Алёшкой-матрёшкой», а отчим одобрительно похлопал по плечу и сказал «молодец!». Исполкомовская инспекторша, которой он сообщил о своём решении, тоже разулыбалась и заявила, что — щёлк! щёлк! щёлк! — она и не сомневалась в его правильном и здоровом настрое. Затем они подмахнули необходимые бумаги, и Семёнова протянула матери новенький ордер с большущей гербовой печатью — один на всех. Поздравила от лица исполкома, а от себя добавила, что в глубине души им даже где-то — завидует...
На волне этой радостной лёгкости Крылов спустился с близкими на улицу и проводил их до машины. А потом отзвонился Машке на работу и сообщил, что заготовил — сюрприз. Приятный, приятный, во всех отношениях! Такой, о котором она могла лишь мечтать. Но в подробности он, разумеется, пока не вдаётся, а для затравки задаст лишь наводящий вопрос. А именно: скажи-ка, Шишкин, вот где бы тебе лучше жилось? В панельной новостройке без телефона или в кирпичном доме с телефоном? Как думаешь?..
Вечером он зашёл к Машке прямо в издательство и с интригующей улыбкой повёз её в кофейню ЦДЛ. Занял там столик в углу, притащил туда две чашки «капучино» и пару миндальных пирожных на блюдечках. И лишь затем — раскрыл карты. Посвятил Машку во все перемены, случившиеся за сутки, и в самых радужных красках обрисовал их квартирное будущее. Которое, безусловно, чуть-чуть сдвигается по времени, но зато — зато! — фантастически выигрывает в удобствах. Фан-та-сти-чес-ки!.. (... «Ты только представь, Шишкин: живём мы где-нибудь у Садового, в нормальной квартире с телефоном, откуда до твоей работы — рукой подать, да плюс отношения с близкими такие, что лучше не бывает. Ну разве ж это плохо, Шишкин? А? Ты ответь — разве плохо? Ведь они нас всегда выручат, если потребуется. Поддержат, помогут, с ребёночком посидят… Ты только не молчи, Шишкин! Пожалуйста, не молчи! Наоборот скажи: молодец, Алёшка! Мудро поступил…»)
Машка отмалчивалась, забившись в угол и став из-за этого почти невидимой. В круге света, лежащем на столе, белели лишь её пальцы — длинные, тонкие, с чернильными пятнышками у ногтей. Они медленно и сосредоточенно крошили над блюдцем оставшуюся половинку миндального. Хрум-хрум. Хрум-хрум. Хрум... Потом пальцы замерли на секунду:
— Молодец, Алёшка. Мудро поступил.
И снова — молчок. И только крошки сыплются в блюдце. Хрум-хрум-хрум. Хрум. Крылов наклонился и сжал эти пальцы в ладонях. И расцеловал их — один за другим.
— Ты чего дуешься, Шишкин? А? Что не так?
— Я же сказала — молодец. Герой Советского Союза.
— А впечатление такое, что послать собираешься...
— Ты ж меня послал. Почему мне нельзя?
— Я? Тебя?! Когда?!!
— Причём — дважды. Вчера, когда про разговор с матерью утаил, и сегодня, когда всё подписал, а моим мнением не поинтересовался. Хотя… Всё правильно, в сущности. Квартира — твоя, решал — ты. Без сопливых.
— Я за нас решал, Шишкин! За нас обоих! И был уверен, что ты сделала бы точно так же…
— Ты был уверен. Отлично. А я вот уверена, что сделала бы по-другому. И тебе бы отсоветовала, кстати.
— Да почему, ёлки?! Я ж как лучше…
Из кафешного сумрака вдруг проступило Машкино лицо — напряжённое, бледное, с огромными глазами, похожими на чёрные лепестки.
— А лучшее — враг хорошего, Алёша! Слыхал про такую истину? И про синичку в руках, наверное, тоже знаешь. Так вот: квартира в Нагатино — пусть даже и без телефона — это та синичка малая, которая была у нас в руках, понимаешь? Ре-аль-но! Мы её ещё вчера за пёрышки трогали и радовались, как дети. А то, что тебе сегодня родные подсунули… Нет, это классно, конечно. На словах. Центр, телефон. Потолки высокие. До работы близко… Плохо другое, Алёша. От нас теперь уже ничего не зависит, понимаешь? В принципе.
— А от кого зависит?
— От твоих матери и отчима, естественно. От их честности и порядочности. Сдержат они слово — наше счастье. Будем считать, что тебе очень крупно повезло с близкими… Ну, а если — не сдержат? Вот не захотят они съезжать из этого генеральского дома — и дальше что? Упрутся и откажутся от всех своих честных слов... Ты такой вариант рассматривал, кстати? Хотя бы теоретически?
Крылов со значительным видом полез в нагрудный карман и достал оттуда свёрнутый вчетверо тетрадный лист. Расправил его, пододвинул к Машке.
— Вот, Шишкин! Гарантия!
Она скользнула взглядом по стрелочкам, начёрканным отчимом. Вздохнула, улыбнулась невесело.
— Гарантия, Алёша — это когда знаешь людей, которым доверился. Чем дышат, чего хотят. Пусть не на пять с плюсом знаешь, но уж на твёрдую четвёрочку — как минимум. А бумажка…
— Я своих хорошо знаю. На пять с плюсом.
— А на чём основана уверенность, можно спросить?
— Ну… На том хотя бы, что они — моя мать и мой отчим. С которыми я прожил под одной крышей всю жизнь. Этого мало разве?
— Мало. Потому что можно прожить с людьми всю жизнь, а главного в них так и не заметить. До тех пор, естественно, пока жареный петух в одно место не клюнет...
— А тебя — клевал?
— Меня — клевал, Алёша! Ещё как! Особенно после папиных похорон, пять лет назад. Когда я прямо с кладбища на дачу сбежала в двадцатиградусный мороз. Просидела там всю ночь, как полярник на льдине, и единственную задачку решала: кто такая на самом деле моя образцово-показательная мама, и почему она всю жизнь так третировала моего не самого худшего на свете папу… Сидела, мёрзла, но зато уж припомнила — всё-всё, до мельчайших! Кто и чего в нашей дивной семейке реально делал и говорил. И ты знаешь — к утру такая ясность наступила! Кристальная! Весь гипноз развеялся. Все иллюзии, которыми меня моя Маргарита Аркадьевна с детства пичкала...
— А мне казалось, что у тебя с матерью…
— На сегодняшний день — полная гармония! Полнейшая! Именно потому, что теперь чётко знаю, с кем имею дело, и не жду проявления качеств, которых у неё просто нет… Вот я знаю, к примеру, что моя мама — бессердечный человек. От природы, генетически. Я знаю, что для неё в тысячу раз важнее, как к ней относятся на работе, чем то, как к ней отношусь я... Ну — и что? Я разве переживаю по этому поводу? Возмущаюсь, истерики закатываю? Да ничего подобного! Я просто взяла и за одну ночь выстроила в своём сердце великую китайскую стену, за которую моей дражайшей матушке теперь хода — нет… Она, помню, даже удивлялась сначала: как же так? Родная дочь, — а всё стала делать по-своему. Денег не берёт, сокровенным не делится. Даже сама на работу устроилась без мамашиной протекции… Ну, неделю поудивлялась, месяц. А потом догадалась, что я её — раскусила, и в отличие от папы манипулировать и командовать собою — не дам…
— А почему папа позволял?
— А потому что — любовь, Алёша! Слепая до мазохизма. Он как влюбился в неё лет тридцать назад, во время своей сибирской командировки, так и жил потом, будто под гипнозом. Ходил за ней по пятам, в глаза заглядывал и «маргариткой» называл в ответ на всё её хамство. Письма ей из командировок слал с одним и тем же постскриптумом: «Ты у меня единственная, Маргаритка! Я без тебя умру!!!» И его абсолютно не волновало, как она к нему реально относилась. А ей такая ситуация была — на руку. Ну, ещё бы! Приехал в твой заштатный городок ведущий инженер столичного НИИ, увидел, влюбился, сделал предложение и сразу в Москву увёз, в отдельную квартиру. Живёт с тобой, обеспечивает, пылинки сдувает, а взамен не требует — ни-че-го. Просит только, чтобы ты была рядом и чтоб когда-нибудь, в виде величайшего одолжения, родила ему ребёночка… Пять лет упрашивал, кстати. А когда я родилась, она отцу ультиматум выставила, чтобы он со своей матерью квартирами обменялся. Поскольку Вера Борисовна проживала одна в большой двухкомнатной, а мы втроём — в малогабаритной однокомнатной…
— Логично.
— Ага. Чрезвычайно. Особенно если учесть, что Вера Борисовна была против их брака в принципе, и у неё для отца даже кандидатура имелась из коренных москвичек. И если знать ещё, что вся её квартира была увешана фотографиями покойного мужа — крупного деятеля славного советского насосостроения, и до потолка заставлена стеллажами его личного архива, который она стерегла, как Цербер. И когда отец завёл разговор об обмене — ты представляешь, что началось? И что ему, бедному, в итоге наговорили? Сначала собственная мать, а потом — собственная жена? Одна объявила, что он — предатель светлой отцовской памяти, идущий на поводу у провинциальной квартирной аферистки. А другая — что он полнейший нуль, не способный обеспечить семье нормальные бытовые условия…
— И к чему пришли в итоге?
— К маразму. Который с каждым годом, естественно, всё крепчал. Отец, чтобы нас не стеснять, перебрался жить к матери на «Войковскую». Приезжал в выходные, привозил деньги и продукты. Приедет, сумки поставит в коридоре, сядет на табуретку и молчит с виноватым видом. И мать молчит, чтоб ему побольнее сделать. И я молчу, потому что меня так мама подучила. И вот он посидит немного, меня в макушку поцелует, скажет: «Эх, маргаритки! Как же мне тяжко без вас!» и — в дверь, до следующих выходных… И в таком густейшем маразме, Алёша, мы прожили… ну, лет двенадцать где-то. Поскольку моя Маргарита Аркадьевна всё дожидалась, что свекровь наконец-то дрогнет и согласится квартирами обменяться. Или хотя бы отца к себе пропишет, на перспективу. А Вера Борисовна, наоборот, надеялась, что в один прекрасный день мой папа прозреет, образумится и поймёт, как права его родная мать. Поэтому ни о каких контактах с «аферисткой» и с «дочкой аферистки» даже слышать не желала…
— А «дочка аферистки» — это, естественно, ты?
— Ага.
— Круто.
— Дальше было круче, Алёша! Особенно когда моя мать отцу разводом пригрозила, если он вопрос с квартирой не решит. А как его решить? Отец всё делал, что мог. Ну, подал он заявление в профком, на улучшение условий. Ну, приняли у него это заявление. Но в профкомах-то тоже не дураки сидят, правда? Всё про всех знают, обо всём в курсе. Они его однажды вызвали — неофициально — и сказали: «Ты чего, Миша, дурью-то маешься? У нас половина сотрудников до сих пор в коммуналках жмутся, а ты себе двухкомнатную затребовал. Ты бы лучше с мамашей своей договорился по-хорошему…» Мне папа в последние годы знаешь кого напоминал? Пьеро кукольного. У которого к рукам и ногам невидимые нитки привязаны и за каждую кто-то беспрерывно дёргает. То моя мать дёрнет, то его, то обе сразу. И я тоже дёргала, кстати! И тоже старалась — покрепче да побольней, так как искренне верила, что наша с мамой ежедневная теснотища — лишь от его нежелания всерьёз поговорить с бабушкой… И вот мы дёргали-дёргали, а он взял — и умер! Ты представляешь?! И выяснилось сразу, что все эти нитки, за которые мы так классно дёргали, были привязаны к доброму папиному сердцу. И он вышел однажды из нашего подъезда, помахал рукой на прощанье, сел в троллейбус и по пути на «Войковскую» — скончался. От инфаркта, Алёша! В свои несчастные тридцать восемь лет! А мои мамаша с бабкой на похоронах всем вокруг усиленно демонстрировали, как они друг друга в упор не видят…
— И что? До сих пор не общаетесь?
— Почему — до сих пор? До позапрошлого года. Пока наша Вера Борисовна не подхватила пневмонию, от которой в итоге…
— Умерла?
— Ага.
— А её квартира на «Войковской»?
— А квартира отошла государству. В полном соответствии с жилищным кодексом эрэсэфэсэр…
Продолжение следует