"Уникальные предметы, датируемые

            эпохой мезолита (8 -10 тысяч лет до н.э.),

            обнаружили столичные археологи

            поблизости от Патриарших прудов.                                   

            Среди находок - резцы, которыми

            первые москвичи обрабатывали кости,

            скребки, необходимые для выделки

            шкур, а также кремниевые заготовки,

            используемые в производстве оружия -

            наконечников стрел и копий. Кроме 

            того, в толще земли археологи нашли

            угли костра, у которого грелись люди

            каменного века. Они кочевали вдоль

            речных долин, беспрерывно воюя и

            перетаскивая свои шалаши..."

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ.

ВЕСЁЛЕНЬКИЙ МАРШРУТ-1990

Глава 1. Сержант, соседи, Шатунов

            "...Бывшего сержанта ВДВ Дудоладова терзали эротические сновидения. Ему чудилось, что он опять несётся по джунглям в одном берете, а впереди мелькают пятки улепётывающих африканок... Семейная жизнь Дудоладова как-то не задалась: одноклассница Люся, которую он провожал домой после выпускного бала, внезапно забеременела, из милиции его сразу доставили в ЗАГС и в армию он ушёл уже мужем и отцом. Армейские годы стали переломными в его биографии: он понюхал пороху, был трижды покусан крокодилами, но выжил и вернулся домой. На пороге малогабаритной двушки его встретили катастрофически располневшая Люся с дитём на руках и тесть-алкоголик... Чтобы адаптироваться к мирной жизни, сержант устроился смотрителем на аттракцион "Чёртово колесо" в ЦПКиО им. Горького. Поигрывая бицепсами, он проверял билеты и заодно помогал влюблённым парочкам вовремя выбраться из кабинок. Насмотревшись за день на молодёжь, десантник по ночам приставал к жене, но Люся, честно отстоявшая смену в горячем цеху, только злобно шипела, лягалась и тут же засыпала мёртвым сном, завернувшись в общее одеяло. Он лежал обнажённый и прекрасный, как бог, скрипел зубами и стучал кулаками в татуированную грудь. И до самого рассвета ему грезился марш-бросок через джунгли и соблазнительные бёдра быстроногих африканок…"

            Ч-чёрт!… Шариковая ручка, до последней секунды писавшая просто замечательно, вдруг решает забастовать. Крылов вывинчивает стержень и, взглянув на просвет, убеждается, что тот – сдох. Тогда он тянется к пластмассовому стаканчику среди бумаг, в котором обычно болтается пара-тройка запасных стержней. Но вместо стержня или хотя бы завалящего карандашика его пальцы, как назло, ухватывают пустоту... Ч-чёрт!!!

            В общем, остаётся последний шанс. А именно – замшевая машкина сумка, висящая у двери. Но для того, чтобы к ней добраться, придётся шагать через диван. А если шагать через диван, то Машка, обычно спящая сверхчутко, обязательно проснётся. Что, конечно же, будет свинство с его стороны. Но! Если срочно не раздобыть что-нибудь пишущее, он не успеет за ночь закончить рассказ. И Машка, соответственно, не успеет его перепечатать. И тогда завтра он не успеет забросить рукопись Стасу. А если не забросить рукопись Стасу, то публикация в мартовском номере "Юмора и жизни" накроется медным тазом. Вместе со столь желанным гонорарчиком, который им давно учтён и даже мысленно потрачен…

            Крылов снимает тапочки и осторожно идёт по самому диванному краешку – как раз там, где скрип пружин наименее воинствен. Затем он спрыгивает на пол и тут же оглядывается на Машку. Но Машка по-прежнему сладко сопит, с головой укрывшись пледом. Хо-ро-шо... Он подкрадывается к её сумке и, сунув руку в боковой карман, выуживает оттуда целую горсть ручек – от обычных тридцатипятикопеечных до перьевой паркеровской, упрятанной в футляр с алым бархатным ложем. Потом он тем же путём возвращается на место и быстренько пробегает глазами недописанный абзац. Так... 

             "…Он лежал обнажённый и прекрасный, как бог, скрипел зубами и стучал кулаками в татуированную грудь. И до самого рассвета ему грезился марш-бросок через джунгли и соблазнительные бёдра быстроногих африканок…"

            Теперь вопрос: что мне дальше-то с ним делать, а?! С этим балбесом озабоченным?!

            Поразмышляв минуту, Крылов решил особо не заморачиваться и отправил сержанта прямо в Голливуд. В конце концов, чем его Дудоладов хуже Шварценеггера или Брюса Уиллиса? Да ничем практически...   

             "…Последней каплей, переполнившей чашу дудоладовского терпения, стал журнал "Playboy", забытый кем-то в "Чёртовом колесе". Раскрыв его, сержант остолбенел: на глянцевых страницах сверкали лаком роскошные авто, дымились сигареты "Мальборо" и высились эвересты самой экзотической жратвы. Среди этого добра разгуливали пышногрудые девицы в ковбойских шляпах и потягивали разноцветные коктейли со льдом.

            - Вот и всё, что нужно для счастья! - внезапно прозрел Дудоладов, - Хорошее курево, классная тачка, жратвы побольше да бабу посочней!

            Всю ночь перед праздником ВДВ сержант бодрствовал, то есть тщательно утюжил свой армейский камуфляж, ваксил берцы и начищал кокарду на берете. С утра, как обычно, он честно проверял билеты, но ближе к полудню издал нечеловеческий крик и выскочил на главную парковую аллею. Навстречу ему уже валили братки-десантники в лихо заломленных беретах.

            Зелёно-голубая волна прокатилась по парку, сметая с лица земли скамейки, урны и розарии. Через полчаса на хмельную ватагу десантников двинулись превосходящие милицейские силы. Поднимая снопы брызг, Дудоладов бился в главном фонтане с усатым старшиной и был уже близок к триумфу, но тут на него насела целая дюжина циничных омоновцев и, заломив руки, попыталась впихнуть ему в зубы его же собственный берет.

            - Волки позорные! – рычал возмущённый сержант, - Я Родину в джунглях защищал, а они мне – кокарду в глотку?!

            Силы были слишком неравны. Рот сержанту всё-таки заткнули и, ухватив за все конечности, на счёт "три!" перебросили через парковую ограду. И последнее, что он увидел в этот ласковый вечер, был кусок серого уличного асфальта, неотвратимо летящий в лоб…

            Он очнулся от злорадного ржанья над ухом. Дудоладов перевернулся на спину и открыл глаза. Над ним склонился мустанг и пронзительно ржал, роняя густую пену с ядрёных зубов. Рядом маячила девица в ковбойской шляпе. Девица показалась сержанту до боли знакомой. "Журнал!" – вдруг вспомнил Дудоладов, прикрываясь ладонью от жаркого калифорнийского солнышка.

            - Салли! – бойко представилась она, ткнув кольтом в сочную грудь. – Мейк лав?!

            Дудоладов распахнул объятия и зажмурился, не веря собственному счастью. Салли рассмеялась и побежала в глянцевую даль, призывно позвякивая шпорами. "Завлекает…"- смекнул сержант и бросился было вдогонку, но, глянув кругом, просто обомлел: повсюду была жратва, просто горы жратвы! Бодро высились банановые и ананасовые пирамиды, благоухали рулеты и паштеты, по дну сахарных каньонов текли сливочные ручейки и впадали в кофейные реки. Приятно холодило сапоги земляничное мороженое. Салли уже вовсю плескалась в хрустальной ванне с малиновым ликёром и что-то призывно кричала сержанту, посылая ему воздушные поцелуи. 

            - Джаст э момент… - бормотал Дудоладов, вскрывая бесчисленные банки с яркими этикетками и дегустируя всё подряд. Нетерпеливая девица болтала ногами и поднимала снопы рубиновых брызг.

            - Кам ту ми! Кам!

            - Ликёр - ноу! – заявил Дудоладов, - Водка онли!

            - Смирноффф? – поинтересовалась соблазнительница.

            - Дудоладоффф! – гордо ответил десантник.

            - Водка! – ткнула пальчиком Салли в сторону океана и, со смехом выскочив из ванной, нырнула в прибой. Сержант недоверчиво зачерпнул беретом пенящейся влаги, отхлебнул и едва не заплакал от счастья – в берег действительно билась "Русская Особая"! Внезапно Салли издала душераздирающий вопль и сквозь слёзы умиления десантник разглядел гигантский акулий плавник, разрезающий волны.

            - Я здесь, детка! – грозно прохрипел он и что было силы оттолкнулся от берега, целя кованой подошвой в острый акулий нос. Внезапно волны, акула и девушка превратились в яркую картинку на бумаге. Дудоладов прорвал её и закувыркался в пустоте, разрубая воздух мощными каратистскими ударами, но опять влетел башкой во что-то твёрдое - и отключился…

            Дразнящий запах больших денег достиг ноздрей сержанта. Он открыл глаза и обнаружил себя лежащим на крыше настоящего нью-йоркского небоскрёба! Над ним разверзлось ночное небо, залитое неоновым светом, а прямо перед носом болталась стодолларовая купюра на ниточке. За ниточку дёргала полногрудая блондинка в сногсшибательном серебристом бикини и сексуально хихикала.

            - Олимпия! – представилась она, шлёпнув себя по мясистой ляжке. - Мейк лав?! 

            - Вот ты какая, – задрожал от нахлынувших чувств Дудоладов, - девушка моей мечты!

            Внезапно повалил густой чёрный дым и раздались надрывные звуки полицейских сирен. Дудоладов вскочил на ноги и обомлел: небоскрёб был со всех сторон объят пламенем! Огненные языки подступали к последнему этажу. Олимпия ойкнула и доверчиво прижалась к нему всем своим волнующим пятым размером.

            - Спокойно, детка! Десантники своих не бросают!

            Сержант мощно ухватил девицу за талию и метнул на крышу соседнего небоскрёба, словно фигуристку. Восхищённая толпа на Уолл-стрите наградила полёт Олимпии бурной овацией. Ду-до-ла-доффф!!!" – скандировали простые американцы с Брайтон-Бич.

            Покорённый Нью-Йорк лежал у ног десантника. Он взмахнул беретом, разбежался и прыгнул вслед за девушкой, но неоновое зарево, крыши и потрясённые нью-йоркцы вновь обернулись лишь плоской глянцевой страничкой, рвущейся с оглушительным треском…

            Очнувшись на этот раз, Дудоладов обнаружил себя перед облупленной дверью собственной квартиры. На лестничную клетку уныло сочился рассвет. Сержант отпер дверь и на цыпочках прокрался в прихожую. Там его уже поджидала Люся, грозно сжимающая мозолистые кулаки.

            - Люсьен! - искренне и нежно шепнул Дудоладов, - Ты даже не представляешь, как я тебя...

            Сокрушительный удар в челюсть отбросил сержанта к стене.

            - За што, Люсьен?!!! – прошепелявил Дудоладов, выплёвывая зубы. Соседи, разбуженные грохотом падающего тела, вызвали милицию.

            - Так! – обрадовался милиционер, склоняясь над поверженным десантником. – Старый знакомый!

            Холодея, Дудоладов узнал старшину, с которым бился в парковом фонтане.

            - Вот и на жену руку поднял! – продолжил старшина, мстительно топорща усы. – А это ещё что?!

            Из отвисших дудоладовских карманов вдруг выпали банка американской ветчины и пачка "Мальборо". Дудоладова мгновенно обыскали и сунули в милицейский "уазик". Машина тронулась. Внезапно на дороге выросла Люся, похожая на распятие.

            - Стойте! – крикнула она на весь микрорайон. – Он мой! И я беру его на поруки!

            - Бери, - согласился старшина, затягиваясь "Мальборо". – В первый и последний раз…"

            - Сколько времени, а?

            Машка приподнимается на локте, сонно вглядываясь в Крылова. Он с хрустом потягивается и гордо трясёт исписанными листками.

            - Двести!

            - Что?!

            - Двести! Рэ! У нас! В кармане! 

            Машка зевает.

            - И. Ди. О. Тизм.

            И опять отворачивается, укрывшись пледом с головой. Крылов присаживается рядом.  

            - Задачка, Шишкин! Дано: молодой литератор Эн за ночь сумел наколбасить текста на двести рублей. Вопрос: на сколько он сумеет наколбасить за год? За три года? За десять лет?        

            Плед возмущённо дёргается.                     

            - Ни на сколько он не наколбасит, этот твой Эн! Пока сам печатать не научится…               

            - Клевета. Я и сам отлично могу. Однопальцевым методом.       

            - Знаем мы ваш однопальцевый метод. Проходили... 

            Крылов быстро берёт её за плечи и разворачивает к себе.

            - А что вы, собственно, имеете против моего однопальцевого метода, а? Он вас чем-то не устраивает?

            (А глазища-то, глазища, господи! Чёрные, загребущие. Круглые, как сливы из компота. И испытующие, как фирменный вопросец про "Где был?" В которые вглядываться – нереально, а целовать - хоть сутками напролёт. Вот так. И так…)

            - Пусти, Алёшка! Слышишь? У тебя мало времени!  

            - На что мало времени?                                

            - На всё мало времени.

            - А именно?

            - Тебе по пунктам?                        

            - Ага.                                          

            - Ладно. Пункт первый. Ночью снег шёл? Шёл. Значит - вперёд. Лопату в зубы и на участок. Рыс-цой.

            - А то что?                               

            - А то, что Субботыч тебя уже предупреждал. Ещё одно опоздание – и всё, сдавай ключики. А нам, между прочим, в этом тараканнике ещё полгода киснуть. Как минимум.

            - Максимум два месяца, Шишкин! Я обещаю!                               

            - Обещать не вредно… Пункт второй. Получить загранпаспорт. Пункт третий. Забросить рукопись Стасу. Пункт четвёртый. Заехать к родителям за вещами и напомнить про размен. Пункт пятый. Собрать…

            Крылов обнимает её за плечи и утыкается губами в висок.

            - Дуешься, Шишкин. До сих пор дуешься. Я же вижу.           

            - На кого?

            - На меня.

            - За что?                                             

            - За квартиру.

            - Не-а. Твоя квартира. Ты решал.    

            Он вздыхает, суёт ноги в шлёпанцы и, дошаркав до кухни, щёлкает выключателем. Из освещённого круга на полу в разные стороны прыскают тараканы. Крылов, поёживаясь, подходит к окну и смотрит на термометр, прибитый за стеклом. Ох, и ни фига ж себе - первый день весны! Минус четырнадцать. И ещё ветрище задувает так, что на крыше железо гремит и подвесной фонарь во дворе дёргается, как сумасшедший… 

            - Банзай соседям.

            В дверном проёме возникает Мунку: с полотенцем через плечо и неизменно бодрой улыбочкой на скуластом лице. 

            - Банзай.      

            - И о чём нам шепчет погода?

            - Погода шепчет - минус четырнадцать.   

            Мунку, пошуршав спичками, зажигает конфорки на всех трёх плитах, выстроившихся вдоль стены. Жар с гудением течёт вверх, раскачивая сохнущее на верёвках бельё и обрывки древней паутины в углах.

            Бурят Мунку здесь главный старожил, а потому со своей бурятской женой Светой, однокурсницей по МИИТу, занимает в квартире лучшую комнату: двадцатиметровую с балконом. Заселился он ещё года три назад, как раз тогда, когда из дома съехали его последние законные жильцы и ДЭЗовское начальство, мучимое острейшей нехваткой дворницких кадров, решило воспользоваться удобным моментом. То бишь обратило свой взор на студенческое сообщество, теснящееся по общагам и съёмным углам, и как бы намекнуло ему на возможность сотрудничества. По принципу: мы вам, ребятки, кой-какую жилплощадь на время учёбы, а вы нам – беспрекословную готовность пахать за те деньги, которые дадим…

            "Жилплощадь" представляла собой три десятка отселённых коммуналок, ветвящихся в утробе пятиэтажного доходного дома начала века. Судя по затейливой лепнине на фасаде и роскошным парадным, отделанным мозаикой, его архитектор явно рассчитывал, что в каждой из этих огромных квартир будет проживать одно-единственное и весьма обеспеченное семейство. Но пыльные горы примусов, чугунных утюгов и прочего музейного хлама, то и дело вываливающегося на студентов из всевозможных шкафчиков, чуланов и кладовок, убедительно свидетельствовали, что в послереволюционные годы сюда нагрянула публика совсем иного разбора. Её усилиями некогда просторные четырёхкомнатные квартиры мигом попревращались в тесные восьми- и даже двенадцатикомнатные, а в коридорах возникли дверные проёмы, проектом не предусмотренные. При этом каждая семья, населявшая здешние пространства, считала своим долгом развести повсюду ещё и собственную электропроводку, целиком независимую от соседей. И если, допустим, в квартире проживала дюжина семей, то и лампочек в местах общего пользования (на кухне, в прихожей, в ванной и даже в туалете) присутствовало ровно по дюжине. И, разумеется, каждая из них загоралась от своего отдельного выключателя, который в свою очередь замыкался на свой персональный электросчётчик и т.п. Вследствие чего здешние коридоры оказались так густо опутаны проводами, что напоминали метротоннель…

            В общем, по всем официальным документам это был дом-призрак и дом-мертвец, который вот уж три года как обязан был угрюмо пустовать и отпугивать прохожих своими наглухо забитыми парадными. На самом же деле он не только не пустовал и не отпугивал, а, напротив, имел весьма оживлённый и даже интригующий вид. В его окнах вовсю сверкало и подмигивало электричество, по его ступенькам беспрерывно топотали десятки юных стремительных ног, а на кухнях что-то постоянно шипело и булькало, распространяя повсюду ароматы сборных супов и дешёвых котлет из кулинарии...

            Конечно, если б не Машка, Крылов бы здесь не очутился – ни-ког-да! Да и с какой стати, спрашивается?!! Он, коренной москвич, проживающий с родными в отдельной трёхкомнатной квартире с видом на Донской монастырь (и занимающий в ней, кстати, восемнадцатиметровую комнату!) - вдруг попёрся бы на противоположную сторону Садового кольца, да ещё и в бывшую коммуналку, засиженную тараканами?! Если б кто обрисовал ему такую перспективку ещё год назад – он бы поржал только. Ещё летом бы поржал – ха-ха-ха... Зато уже в сентябре ему не до смеха стало – ох как. Поскольку – Машка. Поскольку всё лето протрахались у неё на квартире, как очумелые, а осенью, когда её мамаша вернулась с дачи – встал вопрос. Животрепещущий такой, вселенского масштаба. А именно: теперь-то - как?! Теперь-то – где?!! И чего теперь с дражайшей Маргаритой Аркадьевной делать, которая по вечерам безвылазно дома сидит и добросовестно гранки правит для своего дважды орденоносного издательства? Ведь не скажешь же ей, в самом деле: "Пардон, уважаемая будущая тёща, но не прерваться ли вам часика на три? В скверике, к примеру, прогуляться, кислородом подышать. А то мне с вашей Машей ужасно потрахаться хочется. Так хочется, что просто ка-ра-ул!!!…" Да и как отвыкнешь-то теперь, если - привык?! Если всё лето напролёт – каждый день да по три раза?!! Если такой же необходимостью стало, как – есть, пить, дышать? Если все ладони давно Машкой пропахли, её кожей яблоневой…  

            Свою комнату в родительской квартире он в виде варианта не рассматривал в принципе. Поскольку - ещё понапряжней обстановочка, чем у Машки. Поскольку, помимо матери, ещё и отчим с братом, и все дома толкутся с утра до вечера... Мать - вообще домохозяйка кромешная уже лет пять. С тех пор, как из своей поликлиники уволилась, громко хлопнув дверью. А отчим с прошлого года - полный и окончательный отставник. Поскольку: служил мужик в военной прокуратуре, пыжился-тужился и всё надеялся, что ещё чуть-чуть, ещё немного – и до полковника дотужится. А в итоге и со званием человека продинамили, и на пенсию вышибли в пятьдесят подполковничьих лет...

            Он, конечно, пытался трудоустроиться. По объявлениям звонил, на собеседования ездил. Подыскал себе вроде какой-то автокомбинат на Добрынинке, но и там его в итоге отфутболили. Объяснили популярно, что отставные прокуроры им не требуются, а требуются лишь вахтёры на КПП и мойщики на автомойку с графиком работы сутки через трое… Ну, нет - так нет. Взял он путёвку от Минобороны и в санаторий поехал, нервную систему восстанавливать. А когда вернулся - решил вплотную живописью заняться. Точнее, не живописью даже, а копированием классических образцов. Он и раньше этим баловался, особенно в выходные. Покупал в ЦДХ какую-нибудь репродукцию Шишкина, Перова или Васнецова, размечал её поквадратно и – вперёд, к победе реализма. Ну, а в последний год мужика просто переклинило. Сидит перед этюдником целыми днями и знай лишь свои квадратики прорисовывает. И то за "Охотников на привале" возьмётся, то за "Трёх богатырей", то за "Мишек в лесу". Сделает, в золочёную раму вставит и тут же на стенку вешает, на самое видное место. И – счастлив...

            А с братом - вообще чудеса. И чувство такое, как будто он в магическом ящике побывал у иллюзиониста Эмиля Кио. В который, как известно, влезает один человек, а выскакивает – оп-пля! – совершенно другой... Влезает, к примеру, пай-мальчик Витя - гордость всей школы и участник смотров художественной самодеятельности, а выскакивает вдруг матёрый лабух Боб с хайром до плеч и золотой цепочкой на раскормленной шее… Хотя, конечно, если разобраться – никакой магии в братнином преображении не наблюдалось. И повстречался ему однажды вовсе не Эмиль Кио, а некто Харисов - руководитель ВИА, еженощно лабающего в одном престижном таганском кабаке. Который, моментально оценив витькину одарённость, предложил ему место в своём ансамбле. И Витька, конечно же, постажировался. Так постажировался, что еле-еле восьмой класс закончил, а в девятый – не пошёл. Поскольку: а на фига?! Если и так всё – тип-топочки? Если ты, вчерашний школяр, можешь прямо сейчас иметь куда больше денег, чем твой собственный папа – отставной военный прокурор? И уж куда больше старшего брата Лёхи – студента пятого курса Института Советской Редактуры…

            Сначала их с Машкой, конечно же, сильно выручали подъезды. Те самые, неопалимовские. В которых, если уж совсем невмоготу, всегда можно было уединиться и проблемку – решить. И даже представить всё – забавным приключением. То есть: подняться на последний этаж, чтоб жильцы не заметили, прокрасться на чердак и уж там, на чердаке, среди пыльных стропил и голубиного клёкота – натрахаться вволю. Стоя, лёжа – как получится. А потом сидеть в обнимку перед чердачным оконцем, обирать с одежды приставшие перья и наблюдать, как на шпиле мидовской высотки у Арбата всё ярче разгораются три острых рубиновых огонька… Но не каждый же вечер, правда? Вот так: скрываться, прятаться и перья обирать. Ведь если каждый вечер - тогда это уже совсем иначе выглядит, правда? И называется – по-другому. Не приключением вовсе и уж тем более - не забавным. А – удручающей не-спо-соб-ность-ю! Его, его, Алексея Крылова, неспособностью! Взять – и по-мужски  разрешить возникшие житейские затруднения. Найти из них достойный выход. И перестать, наконец, любимую девушку по чердакам таскать в ноябрьскую холодрыгу…

            И в тот момент, когда Крылов совсем уж было закомплексовал и задёргался, Машка вдруг подкинула ему спасательный круг. Рассказала об одном знакомом аспиранте, который устроился дворником и получил служебную комнатку на Садовой-Каретной. И ещё рассказала, что в центре сейчас отселённого жилья – навалом, и что дэзовское начальство вовсю этим пользуются. Коммуникации  не отключают, хитрюги, а пустующие квадратные метры либо втихую кооператорам сдают под нелегальные склады и мастерские, либо студентами заселяют, которые из благодарности готовы горы свернуть... И как было бы классно всё-таки, если б на ближайшие месяцы, пока квартира ждётся, у них тоже образовалась бы какая-нибудь своя территория! Пусть небольшая, пусть не на Садово-Каретной. Но такая, чтоб уж дверь закрыл – и спокоен...

            И Крылов, разумеется, начал действовать. Выписал в блокнот адреса всевозможных жилконтор, расположенных в центре, и принялся их методично окучивать. То есть стучался в нужные двери и с ходу делал сознательное лицо. Так, мол, и так, я – студент, но просто изнемогаю от желания работать, причём именно у вас и именно дворником... А ему в ответ: поздновато ты спохватился, студент. Поскольку все нормальные ребята, не лоботрясы, являются сюда не в конце ноября, а самое позднее - в сентябре. И уже к первым снегопадам лопатами машут – любо-дорого…

            Дней десять так стучался, пока, наконец, до Субботыча не достучался, начальника славного ДЭЗ №4 Дзержинского района. Который подкрался к нему в жилконторовском коридоре и сходу гаркнул в ухо: "Сту-дент?! Работать поменьше – спать побольше?!" И тут же в кабинет поволок, намертво вцепившись в крыловское предплечье... Крылов поначалу опешил от такой наглости. И ещё удивился про себя: ну, откуда, блин, у вполне обычного с виду дядечки – такая хватка-то железная? А когда осмотрелся по сторонам – все вопросы сами собой отпали. Особенно когда модель гаубицы на столе увидел, направленную дулом в дверь, и политическую карту мира в пол-стены. Сразу понял, что дядечка этот, как пить дать – бывший военный кадр, сумевший удачно подсуетиться и устроиться на гражданке…

            Дядечка особо растекаться не стал, а, назвавшись Субботиным Владимиром Иванычем, перешёл непосредственно к делу. То есть сообщил, что час назад за прогулы и разгильдяйство им был с треском уволен некто Талалаев - студент МГУ, убиравший участок по улице Гиляровского 1-3. В связи с чем ему срочно требуется новый кадр, который сегодня же примет этот участок и не позже восемнадцати ноль-ноль приведёт его в подобающий вид... Не позже! Поскольку уже в девятнадцать ноль-ноль по улице проследует персональная машина председателя Мосгорисполкома товарища Сайкина. И если он хоть краем глаза увидит бардак, который развёл Талалаев, он не то что их ДЭЗ – он всё их РЭУ разгонит к едрёной матери…

            И Крылов пошёл принимать участок. То есть сначала, конечно, написал заявление и забросил его в дэзовский отдел кадров. Потом нырнул в какой-то подвал, забитый ржавыми радиаторами, и нагрузился всевозможным дворницким инвентарём: метлой, скребком и широченной алюминиевой лопатой на осиновой ручке. Затем отыскал техника Алёну и – о, счастье! – получил у неё заветный ключ от комнаты, где ему с Машкой теперь предстояло обитать.

            Комнатка, правда, оказалась с сюрпризом: мало того, что семиметровая, так ещё и вытянутая, будто ромб. Такая как бы лодочка фанерная: с дверью в корме и окошком на носу, всю середину которой оккупировал старый пружинный диван. Но, поразмыслив, Крылов пришёл к выводу, что всё равно – везуха. Ве-зу-ха! Поскольку: да, крохотная, да, ромбом – но ведь комната же! Отдельная, отапливаемая и с запирающейся дверью. Вполне пригодная для того, чтобы им с Машкой зиму переждать…

            Зато сам участок – ур-ра! - особых сюрпризов не преподнёс. Выходишь из-под арки – и вот он, пожалуйста, будьте любезны: Гиляровского 1-3 во всей красе! Узкий тротуар метров сорок да два старинных дома впритык. Первый – типичный модерн начала века. Серо-зелёная восьмиэтажка с вычурным фасадом, глядящим на улицу - и убогими тылами, глядящими во двор. А за ним, как бы в довесок – второй. Лихой купеческий особнячок с мигающей вывеской "Кооперативное кафе "РАЗГУЛЯЙ" и медвежьим чучелом у входа... Что же касается бардака, который тут якобы развёл Талалаев, то его Крылов как раз не обнаружил. То есть было видно, конечно, что снег, выпавший накануне, остался лежать неубранным, и что утренние прохожие его слегка притоптали. Но с суровым словом "бардак" все эти стёжки-дорожки у Крылова не ассоциировались абсолютно. Скорее – с паутинкой ажурной, которую –ррраз-два! – и смахнуть играючи…

            И ведь действительно – играючи! По морозцу, по солнышку ноябрьскому. Взять - да и пройтись метлой вдоль всех своих новых владений, а затем отыскать телефонную будку и позвонить Машке прямо на работу. И, отдышавшись, объявить нарочито буднично: "Привет, Шишкин, это - я! В общем – есть у нас комната! Есть!!! Где? Да рядом, рядом практически! У метро "Колхозная". Конец Сретенки представляешь, где переход через Садовое? Ну, вот. И от этого перехода ещё метров сто по проспекту Мира… Что за комната? Ну, нормальная комната. С диваном… Так я уже оформился, Шишкин! И поработать успел, между прочим. Стою тут сейчас, с метлой в обнимку… Слу-ушай, Шишкин: отпросись сегодня пораньше, а? Будь другом! Хотя бы в четыре, ладно? Я тебя очень прошу, слышишь?! Очень!... Что-что? Оклад? Какой оклад? Мой оклад?! Ах, ну да. Вроде сто десять обещают. Плюс премии, если снега много… Ты меня слышишь, Шишкин? По-рань-ше!…"

            К убогости их временного пристанища Машка отнеслась на удивление спокойно. Вошла, осмотрелась и сказала, что – не фонтан, конечно, но уж получше, чем подъезды с чердаками. И что пару-тройку месяцев она здесь, пожалуй, вытерпит. При жёстком условии, разумеется, что помещение будет на совесть профукано дихлофосом и обклеено новыми обоями… И "лодкой", кстати, комнату назвала именно Машка. Как раз в тот вечер, когда уже закончили с обоями и впервые решили здесь заночевать. И Машка, выключив свет и уютно пристроившись под крыловским боком, вдруг заметила, что теперь они – словно в лодке. Которая знай себе плывёт сквозь тьму и вьюгу и с каждой минутой приближает их к счастливому новогоднему берегу. А уж там – жизнь, жизнь! Настоящая, человеческая. Там - своя квартира в новом доме ("…Ты только представь, Алёшка: светло, чисто, везде краской пахнет и целых два лифта – обычный и грузовой, в который детскую коляску вкатывать удобно..."), своя прихожая со встроенными шкафчиками ("…Ну, они дээспэшные, конечно, но если их плёнкой оклеить, под морёный дуб, то смотреться будут лучше импортных!…"), своя кухня с мягким уголком (…Их сейчас два вида продаются: с обивкой из кожзаменителя и с обивкой из гобелена. Из гобелена, конечно, красивей, но мы возьмём из кожзаменителя, он попрактичней…"), своя ванная с полотенцесушителем и своя лоджия, которую они непременно застеклят ("…У меня на даче как раз старые рамы остались. Их только привезти, подкрасить – и можно на лоджию пустить. И они там так встанут замечательно!…").

            Помимо крыловской, в коммуналке имелось ещё семь комнат. Четыре из них, самые ближние к выходу, сдавались Субботычем под тайный кооперативный склад. Эти двери были одинаково обшиты новенькой жестью и закрыты на засовы с громадными навесными замками. Ежевечерне, как правило - в районе полуночи, возле них появлялся хмурый кавказский человек в палевой дублёнке и, недобро глянув на сонных жильцов, тщательно проверял целостность своих дверей и засовов. Ежеутренне, как правило – в районе семи, в квартире возникала орава таких же хмурых кавказских людей, которые, гортанно перекликаясь, вносили в квартиру (или выносили из квартиры) объемистые картонные коробки импортных сигарет "Winston", "Camel" и "Marlboro", а также упаковки шоколада "Snickers", ликёра "Amaretto" и чего-то ещё в этом роде. 

            Оставшиеся три комнаты последовательно занимали: студент МИИТа Мунку с бурятской женой Светой, студент журфака МГУ Серёга Платошкин с беременной женой Олей и, наконец, второкурсник Полиграфического института Егор Масловский, пребывающий пока что в гордом одиночестве.

             Мунку и Света – на редкость дружная пара. Дружная до такой степени, что даже различить их порой бывает сложновато. То есть любой человек, с ними ранее не сталкивавшийся, наверняка решил бы, что перед ним – два брата-близнеца с внешностью а-ля Виктор Цой, один из которых щеголяет по квартире в адидасовских штанах и пляжных шлёпанцах, а другой почему-то – в пёстрой юбке и кожаных тапочках с лисьей опушкой. Причём оба при этом белозубо улыбаются и искренне радуются друг другу и всяческим проявлениям окружающей жизни: людям, кошкам, электричеству и даже взбурлившему на кухне чайнику... Именно с такими улыбочками, похожими на два ослепительных куска рафинада, они впервые постучались в крыловскую дверь и поздравили его с новосельем. И сообщили заодно, что в коридоре вывешен график дежурств, согласно которому каждый проживающий в квартире обязан убираться в местах общего пользования. И ещё проинформировали, что, хотя за проживание ДЭЗ денег не берёт, но кой-какие хозяйственные расходы всё равно нести придётся. Лампочки перегоревшие поменять нужно? Нужно. Мыло-персоль в ванной должны быть? Должны. Щётки-веники закупать надо? Надо. И вот для этих целей на кухне установлена стеклянная баночка из-под венгерского горошка, в которую все дружно и без напоминаний ежемесячно опускают по рублю. А Света (то есть Виктор Цой в юбке), эти деньги из баночки периодически достаёт и тратит, а взамен кладёт туда сдачу и магазинные чеки. И, как показывает жизнь, все говорят потом Свете большое человеческое спасибо…

            В отличие от бурятов, семейную пару Платошкиных дружной уж точно не назовёшь. Да и просто парой – навряд ли. Уже при первом знакомстве с ними Крылов задался вопросом, которым впоследствии задавался чуть ли не каждый день. А именно: как эти ребята, столь явно чуждые друг другу, вообще уживаются?! Вот Оля: крупная, мощная, с могучим бюстом и тяжёлыми ногами, под весом которых жалобно поскрипывают коридорные половицы. С по-мужски низким голосом, привычкой кутаться в однотонные халаты, сильно смахивающие на больничные, и днями напролёт лузгать семечки перед телевизором… А вот Серёга: маленький, подвижный, с тонкой цыплячьей шеей и звонким тенорком, поминутно срывающимся в фальцет. С живыми глазами-пуговками и носом-кнопочкой, под которым уморительно топорщатся густые чапаевские усы, а также со странной манией рассекать по квартире исключительно в модных сорочках и ярких галстуках…

            Оля с Серёгой – из Мурманска. Только он вырос в самом центре, а она – в рыбацком пригороде, где они, собственно, и познакомились перед его уходом в армию. Вернувшись из армии, он на Оле женился и устроился работать в порт. Параллельно с работой в порту и налаживанием семейного быта Серёга активно пописывал статейки в местную многотиражку, где его в итоге заприметили и посоветовали не останавливаться на достигнутом. И вскоре, вооружённый ворохом публикаций и самых положительных характеристик, он приехал в Москву и поступил на журфак МГУ, после чего стал бывать в Мурманске крайне редко... Олю, разумеется, такое положение дел не устраивало и к окончанию первого серёгиного курса она потребовала, чтобы он перевёз её в Москву. Поскольку требование было подкреплено ещё и свежей справкой о беременности, Серёга сдался. То бишь попросту нанялся в дворники и поселился с супругой в комнате, предоставленной Субботычем...

            К осени восемьдесят девятого серёгины дела резко пошли в гору. Его пригласили на должность репортёра в одну из новейших телепередач, призванных доказать, что перестройка и гласность движутся по Москве семимильными шагами. Идея передачи, хлёстко названной "Телефакт", была проста до гениальности: каждый день по городу должен был разъезжать "рафик" со съёмочной группой и снимать сюжеты про живую уличную жизнь, которые бы затем прямо "с колёс" попадали в вечерние выпуски столичных новостей... И Серёга свой шанс не упустил. Он забирался в самые злачные московские местечки и умудрялся выуживать интервью у самых экзотических персонажей – от бомжей, уголовников и валютных проституток до баснословно разбогатевших кооператоров, демонстративно раскуривающих перед камерой новенькие сторублёвки... Причём делал он это так легко, весело и бесшабашно, что его фальцетный смешок и вездесущие чапаевские усы вскоре стали в Москве не менее популярны, чем, к примеру, американистые очки Влада Листьева или голливудская улыбка Александра Любимова...

            Крылов застал семейство Платошкиных как раз в ту пору, когда серёгина известность уже набрала обороты и он появлялся в квартире лишь для того, чтобы переночевать и переброситься с женой, бывшей уже на шестом месяце беременности, парой-тройкой дежурных фраз. Что-то вроде:    

            - Привет, Оль. Всё хоккей?                

            - Хоккей.  

            - Самочувствие?                

            - Хоккей.                     

            - Настроение?

            - Хоккей.

            - Тогда я баюшки, ладно? А утром поговорим.                 

            - Давай...              

            Но рано утром под окнами уже вовсю сигналил тёмно-синий останкинский "рафик" и взъерошенный Серёга, наскоро умывшись, побрившись и на ходу застегивая свой серый гангстерский плащ, хватал лопату и галопом нёсся на участок. Там он быстренько раскидывал снег и лишь затем воссоединялся со своей нервно покуривающей съёмочной группой…

            Что же касается Егора - то есть обитателя комнаты в самом конце коридора - то вначале он показался Крылову фигурой весьма загадочной. Загадочность сквозила и в его манере одеваться (он зачем-то носил серую офицерскую шинель со споротыми погонами, из-под которой выглядывали джинсы и грубые американские ботинки), и в его привычке таскать на боку армейский планшет, заполненный явно не учебниками, а также в том, что из-за плотно прикрытой двери его комнаты постоянно доносился резкий химический запах... Вдобавок он уже при первом знакомстве с таким явным любопытством стал разглядывать Машку, что в сердце Крылова мгновенно прокрался ревнивый холодок и он сразу же отметил про себя, что с этим "химиком" в серой шинели надо быть ох как начеку! Поскольку – красив, красив, собака! И не просто красив, а как-то по-киношному, нарочито. Так, словно лишь минуту назад отлучился из павильона студии "Мосфильм", где играл какого-нибудь импозантного белогвардейца: голубоглазого, с ямочкой на подбородке и горькой усмешкой на аристократических губах...

            Правда, вскоре "химик" зазвал его к себе на "рюмку чая" (оказавшуюся на деле бутылочкой коньяка "Белый аист"), в процессе распития которой вся его загадочность растаяла, как дым. Выяснилось, что Егор, как и Крылов – коренной москвич, ещё полгода назад благополучно обитавший с родителями и сестрой в четырёхкомнатной квартире у метро "Водный стадион". До той поры, правда, пока его папаше, средней руки совминовскому чину, вдруг не втемяшилось в голову лично заняться воспитанием единственного сына...("…И тут пошла, Лёш, такая ежедневная прессуха. Вот представь: прихожу из института, ужинаю и сажусь смотреть по видаку пинкфлойдовскую "Стену". И как раз на том месте, где маршируют молотки, в моей комнате возникает папа. Без стука, заметь, и с мусорным ведёрком в руке. Смотрит он на эти молотки, смотрит, а потом молча вынимает из видака кассету и - шварк её в ведро! Потом подходит к тумбочке, где у меня книжки лежали, сгребает оттуда "Архипелаг ГУЛАГ" Александра Исаича и тоже – шварк в ведро! И дверью - хлоп! И только слышу потом, как в мусоропроводе загремело… Я, естественно, подбираю челюсть и движусь на кухню за разъяснениями. Вхожу и сообщаю уважаемому предку, что видеокассета, только что выброшенная им в мусоропровод – чужая, и что на чёрном рынке она тянет где-то сотни на полторы "деревянных". И что книжечки, кстати, тоже не мои, а взяты у однокурсника на время и обошлись ему примерно по пол-ста рублей каждая. И что, в принципе, было б правильно, если б папа мне этот ущерб - компенсировал… А он мне в ответ – официальное заявление. Про то, что его абсолютно не волнует, по какой цене всякая уголовная шушера сбывает свой гнусный антисоветский товар...")

            Расценив ситуацию как клиническую, Егор взбунтовался, собрал вещи и из родительской квартиры - свалил. Какое-то время перебивался на приятельских дачах, а ближе к осени устроился дворником и получил от Субботыча вот эту десятиметровую комнатуху... Хлебнув свободы, он быстро понял, что жизнь без денег - пошла и безвкусна, и решил заняться коммерцией. Из всех вариантов, крутившихся в его голове, в итоге был выбран вариант "Календарики". То есть, заметив, как бойко раскупается на улице всевозможная сувенирная продукция с изображениями рок-звёзд и солиста "Ласкового мая" Юры Шатунова, он прямо в комнате наладил производство глянцевых календариков той же тематики – с последующим их мелкооптовым сбытом в коммерческие ларьки, торгующие возле Киевского вокзала...("...Вот смотри, Лёш: на одних листах я печатаю календарики, а на других – портреты всяких рокеров-шмокеров и мяукающих сирот. Потом склеиваю их вместе и в результате получаю – что? Правильно: то-вар! Который наши пэтэушницы сопливые сметают в полчаса и при этом ещё кипятком от счастья писают… Теперь давай считать: себестоимость одного календарика – гривенник, а кооператорам я их сдаю – по полтинничку. Из чего следует, Лёш, что на каждый вложенный рупь я получаю четыреста процентов чистой прибыли. А теперь задайся вопросом: за счёт чего, собственно, этот чувак, сидящий перед тобой, имеет четыреста процентов  прибыли? Отвечаю: а за счёт того, что чувак построил правильную бизнес-схему. Теперь другой вопрос: а почему он так уверен, что его бизнес-схема - правильная? Отвечаю: а потому, что перед тем, как её построить, он неделю протусовался на Киевском вокзале и досконально выяснил, чего по-настоящему жаждет наш простой и задолбанный жизнью советский пипл…")

            Глава 2. Шао-линь, пирог, пингвины

            Мунку простирает ладони над пылающими конфорками и даже жмурится от удовольствия. Он всегда так делает: проснётся пораньше, газ врубит и ждёт, пока кухня нагреется. Чтоб к приходу любимой жены тут была полнейшая Африка. А в процессе ожидания тренирует приёмчики, заученные по брошюрке "Секреты Шао-линя". Вот и сейчас: встаёт посреди кухни в каратистскую стойку, вдыхает поглубже и - ххх-хааааа! Правый кулак резко выбрасывается вперёд. Ххх-хааааа! В воздухе мелькает его нога, одетая в шлёпанец. В самой высокой точке полёта шлёпанец вдруг отрывается от хозяйской пятки и, описав замысловатую дугу, врезается в банку из-под венгерского горошка, в которой хранятся общие деньги. Банка грохается на пол. По полу рассыпаются осколки и мятые рублёвки с мелочью вперемешку. Мунку на одной ноге прыгает к потерянному шлёпанцу. На шум прибегает Света и вместе с мужем начинает ползать по кухне, собирая деньги и битое стекло. Крылов тоже опускается на корточки и помогает им до тех пор, пока вдруг не замечает, что из его правой ладони сочится кровь. Он наспех залепляет ранку пластырем и возвращается в комнату.

            Открыв дверь, он видит Машку, уже склонившуюся над пишущей машинкой. Тррра-та-та – дзинннь! Тррра-та-та – дзинннь! Каретка мечется под машкиной рукой, словно живая. Крылов подкрадывается сзади и утыкается губами в её затылок – тёплый, душистый и слегка отдающий запахом новой льняной наволочки. После секундной паузы затылок подчёркнуто отстраняется, а каретка продолжает метаться, не снижая темпа. Тррррра-та-та - дзинннь! Тррррра-та-та - дзинннь!... Крылов вздыхает и облачается в свою обычную дворницкую одежду: мешковатые отечественные джинсы "Орбита" с пузырями на коленках, салатовую армейскую рубашку, кирзачи с подвёрнутыми голенищами, рваную телогрейку и чёрную вязаную шапочку с белыми буквами "adidas".

            Тррррра-та-та - дзинннь! Тррррра-та-та - дзинннь!... Одевшись, он выходит в коридор. Здесь, слева, в глубокой нише за шкафом, у Крылова хранится рабочий инвентарь – разнообразные лопаты и скребки, а также лом и метёлка, насаженная на длинную осиновую ручку. Пока он раздумывает, не обойтись ли сегодня одной снеговой лопатой, за дверью Платошкиных, расположенной напротив, вдруг оглушительно включается телевизор.

            "…и Сталину тут, конечно, сильно пофартило. В том числе - с прогрессом техники. Ведь, согласитесь, не во всякую эпоху любая начальственная глупость могла быть в тот же день передана и принята к исполнению во всех уголках огромной страны, а любые доводы разума в зародыше заглушены неумолчным хором газет и радиорупоров. Но всё-таки главной его опорой была не техника, а определённый слой людей, на которых он сделал историческую ставку. Это, как правило, были выходцы из социальных низов – люди заведомо безграмотные или, в лучшем случае, малограмотные, но, вместе с тем – чрезвычайно амбициозные и честолюбивые. Революция и гражданская война открыли перед ними неслыханные перспективы. Причем не в направлении частной инициативы, которая всегда считалось в России делом крайне сомнительным, а в завоевании максимально высокой должности в пирамиде государственной власти. Эти люди прекрасно понимали, что только обладание властью сумеет прикрыть и оправдать их воинствующую некомпетентность – как настоящую, так и будущую… Положение усугублялось ещё и тем, что в СССР был лишь один вид пирога – государственный, и даже самые элементарные блага - деньги, продукты, крыша над головой - гражданами фактически не зарабатывались, а получались с ведома и санкции государства. Поскольку объём благ всегда был крайне ограничен, принадлежность к властному аппарату являлась единственной надёжной гарантией доступа к ним. Таким образом, Сталин сумел создать и выдрессировать свой собственный класс чиновников, тотально зависимых от него и готовых к слепому выполнению любых его распоряжений - даже самых безграмотных и преступных…"

            Телевизор внезапно смолкает и в дверную щель просовывается всклокоченная платошкинская голова.      

            - Привет, Лёш. Не выручишь коллегу?            

            - В смысле?             

            - Ну, в смысле – участок не уберёшь за меня? А то по времени горю – синим пламенем...             

            - Да я сам по времени горю. Синим пламенем...            

            - Чего так?

            - В Мексику улетаю. Завтра. 

            - В Мексику?!

            - Ага.       

            Заспанные серёгины глаза вдруг вспыхивают неподдельным интересом.

            - Зачем?!

            - Да фиг знает. Вызвали осенью в деканат и сказали, чтоб сделал фотографии на загранпаспорт. А на днях опять приглашают и спрашивают: ну что, Алексей Александрович? Готовы представлять лицо альмы-матер в Южном полушарии?…

            - Да брось!                     

            - Серьёзно.

            - Ты что, испанский знаешь?               

            - Вообще ни бум-бум. Только английский. На разговорном уровне.                   

            - А почему именно тебя посылают? Не спрашивал?        

            - А зачем?                

            - А затем, радость моя, что Мексика – это уже почти Штаты!     

            - И чего?               

            - А того, что ты либо кагэбешник тихушный, либо такой везунчик офигительный, каких лично я ещё не встречал. Поскольку – ты уж прости, конечно! – но мне как-то слабовато верится, что обычного студента могут вот так запросто в Америку заслать. Да ещё и одного...       

            - Я не один. Со мной человек летит.      

            - Какой человек?        

            - Наш, институтский.    

            Платошкин рассыпается коротким фальцетным смешком.  

            - Вот! Именно! Значит, кагэбешник тихушный – он! И он там за тобой приглядывать станет. А потом отчёты писать о твоём гнусном антисоветском настрое…                     

            Крылов вдруг представляет на секунду, как его однокурсник Валерка Буртин - поэт и увалень - сидит и строчит на него донос. И, не выдержав, хохочет. Платошкин лишь снисходительно качает головой.      

            - Запомни, золотце: если два советских гражданина пересекают границы любимой Родины, значит один из них – стопроцентно кагэбешник. Если не ты, значит - он. Если не он, значит – ты. А скорей всего – оба. Для надёжности.    

            - А если и не он, и не я?         

            - Тогда вы оба – пингвины. И ваш дом – Антарктида…

            Глава 3. Осётр, Семёнова, хрум-хрум

            Выйдя из подъезда, Крылов замечает Субботыча. Тот стоит на краю тротуара и, по обыкновению поигрывая клеенчатой папкой, что-то активно втолковывает кавказцу в палевой дублёнке. Рядом с ними фырчит зелёный "москвичок"-пикап, из кузова которого двое других кавказцев бойко выгружают пухлые картонные коробки, крест-накрест перемотанные скотчем. Из прорванного бока одной из коробок торчит заледенелый осетровый хвост. Увидев Крылова, Субботыч манит его пальцем.          

            - Уборку закончишь - пулей ко мне. Разговор есть.  

            - Владимир Иванович! Мне к девяти…                  

            - К девяти – ко мне! Всё понял?          

            - Всё.       

            - Свободен.                         

            Крылов сворачивает в арку и поспешной рысцой отправляется на участок. Вдох-выдох, раз-два... Утреннее ощущение победной лёгкости, жившее в нём ещё минуту назад, с каждым шагом улетучивается, замещаясь всё возрастающим чувством тревоги. Поскольку: ведь абсолютно неясно, какой сюрприз заготовил ему начальник ДЭЗа. Вот возьмёт, блин - да и уволит его прям сегодня. И ещё объявит с гаденькой усмешкой: гуляй, студент! Час тебе на сборы и освобождение служебной жилплощади… Ну, точно! И с тем кавказцем палевым он, скорей всего, об этом и договаривался. О том, чтоб Крылова вытурить, а его комнату загрести под очередной кооперативный склад. И если дело обстоит именно так, тогда, конечно – кошмар и катастрофа. Поскольку они с Машкой окажутся как бы - дважды бесквартирными. Дважды! И оба раза, получается – по его вине…

            Вся эта квартирная канитель завертелась почти год назад, в апреле восемьдесят девятого. С того самого момента, когда мать достала из почтового ящика письмо с исполкомовским штампом, где сообщалось, что их дом – серая кирпичная шестиэтажка постройки тридцатых - включен в титульный список зданий, подлежащих капремонту с отселением в первом квартале 1990 года... В районном отделе учёта и распределения, куда они срочно прибыли для выяснения своей дальнейшей участи, их направили в кабинет к старшему инспектору Семёновой А.Д., которая, полистав дело, сообщила следующее:

            Первое. На данный период времени они вчетвером занимают отдельную трёхкомнатную квартиру общей площадью 94,5 квадратных метра, что на 22,5 квадратных метра превышает установленную законом социальную норму. Однако, согласно постановления исполкома Моссовета за номером таким-то, жилищные условия отселяемых граждан не могут быть ухудшены. Именно поэтому отдел учёта и распределения готов пойти им навстречу и предоставить их семье жилплощадь не меньшую, чем они занимают сейчас…

            (При этих словах инспекторши мать радостно подтолкнула отчима в бок, а Крылова притянула к себе и чмокнула в щёку…)

            Второе. Поскольку квартирный фонд, предназначенный для отселения граждан, состоит, в основном, из жилья в новостройках, им предлагаются две квартиры – типовая трёхкомнатная общей площадью 68,3 квадратных метра для гражданина Волочая П. П., его супруги Волочай Г.А. и их несовершеннолетнего сына Волочая В.П., и типовая однокомнатная общей площадью 32,4 квадратных метра для их совершеннолетнего сына Крылова А.А.

            Третье. В случае, если данный вариант расселения их устроит, им следует не позднее 20 января 1990 года явиться в отдел учёта и распределения за смотровыми ордерами. В противном случае им будут предложены варианты квартир за выездом…

            Отчим откашлялся и поинтересовался: а вот эти квартирки за выездом – они, собственно, что из себя представляют? В общем и целом? Инспекторша ответила, что, в общем и целом – старый жилфонд, освобождающийся, как правило, в силу естественных причин. И состояние которого в связи с этим – сами знаете какое... И что на их месте она бы не мудрствовала, а сразу соглашалась на новостройки. Поскольку, как свидетельствует её опыт, те граждане, которые чересчур мудрствуют, в итоге всё равно переезжают, но – крайне далеко и неудобно. А вот те, кто всё сразу понимает правильно, имеют возможность и райончик подобрать, и этажик посимпатичней. К тому же новостройки на этот раз сдаются вполне пристойные. Нагатинская набережная, к примеру, или район Кантемировской улицы…     

            На семейном совете, состоявшемся сразу же после возвращения из исполкома, было решено не мудрствовать, а, дождавшись будущего января, дисциплинированно переехать в новостройки. И заодно упросить Семёнову А.Д. сделать так, чтобы их новые квартиры располагались в одном и том же доме, а ещё лучше – на одной и той же лестничной клетке. Ведь ей, в общем-то, совершенно безразлично, какие цифры вписывать в ордера, а их семье было бы громадное удобство… "Ты согласен с мамочкой, Алёшка-матрёшка?..."

            И Крылов, разумеется, был согласен. Поскольку – ну ведь действительно удобно! Когда, с одной стороны – ты уже вроде бы вполне независимая личность, проживающая отдельно от родителей, а, с другой – имеешь возможность, как и раньше, хоть каждый вечер уминать вкуснейшие мамины котлеты и смотреть футбол по общесемейному цветному телевизору "Рекорд-714-ТЦ"...

            Правда, уже в мае, когда в его жизни возникла Машка, идея будущего соседства с близкими была подвергнута ею испепеляющей критике. Она объяснила Крылову, что брать квартиру на одной лестничной клетке с родителями – это дичайший инфантилизм. И что, если уж начинать жить самостоятельно – то сразу на все сто процентов, а не на пятьдесят или семьдесят пять. И что пора бы ему, наконец, научиться думать по-мужски и руководствоваться в жизни прежде всего собственными интересами, а не интересами горячо любимой матушки… "Разве я не права, Алёшка? Ты скажи – разве я не права?..."

            И Крылов с нею тоже соглашался. И все последующие месяцы, с мая по январь, он только и делал, что соглашался! То с матерью, излагавшей ему очередной план обустройства общей лестничной клетки, то с Машкой, рассуждавшей про извечный родительский эгоизм. И, постоянно соглашаясь с обеими, он всё отчётливей сознавал, что уже очень скоро (а практически – вот-вот!) ему придётся из двух возможных вариантов своей будущей жизни неизбежно выбрать один-единственный, а значит – почти наверняка поконфликтовать либо с близкими, либо с Машкой.

            Но даже в январе, уже стоя с матерью и отчимом на пороге знакомого исполкомовского кабинета, Крылов по-прежнему не ведал, какую из двух заранее заготовленных фраз он в конце концов произнесёт - ту, которую пообещал матери, или ту, которую пообещал Машке. И даже после того, как мать изложила свою просьбу инспекторше и вопросительно взглянула на него, требуя поддержки, он продолжал молчать, почти физически ощущая, как обе эти фразы вдруг комом встали в горле...

            Паузу нарушила инспекторша. Методично пощёлкивая импортной авторучкой, она сказала, что данная просьба кажется ей вполне уместной, но, к сожалению, совершенно неисполнимой. Так как! (Инспекторша многозначительно зафиксировала ручку перед их глазами). Так как весь фонд новых трёхкомнатных квартир, выделенных исполкому на этот квартал, расположен в одном районе, а фонд однокомнатных – совершенно в другом. И поэтому вы, уважаемые Павел Павлович и Галина Михайловна, сейчас возьмёте вот этот ордерок и поедете осматривать вашу будущую квартиру на улице Кантемировской, ну, а вы, уважаемый Алексей Александрович – возьмёте вот этот ордерок и отправитесь на Нагатинскую набережную. А где-нибудь… (Она полистала календарь на столе). А где-нибудь послезавтра, в районе одиннадцати ноль-ноль, я с нетерпением жду вас для окончательного оформления документов. Вопросы есть?... 

            Крылов подумал тогда: какая она всё-таки молодец, эта Семёнова А.Д.! И, главное, как вовремя вмешалась! Ведь ещё б чуть-чуть – и он подпортил бы отношения с близкими. А так – щёлк!-щёлк!-щёлк! – и ситуация разрешилась сама собой. И неизбежность выбора, дамокловым мечом висевшая над ним все эти месяцы, вдруг оказалась вовсе не неизбежностью, а – полнейшей иллюзией и напрасной тратой нервов. Поскольку выбор этот, оказывается, был сделан давно, был сделан совершенно не знакомыми ему людьми и целиком зависел от обстоятельств, Крылову неподвластных. А коли так – то какие, собственно, могут быть к нему претензии? Абсолютно никаких. И если инспекторша сказала, что он поедет жить на Нагатинскую набережную, значит - он поедет жить на Нагатинскую набережную. И – точка.

            Выйдя из исполкома, мать предложила всем вместе двинуться на Кантемировку, а уже на обратном пути заглянуть в Нагатино. Но Крылов, сославшись на срочные институтские дела, сказал, что свою квартиру он, скорей всего, осмотрит завтра... Потом он проводил близких до автостоянки и дождался, пока их белая "Нива" окончательно не растворилась в плотном машинном потоке, движущемся по Садовому. Потом нашёл исправный уличный таксофон и, сгорая от нетерпения, позвонил Машке. И объявил ей сходу, что – уррррра!!! - вопрос решился именно так, как они и планировали. И что в данную историческую минуту он стоит у входа в метро "Павелецкая", со смотровым ордером в кармане и, разумеется, жаждет немедленной встречи… Немедленной, Шишкин! Ты слышишь меня? Не-мед-лен-ной!

            Машка примчалась через полчаса. Выскочила из такси и сразу расцеловала его в губы, одарив мимолётной кофейной сладостью. А затем, уже сидя в машине, попросила показать смотровой ордер – продолговатую бумажку с небрежно вписанным адресом, сильно смахивающую на обычную  квитанцию из химчистки. Взяла, развернула бережно - и так и проехала с ним всю дорогу, сжимая в пальцах. 

            Дом, обозначенный в ордере, оказался крайним в череде бело-синих многоэтажек, уступами тянущихся вдоль Нагатинской набережной. В одном из строительных вагончиков, прилепившихся к подножию новенькой панельной башни, они отыскали прорабшу, в функцию которой как раз и входила демонстрация квартир будущим новосёлам. Прорабша оказалась женщиной на редкость добросердечной. Сходу назвала Крылова и Машку "деточками" ("...Сейчас, деточки, тётя Рая вам всё покажет и расскажет…") и, торжественно прозвенев перед ними внушительной связкой ключей, повела к ближайшему парадному. В парадном бригада маляров накатывала на стены последнюю краску – зеленовато-блёклую, цвета консервированного венгерского горошка. Прорабша спросила, на каких этажах они хотели бы выбрать квартиру. Машка ответила, что – не ниже третьего, разумеется, но и не выше седьмого. И чтоб окнами - обязательно на речку… Скажи, Алёшка? Мы ведь так хотим?...       

            Крылов с готовностью закивал: да-да, конечно. Именно так мы и хотим. Чтоб не ниже третьего, не выше седьмого и чтобы окнами – обязательно на речку.

            И ещё минут сорок, пока Машка бойко расхаживала по этажам и обсуждала с прорабшей отделочные нюансы ("...А вон там плинтус отстал, видите? И батареи непрокрашены. А линолеум на кухне вообще сморщенный!...), он только и успевал, что кивал и поддакивал... Ну, а как же иначе-то, господи? Когда смотришь в её сторону – и сразу голова кружится, как у пьяного, и все мысли – только об одном. Чтобы эта милейшая тётя Рая поскорей свалила б куда-нибудь со своими разъясненьями и он смог бы, наконец, склониться к машкиному ушку – тонкому и прозрачному, как ракушка - и шепнуть в него, задыхаясь от нежности: "Это твоя комната, Шишкин, ты слышишь? Вся целиком, все восемнадцать и три десятых квадратных метра. Мы поставим сюда твой письменный стол с пишущей машинкой, твой шкаф с платьями, твоё зеркало и плюшевый диван! А лично я поселюсь на кухне, на раскладном кресле-кровати, и вечерами буду приходить к тебе в гости. И мы будем наслаждаться друг другом, больше ни от кого не прячась и ничего не страшась. А потом будем сидеть за столом, совершенно голые, и пить чай с ореховым тортом…"

            Пока выбирали квартиру, небо над Москвой постепенно очистилось от утренней серости и в тот момент, когда они вышли на балкон седьмого этажа, вдруг вспыхнуло режущей глаз ослепительной синевой. Следом вспыхнули снег, река, оранжевый "Икарус", катящий по набережной, и поезд метро, бирюзовой змейкой переползающий мост.

            Машка тогда обернулась к Крылову:

            - Самая качественная квартирка, кстати. Из всех нижеперечисленных. Только смеситель в ванной поменять – и  въезжай хоть завтра…

            - Решено, Шишкин. Берём.         

            Прорабша вздохнула:   

            - Какие вы счастливые, деточки! Молодые – а уже квартирка отдельная. А я вот с семьёй до сих пор в общежитии маюсь, на пятнадцати метрах…

            И, словно уловив крыловские мысли, добавила:                

            - Вы здесь побудьте одни, если хотите. Оглядитесь, прикиньте, куда мебель ставить. А ключ мне потом в вагончик занесите, на обратном пути. Ладно, ребятки?  

            Вечером Крылов позвонил на Шаболовку. Трубку взяла мать и, едва расслышав его голос, вдруг затараторила возбуждённо:  

            - Ой, Алёша! Как же хорошо, что ты объявился! А то мы с Пашей уже к тебе ехать собирались…Ты представляешь, только что звонила инспектор из исполкома и сказала, что им из спецфонда какую-то исключительную квартиру выделили: сто метров общая, потолки три с половиной, два санузла, лоджия на обе комнаты… 

            - И что?                            

            - И она хочет предложить её нам, нам! Представляешь?! И чтобы завтра уже всё оформить…     

            - Отлично. Рад за вас.        

            - Так нам её совместно предлагают, понимаешь? Сов-мест-но!   

            - Что значит - совместно?! 

            - Ну, так, чтобы вместо двух обычных квартир мы получили одну, но очень хорошую… 

            - А вы на Кантемировке были?

            - Были.   

            - И чего?                        

            В таксофонной трубке раздался характерный писк, предупреждающий, что разговор вот-вот прервётся.

            - Мам, ты меня слышишь?                   

            - Да-да, Алёша!                    

            - У меня десять секунд всего. Ты передай, пожалуйста, инспектору, что я квартиру уже выбрал и ничего менять не…         

            - Ты должен завтра быть, слышишь?! Обязательно! Ты понял, Алёша? Завтра в девять, у Семёновой! И паспорт, паспорт не забудь!…

            Вернувшись в Лодку, Крылов собрался было рассказать про странный разговор Машке, но, подумав, решил смолчать. Поскольку – да о чём тут рассказывать-то, ёлки? Ведь и так ясно, что – полный бред и чушь собачья, в которые вдаваться – смысла нет. И ещё решил, что в исполком он, конечно, завтра подъедет, но для того лишь, чтобы объяснить этой странной Семёновой А.Д., что ни в какую общую квартиру со своими близкими, пусть даже самую распрекрасную, он категорически не…

            В исполком он явился ровно к девяти. Коридор перед инспекторским кабинетом оказался на удивление пуст и Крылов подумал было, что мать с отчимом застряли где-нибудь в пробке на Садовом. Но, войдя в кабинет, он вдруг увидел их обоих, что-то оживлённо обсуждающих с инспекторшей. Мать первой заметила Крылова и сразу устремилась ему навстречу. Обняла, расцеловала крепко и усадила рядом с собой.

            Инспекторша улыбнулась и вынула из стопки коричневых папок, возвышающихся на столе, их квартирное дело.

            - Приятно видеть, когда в семье царит такое единодушие! Когда родители заботятся о детях, а дети прислушиваются к мнению родителей. А то ведь смотришь иногда: вроде и семья приличная, и люди культурные, а прочувствовать друг друга – целая проблема… (Она раскрыла папку и, повернувшись к Крылову, нацелилась в  него  авторучкой - щёлк! - щёлк!- щёлк!). Так, Алексей Александрович. Вы в Нагатине были? С квартирой ознакомились? Отлично. И какой этаж предпочли? Седьмой? Замечательно. Но мне хотелось бы предложить вам ещё один вариант… (Она внезапно понизила голос, будто собираясь доверить ему какую-то очень важную информацию)… Который, с точки зрения ваших дальнейших жизненных перспектив…                     

            Крылов прервал её на полуслове:                    

            - Знаете, меня вполне устраивает Нагатино.    

            Инспекторша строго посмотрела на него поверх очков и вновь защёлкала авторучкой. Её взгляд, только что излучавший крайнюю степень доброжелательности, молниеносно отвердел.  

            - Так вот, Алексей Александрович.… (щёлк-щёлк-щёлк…) Я вам настоятельно рекомендую не спешить. В конце концов, у нас ведь перестройка в стране, правда? Демократизация. Только и слышим на каждом шагу, что наша молодёжь должна иметь право выбора. Вот мы вам такое право и предоставили. Съездите, посмотрите, посоветуйтесь с близкими. Тем более, что вариант этот – практически рядом, на Новокузнецкой. И если через час вы вернётесь и скажете, что остались при своём мнении -  я тут же оформлю вам ордер в Нагатино. Вы понимаете? Тут же! Хотя, конечно… (щёлк-щёлк-щёлк…) не буду скрывать, что исполкому было бы интересней, если б вы согласились на Новокузнецкую. Поскольку тогда бы нам удалось дополнительно расселить ещё одну семью…

            Фраза инспекторши про ордер, который может быть оформлен уже через час, Крылова воодушевила. Он оглянулся на мать и отчима, напряжённо примолкнувших в ожидании ответа, и подумал: а что, собственно, случится, если прокатиться до Новокузнецкой? Абсолютно ничего. Ведь он уже принял своё окончательное мужское решение и изменять его не намерен. Зато потом, когда всё уляжется и утрамбуется, он сможет честно сказать себе, что проявил по отношению к близким максимум понимания…   

            - Поедем, Алёша! Чего тут раздумывать?  

            Мать вновь поцеловала его в щёку – ещё настойчивей и крепче. Крылов достал из кармана носовой платок и стёр след помады платком:    

            - Поехали.                    

            Едва вырулили на Садовое, как в белую "копейку", шедшую прямо перед ними, вдруг ударила таксишная "Волга", вылетевшая юзом из центрального ряда. "Копейку" тут же закрутило и опрокинуло в сугроб рядом с троллейбусной остановкой. Отчим задёргал рулём и сумел остановиться буквально в метре от машины, завалившейся на бок. Из её раззявленного багажника на снег хлынули яблоки – сотни желтобоких мячиков, скачущих в разные стороны.

            - Что вытворяет, гад…         

            Лицо отчима побагровело, губы сжались и превратились в тонкую ниточку с обвислыми концами. Мать торопливо перекрестила его, потом Крылова и напоследок – себя.             

            - Спаси и сохрани, господи. Спаси и сохрани… Поехали, Паша. Поехали. Надо дело делать.

            Они свернули на Новокузнецкую и, недолго протрясшись по булыжнику трамвайных путей, припарковались в одном из дворов на левой стороне улицы. В глубине двора, среди скопища чахлых административных особнячков с решётками на окнах, белоснежным тортом высилось восьмиэтажное сталинское здание с густой лепниной по фасаду. Перед его монументальным подъездом, увитым каменными гирляндами в виде фруктов, одиноко маячила женская фигурка в сером ватнике. Мать высунулась из машины и помахала ей перчаткой: 

            - Верочка, мы тут!           

            Крылов удивился:                         

            - Это ещё кто?                                       

            - Это Вера, техник из ДЭЗа. Она нам квартиру покажет.    

            - А вы её откуда знаете?        

            - Так мы уже здесь были, Алёша!  

            - Были? Когда?   

            - Вчера вечером, естественно. Как нам Семёнова позвонила, мы и помчались пулей… Да ты посмотри только, какая красотища!                         

            Они вошли в подъезд и по пути к лифту пересекли холл – гулкий и пустынный. В кабине лифта отчим нажал кнопку с циферкой "7", и это странное совпадение с нагатинской квартирой, тоже расположенной на седьмом этаже, почему-то неприятно задело Крылова. Но сильней всего его раздражала мать: она говорила и вела себя так, будто всё уже решено и подписано, и будто единственная тема, которой теперь стоит касаться - это их будущая совместная жизнь в этом огромном сталинском доме, похожем на  торт…("...Ты обрати внимание, Алёша, какая здесь лестничная клетка! Метров десять, как минимум, да ещё плюс ниша за мусоропроводом метра полтора. Мы там сразу шкаф обустроим и все папины покрышки в него уберём, чтобы лоджия не захламлялась… А холл, Алёша! Ты посмотри только, какой холл! А комнаты! Верочка, вы не напомните мне метраж по комнатам? Сколько вы сказали? Двадцать два, девятнадцать и шестнадцать? Спасибо большое, Верочка. Ты слышал, Алёша, какой простор?! Я думаю, мы сделаем так: мы с папой поселимся здесь, ты – здесь, а Витя, как младший член семьи - в шестнадцатиметровой… А вот это, кстати – второй туалет. Ты представляешь, Алёша, как удобно? И по утрам толкаться не надо, если кому вдруг приспичит… А какой вид из окон, Алёша! Какой вид! Ты погляди только: Кремль – как на ладони! Красная площадь, ГУМ, Мавзолей... А ты знаешь, как церковь называется? Вон та, внизу, самая ближняя? Нет? Церковь Троицы в Вешняках. Мы с папой туда вчера зашли и свечку благодарственную поставили от всей нашей дружной семьи... А какой там батюшка, Алёша! Внимательный, чуткий. Иконку мне подарил с Николаем Чудотворцем и сказал на прощанье, чтоб мы всегда друг дружку поддерживали, в любых пертурбациях…")

            Крылов бродил за ней следом, заглядывая в окна и время от времени кивая головой: да-да, мам, разумеется. Холл - прекрасный, комнаты – большие, туалеты – удобные. Церковь внизу – чудесная, вид на Кремль – просто обалдеть… И к тому моменту, когда осмотр закончился и они вновь оказались на воздухе – мать сияла. Она на радостях даже сунула технику трёшку и попросила разузнать, не захотят ли дэзовские плотники слегка подхалтурить, а именно – оборудовать на лестничной клетке встроенный шкаф? Та ответила, что – обязательно узнает.

            Когда сели в машину, мать вытащила из сумки термос, полиэтиленовый пакет с бутербродами и сказала, что лёгкий перекус им сейчас совершенно не повредит. Поскольку ведь неизвестно, сколько ещё времени их продержат в исполкоме. Хорошо, если к обеду ордер выпишут, а если - нет? И что им тогда делать, интересно? Голодными ходить?...

            Крылов послушно сжевал бутерброд, переложенный половинкой котлеты, запил его сладким чаем из термоса и, подождав чуть-чуть, выдохнул:    

            - Ты меня прости, мам, но я в этот дом не поеду. Я в Нагатино поеду.         

            И сразу же отвернулся к окну, чтоб не встречаться с ней взглядом. Но стёкла в салоне уже настолько запотели, что вместо ожидаемого двора с торчащими из-под снега качелями он вдруг увидел перед собой одну лишь сплошную матовую пелену. Лицо матери, ещё минуту назад пылавшее радостным воодушевлением, внезапно смеркло, а на лбу проступила изумлённая ижица. Она растерянно пошуршала фольгой от бутербродов, завинтила крышку на термосе.

            - Паша, ты слышал? Ты слышал, что он сказал?!       

            Отчим кивнул:                            

            - Так точно.                                         

            - Господи, Алёша! Ты хоть представляешь себе, КАКАЯ это квартира? Нет? А нам с папой Семёнова всё очень подробно объяснила… Ты помнишь тот шурум-бурум на улице Чехова, когда многодетные семьи квартиры позахватывали в новом правительственном доме? И как их потом милиция приехала выкидывать, а они программу "Взгляд" вызвали и прогремели на всю страну? А знаешь, чем дело кончилось? Тем, что им эти квартиры подарили, а Горбачёв, чтоб народ не дразнить, распорядился часть правительственного жилфонда передать исполкомам…

            - Да я-то тут причём?!   

            - Ты дослушай, Алёша! Дослушай! Не перебивай маму! Вот этот дом…( Она перегнулась через спинку сиденья и перчаткой протёрла боковое окно рядом с Крыловым…) ещё недавно принадлежал МВД. Они его три года вылизывали, чтоб своих генералов заселить. А теперь эти квартирки у них – фьюить! – и забрали, и простым людям отдают. И нам Семёнова сегодня утром говорит: берите, товарищи! Хватайте и не раздумывайте даже! Потому что таких чудес в Москве больше не будет никогда, чтоб рядовым расселенцам генеральские квартирки на блюдечке преподносили. Потому что сегодня у Горбачёва одна придурь в голове, а завтра - уже какая-нибудь другая… А ведь так хочется пожить по-человечески, Алёша! В самом центре, с высокими потолками. Чтоб уж выйти на лоджию и вздохнуть полной грудью. И неужели мы с Пашей себе приличных условий проживания не заработали, а? На старости-то лет? 

            - А чем вам Кантемировка не угодила?  

            - Да что ж там хорошего, Алёша? Новостройка обычная. Потолки два семьдесят, балкончик с гулькин нос. Рядом с домом ещё три котлована роются. Везде заборы сплошные да грязюка непролазная, как в глухой деревне… Да бог с нами, Алёша! Речь-то даже не о нас! Мы-то с Пашей если ещё лет десять протянем – и ладно, и достаточно. Мы ведь сейчас за вас с Витькой бьёмся, за ваши интересы! Чтобы вы нас потом добрым словом помянули, когда у самих семьи появятся… Ты скажи, Алёша: разве тебе тут плохо будет? Разве плохо? В таких-то хоромах?! Когда своя комната изолированная и санузел под боком? Живи да радуйся, господи! Хочешь музыку послушать – пожалуйста, слушай. Хочешь друзей или девушку привести – пожалуйста, веди. Мы с папой препятствовать не станем. Наоборот: уйдём в свою комнату, дверь прикроем и будем телевизор смотреть… А в мае, Алёша - вообще раздолье! Сядем мы с Пашей на машину, прицеп прицепим – и до осени в деревню отчалим. Будем там для вас картошечку выращивать и варенье варить. А вы здесь с Виктором будете – полновластные хозяева… 

            Крылов вдруг представил себе – ярко, как в фотовспышке: длинный коридор, заставленный мешками с картошкой, и пробирающуюся между ними Машку с кофейником в руке… Или ещё хлеще: комната, диван, а на диване, прямо под ним – голая Машка, привычно обхватившая его плечи ногами. И вот они движутся всё быстрее, с волны на волну, дружно и неутомимо, и машкины ноги взмывают и бьются у него за спиной, словно крылья. И в то самое мгновение, когда остаётся лишь – оттолкнуться и лететь, лететь, блаженно вслушиваясь в пронзительный машкин клёкот, он вдруг слышит: скучливый бубнёж телевизора, наползающий справа, и разухабистый братнин припев, доносящийся слева…           

            - Нереально, мам. В принципе.           

            - О, господи! Да что ж тут нереального, Алёша?!                          

            - Да всё.                   

            - А именно?                                       

            Он набрал в лёгкие побольше воздуха:         

            - Ну, в общем… так. Вчера я принял своё окончательное мужское решение и менять его не собираюсь. И любые. Дальнейшие. Разговоры. На эту. Тему. Считаю. Совершенно. Бессмысленными.

            Губы матери внезапно затряслись, а по её щекам прозмеились две дорожки, тёмные от туши. Крылов оторопел: он ещё ни разу в жизни не видел мать плачущей! Возмущённой – да, расстроенной – сколько угодно. Но чтоб вот так – с трясущимися от обиды губами и слезами на щеках…Отчим завёл мотор и мешковато приобнял её за плечи:      

            - Ну всё, Галь. Всё. Хватит. Успокойся. Видишь, как он к нам негативно настроен: даже разговаривать не желает... Думает, что раз мы пенсионеры - можно уже и не считаться. Можно ордерок схватить - и ауфидерзеен. И позабыть сразу, кто мы такие есть и что хорошего для него в жизни сделали. Хотя я бы, Алексей, на твоём месте близкими не разбрасывался. Мало ли, как жизнь повернётся. Может, и пригодимся ещё…

            - Кто разбрасывается? Я разбрасываюсь?!                                   

            - Конечно! Всё делаешь, чтобы нас с матерью чёрт-те куда выпихнуть. На окраину, в бетонные клетушки без телефона. А тебе известно, кстати, что пожилым это противопоказано? И что если человек всю жизнь прожил в кирпичном доме, а его потом в панельный засунуть – он там болеть и загибаться начнёт? Об этом даже "Аргументы и факты" писали…  

            - Я тоже, между прочим, не в Кремль переезжаю. И телефон мне светит исключительно в порядке общей очереди…          

            - Ты - молодой человек! Здоровый и полный сил! А у нас с матерью… Эх, ладно. Чёрт с тобой. Делай, как знаешь. Я препираться не намерен. Я только одного требую: чтобы ты нас сейчас до конца дослушал и не жаловался потом, что мы тебя плохо проинформировали…Так вот, Алексей: есть два пути решения нашего квартирного вопроса. Путь первый: ты плюёшь на наше мнение и уезжаешь в Нагатино, как уже собрался. Ну, а мы – куда ж деваться? – отбываем на Кантемировку. Живём там, мучаемся, грязь месим. Ну, а годика через два нам Виктор заявляет: а не пора ли разменивать квартирку, уважаемые родители? Поскольку желаю, так сказать, по примеру старшего брата жить отдельно и независимо… Имеет право, как считаешь?                     

            - Имеет.                                                             

            - Так точно, имеет! И мы с матерью, естественно, начнём варианты подыскивать, чтобы разъехаться… (Отчим свободной рукой достал из кармана упаковку валидола и, выколупнув таблетку, протянул матери…) И максимум, что мы сумеем в итоге выменять – это две однокомнатные в тех же новостройках. Максимум! Я бюллетени по обмену смотрел, ситуацией владею. И выходит фактически, что мы с матерью даже по отдельной комнате себе к старости не наработали, после всех наших трудов и усилий. Справедливо это, как считаешь? По-людски?   

            - Нет.                   

            - Вот именно, что нет! И тогда вопрос следующий: а как же нам так всё устроить, чтобы было – и справедливо, и по-людски? Чтоб и тебе с Виктором – хорошо, и нам с матерью – не обидно? Есть у тебя соображения на сей счёт?

            - ...                                                                                                            - …                                    

            - Тогда я тебе свои выскажу, если позволишь. А они, Алексей, очень простые: эту квартиру надо брать. Обязательно! Въехать в неё, прописаться и уж затем, если ты так жаждешь независимости – спокойно разменивать. А разменять её, между прочим, можно очень даже выгодно. Очень! Я по тем же квартирным бюллетеням сужу. Там за подобную жилплощадь с видом на Кремль сейчас дают... ну, к примеру - четыре однокомнатных квартиры. Четыре, Алексей! Улавливаешь разницу? А при определённом стечении обстоятельств мы вполне сможем выменять… Ну, допустим: хорошую двухкомнатную в центре плюс две однокомнатные - рядом с центром. Причем все – с телефонами!      

            Мать всхлипнула:                           

            - С телефонами,  Алёша!

            - …и получается, Алексей, что из-за твоих сиюминутных эгоистических амбиций вся наша семья может очень сильно пострадать. И это будет целиком на твоей совести, имей в виду! Целиком и полностью! И мой тебе совет напоследок: подумай хорошенько. Стоит ли из-за каких-то лишних трёх месяцев так калечить жизнь своим самым близким людям…      

            - Каких трёх месяцев?!                                                                    

            - Я ж тебе объясняю: въедем, осмотримся, дадим объявление. И месяца через три разъедемся так, как нам всем будет выгодно. По-людски, по справедливости. Мы с матерью – в двухкомнатную, а вы с Виктором – в однокомнатные. Мысль понятна?                              

            - Более-менее.                             

            - Вот и думай пока. Время есть.                                            

            Крылов смотрел в окно, быстро отпотевающее под напором горячего воздуха из автомобильной печки, и лихорадочно прокручивал в голове последние слова отчима.           

            "...Так. Въезжаем… Осматриваемся… Это понятно… Даём объявление… Находим варианты… Разъезжаемся по-семейному…Тоже понятно… И что я тогда теряю, собственно? А теряю я… Ну да, да! Вот эти несколько месяцев, пока будут искаться варианты… Так. Ладно. А что я теряю, к примеру, если сразу уеду в Нагатино? Я теряю отношения с близкими – стопроцентно. Они мне этих новостроек кантемировских вовек не простят. Будут там сидеть и проклинать меня с утра до вечера, да ещё всем знакомым раззвонят, какой я оказался свин неблагодарный… Так. Хорошо. Подводим итоги: в первом случае у меня будут квартира, Машка и нормальные отношения с близкими. Во втором – квартира, Машка и ноль отношений с близкими. Да какой там ноль! Сплошной жирный минусище. И тогда получается… Получается, в общем и целом, что Пал Палыч дело предлагает. Такой как бы хитрый манёвр за счёт государства, выгодный всем... И мне, кстати - тоже, тоже! Поскольку – а вдруг я действительно себе квартирку получше выменяю, чем вчерашняя панелька без телефона? А вдруг получится что-нибудь поцентральней, покирпичней да с телефоном? Только лишь ради одного этого стоит рискнуть… Эх, Машке б сейчас позвонить! Объяснить ей, что и как. Она бы суть схватила – мгновенно. И сказала б: давай, Алёшка, действуй! Смысл есть…"     

            Конечно, он согласился не сразу. Он ещё минут двадцать вздыхал, колебался, отводил глаза и вновь требовал гарантий. В ответ мать лишь снова крестилась и твердила, как они с Пашей его любят, а отчим терпеливо талдычил ему про всё те же "въедем", "осмотримся" и "разъедемся", а под конец даже вырвал страничку из тонкой тетрадки, где обычно фиксировал бензиновые траты, и набросал там что-то вроде плана совместных действий, украшенного стрелочками и прямоугольничками. От первого прямоугольничка, обозначенного как: "Янв.-Февр. Въезд и прописка на Новокузнецк.", стрелочка решительно указывала на второй, обозначенный как "Февр.-Март. Дача объявл. в бюллетень и подбор вар-тов", и, пронзив его насквозь, победно упиралась в третий, обозначенный как: "Март-Апр. Разъезд и прописка согл. нов. мест. жит-ва." В нижнем углу тетрадного листка отчим аккуратно проставил дату и даже расписался для внушительности. И эта его подпись – длинная и зазубренная, как кухонный нож, почему-то окончательно убедила Крылова. Он сложил листок вчетверо, сунул его поглубже в карман и сказал, что – ладно. Так уж и быть. Поехали решать проблему по-родственному…

            Ну, а дальше всё случилось - легко, легко! Так легко, словно в старом советском кино про хороших и светлых людей, желающих друг другу исключительно добра. Мать мгновенно просияла и, расцеловав его в обе щёки, назвала "Алёшкой-матрёшкой", а отчим одобрительно похлопал по плечу и сказал "молодец!". Исполкомовская инспекторша, которой он сообщил о своём решении, тоже разулыбалась и заявила, что - щёлк! щёлк! щёлк! – она и не сомневалась в его правильном и здоровом настрое. Затем они подмахнули необходимые бумаги и Семёнова протянула матери новенький ордер с большущей гербовой печатью – один на всех. Поздравила от лица исполкома, а от себя добавила, что в глубине души им даже где-то - завидует...

            На волне этой радостной лёгкости Крылов спустился с близкими на улицу и проводил их до машины. А потом отзвонился Машке на работу и сообщил, что заготовил - сюрприз. Приятный, приятный, во всех отношениях! Такой, о котором она могла лишь мечтать. Но в подробности он, разумеется, пока не вдаётся, а для затравки задаст лишь наводящий вопрос. А именно: скажи-ка, Шишкин, вот где бы тебе лучше жилось? В панельной новостройке без телефона или в кирпичном доме с телефоном? Как думаешь?...              

            Вечером он зашёл к Машке прямо в издательство и с интригующей улыбкой повёз её в кофейню ЦДЛ. Занял там столик в углу, притащил туда две чашки "капучино" и пару миндальных пирожных на блюдечках. И лишь затем – раскрыл карты. Посвятил Машку во все перемены, случившиеся за сутки, и в самых радужных красках обрисовал их квартирное будущее. Которое, безусловно, чуть-чуть сдвигается по времени, но зато - зато! - фантастически выигрывает в удобствах. Фан-та-сти-чес-ки!...(..."Ты только представь, Шишкин: живём мы где-нибудь у Садового, в нормальной квартире с телефоном, откуда до твоей работы – рукой подать, да плюс отношения с близкими такие, что лучше не бывает. Ну разве ж это плохо, Шишкин? А? Ты ответь – разве плохо? Ведь они нас всегда выручат, если потребуется. Поддержат, помогут, с ребёночком посидят… Ты только не молчи, Шишкин! Пожалуйста, не молчи! Наоборот скажи: молодец, Алёшка! Мудро поступил…")        

            Машка отмалчивалась, забившись в угол и став из-за этого почти невидимой. В круге света, лежащем на столе, белели лишь её пальцы – длинные, тонкие, с чернильными пятнышками у ногтей. Они медленно и сосредоточенно крошили над блюдцем оставшуюся половинку миндального. Хрум-хрум. Хрум-хрум. Хрум... Потом пальцы замерли на секунду:

            - Молодец, Алёшка. Мудро поступил.     

            И снова – молчок. И только крошки сыплются в блюдце. Хрум-хрум-хрум. Хрум. Крылов наклонился и сжал эти пальцы в ладонях. И расцеловал их – один за другим.   

            - Ты чего дуешься, Шишкин? А? Что не так?                          

            - Я же сказала – молодец. Герой Советского Союза.            

            - А впечатление такое, что послать собираешься...  

            - Ты ж меня послал. Почему мне нельзя?                

            - Я? Тебя?! Когда?!!          

            - Причём – дважды. Вчера, когда про разговор с матерью утаил, и сегодня, когда всё подписал, а моим мнением не поинтересовался. Хотя… Всё правильно, в сущности. Квартира - твоя, решал - ты. Без сопливых.   

            - Я за нас решал, Шишкин! За нас обоих! И был уверен, что ты сделала бы точно так же…               

            - Ты был уверен. Отлично. А я вот уверена, что сделала бы по-другому. И тебе бы отсоветовала, кстати.              

            - Да почему, ёлки?! Я ж как лучше…                     

            Из кафешного сумрака вдруг проступило машкино лицо – напряжённое, бледное, с огромными глазами, похожими на чёрные лепестки.

            - А лучшее - враг хорошего, Алёша! Слыхал про такую истину? И про синичку в руках, наверное, тоже знаешь. Так вот: квартира в Нагатино – пусть даже и без телефона – это та синичка малая, которая была у нас в руках, понимаешь? Ре-аль-но! Мы её ещё вчера за пёрышки трогали и радовались, как дети. А то, что тебе сегодня родные подсунули… Нет, это классно, конечно. На словах. Центр, телефон. Потолки высокие. До работы близко… Плохо другое, Алёша. От нас теперь уже ничего не зависит, понимаешь? В принципе.            

            - А от кого зависит?   

            - От твоих матери и отчима, естественно. От их честности и порядочности. Сдержат они слово – наше счастье. Будем считать, что тебе очень крупно повезло с близкими… Ну, а если – не сдержат? Вот не захотят они съезжать из этого генеральского дома – и дальше что? Упрутся и откажутся от всех своих честных слов... Ты такой вариант рассматривал, кстати? Хотя бы теоретически?          

            Крылов со значительным видом полез в нагрудный карман и достал оттуда свёрнутый вчетверо тетрадный лист. Расправил его, пододвинул к Машке.             

            - Вот, Шишкин! Гарантия!                           

            Она скользнула взглядом по стрелочкам, начёрканным отчимом. Вздохнула, улыбнулась невесело.             

            - Гарантия, Алёша - это когда знаешь людей, которым доверился. Чем дышат, чего хотят. Пусть не на пять с плюсом знаешь, но уж на твёрдую четвёрочку – как минимум. А бумажка…                 

            - Я своих хорошо знаю. На пять с плюсом.                                          

            - А на чём основана уверенность, можно спросить?                     

            - Ну… На том, хотя бы, что они – моя мать и мой отчим. С которыми я прожил под одной крышей всю жизнь. Этого мало разве?   

            - Мало. Потому что можно прожить с людьми всю жизнь, а главного в них так и не заметить. До тех пор, естественно, пока жареный петух в одно место не клюнет...           

            - А тебя - клевал?                             

            - Меня – клевал, Алёша! Ещё как! Особенно после папиных похорон, пять лет назад. Когда я прямо с кладбища на дачу сбежала в двадцатиградусный мороз. Просидела там всю ночь, как полярник на льдине, и единственную задачку решала: кто такая на самом деле моя образцово-показательная мама и почему она всю жизнь так третировала моего не самого худшего на свете папу… Сидела, мёрзла, но зато уж припомнила – всё-всё, до мельчайших! Кто и чего в нашей дивной семейке реально делал и говорил. И ты знаешь - к утру такая ясность наступила! Кристальная! Весь гипноз развеялся. Все иллюзии, которыми меня моя Маргарита Аркадьевна с детства пичкала...          

            - А мне казалось, что у тебя с матерью…

            - На сегодняшний день – полная гармония! Полнейшая! Именно потому, что теперь чётко знаю, с кем имею дело, и не жду проявления качеств, которых у неё просто нет… Вот я знаю, к примеру, что моя мама – бессердечный человек. От природы, генетически. Я знаю, что для неё в тысячу раз важнее, как к ней относятся на работе, чем то, как к ней отношусь я... Ну - и что? Я разве переживаю по этому поводу? Возмущаюсь, истерики закатываю? Да ничего подобного! Я просто взяла и за одну ночь выстроила в своём сердце великую китайскую стену, за которую моей дражайшей матушке теперь хода - нет… Она, помню, даже удивлялась сначала: как же так? Родная дочь – а всё стала делать по-своему. Денег не берёт, сокровенным не делится. Даже сама на работу устроилась без мамашиной протекции… Ну, неделю поудивлялась, месяц. А потом догадалась, что я её – раскусила и, в отличие от папы, манипулировать и командовать собою – не дам…

            - А почему папа позволял? 

            - А потому что – любовь, Алёша! Слепая до мазохизма. Он как влюбился в неё лет тридцать назад, во время своей сибирской командировки, так и жил потом, будто под гипнозом. Ходил за ней по пятам, в глаза заглядывал и "маргариткой" называл в ответ на всё её хамство. Письма ей из командировок слал с одним и тем же постскриптумом: "Ты у меня единственная, Маргаритка! Я без тебя умру!!!" И его абсолютно не волновало, как она к нему реально относилась. А ей такая ситуация была – на руку. Ну, ещё бы! Приехал в твой заштатный городок ведущий инженер столичного НИИ, увидел, влюбился, сделал предложение и сразу в Москву увёз, в отдельную квартиру. Живёт с тобой, обеспечивает, пылинки сдувает, а взамен не требует – ни-че-го. Просит только, чтобы ты была рядом и чтоб когда-нибудь, в виде величайшего одолжения, родила ему ребёночка… Пять лет упрашивал, кстати. А когда я родилась, она отцу ультиматум выставила, чтобы он со своей матерью квартирами обменялся. Поскольку Вера Борисовна проживала одна в большой двухкомнатной, а мы втроём – в малогабаритной однокомнатной…       

            - Логично.                                                

            - Ага. Чрезвычайно. Особенно если учесть, что Вера Борисовна была против их брака в принципе и у неё для отца даже кандидатура имелась, из коренных москвичек. И если знать ещё, что вся её квартира была увешана фотографиями покойного мужа - крупного деятеля славного советского насосостроения, и до потолка заставлена стеллажами его личного архива, который она стерегла, как Цербер. И когда отец завёл разговор об обмене – ты представляешь, что началось? И что ему, бедному, в итоге наговорили? Сначала собственная мать, а потом - собственная жена? Одна объявила, что он – предатель светлой отцовской памяти, идущий на поводу у провинциальной квартирной аферистки. А другая – что он полнейший нуль, не способный обеспечить семье нормальные бытовые условия…  

            - И к чему пришли в итоге? 

            - К маразму. Который с каждым годом, естественно, всё крепчал. Отец, чтобы нас не стеснять, перебрался жить к матери на "Войковскую". Приезжал в выходные, привозил деньги и продукты. Приедет, сумки поставит в коридоре, сядет на табуретку и молчит с виноватым видом. И мать молчит, чтоб ему побольнее сделать. И я молчу, потому что меня так мама подучила. И вот он посидит немного, меня в макушку поцелует, скажет: "Эх, маргаритки! Как же мне тяжко без вас!" и – в дверь, до следующих выходных… И в таком густейшем маразме, Алёша, мы прожили… ну, лет двенадцать где-то. Поскольку моя Маргарита Аркадьевна всё дожидалась, что свекровь наконец-то дрогнет и согласится квартирами обменяться. Или хотя бы отца к себе пропишет, на перспективу. А Вера Борисовна, наоборот, надеялась, что в один прекрасный день мой папа прозреет, образумится и поймёт, как права его родная мать. Поэтому ни о каких контактах с "аферисткой" и с "дочкой аферистки" даже слышать не желала…                               

            - А "дочка аферистки" – это, естественно, ты?                                  

            - Ага.                               

            - Круто.                                        

            - Дальше было круче, Алёша! Особенно когда моя мать отцу разводом пригрозила, если он вопрос с квартирой не решит. А как его решить? Отец всё делал, что мог. Ну, подал он заявление в профком, на улучшение условий. Ну, приняли у него это заявление. Но в профкомах-то тоже не дураки сидят, правда? Всё про всех знают, обо всём в курсе. Они его однажды вызвали – неофициально - и сказали: "Ты чего, Миша, дурью-то маешься? У нас половина сотрудников до сих пор в коммуналках жмутся, а ты себе двухкомнатную затребовал. Ты бы лучше с мамашей своей договорился по-хорошему…" Мне папа в последние годы знаешь кого напоминал? Пьеро кукольного. У которого к рукам и ногам невидимые нитки привязаны и за каждую кто-то беспрерывно дёргает. То моя мать дёрнет, то его, то обе сразу. И я тоже дёргала, кстати! И тоже старалась – покрепче да побольней, так как искренне верила, что наша с мамой ежедневная теснотища – лишь от его нежелания всерьёз поговорить с бабушкой… И вот мы дёргали-дёргали, а он взял – и умер! Ты представляешь?! И выяснилось сразу, что все эти нитки, за которые мы так классно дёргали, были привязаны к доброму папиному сердцу. И он вышел однажды из нашего подъезда, помахал рукой на прощанье, сел в троллейбус и по пути на "Войковскую" – скончался. От инфаркта, Алёша! В свои несчастные тридцать восемь лет! А мои мамаша с бабкой на похоронах всем вокруг усиленно демонстрировали, как они друг друга в упор не видят…    

            - И что? До сих пор не общаетесь?                                  

            - Почему – до сих пор? До позапрошлого года. Пока наша Вера Борисовна не подхватила пневмонию, от которой в итоге…

            - Умерла?              

            - Ага.                       

            - А её квартира на "Войковской"?                          

            - А квартира отошла государству. В полном соответствии с жилищным кодексом эрэсэфэсэр…                                             

Продолжение следует