top of page

De profundis

Freckes
Freckes

Андрей Кротков

Шедевры безысходности

Откровения литературоведа

Поэтический перевод – изобретение не российское. Его история уходит в глубину веков. Тысячи две с половиной лет назад собрались семьдесят два еврейских мудреца и решили: времена трудные, народ наш в рассеянии, начинает забывать родной язык – переведём-ка мы Учение, Пророков и Писания на греческий язык для подстраховки. Так явилась на свет Септуагинта («труд семидесяти») – греческий перевод Ветхого Завета. Особенно пришлось мудрецам попотеть над Shir-ha-Shirim – Песнью Песней, пламенной эротической поэмой не очень религиозного содержания.

            Специфически советским видом деятельности в области стихотворного перевода был псевдоперевод, или джамбулизация (термин, предложенный переводчиком Евгением Витковским), то есть процесс искусственного создания поэзии братских народов. Трудно было ожидать, что народный поэт настолько хорошо овладеет русским, чтобы на нём стихи сочинять (хотя исключения имелись). Равно как невозможно было в ускоренном темпе подготовить русских переводчиков для каждого из двух сотен языков народов СССР.

            Был найден простой выход. От имени реальных поэтов, если они имелись, или назначенных в поэты доверенных лиц русские переводчики за закрытыми дверями формировали корпуса русских текстов. В итоге и по сей день нельзя с уверенностью сказать, кто стоял за стихотворными многотомьями тех лет – народные поэты, чьи имена выставлены на титульные листы, или их русские коллеги, они же мнимые переводчики. Ведь нередко прославленный народный поэт творил на языке, на котором говорили три-четыре сотни людей в далёком горном ауле, а жителям соседнего аула этот язык был понятен не больше, чем зулусский. Как говорится, поди проверь.

            В беседах с наезжавшими к нам западными филологами можно было с удручающим постоянством слышать один и тот же тезис: «Зачем вы так много сил тратите на перевод иноязычной поэзии? Ведь это же практически невозможно – переводить поэзию. Выучивайте иностранные языки и наслаждайтесь». В голубых глазах филологов, скрытых за очочками в металлических оправах, лучилось искреннее недоумение по поводу страсти этих непонятных русских к сизифову труду.

            В ответ приходилось говорить примерно следующее: «Мы предпочитаем строго метрические рифмованные стихи – и только их считаем настоящей поэзией. А скверная проза, произвольно разрубленная на строчки и записанная столбиком, повальное увлечение верлибром, которое затопило ваших стихотворцев – это никакая не поэзия, а свидетельство элементарного невладения техникой и неумения рифмовать».

            В глазах филологов появлялось чувство политкорректной безнадёжности, и они пытались втолковать русским варварам, что строго метрические рифмованные стихи – это хлам елизаветинской эпохи, старомодная назидательная чушь, хрестоматийная белиберда, что на Западе их никто иначе как из-под палки давно уже не читает, что настоящая поэтическая свобода достижима только в свободном стихе, что метр и рифма – искусственные ограничения, препятствующие свободе самовыражения, и что на этом пути русскую поэзию ждёт неизбежный и скорый крах. После чего собеседники желали друг другу всего наилучшего и расставались с плохо скрытым чувством облегчения.

            В утверждениях питомцев Фулбрайтовской стипендии имелась доля правды. Многие российские достижения произошли от безысходности. В том числе и поэтический перевод.

            Вопреки распространённому мнению, согласно которому русская дореволюционная интеллигенция поголовно владела иностранными языками, реальная картина была менее оптимистичной – иначе с чего бы переводческий вал, накативший с петровских времён, всё нарастал и нарастал. Явно не из намерения приобщить крепостных крестьян к английской драматургии с 1830-х годов в России образованные господа вцепились в Шекспира так, что уже к концу позапрошлого века количество версий шекспировских трагедий на русском языке сделалось рекордным в мировой практике. Три перевода «Божественной комедии», три перевода «Освобождённого Иерусалима» Тассо, несколько «Фаустов», море переводов немецкой и английской романтической лирики – всё это в одном только XIX столетии. А с появлением «проклятых поэтов» и французских символистов, с рождением интереса к поэзии Нового Света на рубеже XIX и XX веков волна взметнулась ещё выше – по-русски заговорили Верлен, Бодлер, Метерлинк, Рембо, Малларме, Эдгар По, Лонгфелло.

            При советской власти возможность изучать иностранные языки стала общедоступной. Но ситуация оставалась немногим лучше, чем в досоветский период – билингвизм и мультилингвизм особого распространения не получили. У профессиональных переводчиков прибавилось работы. Особенно когда выяснилось, что переводы, в отличие от оригиналов,  стареют и нуждаются в обновлении. Сотни текстов зарубежной классики были переведены заново. Однако многое осталось в прежнем виде. До сих пор переиздаётся очень слабый старинный перевод «Фараона» Болеслава Пруса, а «Дети капитана Гранта» Жюля Верна сохраняются в торопливой версии блоковской тётушки Марии Бекетовой.

            Нынешняя информационная среда как никогда насыщена иноречью и её русифицированными уродцами-обломками – хочешь не хочешь, а и на ходу чего-нибудь понахватаешься. В Интернете без элементарного английского делать нечего. В многочисленных вузах и на многочисленных курсах преподаются живые, полуживые и мёртвые языки. Магазины завалены учебниками. В спросе на рабочую силу специалист с языком котируется выше безъязычного гения. Полиглоссия понемногу расползается по России.

            Но доводилось ли вам видеть человека, который всё свободное время штудирует учебник норвежского, чтобы припасть к томику Ибсена, или не спит ночей над португальским во имя наслаждения Камоэнсом, или изрисовывает обои своей комнаты иероглифами, дабы получить возможность услышать звучание строф Ду Фу?

            Наверняка такие святые есть, но едва ли их много. И дело совсем не в русской лени и нелюбопытстве. Дело в простом факте: совершенное знание языков, позволяющее свободно наслаждаться сокровищами поэзии, созданными на этих языках – такое знание вряд ли достижимо в массовом порядке. Basic English, деловой французский и офисный немецкий, демонстрируемые деятелями бизнеса, скорость, с которой переводятся и выходят в свет новинки зарубежной прозы – все эти обстоятельства лишь боком касаются способности понимать иноязычные стихи и умения переложить их на русский. Потому что в этой сфере знание иностранного языка – качество хорошее, но недостаточное. Необходимо владение русской просодией. Человек, не умеющий сочинять стихи по-русски, не справится и с одной строкой Бодлера, даже если его французский прононс лучше, чем у парижанина.

            На этой почве и идут до сих пор безосновательные споры – кто имеет право, а кто не имеет права заниматься поэтическим переводом. В советское время этот вопрос решался административно: претендующий на звание переводчика должен был предъявить диплом о лингвистическом образовании, бездипломных отставляли (исключения были редки), а цеховая солидарность вкупе с государственным патронажем защищали даже дипломированных неумех.

            Сейчас право имеют все, а возможность публикации – это как повезёт. Никакие общественные организации и парткомы не прикроют самоуверенного толмача, если за опубликованное хромое творение он получит критическую оплеуху. Более того, за перевод стихов уже давно ничего не платят. Этому занятию предаются люди, которые, во-первых, фанатично преданы делу, а во-вторых, либо научились жить без денег, либо зарабатывают чем-то другим, а в стихопереложении отводят душу.

            …В начале нулевых годов по одному из российских телеканалов прокрутили американскую экранизацию шекспировского «Венецианского купца». Бог знает что за накладка в студии случилась – но фильм шёл не с подложенной фонограммой актёрского чтения литературного перевода, а в сопровождении переводчика-синхрониста. Надо было слышать, что вытворял с текстом XVII века квалифицированный бедолага, привыкший переводить современную речевую скороговорку и сленг. Ему нужно было на три часа перевоплотиться в гениального поэта-импровизатора, а он оказался не готов к такому повороту дела…

            Желание видеть иноязычную поэзию переведённой – желание совершенно нормальное, не вызванное мазохистскими соображениями или стремлением создать трудности, чтобы затем их героически преодолеть. Во-первых, исторически накопленные возможности русского поэтического языка слишком велики, чтобы он легко соглашался пасовать или то и дело кивал на непереводимую игру слов. Во-вторых, вектор непереводимости направлен скорее отсюда туда. Не случайно же английские стихотворные переводы «Евгения Онегина» часто пылятся на полках нечитаными – американскому студенту проще застрелиться, чем одолеть роман в стихах, и Набоков, хорошо это знавший, свой четырёхтомный комментированный английский перевод сделал в прозе. А в-третьих, неумирающее ремесло стихотворного перевода – ярчайшее опровержение нашего якобы нелюбопытства. Стали бы русские переводчики иссушать мозги, если бы чужеземный лирический поток был безразличен отечественным читателям?

fon.jpg
Комментарии

Share Your ThoughtsBe the first to write a comment.
Баннер мини в СМИ!_Литагентство Рубановой
антология лого
серия ЛБ НР Дольке Вита
Скачать плейлист
bottom of page