Принято отмечать дни рождения людей и юбилеи событий. А юбилеи вещей отмечать не принято. Тем не менее, в данном случае повод найти можно. Сравнительно небольшой материальный предмет – книга объёмом в несколько сот страниц – оказал значительное влияние на эстетическое сознание целого поколения людей европейской культуры и даже стал точкой отсчёта эпохи. Разумеется, не сам предмет – ибо дело не в килограмме бумаги и горсти типографского клея, – а то, что было запечатлено на нескольких сотнях его страниц.
2 февраля 1922 года (обратим внимание на цифровую символику – 02.02.22) к багажному вагону курьерского поезда, прибывшего из Дижона на парижский Восточный вокзал, подошёл мужчина лет сорока, в котелке, сером пальто и с тростью в руках, перемолвился с проводником, принял от него небольшой свёрток и быстрым решительным шагом удалился, прижимая свёрток к груди.
Мужчину звали Джеймс Джойс. В этот день ему действительно исполнилось сорок лет. А свёрток заключал в себе весьма ценное для получателя вложение – два переплетённых экземпляра романа «Улисс», специально изготовленных и присланных автору из дижонской типографии Дарантьера, в то время как основной тираж романа (998 оставшихся экземпляров) ещё ждал своего часа у дверей переплётного цеха.
Отвлечёмся, чтобы заметить: 500 экземпляров этого издания были сожжены на американской таможне, 400 – на английской. Основание для аутодафе – непристойность содержания. Куда подевались уцелевшие 98 первоизданных раритетов и в какую сумму сегодня могли бы их оценить эксперты аукционного дома «Сотбис» – тайна, покрытая мраком. А Джойс до конца жизни сохранил суеверную привязанность к сакральной для него дате «день рождения – день публикации»: последний из трёх его романов, «Поминки по Финнегану», вышел в свет 2 февраля 1939 года.
Нет смысла пересказывать личную и творческую биографию Джойса – поскольку, как неоднократно отмечалось, написанное на эту тему литературоведами и биографами многократно превысило по объёму всё то, что написал сам Джойс. Нет смысла, как в советские времена, составлять увиливающие от цензуры компендиумы-обзоры и контрарии-возражения, заниматься цитациями и обильными выписками из творений Джойса, чтобы хоть кусками и намёками показать читателям текст. «Улисс» давно бытует в русском переводе и неоднократно выходил отдельными изданиями. Хотя нельзя не отметить, что довоенная попытка перевода и публикации «Улисса» оборвалась по не зависящим от переводчиков и публикаторов причинам, а полный адекватный русский перевод был опубликован почти семьдесят лет спустя после выхода романа – по советским меркам срок сравнительно небольшой. Ясно как Божий день, что даже этот небольшой срок привёл к трагическому эффекту запаздывания. Роман, в своё время вздёрнувший на дыбы чуть ли не всю интеллектуально-художественную элиту Европы и Америки, в России конца ХХ века воспринимался как забавная литературная иллюстрация к давно отгремевшей битве. Атмосфера нашествия идей и умственного разброда, по сей день царящая в России, оставляет этот роман за пределами возможностей адекватного восприятия большинства. Художественный мир «Улисса» не встречает интереса и не находит сбыта на интеллектуально-эстетической барахолке российского массового сознания.
Да и сам характер книги весьма непрост. Даже подготовленному и образованному человеку не удастся осилить роман в режиме приятного послеобеденного расслабления, не говоря уже о таком традиционном российском способе приобщения к мировой литературе, как чтение в общественном транспорте по пути на работу. «Улисс» требует от читателя усилий, сопоставимых с рабочей профессиональной деятельностью, требует двух-трёх месяцев корпения над текстом, непременного обращения к комментариям и сопроводительным толкованиям – а много ли сейчас можно найти людей, которые согласятся приносить такие жертвы ради сомнительной чести прочитать какую-то книгу, пусть и нашумевшую.
Слово «элитарный» до сих пор воспринимается в России (и не только в России) как бранное и отождествляется по смыслу с роскошным образом жизни закрытых привилегированных социальных групп. А джойсовский роман подчёркнуто элитарен, хотя это слово не выставлено в подзаголовке. К нему в полной мере относятся слова, которые современник Джойса, поэт Томас Элиот, сказал о себе: «Мои произведения не могут сделаться популярными; они написаны не для масс, а разве что для немногих людей, которые ищут приблизительно то же, что ищу я».
Попробуем в самом общем плане взглянуть на «Улисса». А для удобства и привычности зададимся тремя традиционными вопросами в духе советского литературоведческого разбора: 1) чему нас учит эта книга? 2) каково её идейно-теоретическое содержание? 3) каково значение этой книги для дальнейшего укрепления позиций всего прогрессивного человечества?
Ответы можно дать сразу. «Улисс» ровным счётом ничему не учит. Его идейно-теоретическое содержание равно нулю – несмотря на то, что в структурном плане роман пухнет и лопается от этого самого «идейно-теоретического содержания». А что до прогрессивного человечества, то оно слишком озабочено идеей прогресса, чтобы находить время для праздного чтения, и вряд ли способно оценить джойсовский роман – по той простой причине, что в слипшейся икряной массе прогрессивного человечества отдельный человек вообще не виден. Человечество непрогрессивное можно вообще снять с рассмотрения, ибо оно служит расходным материалом для обеспечения жизни прогрессивного человечества и в эстетическую сферу попросту не допускается.
Джойс… Для современников в начале ХХ века – человек несомненной одарённости, но весьма умеренной известности, автор достаточно традиционных стихов, романа «Портрет художника в юности» и сборника рассказов «Дублинцы»; ирландец, напрочь расплевавшийся с родиной по причинам обид личного свойства; выученик иезуитов, заядлый гуманитарий, полиглот, космополит, демонстративно аполитичный и асоциальный. Иначе говоря – до мозга костей интеллектуал западного образца, тот тип интеллектуала, который к рубежу веков выработала европейская элитарная художественная культура, и который служил объектом яростных обличений как со стороны традиционного консервативного истеблишмента, так и со стороны нонконформистски настроенных коллег по ремеслу. И именно этот человек посвятил восемь лет жизни (1914-1922) работе, которую от него менее всего ожидали увидеть, и которую он, без ложной скромности и обиняков, старательно и заранее всеми способами продвигал, как анонсированный шедевр. По выходе «Улисса» мнения, как и следовало ожидать, разошлись – но время поставило всё на свои места.
Значение «Улисса» совсем не в том, что принято понимать под значительностью литературного произведения. Роман не являет собой сумму беллетристически обработанных и внятно поданных положительных идей, по поводу которых хочется умиляться. Роман не выдвигает никаких лозунгов борьбы и не призывает к ниспровержению существующего. Не срывает все и всяческие маски, не обличает, не сочувствует, не призывает к самосовершенствованию и всеобщему слиянию в братско-сестринской любви. Иначе говоря – фактом своего существования разрушает всю традицию предшествующего европейского литературного развития, сводившуюся к отражению и воспроизведению действительности, учительству, морализаторству и пропаганде пользительных принципов и здоровых взглядов.
Следуя стилистическому приёму одной из частей «Улисса», снова вернёмся к форме катехизиса: в чём же была созидательность этого тотального разрушения? Кому, как не нам, долгое время самозабвенно певшим «До основанья, а затем…», знать, что вслед за разрушением следует только новое разрушение, даже если внешне оно выглядит как созидание.
Претензия на создание художественного космоса силами одного человека. Звучит, как проявление мании величия. В известном смысле и в некоторой форме Джойс такой манией действительно страдал. Однако претензия оказалась небезосновательной – «Улисс» впервые в европейской литературе оказался созданием космического масштаба. Ибо и замысел, и воплощение этого текста состоялись и совпали почти в соответствии с блейковской метафорой: «В одном мгновенье видеть вечность, / Огромный мир – в зерне песка, / В единой горсти – бесконечность, / И небо – в чашечке цветка». Микрокосм и макрокосм романа совместились в рамках сугубо антропоцентрического подхода, панорама человеческого бытия обошлась без континентальных панорам с высоты птичьего полёта, суть вещей раскрылась в один день действия и через череду событий в жизни двух, более чем конкретных персонажей.
«В мире много сил великих, но сильнее человека нет в природе ничего… Создал речь и вольной мыслью овладел, подобный ветру, и законы начертал. И нашёл приют под кровлей от губительных морозов, бурь осенних и дождей. Злой недуг он побеждает и грядущее предвидит, многомудрый человек. Только не спасётся, только не избегнет смерти никогда». Таков знаменитый гимн человеку в софокловой «Антигоне», пафос которого снижен финальной фразой – типичным для античности признанием бессилия человека перед лицом рока.
Античный антропоцентризм в средние века на тысячу лет сменился представлением почти противоположным – образом христианской иерархии земного и небесного, великой лестницы, по которой жалкий человек-песчинка обречён карабкаться к сиянию Божественного Света без всякой уверенности в том, что сможет его узреть.
Ренессанс, возродив на новом витке миропонимания антропоцентрические представления, породил новый великий соблазн – почти сатанинскую гордыню мышления, прямиком приведшую к образу Человекобога; оборотной стороной ренессансного гуманизма оказалось развращение и омассовление человека, соблазнённого утопической идеей лёгкого пути ко всеобщему счастью.
Масла в огонь подлила эпоха Просвещения, впервые выработавшая представление о возможности идеократии.
А девятнадцатый век – вершина европейской цивилизации – напрямую соединил идею гуманизма с техническим прогрессом и экономической выгодой, от какового соединения оставался один шаг до главного духовного продукта ХХ века – ослепительной идеи, согласно которой путь ко всеобщему счастью лежит через политическую программу, применённую тоталитарной властью в сфере экономики. Две разновидности этого идейного проекта – германский нацизм и советский коммунизм – проявили себя достаточно и в рекомендациях не нуждаются. А антипророков и антиутопистов – Ницше, Шпенглера, Ортегу-и-Гассета – либо не слышали, либо перетолковывали строго наоборот. И даже когда в одном году – 1945-м – человечество оказалось одновременно на пепелище только что закончившейся самой истребительной в истории войны и перед фактом создания оружия, с помощью которого можно сотворить конец света – даже тогда исторический кризис гуманизма не был понят во всей его опасной глубине и широте.
Писатель Джеймс Джойс понял это гораздо раньше. Но он был писателем, располагал только литературными средствами, презирал политику и политиков – а потому и вошёл в проблему через единственно доступный ему вход. Создал роман масштаба художественного космоса, открытый множеству интерпретаций и ни одной из них не отвечающий целиком, вместивший в себя художественный опыт тысячелетий и посвящённый… Нет, не анализу идей, не Человекобогу и не Богочеловеку, но Человеку-Каков-Он-Есть. Не случайно же один из ключевых словообразов Джойса звучит предельно просто – это слова английской детской песенки: Here Comes Everyman, «Вот Идёт Некто».
Монументальный и строго выверенный хаос джойсовского романа стал суммой теологии европейского художественного антропоцентризма и гуманизма. Внутренняя хрупкость, истончённость чудовищно богатой и разнообразной европейской культуры, ощущение, если не исчерпанности её потенциала, то приближения к грани исчерпания, ощущение выеденности внутреннего божественного ядра при сохранении внешне прочной оболочки бренного человеческого существа – это скрытый лейтмотив «Улисса», сотни раз повторённый в различных вариантах, пронизывающий весь текст романа.
Джойс не вывел в тексте ни одной прямой декларации и ни одной пропагандистской строчки, ни разу не позволил себе инвективу или пророчество. Он слишком долго и тщательно, технологично и планомерно перерабатывал горы сведений и информации (информационный голод Джойса, испытывавшего почти патологическое влечение к фактам и деталям, копившего груды выписок и вырезок насчёт всего на свете – ярчайшая черта его натуры), чтобы позволить себе в итоге свести всю работу к благостной прописи или диссертационному выводу, согрешить тезисностью и морализаторством. Он в одиночку назначил себе послух небывалого художественного синтеза, задачу написать роман романов. А это почти точное отражение знаменитого «Non serviam», «Не стану прислуживать» – отказа Сатаны стать слугою Бога.
Необходимость нового прочтения культуры прошлого – сущая беда для рядового Everyman'а, который хоть и торопится жить, но и в настоящем-то не очень разбирается, а прошлое склонен считать небывшим. Джойс в «Улиссе» задал возможность такого прочтения. Доказал, что все мы, европейцы – не сумма, а синтез нашего всеобщего прошлого, и это прошлое, отрицаемое, искажаемое или неверно понятое, может стать весьма скверным настоящим или апокалиптическим будущим.
«Божественная Комедия». «Гаргантюа и Пантагрюэль». «Путешествия Гулливера». «Фауст». «Улисс». Пять ступеней европейского самопознания. Пять рубежей эпох. Пять великих книг. Всего пять? Поверьте, если когда-нибудь придется восстанавливать картину европейской цивилизации из пригоршни археологического праха, этих пяти томов будет достаточно. Как достаточно пяти пальцев на одной руке, чтобы эта рука могла творить чудеса.
