Я неожиданно словил себя на мысли, что живу так, словно все в моей жизни временно.
Я временно работаю блогером. Вот-вот я вернусь к журналистике. Настоящей. С ее очерками и фельетонами. И непременным ощущением, что непременно сегодня вечером, ну хорошо — завтра утром, сяду за роман.
Я временно работаю за компьютером. Вот-вот я застучу по клавишам своей портативной пишущей машинки Москва. И снова, и снова напечатанные листы романа будут лететь мимо мусорной корзины. Как летуны-неудачники. И непременно в который раз остынет нетронутый кофе в чашке. А я снова почувствую себя Хемингуэем. Не меньше.
Я временно потерял родителей. Вот-вот послышится дребезжание ключа в замочной скважине. Распахнется дверь нашей квартиры. И они появятся на пороге. Как всегда — шумные, веселые, перебивающие друг друга. С театра, наверное. Или с очередной кинопремьеры. А, может, просто с работы.
Я временно живу в блочной цветной громадине, купленной в ипотеку. И зимой мерзну. Вот-вот я непременно вернусь в родительскую хрущевку. И, наверное, тоже буду мерзнуть зимой. Но все же не так.
Я временно хожу в сетевые магазины. Вот-вот загляну в булочную и «Юбилейный». Стоит только завернуть за угол. Ах да, и не забыть бы «Рыболова-спортсмена» по пути, чтобы купить отцу крючки для рыбалки.
Я временно отвечаю на ленивую мелодию мобильника. Мне даже не нужно вставать с дивана. Отвечаю тем, кому вынужден отвечать. Или кому отвечать не хочу. Но отвечать надо, потому что они все про меня знают. И непременно нужны объяснения, если я не возьму трубку. Но и это временно. Вот-вот меня оглушат гудки домашнего телефонного аппарата. (Самого надежного в мире. Самого приветливого. И работоспособного. С дисковым набором.) Короткие и веселые. Не иначе межгород. И пока я бегу к телефону, пятнадцать вопросов мелькают в моей голове: Ленинград? Минск? Ташкент? Киев? Алма-Ата? Рига? Я запросто могу не отвечать на звонок, никто и не узнает, что я специально не взял трубку. Но я очень, очень хочу ответить моим друзьям из всех республик. Более того — успеть добежать до телефона…
Я временно смотрю передачи по компьютеру. Там идет война и взрываются бомбы. Там погибают мои соотечественники. Там из-за угла подмигивает фашизм, скалясь имплантной голливудской улыбкой… Бред какой-то. Такого просто не может быть. Это все временно. Я вот-вот включу свой безоблачный «Горизонт» — и услышу сводки с полей по выполнению и перевыполнению плана. И интервью с трактористом передовой бригады. Увижу торжественные колонны на демонстрации, утопающие в цветах и лозунгах. И репортажи из дружественных соцстран Европы. Так предсказуемо. И так скучно. И так хорошо.
Мне временно… Столько лет, сколько есть. Завтра непременно мне снова будет двадцать пять. Когда все еще впереди.
Я временно живу в стране социальной несправедливости. Завтра непременно я вернусь в СССР.
И, конечно, я временно был женат пару раз и временно пару раз разводился. Потому что завтра я непременно встречу свою единственную любовь. И останусь с ней навсегда. У нее будут непременно каштановые длинные волосы. Впрочем, может лучше стрижка «Задор» или «Паж»? И обязательные веснушки. Из детства. (Ну, я еще понимаю, что ликвидировали пишущие машинки и стационарные телефоны, но куда ликвидировали веснушки?)
Моя любовь будет непременно любить Блока. Или Лермонтова. И обожать Глинку и Шопена. А, возможно, даже уметь играть на фоно… Уже завтра, ну, может быть, послезавтра я ее встречу. Ну, хорошо, я потерплю до послепослезавтра. Раздастся звонок в дверь. В белом плаще и шелковой косынке, она появится на моем пороге. Как будто ни в чем не бывало. И скажет. Первое, что она скажет… Как хорошо, что все в этой жизни временно. Как и сама жизнь.
Ты появилась в моей жизни 29 февраля. Самое смешное — я начисто забыл, что нынешний год — високосный. Что судьба раз в четыре года нам делает щедрый подарок — дарит целый лишний день. Запросто так. За красивые глазки… На целый день больше жизни! При этом не прибавляя возраст! Неужели мы заслужили? Неужели и впрямь у нас такие красивые глазки? Что-то я сомневаюсь. Я знаю единственные в совершенстве своей красоты глазки — анютины. Может быть, это все ради них? Один лишний день жизни… И именно в этот несуществующий день кого-то поджидает рождение. А кого-то смерть.
Мне повезло. Меня поджидала любовь. Везунчик. Меня поджидала любовь, которая обречена на вечность. Потому что в природе ее просто не существует. Как и нет лишнего дня календаря. Ну разве раз в четыре года. А еще говорят, что високосный год несчастливый! Как всегда, лгут! Выдумки для древних старушек и суеверных догматиков. Я не был ни тем, ни другим. Я стал неожиданно просто везунчиком.
Вот, если бы я не забыл, что живу в високосном году, пожалуй, мы бы так и не встретились. Если бы я не перепутал последний день зимы високосного года с первым днем весны не високосного… Фу, черт ногу сломит… Мы бы так и не встретились. В общем, все проще. Мы встретились.
В общем, я все перепутал. Я смело перешагнул в первое марта, минув один лишний день. Я отчаянно перешагнул границу зимы и очутился в весне. Ни много ни мало — на встрече с Шопеном. Точнее, я бежал на встречу с Шопеном. Точнее к нему на день рождения — 1 марта. Нет, не подумайте, что я сумасшедший. Я прекрасно осведомлен, когда Шопен покинул наш мир. И вовсе не думал, что великий композитор встретит меня на пороге Дома музыки с распростертыми объятиями и предложит выпить за именинника. Вовсе я так не думал. Да, меня пригласили на день рождения Шопена (или я купил эту встречу, неважно). Но это правда. На встречу с музыкой. Потому что это был Дом музыки — все логично. И потому что было 1 марта — день рождения композитора. Куда уж логичнее. И все же я так отчаянно бежал на день рождения, словно сам Шопен собирался играть для меня. И я боялся опоздать. И обидеть его невниманием.
На пороге музыки, точнее, Дома музыки, никто меня не ждал. Чудо не произошло. Никто для меня играть не собирался. И не потому, что Шопен давно умер. И не потому, что я нисколечко не был ему интересен, даже воскресни он из небытия. Просто я перепутал даты. Дом музыки был закрыт. Музыке тоже положен выходной. Но Бог и музыка меня не оставили. На пороге закрытой на замок музыки стояла ты. Такая легкая, такая нежная, такая беленькая. Беленькие кудряшки кокетливо выглядывали из-под беленького беретика. И белая шубка. Ну да, не каштановый «Задор». Не белый плащ. Не шелковая косынка. Но ведь почти! Почти! Но, если честно, я лишь мельком взглянул на тебя. И в моей голове почему-то промелькнула картина Матисса «Анютины глазки». У меня вообще мысли не было, что это ты… Ну ты, та самая, в которую я должен влюбиться.
Меня в тот миг гораздо больше интересовала афиша. «Сегодня в День рождения Шопена играют Шопена!» Я невольно стукнул себя по лбу. Вот оно что! Такая же афиша виднелась из окна моего дома. «Сегодня…», а дата еле-еле отпечатана. Брак вышел с датой. То ли бумага некачественная, то ли оборудование подкачало. Не было смысла разбираться в дефектах печати. Факт остался фактом. На день рождения Шопена я не попал. День рождения в будущем. Я же был в прошлом. По вине високосного года. Ох, уж эти Анютины глазки.
— И почему не играют Шопена?
У тебя был низкий голос. Голос выглядел старше твоего возраста. Чистый голос. И я подумал, что ты непременно имеешь отношение к музыке. Музыковед? Музыковеду не обязательно быть с голосом. Он вообще может быть немым. Тогда музыкант? Скрипка? Фортепьяно? Эта мысль мне польстила. Фортепьяно посолиднее. Не сам Шопен, так ты. И еще неизвестно — что лучше.
— Почему? А потому что сегодня — это завтра.
— Как это? Так просто. Значит завтра — это послезавтра?
— Сложная арифметика, — согласился я.- Хотя проще и не бывает.
Ты приблизила свое отточенное личико к дате, которая еле-еле высвечивалась на афише. Ух! Бракоделы! И ничего не увидела.
— Там должно быть нарисовано 1 марта. А сегодня еще 29 февраля, — грустно вздохнула ты. Так грустно, что я не понял, ты скучала по зиме или торопила весну. — Поторопились с Шопеном.
— Или Шопен не торопится к нам.
— Интересно, вот интересно… Написано: все билеты проданы. Представляете — все! 365 мест! И только двое из 365-ти промахнулись. Это — мы.
— Или это — судьба? — сорвалось у меня с языка.
И я поперхнулся. И закашлялся. Ты постучала меня по спине. И вдруг впервые на меня посмотрела. За все время нашего диалога. Интересно, ну вот сколько мог длиться наш диалог. Минут 15, ну, хорошо, 10. Немного. Но и не мало. А ты даже не удостоила меня взглядом. Обидно. Впрочем, кто бы обижался. Я вот тоже за это время на тебя не взглянул. Мы как два барана смотрели не на ворота, а на афишу. Или как в афишу коза, две козы, если уж перефразировать Маяковского. И видели дату концерта, информацию про билеты. Видели самого Шопена. А вот друг друга не видели. И — наконец! После такого вычурного, такого вызывающего, такого громкого заявления: это судьба! Мы, наконец, посмотрели друг на друга. И друг друга увидели. И вот не солгу! Вот буду тысячи раз подлецом, если солгу. То, что мы увидели — нам очень и очень понравилось.
Наверное, так называется любовь с первого взгляда. И такой она и бывает — любовь с первого взгляда. Впрочем, я понятия не имею, какой бывает любовь — со второго, третьего или десятого взгляда. Это мне только казалось, что я когда-то любил. Все вранье. Я впервые влюбился вот так. На концерте Шопена, который не состоялся. Который должен состояться завтра. А я влюбился сегодня. И услышал весеннюю рапсодию Шопена. И даже увидел, как он нам помахал рукой. В знак одобрения. А весенняя рапсодия растекалась, разливалась, распылялась по городу, в который вот-вот придет весна. И в ней расцветут анютины глазки.
Уже потом, по дороге домой. Я узнал, что ты родилась 29 февраля. И этот факт меня покорил окончательно. Странно, но людей иногда покоряют такие вещи, которые к любви не имеют никакого отношения… Я в юности знал девчонку, которая влюбилась в парня только потому, что его звали Валдис, а не Володька. Она даже за ним пошла на край света. Но не дошла. Потому что края света не существует. А вот край крыши — очень даже. С которой она шагнула вниз. Думая, что любит Валдиса. Если бы она любила Володьку, возможно, такого бы не произошло… У меня был друг, который влюбился в девчонку, мягко говоря, не совсем привлекательную. Но ее звали Глэдис. И она говорила с акцентом (правда, не знаю каким, такому акценту еще филологи не дали определение). И носила татуировку на правом плече. И зеленые пряди волос. С гордостью. Как королева. И очнулся он, когда увидел не Глэдис, а Галю, которая ловко его обобрала после женитьбы. Королева-то оказалась голой! Татуировка смылась. Как и пряди волос. А акцент как-то в один миг превратился в базарный диалект…
Чудеса! Я беззубо подсмеивался над навязанными неумностями и человеческими слабостями. И напрасно. Окончательно я влюбился только когда узнал, что ты родилась 29 февраля. И в уме держал уверенность, что ты непременно играешь на фортепиано. Только так ты могла решиться в свой день рождения идти на Шопена. Совершенно одна. Ты была другой. Совершенно другой. В таком трафаретном мире. Ты прилетела с другой планеты. Или с другой звезды. Где пахнет по вечерам анютиными глазками. Даже зимой. Где пьют по утрам березовый сок. А днем передают сводки с урожайных полей. Ведь я полюбить мог тебя только такую. Такую, которую встретил на пороге весны. А вдруг ты сама и есть весна? Я бы не удивился.
Я не приглашал тебя прогуляться. Ты просто пошла рядом со мной. Словно это было само собой разумеющееся. Сегодня все было само собой разумеющееся. И все необычно. Даже необычно наступила весна. Ровно 1 марта. Точнее 29 февраля. В это время в нашей стране в любой год, в любой век еще так холодно. И много снега кругом. Но только не сегодня. Сегодня за день почти все растаяло. Сегодня после полудня светило такое яркое солнце, что я пожалел, что солнечные очки оставил дома. И совсем не удивился бы, если бы на деревьях взорвались почки. Я даже с опаской огляделся. Не расцвели ли анютины глазки на клумбах. Или в крайнем случае мать-и-мачеха. Но это было бы преувеличением.
Мы бродили по городу. По уже весеннему городу. Или еще по-зимнему. Это не столь было важно. Город был наш. И весна была наша. И зима. И Шопен тоже. В каких-то кафе мы пили шампанское. В каких-то яблочный сок. В каких-то кофе. Где-то даже оливковый кофе. С ума сойти! Впервые узнал, что и такое бывает. Мы пили за последний день зимы. И за твой день рождения. Я все-все узнал про тебя. Мне так показалось. Что ты умеешь играть на скрипке. Что ты приехала из маленького городка на концерт Шопена. Что ты любишь зиму больше, чем лето. Что ты любишь пирожки с яблоками, но не яблоки. Потому что они твердые. Что ты боишься пожаров. И умеешь кататься на коньках. Что еще нужно знать про человека? Ну, конечно, имя. Но я его не спросил. Потому что уже окрестил тебя. Анютины глазки. И знал, и понимал, что такого имени не бывает в природе. Но другого уже не хотел. А еще не спросил, почему ты одна в своей день рождения? Возможно, это была моя оплошность. Но меня это нисколечко не интересовало. Ведь в этот вечер ты была уже не одна. Ты была со мной. Остальное не имело значения.
Я тебя не приглашал к себе домой. И ты ко мне не напрашивалась. Мы просто добрались до моего дома. И не испытали неловкости, когда, взявшись за руки, вошли в мой подъезд. Это было само собой разумеющееся. Ведь мы были знакомы так долго. Целый вечер последней зимы. Ах, да! Самое главное! Про главное всегда забываешь! Ведь мы влюбились друг в друга с первого взгляда. Мы будем любить друг друга до взгляда последнего. До последних анютиных глазок. До исчезновения их с земли… Там нам тогда казалось.
Первое, что я сделал, бросившись в комнату, это… А вот и не угадали. Я не бросился убирать разбросанные вещи и книги. Я поставил пластинку Шопена. Самую ценную в моей коллекции. Книги и вещи так и остались валяться на полу и диване. Когда ты торжественно, под звуки «Весенней рапсодии» вошла в мою комнату. Был последний день зимы. Еще зябко. Но он так был похож на весну. Столько нежности! И запахами музыки переполнился вечер. Музыка тоже пахнет. Если бы не вечер — наверняка бы солнце заполнило всю комнату. Но солнце по графику ушло спать. А вот свое тепло оставило нам.
И я распахнул балкон. И весенние запахи ворвались в комнату. Запах сирени, хотя до сирени еще было так далеко. Запах черемухи, хотя до черемухи было еще дальше. Запах жасмина, ну это уже вообще про далекое-далекое лето. Мне вдруг захотелось подарить тебе букет из сирени, жасмина, черемухи. Божественный букет лета. Или адский. Для аллергиков. И я со страхом подумал — вдруг у тебя аллергия, а я вдруг с бухты-барахты всучу тебе этот букет. И ты начнешь чихать, кашлять. Анютины глазки разбухнут от слез. Мне настолько стало страшно, едва я вообразил, что протягиваю тебе эту адскую смесь запахов. Какой безвкусный букет. Какой невкусный букет. Я даже не подумал, что его просто-напросто не смогу достать. Я мог думать только о том, что у меня нет для тебя подарка. В день рождения, который всего раз в году. А этот подарок тебе не подходит. У меня была початая бутылка вина и открытая банка маринованных помидоров. Еще с зимы. Да, еще мороженое в морозилке. Тоже с зимы. Ну вот я имею право говорить — еще с зимы. Нет-нет, этот товар не просроченный. Ведь завтра весна. Через пару часов весна. Вот-вот — весна…
— Ты извини, — я бесцеремонно перебил Шопена. Но тот не сдавался. И зазвучал еще громче. — Ты извини. О, а я не знал, что у меня будут гости. Более того, я понятия не имел, что мой единственный гость окажется именинником. Нужно было купить по пути торт…
— Не нужно. Помидоры и мороженое — это самое лучшее. Самое прекрасное сочетание.
— Ты думаешь? Правда, они еще с зимы. Но у меня нет для тебя даже подарка.
— Нет, — вздохнула ты. Так печально вздохнула. Что я по-настоящему осознал, насколько важен подарок на день рождения.
— Ну, хочешь, я подарю тебе букет из сирени, черемухи и жасмина? — беспечно предложил я. Понятия не имея, где можно такой букет достать.
Я не осознавал себя героем ОˋГенри. Просто мне подсознательно казалось, что за деньги сегодня можно купить все. Впрочем, вряд ли я ошибался…
— У меня аллергия, — ты невольно поморщилась.
И стала для меня еще прекрасней. Мне не нужно было доставать этот адский букет. Потому что я тоже был аллергиком. Вот еще одно совпадение! И мы стали еще роднее. Порой, люди чаще роднятся по диагнозу, чем по крови.
— Все верно, — вслед за тобой печально вздохнул я. — Адский запах. К тому же — безвкусица.
Я на всякий случай перестраховался и усилил негативное отношение к букету. Невольно подумав о возможной цене…
— А хочешь, я подарю тебе плюшевого мишку. Или все-таки торт? Или, хочешь… Кстати, может, ты предпочитаешь профессиональный подарок?
Я вдруг подумал, что не спросил, кто она по профессии. Практикующий музыкант. Или все же музыкальный теоретик.
Я не успел открыть рот. Как она тут же ответила, словно прочитала мои мысли. Впрочем, мысли были незамысловатые. Любой дурак бы прочел.
— Профессиональный? Пожалуй. Я работаю на заводе холодильников…
Меня бросило в жар. От неожиданности. Пожалуй, я горел на глазах. И она это увидела по моей пылающей физиономии. И гордо встряхнула головой.
— Да, я работаю на заводе холодильников. Это самый передовой завод. И там выпускают самые передовые холодильники. Марки «Венера». Аналогов нашей «Венеры» нет в мире.
Ты вдруг ты взахлеб стала рассказывать о холодильнике «Венера». Умный холодильник. Это был какой-то не холодильник, а кладезь премудрости. Кроме основного своего назначения он, пожалуй, умел все. Он пел и рассказывал истории. Он сочинял стихи и музыку. Он решал задачи из высшей математики. И решал сложные психологические проблемы. Он имитировал голоса птиц и зверей, звуки дождя и ветра. И по желанию, открыв его, можно было любоваться звездами и планетами. Или солнцем. Он даже умел ставить диагноз, ей-богу! И, клянусь всеми холодильниками на свете, этот даже умел танцевать, ну ладно, чуть пританцовывать… В общем, не холодильник, а настоящий ваш друг. Или ваш раб. Это уже как захотите. Разве что он не подогревал пищу (что странно для холодильника с таким жгучим именем). И еще не умел плакать. Ну, и не надо. Это мы и сами умеем.
— И вообще, что ты понимаешь в холодильниках! — на последней, чуть визгливой ноте, закончила ты свой монолог, посвященный холодильнику «Венера».
— Ничего, — к своему стыду, признался я. И бросил опасливый взгляд в сторону кухни, где стоял тупой холодильник. И, как назло, хрипло гудел. А вот ведь, негодяй, мог бы и вместо гудения прошуметь дождем. Хотя бы ради приличия.
Ты распахнула балкон настежь. И расстегнула верхние пуговицы пуловера. Глубоко вдохнула прохладный вечерний воздух. И мне показалось, что не мне, а ей стало легче. Ведь у меня и впрямь было жарко в комнате. Слишком щедро топили. А когда и на улице потеплело… И все-таки не настолько жарко, чтобы настежь балкон. Даже если я и пылал. Впрочем, она работала на заводе холодильников. Там, наверное, всегда холодно. А вечерами каталась на катке. Там, наверное, еще холоднее. Я ничего не смыслил в устройстве холодильников. И никогда не увлекался фигурным катанием. Нас с ней, как оказалось, ничего не связывало. Разве что аллергия. Но если влюбляться в каждого встреченного аллергика… Я словно очнулся. И что она делает тут, в моем доме? Забравшись, как кошка, с ногами на диван и жадно ловя частицы холодного, еще зимнего воздуха. Распахнутый балкон вовсе не к месту. Нет, черт побери! Нас еще связывает Шопен! Чуть-чуть. И косвенно! И все-таки связывает! Несмотря на то, что мы на него опоздали. Точнее, на него мы пришли заранее. Потому что перепутали зиму с весной. А еще нас связывал последний день зимы.
И у меня вновь возникло это виноватое желание ей что-нибудь подарить. Я чувствовал себя обязанным. Я словил себя на мысли, что с подарком она побыстрее уйдет. А я наконец-то завалюсь с ногами на мой диван. И усну. Под хриплое завывание холодильника. Вот она — настоящая любовь. Вот она — желанная женитьба.
— А подари мне…
Я затаил дыхание. Я был готов ей дарить, что угодно. Даже этот адов букет. Только бы поскорее забраться на диван, на котором она уже возлежала. Единственное, я боялся, что она попросит анютины глазки. А это было уже выше моих сил. И сил ночных супермаркетов.
— А подари мне снег.
— Не понял.
— Что же тут не понятного? Снег он и есть снег. Подари мне настоящий снег. Ведь это несправедливо, что он растаял раньше времени. Я понимаю, ты в этом не виноват. Но на мой день рождения всегда-всегда был снег. И вдруг такое несчастье… Так рано пришла весна.
Я впервые слышал, чтобы весна стала несчастьем. Впрочем, каждому свое. В первые секунды мне захотелось броситься на улицу с ведром. И по обочинам начерпать, наскрести снега. Он ведь еще был, но такой жалкий, такой грязный, такой неприличный. Нет, я не мог обидеть девушку, влюбленную в зиму. И немного в меня.
Но где я смогу раздобыть снег? Настоящий? Не в своем же холодильнике. Хотя, если поскрести по сусекам… Вряд ли… Но не лететь же на Северный полюс. Ладно, чего я так замахнулся. Северный полюс, Сибирь. Его наверняка навалом и у нас, за городом. Но не мог же я среди ночи сорваться с места просто так. Даже не со своего дивана, ведь его заняли. А с обычного стула. И помчаться за город. Я был далек от персонажа ОˋГенри и от самого ОˋГенри. О, Генри, Генри! А, возможно, главная причина в том, что я просто далек от любви. В отличие от ОˋГенри моя однодневная любовь мне казалась придуманной и надуманной. Фальшивой и мнимой. Ненастоящей.
Вот оно! Я стукнул себя по лбу. Раз так. По большому счету. О, Генри, Генри! То и снег я подарю ненастоящий, придуманный и надуманный. Как будто снег. Такой же, как и эта любовь. Как будто любовь. Я по-прежнему был уверен, что сейчас можно купить все, что угодно. И особенно ненастоящее. И вскоре я рассматривал картинки искусственного снега. О, Генри… О, какие это были варианты! Я и понятия не имел, насколько прекрасен может быть снег. Искриться, струиться, сочиться. Лететь, белеть, серебреть… Как же упростилась наша жизнь. Как запросто можно кушать помидоры зимой. И купаться в снегу летом. Ну и что, что фальшивое. Но не пластмассовое же…
— Вот и все, в течение часа. В течение часа будет подарок, — я посмотрел на часы.
Через час мы с тобой расстанемся. И я разлягусь на своем диване. Вытяну ноги. И непременно положу руку на спинку. У меня такая привычка. Класть руку на спинку. Чтобы совсем удобно было. Я покосился на свой диван. Он по-прежнему был занят тобой. Я вздохнул. Я по нему очень соскучился.
— Как хорошо.
Ты улыбнулась. И на твоих щеках заиграл румянец. Нет, заиграл это я для красного словца. Скорее — заплясал, так вернее. То ли от счастья, то ли от жары. И в миг ты похорошела. Тебе так не хотелось расставаться с зимой. В отличие от меня. В отличие от тысячи, миллионов таких как я. Ведь все нормальные люди любят весну. Я включил телевизор. Какие бодрые, какие успокаивающие новости. Нет войны. И вовсю — подготовка к посевной. А завод холодильников перевыполнил план. И появились новые образцы. Плясать они не умеют, но морозят неплохо. А еще страна готовится к 8 марта. И весь город заполонили мимозами… Как хорошо! И ничего больше не надо! Разве что надо подумать, что подарить маме. Своими руками уже ка-то неловко. Да, и не забыть про первую учительницу. Мою звали Александра Сергеевна. И я долго не подозревал, что первого учителя могут звать по-другому. Только как Пушкина. А как же иначе. Иначе это уже не учитель…
В дверь позвонили. Вот и пришел снег. Как он некстати после мимоз и 8 марта. Я как можно радушнее распахнул дверь. Маленькая-премиленькая разносчица снега и остатков зимы. Лохматая стрижка. Без шапки. Весна. Уже можно без шапки. И даже темные очки. Зачем, ведь уже ночь. И на улице темнотище. И в подъезде сумрачно. А может быть, просто у нее больные глаза. Но мне нет дела до ее глаз. Это не анютины глазки. И я от души поблагодарил девушку. И еще раз внимательно посмотрел ей в лицо. Какое неожиданно знакомое лицо! Где я мог его видеть! Ну же, где! Или даже знать? Где! Черт побери! И ощущение, что даже, возможно, любить. Когда-то. Или это очередные мои сочинения.
— А вам не холодно без шапки? — я сам не ожидал своего вопроса.
Она протянула мне огромный мешок со снегом.
— Нет, мне жарко. Ведь весна, — сказала она взрослым холодным голосом, который не очень-то соответствовал ее подростковой внешности.
Не знаю почему, но мне так не хотелось отпускать девушку. Я пытался отыскать тысячи предлогов, чтобы она осталась. Но не находил даже одного. И попытки мои разбивались о мешок снега. В который я не верил. Несмотря на то, что до весны еще оставался целый час.
— Может, зайдете, выпьете с нами? Точнее, с мной, — я запнулся. — Еще точнее, с моей подругой. У нее сегодня день рождения.
— Нет, мне пора. На работе нельзя. Да и жарко у вас, — она выдохнула на меня морозом и пошел пар. — Если выпью. То вообще… К тому же я за рулем. Велосипеда, правда. Но все равно… За рулем…
Она нажала на кнопку лифта, который уже успел улизнуть вниз.
— Останьтесь!
Я уже просто умолял ее. Не стесняясь. И не отдавая отчета, зачем. Разве что осталось встать на колени. Но я не встал. У меня давно болели колени. И я вновь не без обиды вспомнил о своем диване.
— Вы словно… словно…
Я пытался подобрать метафоры, эпитеты и сравнения. Но от волнения ничего не мог придумать.
— Вы словно свалились с… с… Венеры, — ляпнул я, начисто забыв, что принято другое выражение: «свалиться с луны». Хотя где принято и кем?
— Я не могу свалиться с Венеры, потому что сама Венера. Родителям что-то стрельнуло в голову, и они меня так назвали. К моему стыду.
— Венера, это же просто прекрасно! — я готов был в нее уже влюбиться. Только из-за имени. (Начисто забыв свои прошлые ерничания по поводу влюбленности в имена). — Останьтесь, я вас молю, прошу, умоляю!
Не обернувшись, она покачала головой: «Нет». И исчезла в кабине лифта. И мне показалось — навсегда…
Я еще несколько секунд тупо смотрел на удаляющийся лифт. Все ниже и ниже. Все дальше и дальше от меня. И думал, разве возможно не влюбиться в девушку по имени Венера? И разве разносчицы бывают с таким именем?.. Но в моем доме, на моем диване меня ждала другая девушка. И я ей протянул мешок со снегом.
— С днем рождения! — я посмотрел на часы. — Полчаса до весны. Целых полчаса еще можно тебя поздравлять.
Я развязал мешок. И высыпал снег на пол. Он искрился, веселился, сверкал, играл серебром в освещении люстры. Он был легок, воздушен. Он был прекрасен. Я осыпал ее снегом, как бриллиантами. И успел подумать, что ОˋГенри проиграл. О, Генри! Глупое время! Глупое сочинительство! О, глупая любовь! О, Генри! И еще я почему-то подумал, какой глупый сегодня день. И самое неглупое это было выстрелить бутылкой шампанского. Оставались минуты, чтобы успеть выпить за день рождения. Чтобы поздравить. Но в коридоре меня остановил телефон… Я поднял трубку.
Ледяной голос сообщил, что разносчица по имени Венера (фамилию я даже не услышал, потому что не понял, важно ли это) попала в аварию. В ее велосипед, мчавшийся по краю дороги, врезалась машина. И меня вызывают для дачи свидетельских показаний. Мой номер нашли в записной книжке погибшей. Последний записанный номер. И я последний, возможно, кто видел ее живой.
Я вспомнил улыбку разносчицы снега. И у меня невольно из глаз потекли слезы. Какое вранье! Нет, не слезы. Слезы был настоящими. Про улыбку вранье. Она ведь так ни разу мне и не улыбнулась. Просто, когда кого-то вспоминаешь, так и срывается с языка — про улыбку. Наверное, потому, что на каждую улыбку найдется своя слеза. А во всем виновата она. Эта, которая работает на заводе холодильников. Которая вдруг среди ночи захотела снега! Ведь могло ничего не случиться! Ведь если бы я не встретил эту, то та бы никогда не погибла! Когда-нибудь, возможно, и погибла. Но, возможно, не на велосипеде. А попала бы под машину. Или умерла от болезни. Но не сейчас, не с моим номером в записной книжке. Не с моим взглядом, который на ней запечатлелся. Последний. На ней — живой. Фу ты, чертовщина! А при чем тут записная книжка! Да во всем мире не найдется никто с записной книжкой! Блажь какая-то! Покажите мне такого блаженного, и я пожму ему руку! Похоже, руку уже мне жать некому. Она, та, другая, которая на моем диване разлеглась! Из завода холодильников! Она во всем виновата!
И я ее уже ненавидел. Вот сейчас же, сию минуту возьму ей и все выскажу! И про холодильники тоже! Мой накрылся через месяц после покупки! Уже можно все высказать! Уже закончился ее дурацкий день рождения! Уже пришла весна! К которой она никакого отношения не имеет. И к тому же еще ненавидит. Вот, еще совсем чуть-чуть! Вон, слово застряло на кончике языка. Ну же, давай, взлетай, слово! И пронзи ей самое сердце! Снега она захотела весной! Если бы еще шампанского! Куда ни шло. Ладно, адский букет я бы пережил тоже. Ну, чихнули бы пару раз, ну, поморщилась. Ну, выпили таблетки от аллергии. В крайнем случае — высыпало бы тело. Но ведь это не смерть! А она захотела снега среди ночи! Бред собачий! Из-за этого бреда погиб человек!..
Весной нельзя умирать! Нет, весной, может и можно. Но только не накануне весны! Это нечестно! Только не в високосный год! В день, который бывает раз в четыре года! Как чемпионат мира по футболу. К которому четыре года готовишься! Это вообще бесчестие — умереть в несуществующий день. То ли весна. То ли зима. Так никто это и не доказал. И диссертацию на эту тему не написали. И в конституции этот день не прописан. Значит его просто на просто нет! Не существует! Как и смерти!
И все-таки она умерла! Мои мысли могли еще корчится сколько угодно. И кричать сколько угодно. Но я неожиданно погладил их, как соседскую болонку. Пригладил их. Отретушировал. И распахнул двери комнаты. Комната была пуста. Комната искрилась в снегу. Белела и сверкала. И холодела. А на улице наступила весна…
Она ушла. Как? Я почему-то вышел на балкон и посмотрел вниз. На всякий случай. На асфальт тоже проступила весна в виде капель дождя. Как она вышла так незаметно? Впрочем, что тут удивительного, если я боролся в это время с кричащими на всю весну мыслями. Ушла, ну и ушла. Ведь я сам этого хотел. И все-таки — почему? Даже не забрав подарок. Наверное, обиделась. Снег-то был насквозь лживый. Фальшивый. Она весь снег оставила мне. Всю ложь и всю фальшь. Искусственный, бессмысленный снег. Такой же искусственный и бессмысленный как наша случайная встреча. Как наша случайная любовь, которой так и не случилось. Все — как будто. За эту ночь меня покинули две девушки. И ни одну из них я не любил.
Одна из них родилась 29 февраля. Другая умерла 29 февраля. И то и другое — нелепица и несуразица. Есть еще какой-то заковыристый синоним, но я не мог его вспомнить. Ведь 29 февраля смерти нет. А рождения?.. Раз в четыре года поминать и праздновать? Бред какой-то. Нет такого числа. Я выпил бокал шампанского и уснул. Мне снилось… Я не помню. Но что-то снилось. Я бы запомнил наверняка. Но Шопену надоело работать заезженной пластинкой. Вместо него как назло попеременно гудел и шипел холодильник. Ну, что хорошего приснится в такой обстановке? Скорее война, чем весна…
Утром я как добропорядочный гражданин отправился в полицию для дачи показаний. Хотя, что я мог показать? Снег? И то не настоящий? Как будто? Полицейские шныряли туда-сюда. И мне они показались тоже — как будто. Временные. Совсем скоро снова вернется милиция. И дядя Степа-милиционер козырнет: «Я готов служить народу, — Раздается Степин бас, — Я пойду в огонь и воду! Посылайте хоть сейчас!..» А все остальное чушь, недоразумение, ошибка, если проще — квипрокво. Вот оно! Словно найдено! Точнее — вспомнено! Ну, конечно! Квипрокво! Я его когда-то тысячу раз повторял, как скороговорку. В детстве. Когда отшлифовывал свою речь с логопедом. И ведь отшлифовал! Квипрокво мне помогло… И сегодня оно почему-то взбодрило. И придало весу собственной персоне. Вот наверняка полицейские понятия не имеют, что такое квипрокво. А если кто случайно и имеет, то, наверняка, неправильно ставит ударение. А я-то знаю, что ударение ставится на последнем слоге. А они нет… И я еще больше вырос в собственных глазах Мне уже не было страшно. Я почти дорос до дяди Степы. В собственных глазах. Пусть теперь попробуют обвинить человека, который не просто знает слово квипрокво, но еще и верно его употребляет!
— Квипрокво! — вырвалось у меня.
Пробегающий мимо меня полицейский, маленький, худенький, в общем полная противоположность Степе, резко притормозил от неожиданности. И чуть не кувыркнулся на месте. Ага! Так я и знал! Подействовало! На меня обратили внимание. И мне даже показалось, что полицейский мне слегка поклонился.
— Вы по какому вопросу? — он снова споткнулся. Но уже о слово.
Он понятия не имел, как меня называть. Товарищ — опасный анахронизм, еще заподозрят, как политического. Господин — язык не поворачивается. Мы с ним не вышли рожами так называться и так называть. Гражданин — это уже почти приговор. Могут обвинить в предвзятости. В общем, я был в нынешнем веке не называем, как и все мои соотечественники.
— Вы по какому вопросу?
— По вопросу смерти.
Это добило его окончательно. И он с почестью пропустил меня в кабинет. Смерть у нас еще в почете.
Выслушав мои рассказы про Шопена, снег и разносчицу по имени Венера, он долго и внимательно меня разглядывал. Потом порылся в бумагах. И тяжело вдохнул. И стал еще меньше ростом. Словно с каждым вздохом убывали его сантиметры.
— Так я и знал.
Что он так и знал, я так и не узнал. И что разглядел на мне, я так и не увидел.
— Не зря вы тут бормотали что-то… Словечко какое-то странное. С такими словечками с нормальными вопросами не заявляются… Но, в общем, неважно. За последние сутки у нас никаких дорожно-транспортных происшествий не было. Под машину никто не попадал. А вас с вашими дурацкими словечками никто не вызывал. И снег искусственный никто не разносил. И разносчицы-девушки не дежурили этой ночью. Они вообще по ночам не дежурят. Да и вообще, разносчиц с именем Венера просто не существует. И Шопен будет только сегодня, по графику. А 29 февраля вчера вообще не было. Потому этот год — не високосный.
— Не может быть! — закричал я. — Не может! Это же квипр´окво!
От волнения я ударил не на тот слог.
— Может, и так. Но это так. А теперь…
Он развел руками. И стал выпроваживать меня за дверь.
Уже у порога он дернул меня за рукав.
— Послушай, а запиши мне это словечко, а? Никак не могу запомнить. И главное — с ударением, чтобы не перепутал.
— Обязательно. Потом.
— Когда это потом?
— Когда выпадет искусственный снег. Когда будет 29 февраля. Когда холодильник по имени Венера станцует. И когда начальником у вас будет дядя Степа милиционер. А сейчас все просто недоразумение.
Он так и остался стоять с открытым ртом. И мне показалось, я ему отомстил. В том числе за дядю Степу…
Вчера было 28 февраля. А сегодня 1 марта. А что между ними? Может быть, это вранье. И 29 февраля просто не существует? То, что этот день случается раз в четыре года — просто выдумки, фантазии, капризы астрономов. Астрономический фантом. Такого дня просто нет. Значит нет рождения. И нет смерти. И нет тех людей, которые родились и которые умерли 29 февраля. И нет встреч и расставаний. Побед и поражений. Радостей и слез. 29 февраля… И нет самого 29 февраля… Так и я могу придумать. Хоть 30 февраля, хоть 31. Пожалуйста, на здоровье! Нет, тут что-то не сходится. Квипрокво. Все-таки удачное слово. Само недоразумение, а не слово…
Я машинально посмотрел на табло с погодой. Там — 3 градуса тепла ощущается как 3 градуса холода. Весна ощущается как зима. Я купил НЕмолоко и закусил на ходу НЕсыром. Вот все в нашей жизни теперь так. С частицей НЕ. Как будто. Как будто пьем молоко и как будто едим сыр и мясо. И как будто нам тепло или холодно. Как будто работаем. И как будто отдыхаем. Как будто любим. И как будто страдаем. Как будто пишем картины. И как будто снимаем кино. Как будто живем в мире. И как будто воюем. Все, что мы делаем, ощущается как жизнь. Но это не жизнь. Это как будто. Разве что рождаемся и умираем пока по-настоящему. А что между рождением и смертью? Как будто живем. В стиле и ритме «ощущается». 3 градуса тепла ощущается как 3 градуса холода. Так плюс или минус?
Может быть, меня тоже нет. И я просто ощущение? Не я? Нет, так можно действительно чокнуться. Неужели тот полицейский, противоположность милиционеру Степе, прав? И я не в себе. Но что-то есть в этой жизни реальное. И я нащупал билет. Ну конечно, Шопен! Что может быть реальнее! Он меня ждет на свой день рождения! Сколько ему стукнуло. Ради интереса. Нужно узнать. Как-нибудь.
Я легко взбежал по лестнице навстречу музыке и Шопену. И уселся в первом ряду. Хотя в билете было указано на последний. Просто можно было выбирать. Свободных мест предостаточно. Свобода выбора. Музыки и Шопена. Музыка и Шопен мне казались единственными реальностями в этом мире. И к ним, кроме меня, похоже никто не торопился.
Когда объявили мой любимый вальс № 7 «Зима» в исполнении артистов балета, у меня перехватило дыхание. Я даже постучал ботинками по темно- зеленому полу. И ощутил почву под ногами. Облегченно вздохнул. И в предвкушении сонливой радости закрыл глаза. И полилась музыка…
Мама мне вяжет варежки. Ее тонкие сухие пальцы легко перебирают спицы. Спицы еле слышно стучат друг о друга. Какие знакомые звуки. Какие родные руки. Я их чувствую. Я их хочу поцеловать. Клубочек срывается с кресла, прыгает на пол и катится. За ним вприпрыжку бежит кошечка Мурра. А клубочек катится, катится. Прыг по ступенькам, скок через порог. Да через сугроб. Да на ледяную горку. И я на санках на всех парусах. И мамины шерстяные варежки, так приятно покалывающие ладонь, вцепились в веревки. Снежный вихрь в лицо. Ледяной ветер — в лицо. И лицом — еще чуть-чуть… в снег. И папины руки подхватывают меня. На лету. И он падает вместе со мной. В сугроб. Где уже барахтается кошечка Мурра вместе с клубочком. И папина шапка-ушанка пролетает мимо. И мама тащит меня за шубку. И падает тоже в сугроб. Я понимаю, что падает она специально. За нами. В знак дружбы. И мы дружно хохочем. Дома сушатся вязаные варежки на батарее. И валенки под батареей. И за батареей сушится кошечка Мурра. Эх, как же хочется представить камин. Но нет, правда, так правда. В детстве была батарея. Которая ощущалась как камин. В общем НЕкамин. А вот пирожки с капустой и яйцом — настоящие. И клетчатый верблюжий плед, в который меня укутали. И телевизор, по которому скучная программа о перевыполнении плана на заводе холодильников. И интервью с трактористом. Время скуки и зевоты! Время, которое было настоящим…
Шопен меня так умиротворил. Что я в полудреме чуть не завалился соседу на плечо. И вздрогнул. А на сцене шел снег. Серебристый, блестящий. Он переливался, играл, веселился в разноцветных огнях рампы. Точнее, шел НЕснег. Шло ощущение снега. И не зима. А ощущение зимы. Танцевали артисты балета. Солистка в костюме снегурочки, в общем, НЕснегурочка, а ощущение снегурочки. Такая хрупкая, такая маленькая. Так изящно извивалась в руках партнера. Так легко взлетала с его рук. И так же легко падала ему в руки. Вдруг или не вдруг вспорхнула и опустилась на краю сцены. Мы столкнулись с ней взглядом. Это была катастрофа. Я узнал их. Анютины глазки. И разносчицу тоже узнал. Это была она. Точнее они. Две. В одном лице. День рождения и день смерти. 29 февраля. День, которого не существовало. Который сочинили жестокосердные астрономы. Она безразлично пробежала по мне анютиными глазками. Она меня не узнала, точнее не знала. Или знать не хотела. Еще бы! Вдруг я понял, что она не ощущение. Она — снегурочка. Самая что ни на есть. И вот-вот она исчезнет, испарится, растает или разобьется, как осколок льда. И уже навсегда. Потому что сегодня весна.
«Однажды я в лесу слепил снегурочку,
Такую нежную, что хоть веди домой.
Я бы остался с ней, да вот беда — замерз.
И стало грустно мне, что я не Дед Мороз…»
Это был не Шопен. Это была дворовая песня, первая, которую я выучился играть на гитаре. И Шопен вдруг по сравнению с этой песней мне показался пустым и ненастоящим. Квипрокво.
Я встал посреди концерта. Почему-то с шумом двинулся к выходу. Разве что не шуршал шоколадкой. Просто у меня ее не было. Повторяя, как заклинание — квипрокво, квипрокво, квипрокво… Словно шлифовал свою косноязычную жизнь. Словно это было волшебное слово. Словно это слово могло меня уберечь или спасти. От чего-то. От чего — я не знал. На меня шипели. Гудели. Дергали за одежду. Еще чуть-чуть — в меня полетели бы камни или кусочки льда. Но я упрямо шептал: квипрокво… И где было произнесено это слово, там наступало затишье… Я выбрался без потерь. На ходу прыгнул в пальто и повязал шарф.
— А ведь неправда, что сегодня у Шопена день рождения! — услышал я молодой голос.
В мою спину словно выстрелили. Я так устал от НЕправды, от ощущения правды и от квипрокво. Я резко обернулся.
Старенькая гардеробщица вязала варежки. И я почему-то некстати подумал: интересно, на сколько ее голос младшее ее самой?
— Сегодня разве не 1 марта?
Я уже был готов к любым неожиданностям.
— Как раз первое, самое что ни на есть — вздохнула гардеробщица, словно жалела об этом, ведь варежки она еще не довязала, а уже весна.
— Тогда почему неправда?
— Так он же родился не первого марта, а 29. Уж я-то все про Шопена знаю! Столько в Доме музыки прослужила! Я про всех все и знаю!
— Но неужели все на свете музыковеды и биографы ошибались?
— Нет, не ошибались. Это он ошибся. Умышленно. А скорее — его родня. Ну ты подумай. Хорошенько раскинь головой. А она у тебя есть, я в людях уж точно разбираюсь. Как и в музыке.
— Понятно, — вздохнул я. Все было так просто. Что мне стало даже неловко за эту простоту. — Кому охота день рождения справлять раз в четыре года. А ребенку это уж точно не объяснишь.
— Вот я и говорю. Умных людей я сразу вижу. Может, сам Шопен об этом не знал. Дитю неразумному не расскажешь, что напридумывали эти звездочеты.
— А только вот вы и знаете!
Я не сдержал иронии. Но старушка ее не заметила.
— Знаю.
— Значит, нужно было встречать день рождения вчера. А вчера не было.
— Не было…
Старушка улыбнулась. И повертела в руках уже готовые варежки. Теплые, трехцветные. Они пахли шерстью. Я физически почувствовал, как они приятно покалывают ладонь. Хорошо бы она вязала их мне. Мне так захотелось…
— Внуку?
Она помотала отрицательно головой.
— Просто уж больно хороша пряжа! Смесь шерсти и мохера. И даже 15 процентов альпака! — торжественно произнесла старушка.
Слово «альпака» меня окончательно добило, и я захотел варежки пуще прежнего.
— Да ты посмотри на плавные переходы цветов! Сколько цветов! Потому и называется пряжа Венера. Как на Венере!
Старушка говорила так, словно вчера вернулась с Венеры. И ее голос еще более помолодел от энтузиазма. Движения ее морщинистых рук, легко перебирающие спицы, мне что-то напоминали. И это постукивание спиц — тук-тук… Она подняла глаза. И в них вспыхнули анютины глазки. Анютины глазки, что ни на есть! И это был не Матисс…
Не попрощавшись, я выскочил на улицу. Эх, лейся-лейся музыка, музыка! Прощай зимушка-зима! Здравствуй весна-красавица! Тайте все снегурочки, вместе взятые. Сколько бы вас ни было на белом свете. Мне вас ни капельки не жаль!
«Прости, не видел я
Твоих холодных слез.
Прости, что позабыл,
Что я не Дед Мороз…»
Мне вдруг до головокружения захотелось домой. Я подумал о маме. На улице шел снег. Было очень холодно. Пусть кто мне скажет, что это только ощущение минуса, а на самом деле плюс, ей-Богу, залеплю снежком в физиономию… О, а я, как назло, забыл перчатки! Я-то думал, что уже весна!
Я сунул руки в карманы. Там лежали вязаные многоцветные варежки. Шерсть, мохер и альпака. Вот вернусь домой и непременно посмотрю, что такое альпака. Стыдно не знать… Я машинально натянул варежки. Они удивительным образом оказались впору. И приятно покалывали ладонь. Мне нужно, нужно бежать назад. Мне нужно, нужно отказаться от такого дорогого подарка. Но я не мог. Настолько он был мне дорог. К тому же было очень холодно. И без них я мог заболеть. И мама мне уже не поможет. Сдерживая слезы, я торопился домой. Шел настоящий снег. Он слепил глаза. И я плохо видел дорогу к дому. Только бы не заблудиться. Только бы не заблудиться… 1 марта. В день настоящей весны. Хотя до весны еще было так далеко… И я подумал, что-то мне нужно еще успеть сделать, что-то успеть вернуть. Что-то… На улице было минус три и ощущалось как минус три. Может быть, это единственное было правдой.
Торжественные звуки громкоговорителя заставили меня притормозить на повороте. Какой громкий голос! Солидный, надежный, поставленный, настоящий. Голос оракула. Как же я хорошо знал этот голос, звучащий на всю улицу, на весь город, на всю страну:
«В течение 1 марта на территории Померании, северо-восточнее и севернее города Нойштеттин, наши войска в результате наступательных боев овладели населенными пунктами Флеммингсорт, Флетенштайн, Фалькенхаген, Хелькевизе, Нойдорф, Цехендорф, Бухвальд, Эшенриге… На других участках фронта — бои местного значения и поиски разведчиков…»
Я машинально снял шапку. Мне хотелось ее подбросить. Но я не успел.
Знакомый, почти родной голос торжественно и печально продолжил:
«1 марта была испытана американская водородная бомба на острове Бикини. Облако рассеянного радиоактивного пепла после испытаний накрыло почти весь Тихий океан и распространилось над Восточной Азией, Австралией, Северной Америкой, Карибским морем и северной частью Южной Америки. Радиоактивные вещества были выявлены даже в атмосфере над Африкой. И зафиксированы на 122 метеорологических станциях по всему миру. По данным японского министерства здравоохранения, заражению различной степени подверглось более 800 японских рыболовных судов. На них находилось около 20 тысяч человек. Это событие стало основой национального праздника в Стране восходящего солнца — Дня борьбы за мир…»
При слове праздник, я почему-то вздрогнул. Оказывается, сегодня в Японии праздник.
— Праздник? — громко, на всю снежную улицу переспросил я.
Громкоговоритель мне ответил гораздо громче:
«Мощность этого взрыва была эквивалентна взрыву тысячи бомб, которые были сброшены на японские города Хиросиму и Нагасаки. Это было самое мощное испытание из когда-либо произведенных в Соединенных Штатах… Сегодня в Японии национальный праздник! День борьбы за мир. А вообще-то в мире он называется „День Бикини“…»
Если бы я что-то кушал, я бы непременно поперхнулся. Но я не кушал. Единственное, что я мог — это все же снять шапку и бросить ее под ноги, чтобы от негодования затоптать в снегу. Но я не сделал и этого. Родной голос громкоговорителя объяснил, что купальник бикини был назван в честь райского острова Бикини, когда там годами раньше были произведены испытания ядерного оружия. Так что день Бикини понимай, как хочешь. Хочешь — борись за мир. А хочешь — вспоминай лето и бикини. Квипрокво.
Я еще больше спрятал голову в плечи. Мне стало еще холоднее. Я натянул шапку на уши, чтобы ее не снес ветер. И пошел быстрее и быстрее по заснеженной улице. Еще быстрее, еще… Мне как никогда хотелось домой. Домой. Бежать. Домой… Но громкоговоритель меня не отпускал. Издевается, наверное? Но ведь этого не может быть. Этот голос не просто родной. Этот голос мой соратник и друг.
«1 марта — очередное достижение в области освоения космоса: советская автоматическая станция „Венера-3“ совершила посадку на поверхности Венеры…»
Я остановился. И остановился снег. И остановился ветер. И остановился голос громкоговорителя. Тишина. И мир замолчал.
Венера. Я посмотрел вверх. Я не видел ее. Но я знал, что Венера где-то там. Обязательно. Сестра Земли, так ее называют. Значит, там можно жить. Названа в честь древнеримской богини любви. Значит, там все любят друг друга. Самая горячая планета. Там день бикини не празднуют. Единственная из всех планет, которая вращается по часовой стрелке. Разве это не самый верный путь — когда по часовой… И, возможно, там меня ждут. И не только меня. Но только там. Дело оставалось за малым. Убежать…
Москва, февраль 2024 г.
