Посвящается Лили Дорфман и памяти Сергея Прокофьева.

Гимн не вечной жизни

На скамейке в скверике мне было ужасно одиноко.

Никого на всю юдоль.

Пока у ног единственно возможного витающего в облаках не встретились две незнакомые собаки и обнюхались.

… «Как люди умудряются разговаривать друг с другом?!..

Солнце садится…

Я глупею к вечеру.

Утро мудрёней.

… Собакам, кажется, нравятся вполне внятные места…

Человеку тоже.

Прикасаешься кончиками пальцев и представляешь, как это место становится более упругим, красивее…

И через некоторое время чувствуешь: за тобой наблюдает Боттичелли.

Неплохая компания…».

Обе собаки пометили оба ботинка. И исчезли.

«Я — меченый, я — проявлен, я — без возраста.

О котором не надо спрашивать.

Просто знайте: я угощу выпивкой любого, кто сможет помочиться дальше меня».

О первой любви

Я так к ней отношусь, что иногда хочется написать ей письмо.

Дикое желание подступает к горлу… и не вздохнуть… и слёзы.

А потом отпускает, освобождает.

И не пишу…

Но за ту минуту — молюсь.

И, проявляя образ, каждый раз шепчу:

«В твоих молитвах, нимфа, всё, чем я грешен, помяни».

Прозрение

Сидит как-то условный Пётр в гримёрной. Нога его мужская голая торчит… Но вторая, вторая, — уже в сапоге! И вот в зеркале исчезает с лица значительность, гаснет высокомерный взгляд, и в уголках губ проступает горькая ирония, взращённая откуда-то возникшим страданием, бледность лба и тяжесть век застывают маской мудрости, порождённой безумием.

Так из ничего, из рассыпчатого тела Петра, рождается король Лир.

Так проявляется тайна трансформации.

Рядом в гримёрках — вершатся другие метаморфозы, готовятся к игре, которая, может статься, царствует не только на сцене.

…Много десятков лет назад я выгуливал в коляске дочь в палисаднике перед многоэтажным домом. В аккуратной песочнице одинокая девочка, лет трёх, самозабвенно играла в «дочки-матери». Что-то «готовила» из «еды», «стирала», убирала «в кухне», и при этом ангельским голоском убаюкивала засыпающего в колясочке «младенца».

 — Катя! Обедать! — голос и мама материализовались неожиданно и разом.

 — Ещё пять минуточек, мамочка, ну ещё капельку, — привычно безнадёжно причитала малышка-мама, увлекаемая в жуткую пасть подъезда.

Сокрушённый, я подумал вдруг: пройдёт каких-нибудь двадцать лет, и Катя, скорее всего, будет делать примерно то же самое у себя дома, в своей семье, но едва ли так до чёртиков увлечённо.

Наверняка, судя по порядку вещей.

…Однако, как по мне, пусть счастливым уделом женщины будет жизнь с мужчиной, который превратит её жизнь в игру.

Заклятие брошенки, оставшейся навсегда одинокой

 — Дочь, никогда мужчине не говори: «Ты не мужик». Откуси себе язык, не знаю… голову под душ, под холодную воду… Никогда! Я позволила себе быть отвратительной, жестокой, потому что ему было плохо, как мне, а я была дрянь… и я просто разрушала… по живому… Мне было тридцать, с небольшим… И мне казалось: я — такая красивая, такая молодая, такая… И должен быть кто-то рядом… такой!.. Который всё сделает, всё… Для меня и моего… ребёнка… Казалось, так… Подумаешь, он — отец! Ну и что?! Что теперь?!.. Ужас!.. Запомни, дочь, мои вздохи… сейчас… И слова… и глаза мои… И закляни внучку. Может, так спасёмся.

Научите меня жить, Йоханн

(Разговор во время звучания «Арии» Баха (вторая часть из «Оркестровой сюиты № 3 Ре мажор»).

Она. Милый, мне хочется уехать с тобой куда-нибудь навсегда.

Он. Но я… Подожди… Я вдруг понял: Джульетту не выбирают. Как не выбирают молнию, поражающую человека, превращая его в сполох света, который потоком любви заполняет любимую.

Она. Молчи… Ты становишься немного чужим…

Он. Не то… Помнишь, Бах потерял двойняшек: сына и дочь; потом ещё младенца, и ещё одного сына, в общем, да, трёх сыновей и дочь, потом жену, Марию-Барбару? Помнишь?.. Молчишь… Потом с Анной-Магдаленой, второй женой, потеряли ещё четырёх дочек и ещё трёх сыновей…. Вот…

И снизошли от Б-га сладость бессмыслицы и терзания тайной. И писал, писал, писал эти чудные иероглифы… Чудесную музыку, которую когда-либо доводилось слышать в миру…

Она. Замолчи!.. Нет, ответь: как он смог?

Он. Нотами, Зайка моя. Нота за нотой.

Первая жестокость

Какое прекрасное время: болеть ангиной, дышать испарениями картошки, сваренной бабушкой в кастрюльке, накрывшись полотенцем с головой. А вечером, днём и утром пить из блюдечка горячий чай с малиновым вареньем и слушать, как мама говорит: «Не хлюпай!».

Перед сном, чтобы потянуть время, торопливо спросить у папы: «А Б-г может пойти в отпуск? И кто его замещает?». Или «почему собаки поворачиваются задом и задними лапами делают вот так… чтобы вроде запрятать свои дела? А лошади, коровы, птицы не… Им это вообще… Почему так, папа?!..»

Сродни выглядело счастье, которое отобрала жизнь навсегда.

Как всегда…

В один из тягучих гнетущих дней евреи одного барака в Освенциме решили судить Г-да за его преступления против евреев. Судили Всевышнего как положено: судьи, прокурор, адвокаты, присяжные, свидетели и, конечно, присутствующие, которые лежали и сидели на нарах. Г-да признали виновным по всем статьям обвинения.

Судья-раввин зачитал приговор, в котором в конце прозвучало: «Заслуживает смерти». Потом он поднял голову и объявил: «Суд окончен. Пора вознести вечернюю молитву»…

Ближе к ночи при равнодушном свете луны из трубы крематория показался белый дым и вознёсся.

Когда заканчивается вечность

 — Давно хотела спросить, дорогая: как твоя последняя любовь?

 — Пока навечно.

(из разговора)

«Бобик» задними колёсами шаркнул по склизкой подтаявшей грязи, пометив жалких обессиленных этапированных.

Тотчас язвительный хохот накрыл шум мотора. Одна из женщин с лицом, тронутым тлением, и ещё тугими скорбными серыми губами, зашлась надрывными всхлипами. Машина скрылась с глаз осуждённых, тупо смотрящих теперь на сошедшую с ума.

Тогда она прикрыла варежкой глаза и молвила задушевным сопрано:

 — Я бы рыдала, если бы он сказал: пожизненно. А он объявил: навечно. Они думают, что командуют вечностью. Но мне сдаётся, что ЭТА вечность скоро закончится.

Роман в одну строку

Двое побеседовали и, кажется, спасли Авеля.

Из разговора простого человека по мобильнику

(подслушано)

…Знаешь, если приглядеться, можно увидеть: вокруг больше людей недовольных. Шумливостью детей, толщиной жены, зарплатой, чем-нибудь эдаким…

А тут ещё… Земля вращается со скоростью тридцать километров в секунду, летит в космосе… Солнце тоже крутится и мчится куда-то… Сколько суеты во Вселенной! Согласись, лучше так: лежит Земля на слонах и черепахах. Ведь правда, так спокойнее? Разве нет?..

В придачу, без дураков, когда людям делать нечего, они берутся за великие дела.

Вот вчера я дал объявление об открытии курса «Как обычному человеку договориться с бумерангом».

…Ох, чертовня!.. И тут… Моя остановка некстати. Дверь автобуса закрылась необратимо.

Человек, куда ж поехал ты?..

Нет ответа.

Перед заходом солнца

 — Дед, чего ты больше всего боишься?

 — Боюсь не успеть…

 — Увидеть, как я закончу школу, универ, женюсь, покажу тебе правнука, которого ты в один прекрасный день отведёшь в школу, будешь гордиться его успехами, хвастать, как он любит тебя… Я угадал, дед?

 — Нет. Не угадал.

 — Супер! Что ты можешь выдумать ещё ваще?

 — Я боюсь самого страшного: не успеть быть наказанным за совершённое мной. Не быть наказанным. Да! Страшнее нет ничего.

Через тридцать лет после премьеры

Давайте попробуем возлюбить крысу, живущую в нас, чтобы с большей симпатией наблюдать своё отражение в пивной кружке! (Петер Туррини. Охота на крыс. Пьеса.)

Для меня самое сладкое мясо — с дымком костра, плод — в котором червь, душа — с начинкой горя.

А вот мысли… Где живёт былая радость, где, в каких потоках, струится скорбь, где прячется дурман забвенья, и почему паук не плетёт паутину над гнездом орла, и почему упрям осёл, и сколько тайн могильных скрывает червь, что заставляет плоть сходить с ума, кто научил мечтать под звездопадом…

Так началось. С первого впечатления, первого вопроса неизвестно кем, когда, для чего…

Ситуации и персонажи сменяются, а происходит что-то одно, непонятное.

А я?

Я всё с большей симпатией наблюдаю своё отражение в пивной кружке.

Последнее письмо

(фрагмент романа)

Мы не виделись, были только редкие телефонные разговоры. Потом закончились и они… Через много лет мне отдали письмо, которое она написала перед смертью и попросила неприметно вручить адресату при случае…

«Милый, мне не в чем себя упрекнуть. Я была счастлива, что могла звонить тебе. Ты неизменно был великодушен. Неизменно… Великодушен… Да.

Каждый раз, когда я звонила тебе, отвечал женский голос. И каждый раз почему-то другой. И ни в одном из них я не слышала любви к тебе. Мне казалось, что и ты… Впрочем, скорее всего, мне казалось…

Когда-то ты сказал мне, что лучший рассвет в твоей жизни ты видел на моём нежно-золотистом животе, лучащемся солнечными бликами. Пятна света играли на нём мелодии, и когда зазвучал последний ослепительный аккорд, ты снял его губами.

Так ты сказал.

Я запомнила только слова, потому что, истомлённая, спала тогда и не чувствовала ничего.

Никто никогда не говорил мне подобных слов. Я сказала тебе об этом. Ты промолчал.

А ночью я поняла по движениям твоего тела, что любовь — это не то, что мы делаем, а то, что мы не делаем. Что скрыто за нашими действиями и поступками. Я поняла твоё молчание.

Благословенные часы моей жизни я провела в молчании с тобой. Теперь настало время выйти за круг этого молчания. Найти узкую щёлочку, через которую можно просочиться и стать полностью счастливой. И одинокой. Навсегда…

И вот тут, в этом месте, мне захотелось спросить себя, зачем пишу тебе это письмо.

Я поставила жирную точку. И тотчас услышала: „тебе“ — и вспухли губы, ожидая твоего поцелуя; „это“ — и задрожало, затрепетало, покрылось тело моё мурашками; „письмо“ — и забылись, исчезли слова, их смысл и значение.

Остались значки на бумаге, которые скрывают подлинные чувства.

Кими хи таке».

Конец цивилизации

…Наконец оба они, сперва Пётр, потом Иуда, схватились за старый, седой камень — и не могли его поднять, ни тот, ни другой. Весь красный, Пётр решительно подошёл к Иисусу и громко сказал:

 — Господи! Я не хочу, чтобы Иуда был сильнее меня. Помоги мне поднять этот камень и бросить.

И тихо ответил ему что-то Иисус. Петр недовольно пожал широкими плечами, но ничего не осмелился возразить и вернулся назад со словами:

 — Он сказал: а кто поможет Искариоту?

(Леонид Андреев. Иуда Искариот.)

 — Ай… ай… ай… ай… ай… ай…

…

 — Ай… ай… ай… ай…*

…

 — Иииииииииии…**

 — Ну и что?

*Еврипид. Медея. Исход. Явление одиннадцатое. Перевод Иннокентия Анненского.

** Еврипид. Медея. Исход. Явление двенадцатое. Плач Медеи. Алла Демидова.