Это было в начале семидесятых. Я спросил у прекрасной Кэто из небольшого горного села:

            – Скажи, Кэто, как по-грузински будет «здравствуй»?

            – «Гамарджоба» по-грузински – «здравствуй!».

            – А как будет «спасибо»?

            – «Гмадлобт» – «благодарю вас», а «диди мадлоба» – «большое спасибо!»

            – «Привет, девочка, какая ты красивая!» – как это сказать?

            Кэто долго смеялась, а потом ответила:

            – «Салами гогона ра ламизи харр!»

            Я записал русскими буквами. Потом читал то, что было написано, и девушка опять смеялась, видимо, – над моим плохим произношением.

            Мы сидели в саду дома ее родителей. Вокруг все было в синем – беседка в синих цветах клематиса, приглушенная синева темных гор, высокая синева неба и ярко-синие глаза Кэто.

            – А как сказать, Кэто, «я люблю тебя»?

            – Грузинский парень говорит любимой девушке: «Ме шен миквархар!»

            – Ме шен миквархар, Кэто!

            Кэто всплеснула руками от удивления.

            – Ме шен миквархар, Кэто! Ме шен миквархар, Кэто! – без конца повторял я, и она хохотала так, что слезы текли из ее красивых глаз.

            Прошло совсем немного времени, я опять оказался в Грузии. Познакомился с симпатичным стариком и пригласил его посидеть в маленьком кафе на берегу моря. Мы ели хачапури, грузинские лепешки с сыром, запивали их зеленым чаем и разговаривали. Темное море приветствовало нас тысячами белозубых улыбок прибоя. На столе в вазочке стоял синий цветок клематиса.

            Я рассказал историю своего знакомства с Кэто. Потом достал записи, читал то, что надиктовала Кэто, и спрашивал, правильно ли это записано.

            – Правильно, – отвечал мой собеседник, – и это правильно, и это тоже правильно.

            – А скажи мне, бабу (дедушка), что означает: «ме шен миквархар»?

            Бабу улыбнулся, задумался. Ответил не сразу. Кровь застучала у меня в висках.

            – Что ты так побледнел, мой друг? Видно, зацепила-таки твое сердце нежная Кэто.

            Старик опять немного помолчал.

            – Не стану обманывать. Есть такая грузинская пословица, по-русски она звучит примерно так: «Может ли знать осел, что за фрукт хурма?»

            Мы весело посмеялись над тем, как ловко подшутила надо мной юная проказница. Я не почувствовал обиды. Мне нравилась невинная шутка прелестной Кэто, и впоследствии я иногда рассказывал эту историю своим друзьям.

            Много лет минуло с тех пор. Однажды темным зимним вечером мне позвонил давний друг и почему-то вспомнил этот симпатичный эпизод моей юности. Я открыл интернет и набрал на клавиатуре: «ме шен миквархар». Бесстрастный экран ответил: «я люблю тебя»! Вот это да! Значит, Кэто вовсе не высмеивала меня и все правильно продиктовала. А обманул, вернее, подшутил надо мной лукавый старик. Да нет, почему подшутил? – напрямую сказал то, что думает. Но ведь он был прав, тот «бабу»: осел не знает вкуса хурмы, «варма ра ицис хурма ра хилиао» – вот как это звучит по-грузински. На высоком дереве растет хурма, откуда ослу знать, что это за фрукт?!

            Вкуса-то он не знает, а вот любить сладкую хурму никто не может ему запретить – «ме шен миквархар, Кэто!»          

            Ингрид

            Реплика по мотивам рассказов Борхеса

            Расскажу вам о встрече в Карелии с некоей Ингрид (не знаю и, возможно, никогда уже не узнаю ее настоящего имени). Это произошло в начале десятых годов этого века. Мы с друзьями были на частных верфях под Петрозаводском, где в целях реконструкции строились большие деревянные суда под старину. Там работали, думаю, прекрасные люди и замечательные мастера. Они пригласили гостей, чтобы показать новый корабль, боевой драккар викингов: когда-то именно такие суда на веслах и под парусом бороздили воды Северного и Балтийского морей и даже пересекали северную Атлантику. События моего рассказа – если, конечно, их можно назвать событиями, – начались вечером, а закончились к середине следующего дня.

            В импровизированном зале было пустовато, Ингрид сидела ко мне спиной. Она резко обернулась к какому-то развязному субъекту, который, видимо, пытался искать ее расположения – в не лучших выражениях предложил ей выпить, она отказалась.

            – Вы считаете: можно так запросто нарушать мое личное пространство? Мне незачем перенимать мужские привычки. Я, например, не люблю запахи табака и спиртного, злоупотребление парфюмом тоже. А вот вы, возможно, как раз из тех, кто чавкает во время еды, а в раковине оставляет ногти и щетину. Вам неприятно это слушать? Ну, извините… Если вам будет легче, можете считать меня вздорной феминисткой.

            Мне показалось, эти фразы, рассчитанные на быстрый эффект и публичное посрамление потенциального абъюзера, уже не раз были апробированы ею на публике. Потом я узнал, что подобная категоричность вовсе не в ее характере… Впрочем, слова, которые мы не всегда точно подбираем, иногда совсем нам не подходят.

            Потом Ингрид продолжила разговор с соседями справа и слева.

            – Я шведка, правнучка Карла Милллеса[1], и живу в Стокгольме совсем недалеко от его знаменитого Миллесгардена[2].  Впрочем, моя мама русская, и у нас в семье сохраняют знание русского языка, – рассказывала она одному из своих собеседников…

            Гостья опоздала к началу презентации корабля, но ее пустили, узнав, что она из Швеции.

                        Кто-то заметил:

            – Шведы не впервые появляются на берегах Онеги…

            – Да, – подхватила она.  – И Ладоги тоже. Киевская Русь и Северо-запад теперешней России была нашими, но мы их потеряли. Если человек или народы вообще могут хоть чем-то владеть или что-то терять.

            В этот момент я увидел ее. Аганиппа[3], столь любимый и достаточно редкий женский типаж, открытый мною в юности на скалистом берегу фьорда, где расположился Миллесгарден! Точеное, непроницаемое лицо с серыми глазами и пшеничной копной волос. Высокая, легкая в движениях, она поражала выражением уверенной в себе жрицы, оберегающей какую-то тайну. Улыбка, подчас пробегающая по лицу, лишь подчеркивала ее отрешенность. Белый свитер с норвежским узором не скрывал хрупкую, как бы звенящую фигурку феи, зачем-то пришедшей к нам из нездешних миров. По-русски она говорила чисто, фразы строила очень точно, разве что чуть окала… немного на финский манер. Я не наблюдал за ней специально, все это понемногу вспомнилось позже. 

            Если отбросить ее первые слова о неприятии некоторых мужских привычек, Ингрид показалась мне воплощением тихой нежности. Нас познакомили. Я сказал, что преподаю в ИТМО[4]. Ощущаю себя коренным ленинградцем.

            Она задумчиво спросила:

            – А что значит чувствовать себя петербуржцем-ленинградцем?

            – Не знаю, – ответил я.  – Это вопрос генетической памяти. Может, и веры…

            – То же самое, что шведкой, наверное, – заметила она.

            О чем еще мы говорили в тот вечер, теперь не припомнить. Хозяева предоставили гостям гостиничные номера с деревянной отделкой в стиле фольклорных традиций а-ля рус. Наутро я спустился в столовую.

            Было совсем рано. За окнами выпал снег; ели, покрытые серебристыми подушками, сверкали в рассветных лучах. Мы с Ингрид оказались в столовой одни. Она позвала меня за свой столик, сказала, что любит гулять в одиночку.

            – И я тоже. Можем отправиться вдвоем, – был мой ответ.

            – Известная шутка Шопенгауэра, – сказала она. – А я, кстати, люблю скорее все шведское, потому что немцы многое портят. Мне, например, гораздо ближе Сведенборг[5], который никому ничего не доказывает, просто пишет о мире все, как есть. А знал он очень даже много.

            – Насколько я помню, он создал «Церковь Нового Иерусалима», чтобы та стала для христианства чем-то вроде протестантства для католичества, не доверяя при этом ни тому, ни другому. Выдающийся мистик… Но он почему-то не оказал на христианский мир того особого влияния, которое должен был.

            Ингрид ответила:

            – У скандинавов такая судьба, они живут словно во сне, закуклившись внутри хрустального шара. Викинги завоевывают Англию, а теперь мы находим их только в йоркских раскопках. Задолго до Колумба открывают Америку, но это не изменило мировой истории. Искусство романа появляется в Исландии вместе с их сагами, но не получает распространения. У скандинавов есть, например, король Карл XII, фигура поистине мирового масштаба, но мы вспоминаем иных завоевателей, подвиги которых куда скромнее. Викинги создали киевскую Русь, а кто теперь помнит о Рюриковичах? Учение Сведенборга должно было обновить церковь во всех частях света, но лишь разделило скандинавскую судьбу.

            Мы двинулись по свежему снегу. Вокруг – ни души. Я предложил добраться до Большого разлома, пройдя несколько километров вдоль ручья. Это мистическое место силы, там видны черные базальтовые породы. У мостика над разломом приютилось несколько домишек, там же – небольшой трактир при скромной гостинице, где можно было бы перекусить после прогулки. Я уже знал, что люблю Ингрид, и хотел идти с ней одной, и чтобы рядом никого не было.

            Неожиданно издали донесся тоскливый вой волка. Ингрид не изменилась в лице.

            – В молодости я бывал в этих пустынных местах, бродил с другом по северному берегу Онежского, – сказал я, зачем-то подбирая крепкую палку – разве палка поможет в случае нападения? – И тогда волки тоже временами сопровождали нас, но не приближались. Вроде они здесь не трогают человека – собаку из деревни утащить могут или заблудившуюся в лесу буренку задрать… А еще нам повезло тогда: в дальней деревне мы набрели на брошенную старинную кузню с мехами и всем необходимым инструментом. Такое скромное этнографическое открытие… Теперь ее можно видеть в экспозиции Кижей. Может, нам и теперь повезет что-то найти.

            Внезапно, словно думая вслух, она произнесла:

            – Небольшая лодка викингов на вчерашней презентации тронула меня куда больше, чем огромный корабль Ваза[6] у нас дома, в музее Стокгольма.

            Наши пути расходились. Вечером Ингрид отправлялась в Киев, где когда-то княжили Рюриковичи, а я – в Петербург.

            – Хочу пройти по старому Киеву, где Ярополк искал свою суженую, греческую монахиню, – сказала она. 

            – Не понял, почему искал?

            – Потому что выдумки это дурацких историков: не было никакой гречанки, матери Святополка окаянного. А вот итальянец Луиджи шестьдесят лет действительно искал украинку Мокрину, с которой познакомился в австрийском плену во время войны[7]. Возле Моста влюбленных там собираются поставить им памятник «История любви».

            – Итальянец перестал искать, – отозвался я, – он отыскал свою Мокрину. А я, вот столько лет все ищу.

            – И, кажется, уже нашел, – услышал я тихий ответ. Это было столь неожиданно, что я не выдержал и тут же кинулся целовать ее глаза и губы.

            Она осторожно отстранилась – некоторое время мы шли молча. Потом она сказала:

            – Я стану твоей, когда дойдем до поселка у Большого разлома. А пока прошу, не трогай меня, так будет лучше.

            Мне вспомнилась юность и моя влюбленность в девушку из Карелии, – стройная и светловолосая, как Ингрид, она не приняла мою любовь: возможно потому, что консерваторские девушки того времени не особенно-то жаловали технарей. Что ж, сулящая любовь вправе диктовать свои условия. И тогда, и теперь… Старый холостяк, я понял, что сейчас может случиться невероятное, и не допустил детской ошибки, не стал задавать неумного вопроса, любит ли она меня. Это приключение, если оно случится, похоже, станет для меня финальным, а для Ингрид, – блестящей выпускницы Королевского технологического института Стокгольма и явно не робкого десятка… – одним из… Не первым и не последним. Откуда, кстати, она знает о Шопенгауэре и Сведенборге? Вряд ли о них читают лекции в Королевской техноложке!

            Мы шли, взявшись за руки, как влюбленные мальчик с девочкой.

            – Мне кажется, я сплю, – произнес я. – Это странно, потому что меня обычно сны стороной обходят. Да и в чудеса я не особенно-то верю.

            – А мы, скандинавы, как раз такие: живем в завороженном мире, словно внутри сказки. Сегодня ты у меня в гостях. И, если захочешь, сможешь все потрогать собственными руками: и свои страхи, и надежды, и трепет радости. Пока я тебя не отпускаю. А когда уеду, ты забудешь мою ойкумену мистиков, загробных видений и исландских саг и вернешься в свой скучный мир, устроенный по жестким правилам системотехники, – ты ведь это любишь и этим занимаешься?

            Неожиданно она встрепенулась: 

            – Послушай. Сейчас закричит птица.

            Спустя мгновение действительно раздался крик… не человеческий и не звериный. «Выпь, похоже на бычий рев. Как я догадался? Никогда раньше не слышал крик выпи… Почему она до сих пор не покинула этих северных краев? Не успела, наверное – нынче снег слишком рано выпал», – подумал я, но сказал совсем другое:

            – В здешних деревнях еще остались карелы. Их старики считают, что предсказывать будущее могут лишь обреченные на смерть.

            – Я и обречена, – ответила она, то ли в шутку, то ли всерьез.

            Ошеломленный, я вначале уставился на нее, а потом, чтобы хоть что-то сказать, предложил:

            – Пойдем через лес. Так короче.

            – В лесу опасно, – возразила Ингрид, – опять волки могут появиться.

            Пошли полями, благо снег был пока совсем неглубоким.

            Мы стояли на мосту над разломом. Было ощущение, что планета разрешила нам заглянуть в ее нутро через исполинскую трещину разошедшихся тектонических плит Евразии. Я, Ингрид, наша планета – и никого больше…

            – Если бы эта минута длилась вечно, – прошептал я.

            – Существует только сейчас, нет ни прошлого, ни будущего, разве ты не знаешь? Прошлое прошло, будущее не наступило… Но и остановить это сейчас тоже никто не сможет. А вечность… не знаю, что это, звучит высокопарно, – сказала Ингрид и, чтобы смягчить явно назидательный тон своего высказывания, попросила повторить мое имя, которого-де она не расслышала.

            – Кирилл Олейниченко, – ответил я.

            Засмеявшись, она попробовала произнести – у нее не очень получилось.

            Я решил поддержать шутку и сделал вид, что запутался в согласных ее имени: «Ингр-гр-грид».

            – Ну ладно, буду звать тебя просто Сигурдом, – сказала она, улыбнувшись.

            – Если так, – ответил я, – то ты – Брунгильда, роковая красотка средневековья. Знаешь эту сагу?[8] 

            – Конечно, – отозвалась Ингрид.  – Трагическая история, которую германцы опошлили потом своими «Нибелунгами» – впрочем, как всегда.

            Мне не хотелось спорить, и я произнес:

            – Брунгильда, ты идешь так, словно хочешь, чтобы на ложе между нами лежал меч[9].

            Но мы уже стояли перед гостиницей. Ингрид ничего не ответила и сразу пошла в отель, а не в трактир. С верхней площадки крикнула:

            – Слышишь меня, русский волк? В Швеции, кстати, волков вообще не осталось. Поторопись, счастье – недолговечный продукт, беги за мной.

            Поднимаясь, я заметил на стенах несколько репродукций картин Эдварда Мунка[10] – и здесь следы скандинавов! Она вошла первой. Комнатка была низкой, как чердак, и темной. Долгожданная кровать повторялась в смутном стекле и в зеркале старого шкафа. Ингрид уже разделась. Она называла меня по имени: «Кыррилл». Занавески были задернуты, я не мог смотреть в окно, но как-то понял, что снег пошел гуще. Вещи, стекла и зеркала расплывались и исчезали. Нет, меч не разделял нас. Время не останавливалось, но вроде уже почти и не текло: оно заняло сразу все пространство, а также прошлое и будущее. Все прошлые и все будущие века во тьме жила любовь, и недостижимый, казалось, образ Ингрид-Аганиппы в первый и последний раз был теперь совсем моим.

            «Иногда кажется, мы тоскуем по какому-то месту, тогда как на самом деле тоскуем о времени, которое там провели, будучи моложе и живее, чем теперь. Время обманывает нас под маской пространства...»[11]

            Почему Ингрид сказала, что прошлого нет? Оно есть, пока кто-то вспоминает о нем. И будущее тоже существует в настоящем – хотя бы потому, что я, например, часто думаю о нем

            Акула

            Я нашел ее, ту, которую столь упорно искал.

            Голубые джинсы в обтяжку и яркая блузка с расстегнутыми верхними пуговицами вызывающе подчеркивали красивые формы. Забранные наверх и стянутые узлом светлые волосы открывали чистые линии лба и овал бледного лица. По меркам отдыхающих – местная секс-бомба, на нее обращали внимание, за глаза называли «Акулой».

            Многие специально шли на танцы, чтобы поглазеть именно на нее. «Акула» – на сверхвысоких платформах. Обувь неудобная, танцевать на платформах трудно, пусть так, – но у девушки было отменное чувство ритма, и двигалась она – просто загляденье. Использовала несколько наработанных приемов, которые усвоила на каких-то танцевальных курсах или полупрофессиональных занятиях. В то время мы все танцевали абы как, а она казалась «танцующей». Но самое главное – как она умело демонстрировала свои заманчивые прелести!

            Пара средних лет оказалась на площадке недалеко от «Акулы». Под любую музыку у них получалась странная смесь русской плясовой и падепатинера, бального танца, имитирующего движения конькобежцев. Оба – массивные, с каменными непроницаемыми лицами, он – со складкой над поясом, она – без талии, прямо от могучих плеч начиналась тяжелая грудь, плавно переходящая в неожиданно стройные и быстрые ножки.

            Партнер старательно отводил взгляд от героини танцпола. «Вожделеешь?» – спрашивала его дама, широко разводя руки и постукивая каблучками. «Да нет, она не в моем вкусе! Тощая кривляка, и чего ею все так восхищаются?» – партнер в ответ притоптывал расползающимися ботинками, лихорадочно облизывал пересохшие губы и резко пунцовел, пытаясь хоть как-то сохранить лицо благопристойного мужа, скрывающего свои несанкционированные порывы. 

            Девушка была из одесской команды круизного теплохода. Чем она там на своей работе занималась, не знаю, но команда ее опекала. «Акула» всегда находилась в окружении четырех крепких парней недоброго вида. Они, эти парни, старательно повторяли ее па и преданно смотрели в глаза. С двумя из них она по очереди танцевала в обнимку, они же сопровождали ее при выходах в город. Обычно в перерывах между танцами девушка спускалась вниз в сопровождении одного из двух этих своих ребят, тоже поочередно. «Пошла приласкать», говорили завсегдатаи танцпола, злые языки, – просто они завидовали этим парням из Одессы.

            Любила танцевать, и казалась вполне счастливой, если бы... Временами словно тень пробежит по миловидному лицу – глаза становятся пустыми, отсутствующими... Но вот она уже вновь смеется, глаза играют и дразнят, полные губы в улыбке открывают белоснежные зубы.

            Мне же, свидетелю этих ее неожиданных преображений, немного не по себе, словно дверью ошибся и заскочил ненароком в чужую комнату. Да нет – просто голова кружится, и дурнота подступает...

            Вспоминалось мое собственное безоблачное семейное счастье, а потом – его мгновенное и ничем не объяснимое крушение. Это ведь случилось совсем недавно, всего три месяца назад. Каким словом, каким неосторожным движением я разбил эту хрупкую чашку? Неужели любимая ревновала меня к своей заумной подружке? – какая глупость, знала ведь, что я никого, кроме нее, не замечал... А может, и действительно мне чего-то не хватало в ней, мне не хватало, а она чувствовала, и ее огорчали и даже мучили эти долгие разговоры за чаем «о высоком и непонятном» с ее образованной подругой? Где найти ответы на эти вопросы? Сердце колотилось, рвалось к свету, а потом долго еще сжималось и покалывало.

            Меня удивляло, почему пассажиры корабля называли ту девушку «Акулой». Непонятно. Может, потому что считали лидером и кумиром одесской стаи? Возможно, и по другой причине: что-то было временами в ее лице – во внезапно потускневшем взгляде, в запавшем рте с безвольными, словно чужими, губами, – отдаленно напоминавшее безучастную и бесконечно одинокую хищницу морских глубин. Одинокую? – может, это и верно, а хищницу – вряд ли. Да и какую такую рыбку она может ловить на этом жалком танцполе в сопровождении своего провинциального эскорта?

            Ну «Акула» так «Акула», мне-то какая разница? Заметная персона, о ней много говорили, но за время путешествия никто так и не рискнул приблизиться к девушке с ее грозным и бдительным сопровождением.

            Однажды я зашел в столовую перед самым закрытием. Пассажиров было немного. Увидел «Акулу», редкий случай – она оказалась одна, без привычной «охраны». Одета во все серое – светло-серые джинсы, темно-серая рубашка. Подсел к ее столику, поздоровался, о чем-то спросил.

            Глаза девушки на мгновение блеснули и вновь стали безучастными, будто она не здесь уже, будто где-то далеко-далеко, и мои слова доносятся до нее словно невнятный шелест ветра. Тем не менее, она отвечала. Очень тихим голосом, словно не надеясь, что ее услышат.

            В этот момент появился один из ее спутников, молча стал рядом и выразительно посмотрел на меня. У входа в столовую нарисовались еще три знакомые фигуры.

            Я тем не менее хотел продолжить беседу.

            – Мне говорили о вас… Не понимаю, зачем вам это все нужно? Я ведь типичная плохая девчонка, – негромко произнесла она, с привычной готовностью поднялась из-за стола и, не прощаясь, удалилась в сопровождении эскорта. Шла, как обычно – пружинисто, высоко подняв голову, выпрямив стройную спину, каблучки задорно цокали по кафельному полу, мне показалось, что была какая-то обреченность в этой напоказ заученной походке, в этой гордо поднятой голове.

            «Мне говорили о вас… зачем вам это нужно?» – что за бред! Происходящее не укладывалось в голове. Сон или действительность?

            После обеда спустился в каюту переодеться. Застал там Бориса, моего соседа лет тридцати с небольшим, из Питера, как и я. Инженер – кажется, прораб на стройке, но это не главное. Мощная фигура, уличный боец. С детства ходил биться на Некрасова, на Петроградку. И сейчас не упускал случая продемонстрировать удаль молодецкую. Женщин он, конечно, жаловал, но те довольствовались в его душе вторым, а может, и третьим местом.

            Сосед был подшофе. Оказалось, что он стал случайным свидетелем сцены в столовой.

            – Ну что, отличник, получил полный атандэ? Испугался каких-то мальчишек.

            «Отличник». Все, не сговариваясь, почему-то называют меня «отличником».

            – А сам-то...  Если такой смелый, почему сам счастья не попытаешь?

            – Чего мне, герку́лесу, бояться? Просто ни к чему это. Скандал будет, а все равно ничего не выйдет. Форменная конфузия. Не отпустят ее одесские придурки, а то еще и порежут. Нужны мне эти приключения? Заходил сейчас к Анюте-официантке. Анюта всегда не против, зачем мне «Акула»? Да и тебе-то она зачем?

            – Ты не понимаешь, Боря. Жаль ее. Она не такая, какой хочет казаться.

            Борис расстегнул штаны и без стеснения помочился в раковину. Он явно гордился дизайном и размерами своего причиндала.

            – Кто – «Акула», что ли? – Борис задумчиво застегнул штаны и с удивлением посмотрел на меня. – Жаль ее? Пожалел баран волка, да не вышло толка.

            После случая в столовой девушка со своим сопровождением ни на танцах, ни в столовой почему-то не появлялась. Может, где-то и появлялась, но вход на служебную палубу пассажирам запрещался – одним словом, я больше ее не видел до конца плавания.

            Наше путешествие завершалось, корабль возвращался в Одессу. Капитан сказал пассажирам:

            – Можете сойти на берег сегодня, можете переночевать на корабле, как хотите – ваши каюты оплачены.

            Экипаж был отпущен в город. Капитан и штурман покинули корабль. Похоже, остались только ремонтники – видимо, что-то надо было еще привести в порядок.

            Я долго стоял у трапа. Наблюдал, как на берег спускались крепкие парни из эскорта Акулы, девушки с ними не было. Шагали строем, сжав кулаки, готовые к бою, маленькое морское соединение, возможно, гроза одного из одесских предместий – Молдаванки, Сахалинчика, Аркадии, Черноморки – остается только гадать, какого.

            Суетливо просеменила озабоченная Анюта-официантка, нагруженная кутулями и авоськами с продуктами.

            Покинули корабль и некоторые пассажиры, в том числе пара «танцоров» средних лет. Он привычно пунцовел и молча тащил огромные чемоданы, она, как всегда, громко распекала его и разводила при этом руки, как в плясовой.

            Последним появился Борис. Опять подшофе. Сел на парапет. Посмотрел на вечернее солнце, огляделся, заметил котенка, гревшегося на теплом камне, взял на руки, погладил. Спросил ласково: «Балдеешь, шмакодявчик?» и, не получив ответа, брезгливо отбросил в сторону. Встал, взял небольшую сумку с вещами и пошел вразвалку – образцовый боец уличных сражений, завсегдатай разборок в сомнительных харчевнях и забегаловках.

            Я остался на корабле. Завтра меня ждала Одесса, а потом самолет в северную столицу.

            Вечером прогуливался по палубе. Через плотную пелену облаков и тумана луна почти не просматривалась. «Луна прячется, ночному светилу, наверное, скучно и совсем неинтересно смотреть на меня».

            Мыслями я был уже в пути. Отдых закончился. Настроение было скверным. Вспоминались дела, которые ждали своего разрешения в Петербурге, работа... Но главная проблема оставалась пока еще здесь, на борту. Проблема, которую я так и не решил.

            В темном углу на баке кто-то сидел на корточках, развернувшись в сторону моря и прижав лицо к перилам. Мужчина, женщина – не разберешь в вечерней мгле. Человек явно хотел побыть один, старался остаться незамеченным.

            Как мне поступить? Решился пройти мимо. Кичка на голове – значит, девушка, а не парень.

            Когда приблизился, она повернула голову, в отблеске бакового фонаря я увидел знакомое лицо: Акула! Девушка плакала. Что за дурацкое слово, какая она «акула»? Чудная, нежная, своенравная, ранимая... Сумасшедшая. Придумывает себе роль, верит в нее, играет на разрыв сердца – и всех остальных заставляет участвовать в своем спектакле. Наконец-то она. Весь вечер бродил по кораблю, искал, боялся, что вновь куда-то исчезнет.

            Я посмотрел на вздрагивавшие плечи, которые когда-то так любил, коснулся руки и вновь оказался во власти воспоминаний недавнего прошлого, в глазах потемнело, подступила дурнота, стук сердца отдавался в голове и ушах. 

            – Хватит, дорогая, ну, хватит, – ты меня уже и так наказала. От души помучила, наизнанку вывернула, тебе мало этого? Может, я тебя и обидел... Прости, если так, ты же знаешь, я не хотел. Закончим этот безумный спектакль. Оставь свой зачуханный корабль, – поедем домой, у нас ведь есть... наш с тобой настоящий дом.

            Она подняла опухшее от слез лицо.

            – Я знала... Знала, отличник, что ты все равно меня найдешь. Три месяца… Но почему ты так долго не приходил?

            Смерть

            Интересно, как поживает дядя Рустам из Симферополя? Останавливался у него по дороге в Алупку, это было лет пятнадцать назад. Ночь перед отъездом была жаркая, душная, ни ветерка, все плавилось, лишь равнодушная луна безразлично взирала сверху на мучения этих ничтожных людишек.

            Руслан долго не мог уснуть. Раздетый, весь в липком поту, вышел на открытую галерею в поисках свежего воздуха. Там у ограждения галереи стояла жена дяди Рустама, его тетя, значит, – в легком халатике, смуглая, худощавая женщина лет пятидесяти. Тоже, видимо, мучилась от жары.

            Она повернулась к Руслану. «Подойди ближе». «Еще ближе». Распахнула халат, открыв острые груди с коричневыми сосками и темный низ живота. Обвила его шею руками, села на деревянные перила, сказала властно: «Возьми меня».

            Отказать было невозможно, он обнял ее за талию под халатом и вошел в нее. Она приглушенно застонала – еще, еще, сильнее. Перебрались в комнату Руслана – еще, еще, сильнее, сильнее. Сколько это продолжалось, неизвестно. Похоже на то, что жаркая ночь никогда не кончится. Еще, еще... Пот стекал по ним ручьями, мокрая постель, волосы, она истерзала ногтями его плечи, искусала губы. Когда закончится это сладкое мучение?

            Руслану казалось, что он – уже не он, всего лишь остатки телесной оболочки, послушно выполняющей все, что хочет эта женщина, а его уже почти нет, улетел куда-то, почти умер. Конец всему, больше не будет – ни нежности, ни счастья, ни любви, ни его любимых книг, эта ночь вытеснила все из его жизни, осталась только эта демоническая женщина.

            Почему не боялась, что зайдет муж? – наверное, знала, наверняка знала, что тот ни за что не зайдет.

            Еще, еще. Сколько это продолжалось? Она издала долгий, мучительный стон и рухнула на постель. Потом встала и, двигаясь как сомнамбула, почти не открывая глаз, подхватила брошенный в углу халатик, накинула его на плечи и уплыла в синюю ночь, распахнув полы как летучая мышь – перепончатые крылья. Не поворачивая головы, бросила скрипучее: «Подбери трусы на полу галереи, племянничек». Ни поцелуя, ни человеческих слов на прощанье.

            Руслан чувствовал себя растоптанным. В том, что произошло, не было ни любви, ни даже влечения. Она взяла его как секс-машину, с таким же успехом она могла бы взять осла или красавца-дога.

            Наутро жена дяди приготовила завтрак, они втроем позавтракали, говорили мало, потом Руслан уехал на троллейбусе к морю. Больше не виделись. Ни с Рустамом, ни с его женой.

            Тогда он думал, что вышел за рамки, нарушил все мыслимые нормы приличия. Теперь он видел это совсем по-другому. В ту ночь приходила не просто женщина. Его посетила смерть. Бездушная, жестокая смерть, привычно выполняющая свою работу. Она пришла не забрать его – только предупредить. Чтобы он понял, какова эта смерть на самом деле, и какой дорогой он, Руслан, придет к своему концу.

[1] Шведский скульптор, знаменитый в большей мере своими фонтанами.

[2] Государственный художественный музей и парк скульптур в Швеции, созданный Карлом Миллесом и его супругой — художницей Ольгой Миллес. 

[3] Нимфа ручьев, дочь речного бога Пермесса.

[4] Петербургский университет.

[5] Шведский ученый-естествоиспытатель, христианский мистик, теософ, изобретатель.

[6] 64-пушечный корабль XVII века, затонувший в 1628 года во время своего первого выхода в море.

[7] Их встрече помогла передача «Жди меня».

[8] «Сага о Вёльсунгах», ее герои – Сигурд и Бругильда.

[9] Кирилл имел в виду строчки: «Он берет меч Грам и кладет его обнаженным между собой и ею» из «Саги о Вёльсунгах».

[10] Норвежский живописец и график, один из первых представителей экспрессионизма. Его творчество охвачено мотивами одиночества, но при этом и жажды жизни. 

[11] А. Шопенгауэр.