Светлой памяти моей крёстной

Галины Ивановны Романовой,

в девичестве Александровой

Глава I

Из Гатчины в Питер пришлось возвращаться на заказанном администрацией кинофестиваля автобусе вместе с музыкантами, танцорами и группой молодых актёров, представлявших конкурсные фильмы, – бойких, громогласных, но никому пока не известных. Когда после заключительного банкета все повалили из ресторана на выход, оказалось, что для Никиты не хватает персонального авто. Галя долго препиралась с организаторами кинофестиваля:

– Вот это по-киношному, здорово получается: когда нужно уломать звезду вести ваше бездарное закрытие, так, пожалуйста, Никитушка, тебе «фольксваген» под задницу, а когда уже употребили – вали как все…

Никита втащил её в видавший виды экскурсионный «икарус» и усадил на переднее сиденье у окна.

– Спасибо, хоть бабки не зажали, – Галя встряхнула головой, будто разбрасывала по плечам свои прежние локоны: забыла, что месяц тому назад их пришлось состричь после неудачной «химии» и смело организовать на голове короткий седой «ёжик».

– Успокойся, – мрачно буркнул Никита и протянул ей не заклеенный конверт.

Она схватила конверт и тут же, не доставая из него купюры, стала их пересчитывать:

– Стоп! Дык тут же тыщи не хватает?

– У Масловой инсульт, – успокоил Никита. – Лежит в больнице… А у неё никого… Собирали со всех по тысяче.

Он возился с подлокотником сиденья, пытаясь откинуть спинку, но та не поддавалась.

– Факир был пьян, фокус не удался, – вздохнул Никита и вжался в кресло поглубже, вытянув в проход свои длинные ноги.

Однако тут же их пришлось подобрать, пропуская пробиравшуюся на задние ряды весёлую молодёжь.

– Леночка, поздравляю с первым профессиональным конкурсом! – кричал крепко подвыпивший парень.

– Так я же ничего не получила! – весело оглянулась на него девушка.

– Всё равно…Это ведь впервые! Это как у Достоевского – первый бал Наташи Ростовой!

Автобус дружно рассмеялся.

– Двоечник, – криво усмехнулась Лена.

– Хреновенький я у тебя администратор, – обиженно оттопырив нижнюю губу, сказала Галя, сложила пополам конверт и затолкала его в свою сумочку.

– Так это ж по совместительству, – Никита подтянулся к ней и стал целовать её в затылок возле маленького аккуратно торчащего ушка. – А вооще-то ты ведь, как у Достоевского, мой друг, любовница, жена.

– Дался вам этот Достоевский, – не принимая шутливый тон, отмахнулась Галя. – Любовница – это да, и то пока.

Ну уж в который раз обсуждать сейчас проблемы брака и семьи, необходимость регистрации и венчания «как у людей» Никите никак не хотелось, и он нежно постучал указательным пальцем по Галкиному ушку:

– А после стрижки выяснилось, что ты лопоухенькая…

– Сам дурак! – улыбнулась Галка, схватила за запястье и отбросила его руку.

Автобус мчался по мокрому осеннему шоссе, ровно гудел мотор, шипели шины, и по верхушкам придорожных деревьев, не отставая, катилась полная луна, яркая, белая, в бледно-голубых пятнах. Будто не луна это вовсе, а огромная круглая энергосберегающая лампа оторвалась и летит теперь над миром ради бездарной рекламы. Сама-то вроде яркая, а свет-то – едва-едва: холодный, мёртвый, нерадостный. Ох и не любил же Никита такую луну, не любил и даже боялся. Нет уж, лучше в окно не смотреть и постараться уснуть.

– Расслабься, – прошептал он то ли Галке, то ли самому себе, закрыл глаза и потянулся в кресле.

А автобус пел банальную «Ой, мороз, мороз…», и, кажется, громче всех вопило то пьяненькое нахальное молодое дарование, у которого первый бал Наташи Ростовой по Достоевскому.

Потом запели «Надежду». Никита подтянул ноги, повернулся в кресле и положил голову Галке на плечо:

– Галчонок – мой компас земной… А знаешь, как я маленький пел: надежда – мой конь подземной. Ничё не понимаю и пою, как услышал. Все ржут, а я такой довольный, ещё громче: … мой конь подземной… Чё мне, года четыре было. Так любил петь. Бывало, мама меня потеряет: ну, играл-играл во дворе и вдруг исчез. Она видит: ворота не закрыла – ну и где теперь искать. Выйдет на улицу и прислушивается, где музыка играет: магнитофон там, пластинки или просто гармошка. Идёт туда, и точно – я там.

– Уже в те юные годы Никита Прохоров тянулся к высокому искусству, – с наигранным пафосом провозгласила Галя. – Так и быть, напишу в воспоминаниях. Ладно, спи, мегазвезда российского кино. Я тоже подремлю, а то уже сил никаких нет…

– Не любишь ты, когда я детство вспоминаю.

– Почему это не люблю? – Галка резко развернулась в кресле, прижавшись плечами к холодному окну.

– Не знаю, почему, – с усмешкой пожал плечами Никита.

Он закрыл глаза и вдруг проговорил равнодушным тоном с этакой дистиллированной интонацией:

– Потому что ты современная молодая женщина…

– Ну и что? – предчувствуя недоброе, с нарастающим возмущением спросила Галка.

Никита молчал. Галя повернулась в кресле, стараясь не касаться своим плечом Никиты. От морозного окна ей стало зябко, и она вжалась в высокую спинку и подняла из-за затылка и натянула на голову чуть ли не до самой переносицы просторный капюшон с пушистой меховой опушкой.

– Потому что… – вдруг заговорил Никита, – потому что возникает моя мама… ну, и… мои братья… ну, и вообще это как бы моя жизнь до тебя, то есть я без тебя.

Галка откинула капюшон и взглянула на него:

– Ну, и что?

– Да ничего, – пожал плечами Никита. – Наверное, это нормально. Мы же в Питере, а они… вона где.

– Конечно, нормально, – удовлетворённо сказала Галка и вновь набросила на свой «ёжик» капюшон. – Между прочим, мы твоей матери денег на юбилей послали о-го-го сколько, я даже себе…

– Заткнись, – выдохнул Никита и ещё ниже опустился в кресле, протянув ноги под переднее сиденье.

Галка забеспокоилась:

– Да я же в том смысле, ну, как бы… как продюсер твой.

– Заткнись, – раздражённо повторил Никита. – Давай спи. Как бы продюсер.

Галка отвернулась к окошку и вдруг тихо заплакала.

На задних сиденьях не умолкало веселье. Дружный девичий хор с такой искренней тоской выводил:

– «Жить без любви-и-и, быть может, про-о-сто, но как на све-е-те без любви прожи-и-ть?»

«Ну действительно, как без неё прожить? – подумала Галя, а по щекам её катились слёзы. У неё вообще часто в последнее время глаза были на мокром месте. – И вообще, какая она любовь? Детство? А было оно у меня? Детский дом был. А теперь? А теперь Никита. И больше никого. Никогошеньки на всём белом свете. Он для меня – всё. Без него меня и нет. Вот вдруг уедет на съёмки без меня, ну, если так ему захочется или условия такие, так я одна вроде и не живу – жду. Как бы и дышать забываю, не то что там поесть. Дура, да? А может, это и есть – любовь? Ага! Да только я с этой любовью не пойми чего: не жена, не невеста. Говорил, распишемся, когда своя квартира будет, а то ж всё, как цыгане, по съёмным. Так вот ведь дали ей как бывшей детдомовке. Так чего ж теперь?.. А были бы расписаны, может, и двухкомнатную дали бы…»

Прервались её горькие мысли и слёзки подсохли в аккурат, как только молодёжь песню про тот большак, про перекрёсток допела.

– Давайте какую-нибудь современную, – предложил заводила компании, «знаток» русской классической литературы. – А то эти допотопные напевы наших предков… Достали уже!

– Чё это они тебя достали? – возразила ему Лена. – Они, между прочим, Лёшечка, сейчас нигде и не звучат. «Маяк» в любой момент включи, так вообще это будто какое-то американское радио.

– А тебе надо, чтобы обязательно патриотика была?

– Ну почему патриотика? Просто наши песни. Про нашу жизнь. Чтоб стихи… чтоб мелодия… Я вот в Сербии была, в Черногории как-то, так они там только свои песни поют. В любом ресторане, в любой кафушечке… И танцуют под них… Весело…

– Ага, весело… Сколько перебили друг друга.

– Ну, пошла политика, – вмешался один из парней. – Ненавижу. Давайте лучше петь. Вот слушайте. Классная песня. «Раз и навсегда» называется. Баста…

– В каком смысле? – переспросила весёлая девушка-толстушка. – Всё, что ли? Хана? Капец?

– Да нет! Это творческий псевдоним рэпера. Баста – такой прикольный чел. Короче, слушайте.

Он забарабанил по ляжкам и коленям и, откинув голову и закатив глаза, затянул на высокой ноте первые четыре строчки, а потом ритмично запричитал:

Раз и навсегда, раз и навсегда

Здесь только мои мысли, здесь только ты и я.

Раз и навсегда, раз и навсегда

Здесь только твои мысли, в них больше нет меня…

Это именно я изобрёл машину времени

И двигался во времени в обратном направлении,

Я строил пирамиды, я видел Атлантиду,

Я потерял себя в садах Семирамиды,

Я был лишён любви, я был забыт людьми,

Я прожил много жизней, находясь в пути,

По млечному пути бродил, собирая звёзды,

Дышал водою, вода была как воздух,

Вполне серьёзно думал, что я умею летать,

Мне говорили: «Это глупо». Но мне было плевать.

Я мог не спать ночами, находясь в тумане,

Я курил свободу с самим Бобом Марли,

Я убегал от печали, прикрывшись облаками,

Когда другие смеялись, меня не замечая,

Я, оказавшись в начале, всё начинал с конца,

С первыми лучами солнца, с чистого листа.

Раз и навсегда, раз и навсегда

Здесь только мои мысли, здесь только ты и я.

Раз и навсегда, раз и навсегда

Здесь только твои мысли, в них больше нет меня…

– Всё! – выдохнул в завершении поклонник рэпера по кличке Баста.

– Что всё? – удивилась толстушка.

– Всё – это всё, больше не помню.

– Не, ну это никуда не годится! Что это за упаднический декаданс? И сплошные амбиции! Прямо Кафка вперемешку с Ницше, и ещё чёрт-те что намешано, и сбоку бантик. Я был лишён любви, я был забыт людьми – повеситься можно. Давайте что-то приличное, чтобы так… вместе.

– А что петь-то? – озадачилась Лена. – Современные и не споёшь. Они же не запоминаются.

– А вот… Как же там?.. – снова взял инициативу поклонник рэпа.

– Вот именно!.. - засмеялись девушки.

Но парень был настойчив и вновь попытался спеть:

– Снова стою одна, снова курю, мама, снова… – тут он попытался перейти на рэп. – Не, на самом деле, вроде, она стоит одна, а вокруг тишина, взятая за основу… А-а! Снова стою одна-а… что-то там делаю снова-а. А вокруг тишина, взятая за основу… – и он пояснил. – Ну, это как бы в рифму…

– Вот именно, как бы, – хмыкнул его сосед. – Как бы в рифму, как бы песня, как бы спел.

– Не, на самом деле… – попытался защититься исполнитель.

– Да ну чушь собачья, взятая за основу, – почти закричала Лена. – Какой-то двоечник по математике сварганил текстик: «Тишина, взятая за основу» – это что за уравнение? Это разве стихи? Это воспоминания графомана о своих провальных контрольных по алгебре. Где тут любовь-то? Ни в стишках, ни в мелодии.

– Ну, ты не права! – возразил ей низким баритоном кто-то из парней.

А кто-то из девчонок наоборот поддержал её:

– Да сейчас все кому не лень… Бабки заплатил – и тебя крутят на радио. Бездари!

– Страна бездарная – вот и бездари, – мрачно вставил «баритон». – Про это ещё Вертинский пел: «И никто не додумался просто встать на колени, – пропел он драматическим баритоном, – и сказать этим мальчикам, что в бездарной стране даже светлые подвиги – это только ступени в бесконечные пропасти к недоступной весне».

– Дык я же и говорю, – вдруг радостно прокричал знаток Достоевского, – не победили бы в сорок пятом, все бы сейчас ездили на «мерсах» и сосали баварское пиво!

«Икарус» вдруг прижался к обочине и затормозил. Как раз напротив мемориала «Пулковский рубеж», аккурат напротив мемориального танка. В салоне зажегся свет, и вся бравая компания сощурилась, а с молодых симпатичных лиц ещё не слетели улыбки. Защёлкал микрофон, и низкий голос водителя скомандовал:

– Выходи!

– Не понял?! – первым отозвался Лёшечка.

– Ты, ты! Выходи! – повторил водитель. – Я тебя не повезу и точка! Дрочила недоношенный!

– Вы это с какой стати оскорбляете?! – возмутилась Лена. – Причём здесь… этот самый? Да ещё недоношенный. Да он вообще, может, герой-любовник… в кино…

– Действительно, – поддержал её баритон. – Вы как с артистами разговариваете? У вас вон табличка на ветровом стекле «Фестиваль военно-патриотического кино». Вас за бабки наняли, так и везите!

Водитель отшвырнул микрофон, зашипела и раскрылась передняя дверь, и он вышел из автобуса, бросив на ходу:

– У меня не говновозка, я дерьмо возить не нанимался!

Все растерянно молчали. За окном ночь. Кругом чёрные ёлки. Луна куда-то спряталась, и только вспыхивает огонёк водительской сигаретки.

Первой пришла в себя активная Лена:

– Ребята, у кого телефон организаторов этого долбанного «Неприступного рубежа»? Давайте звонить организаторам. Мало того, что призы своим да нашим, так ещё и довести нормально не могут.

– У меня где-то был сотовый этой Татьяны Трофимовны, – завозился в кресле баритон.

– Да погодите вы! – обернулась с переднего сиденья Галя и нетерпеливо толкнула Никиту. – Пусти.

Никита перебросил ноги в проход, и Галка выскочила на улицу.

– Не надо так нервничать, – дотронулась она плеча водителя. – Ну их! Они другие, совсем другие. Ну, согласна, молодые-сопливые, что с них взять. Однако соображалка у них ещё как работает, если их прижать. Они вот сейчас позвонят, и у вас будут неприятности. Поехали, а?

Водитель сплюнул в сторону:

– Сейчас поедем, докурю вот.

– Ну, так и сказали бы, что покурить, – вздохнула Галя.

– Да ёкэлэмэнэ, пошли вы все! – и водитель отошёл чуть вперёд и встал в неярком свете фар.

– Вы чего? – не отставала от него Галя.

– Да того! Эти козлы, понимаешь, песенки поют, фестивали там разные устраивают, выдрючиваются, понимаешь, лишь бы заметили. Готовы хоть зэковский матюг по телику запустить, лишь бы прославиться. И всё у них вокруг бабок крутится. И такие все умные, жизнь просчитали по компьютеру, всё про всё знают… Только деды у них были дураками: не то строили, не так воевали… Ленточку гвардейскую к сумке примотал и всё – дань предкам. Да только без души, без любви, без боли…

– Ну, не все же, – поёжилась Галка.

– Понятно, что не все. У нас вообще два народа в стране. Молодёжь – один народ, те, что постарше, что горюшка хлебнули – другой. И между ними пропасть: разные песни, разные цели, даже на разном языке балакают. У молодёжи всё словечки какие-то, если можно так сказать, опрокинутого значения. Вроде и по-русски, а значат совсем другое: клёво, прикольно, круто. А то и вообще какие-то компьютерные, что ли. Для них внятное, ёмкое русское слово – сплошной отстой, как они выражаются.

– Ну, зря вы так про всю молодёжь-то, – попыталась возразить Галка. – Не все ведь такие.

– Да нет, не все, конечно, – согласился водитель. – Видно, мне везёт вот на такие встречи, – он кивнул на окна автобуса. - Хотя вот приятно, что твоего мужа везу. Я его уважаю.

– Мужа?

– Ну, или кто он там тебе, не важно. Я ж сразу его узнал. Хорошо он про нашу войну сыграл, честно. Как кино-то это? Погоди.

– «Назранский след».

– Точно. Не все серии, правда, видел. Я вообще эти дебильные сериалы не смотрю. Но вот этот видел несколько серий – ничего, похоже.

Его лицо осветилось очередной сигаретной затяжкой, и Галя только сейчас заметила, что всё оно в каких-то рытвинах. Или это шрамы такие? Ей вдруг стало его жалко, и она спросила вполне искренне, но почему-то с какой-то наигранной интонацией. Галка сама это почувствовала. Впрочем, она всегда знала, что актриса из неё никакая. Никита при первом же знакомстве такое заключение сделал. Она и согласилась.

– Вы воевали в Чечне?

Он повернулся к ней и ответил с усмешкой:

– Ну, сама же видишь, горел. Вся морда, как яблоко печёное. Думаешь, мне сколько? Да только сороковник вот-вот стукнет, а уже навоевался – о! – и он провёл ладонью под самым подбородком. – За что только, не пойму?

– Как за что? – сказала Галка и опять почувствовала, что почему-то никак не может освободиться от своих наигранных интонаций. – За Россию.

– Ну, да, – вздохнул водитель и затоптал окурок. – Естественно. Как бы… И вот за них, – он кивнул на окна автобуса. – Ладно, поехали, куда денешься…

– Вас как зовут? – вдруг просто и как-то непосредственно спросила Галка, будто девчонка понравившегося мальчишку.

– А зачем? Ну, Сергей я с детства.

– Я так и думала, – улыбнулась Галя и, стянув перчатку, протянула ему руку. – Просто очень приятно познакомиться.

– Да что вы говорите? – ёрнически ухмыльнулся Сергей.

– Конечно. А шрамы, между прочим, мужчину украшают.

– Ну, разве что между прочим, – мрачно согласился Сергей, подсаживая её в автобус.

Ожидая в неподвижном и кротко урчащем автобусе, Никита передвинулся на место Галки, ближе к окну. Всё глядел в сторону тускло освещённого мемориала. Не заметил, как все расселись по своим местам и рядом плюхнулась на сиденье Галка, а когда автобус наконец тронулся, показалось ему, что это мемориальная тридцатьчетвёрка рванулась с места в противоположную сторону, победно задрав свой давно остывший, но вновь готовый к бою ствол.

Галю с Никитой Сергей доставил по ночному Петербургу практически к самому дому. Никита даже в благодарность оставил ему автограф на фестивальном флаерсе: «Герою настоящему от героя целлулоидного».

– Почему целлулоидного? – удивился Сергей.

– Ну, киноплёнка же целлулоидная.

– А-а-а! Ну, спасибо, буду хранить. Вы там… на целлулоиде – тоже настоящий. Прям как из нашей роты.

– Спасибо! Ну, будь! – Никита протянул Сергею руку.

Тот пожал:

– Будьте здоровы! Теперь хоть не мой.

– Да брось, – нахмурился Никита. – Мы же сверстники, насколько я понимаю.

– Оно так, конечно, но только… Я человек маленький, таких, как я полки и батальоны, а вы – один. Так сказать, народный.

– Хм, ерунда, – хмыкнул Никита. – Всё это мелочи по сравнению…

Тут на заднем сиденье проснулся «знаток» русской классики:

– Ну, может, поедем?! Никита, простите, отчества вашего пока не довелось… Нам, конечно, приятно с вами в одном этом колыбасе, однако нас тоже дома ждут.

Собратья его дружно поддержали:

– Правда, чё стоим-то так долго? Поехали!

– А вы уже приехали, – ответил им Сергей. – Меня всех развозить по домам никто не обязывал. Вон метро – вперёд, пока не закрыли.

Галя с Никитой не стали слушать препирательства водителя и буйной творческой команды его молодых пассажиров и поспешили от автобуса в тёмную арку, ведущую в соседний двор, а оттуда мимо мусорных баков и плотно припаркованных друг другу разнокалиберных авто к чёрному ходу своей сталинской семиэтажки.

Пробираясь по тёмным дворам и обходя лужи с дрожащим в них лунным отблеском, Галка крепко взяла Никиту под руку и прижалась к его плечу:

– Вот видишь, народ тебя уже народным считает, а ты всё скромничаешь. Мне Машка Судакова, ну, дикторша с Первого канала, говорит: а чё вы тянете? Если, грит, этим не заниматься, то вообще нифига не будет: у нас же страна – первое место по коррупции…

– Второе. Первое – Украина, – отозвался Никита. – Как ты предлагаешь заниматься?.. Чёрт! Кажется, ногу промочил, темно, как у негра…

– Ну, надо документы собирать и самим нести. Никто к тебе не придёт и не скажет: на, дорогой, ты заслужил. Это, может, раньше было, а сейчас всем до одного места. А вообще, Машка грит, звание «Заслуженного» у нас в стране стоит двадцать тысяч баксов.

Никита ухмыльнулся:

– Ну, и кому надо платить, Президенту, что ли? Он же подписывает.

– Ну, может, не самому Президенту: у него же помощников куча.

– Меньше ты эту Машку слушай и сама не болтай, если не хочешь куда-нибудь вляпаться. Он с коррупцией борется.

– Кто, примерно?

– Да Президент! Кто ещё?

– Ой, неужели?! Не смеши меня. Прям радио «Говорит Москва»! Что ж это они меняются, то один, то другой, и всё борются с ентой коррубцией, борются, а она, милая, всё цветёт и пахнет, а? Да не с ней они борются, а за неё, за её процветание. Потому и бабки щас решают всё, сам же знаешь. Вон Толик Ласков, тенор наш бриллиантовый, моложе тебя на сколько, а уже «Народный». Если ему звание по закону, то получается, он уже в двенадцать лет пел на профессиональной сцене.

– Слушай, отстань, а! – в голосе Никиты уже звучало раздражение. – Будто не знаешь, что у него тесть «Норильским никелем» ворочает.

– Ну да, – вздохнула Галка и ещё крепче прижалась к Никитиному плечу. – С тестем тебе явно не повезло: я сирота.

– Галь, ну ты меня достала!

– Ну, не сердись, – Галя погладила его свободной рукой по плечу. – Я же стараюсь компенсировать этот свой недостаток. Кстати, ну просила же тебя концертные туфли переодеть. Нет да нет, тащить не охота. А так бы надел на толстой подошве… Слушай, а пел-то он эту свою арию Ленского под плюс.

– Кто?

– Да Ласков этот. Фамилия-то дурацкая! Псевдоним, что ли, для эстрады? Так слушай, я сама видела, как ему дали за кулисами включенный микрофон, а он его выключил.

– Зачем?

– Ну вот! Я у ребят спросила, а они говорят: да он же в ноты, когда выпьет, не попадает. Так что он только рот открывал под старую свою фанеру, – и Галка пропела: – «Что день грядущий мне гото-о-вит?..»

И тут они чуть не наступили на лежащего недалеко от мусорных баков человека. Головой и плечами он прижался к углу дома так, что всё тело вытянулось на асфальте, а голова торчала, и подбородок уткнулся в грудь. Глаза были закрыты и, казалось, он не дышал. Да и руки так были разбросаны в стороны, одна нога заброшена на другую с таким неестественным заворотом тела в поясе, что Никита сразу подумал: «Мёртвый».

– Что это? А?.. – Галка отскочила за спину Никиты.

– Человек.

– Ой, да это же бомж! Лицо-то всё синюшное, опухшее…

– Это от луны, – предположил Никита.

– Ага, от луны! – низким, сдавленным голосом возразила Галка. – Я его всё время тут по утрам вижу, возле мусорника околачивается. Их тут вечно целая стая собирается. У нас двор, как тёмный колодец…

Никита наклонился. Волосы на голове у бомжа слиплись в сплошную чёрную коросту. Под плечами, у самой стены дома, блестела небольшая чёрная лужица. Кровь? И голова в крови. Так показалось Никите. И он даже в порыве хотел пощупать пульс. Но тут же отвёл руку. Ведь от бомжа так пахло. Ох уж этот тошнотворный запах давно не мытого тела, запах пота и мочи, пропитавших одежду, превративших её в какую-то бурую кору. Он, можно сказать, исторический, этот запах, запах России девяностых. Он известен любому, кто ездит в метро и спускается в подземные переходы. Хочется спрятаться, не замечать, не видеть, перейти в другой вагон, на другую сторону улицы. Господи, да, в конце концов, закрыться в своей квартире за бронированной дверью. И пропади всё пропадом! Не трогайте меня! Что, не так? Вы не зажимаете носы и не шарахаетесь от этих, по-вашему, недочеловеков, как от крыс? Вы разрешили им существовать. Там. В своём хмуром гниющем мирке. Там, возле помойки.

Ужасный запах! Никита выпрямился.

– Надо бы пульс пощупать.

– Зачем? – Галка сжала Никитин локоть. – Он что, мёртвый, что ли?

– Скорую что ли вызвать? – Никита опять склонился над бомжем. Склонился низко, стараясь разглядеть черты лица. Да какие там черты! Не лицо, а в тёмных пятнах раздувшийся волдырь. А в уголках рта пена. И тут Никита заметил, что эта пена слегка пузырится. Значит, дышит, слава Богу. Точно. Вон и грудь слегка приподнимается. Спит. Напился и спит.

– Вон сумка валяется, – заметила Галка. – Его, наверное.

Из ближайшей лужи действительно выглядывала хозяйственная сумка. При свете редких, ещё не погашенных в доме окон на ней просматривалась нехитрая аппликация из тёмных и светлых квадратиков и ромбов. По всей луже – белые разводы: кефир или молоко из лопнувшего пакета или разбитой бутылки. Никита сразу решил: здесь была драка. И тут же подумал о себе: «Ишь, насобачился с дедуктивным методом на своих теледетективчиках». Ведь он действительно года два тому назад в сериале Шерлока Холмса сыграл. Средненький такой сериальчик получился. Режиссёр на съёмочной площадке засыпал у плейбэка*. Оператор его вечно будил своим раздражённым криком.

– Живой, – выпрямляясь, выдохнул Никита. – Дышит.

– Пошли, пошли, – Галка потянула его за рукав. – Жуть какая-то, – и перепрыгивая через лужи, они поспешили к своему подъезду, ориентируясь на яркую полоску света из-под двери. – Прям мурашки по спине. Знаешь, сколько их по Питеру валяется? Над каждым останавливаться – до дому не дойдёшь.

Они поднимались в квартиру по лестнице чёрного хода, ведущего со двора. Лифт здесь, как и на парадной лестнице, существовал, да только замызган был страшно и ломался без конца. Никита даже как-то из-за него чуть в аэропорт не опоздал. На кинофестиваль в Прагу летел. Проторчал в застрявшей между этажами кабинке полчаса. Слава Богу, аварийка быстро приехала, и… “Golden Golem”, очередная золотая статуэтка, украсила книжную полку.

Вот и в этот раз лифт не отозвался, сколько не давил Никита безжизненно погасшую пластмассовую кнопку. И пришлось им, бедным, на своих двоих, изрядно уставших за бурный фестивальный день, подниматься аж на самый верхний седьмой этаж. ____________________________________________

*Запись с камеры во время съёмки на внешний видеомагнитофон. Производится для того, чтобы режиссёр мог пересмотреть отснятый дубль и убедиться: получился он или нужно переснять.

Отщёлкнули три итальянских замка тяжёлой бронированной двери и вошли наконец в свою благословенную двушку. Когда Никита год тому назад набрал достаточную сумму своим резвым сериальным промыслом, Галка занялась приобретением достойных апартаментов, при этом оставив за собой полученную по детдомовским льготам однушку. Остановились на этой двушке в Сталинском добротном доме, украшенном тремя маршальскими мемориальными досками. Комнаты по двадцать квадратных и потолки три с половиной метра. До метро «Спортивная» каких-нибудь пятнадцать минут пешком. Но вот что окончательно склонило Никиту на квартирную сделку с внуками бывшей владелицы этой, как говорят, убитой недвижимости – кузины прославленного маршала: неутомимая Галка, выложив кругленькую сумму, добилась от чиновников официального разрешения на захват ещё и части чердачного помещения. И получилась над квартирой ещё одна большущая комната со скошенным потолком, в котором прорубили окно, вставили стеклопакет и нацелили в него большую подзорную трубу на треноге. Собственно, Галка-то была категорически против этой, по её мнению, бесполезной вещицы, какой-то метровой трубы, даром что золотистой. Никита узрел этот «громоздкий телескоп», как окрестила трубу Галка, на витрине антикварного магазина и заявил: «Теперь я понял, ради чего мы чердак пробивали». И как Галка ни доказывала, что это будут последние деньги, оставшиеся от перепланировки и ремонта всего гнёздышка, что в первую очередь нужны хотя бы кровать и стол, Никита был непреклонен, схватил её за руку и потащил в магазин. Только у кассы Галка капитулировала, но выдвинула своё условие:

– Тогда распишемся.

– Идёт, – хмыкнул Никита и отсчитал купюры кассирше.

Регистрацию всё же решили отложить хотя бы до того момента, когда купят кровать, а то как-то неладно: молодожены и без достойного семейного ложа. Но тут Никита на одном «дефективном» сериале – так Галка называла детективы, что в изобилии пекут нынче ошалевшие от дурных рекламных денег центральные телеканалы – тут Никита нежданно-негаданно получил приличный гонорар. И Галка скомандовала:

– Не! Не кровать! Итальянскую кухню берём!

– О’кей, – охотно согласился Никита. – Значит, роспись откладывается. Продолжим сожительство на надувном матраце. Так сказать, дутая любовь.

– Пошляк! – при этом Галка притянула его за ухо, поцеловала в глаз, потом в другой…

– Я ослеп, я ослеп от любви! – завопил Никита, подхватывая любимую на руки… И были они безудержно счастливы… на надувном матраце.

Пока с чёрного хода поднимались по черновой – «чёртовой», как называл её Никита – лестнице, не перемолвились ни словечком: на душе кошки скребли после нежданной встречи с полумёртвым бомжем. Кстати, о кошках: их автографами густо пропахла каждая лестничная площадка от первого до седьмого этажа. Все половички под дверями были многократно мечены. Это всегда особенно раздражало Никиту, не любил он взбираться в свои апартаменты по чёрному ходу, делал это в исключительных случаях и однажды даже заявил Галке:

– Вот любишь ты по этой чёртовой лазить. А по мне, так это дурная примета: если вечером по этому мраку домой вскарабкаюсь, следующий день псу под хвост, считай, пропал, а то вообще беды какой жди. Ты, замечаю, любишь к этим кошачьим письменам принюхиваться.

– Ага, угадал, – покорно согласилась Галка. – Сам же называешь меня мурлыкой.

– Так это за то, что ты тихонько так похрапываешь во сне.

– Дык это от счастья, – улыбнулась Галка. – Когда уж за полночи-то насытюсь тобой…

Они уже поднялись на свою лестничную площадку, и Никита, нащупывая ключи в недрах рюкзака, взглянул на неё и в циничной усмешке скривил губы:

– Да уж, ты насчёт… молочка – прожорливая кошка.

Растопырив пальчики с длинным чёрным маникюром, она провела ладошкой по его плечу и прижалась к нему губами.

– Эй, ты чего?! – отстранился от неё Никита.

– Люблю, – смущённо пожала плечами Галка.

– Кого?! Куртку мою кожаную любишь? Ну, понятно: итальянская кожа хорошей выделки.

– Дурачок мой, – поднялась на цыпочки и повисла на его шее Галка. – Я твою кожу люблю, всего тебя люблю от макушки до пяточек. Тело твоё микеланджеловское люблю.

– Так бы и съела, – улыбнулся Никита и поцеловал её меж бровей.

Когда после первой входной толкнули вторую, открывавшуюся уже вовнутрь квартиры и тоже металлическую дверь, на паркете прошелестел объёмный, заполненный мусором чёрный пакет – «маечка» с завязанными ручками. Галка подхватила его:

– О, летели мы с тобой, как сумасшедшие, опаздывали, как всегда, забыли выкинуть по дороге. Надо хоть сейчас…

– Утром, – отмахнулся Никита.

– Да ты чё?! Вонять тут будет.

– Ну, давай до утра за дверь выбросим.

– Ну конечно! Ещё чего! Примета дурная: мусор за порогом – беда в дом.

– Ох уж ты у меня суеверная, хуже бабки какой. Ну давай вынесу. Ставь чайник пока.

– Проголода-а-лся, солнышко моё, – почти пропела Галка, нежно провела ладонью ему по животу и запустила руку вниз за ремень. – Ой, чувствую-чувствую, совсем ослаб мой червячок!

Легонько прищипнула «червячка» у самого основания и захохотала.

– Тихо ты, соседей разбудишь, – отстранил её Никита. – Двери-то открыты. Я всегда голодный после этих жлобских банкетов с полузасохшими канапками на зубочистках. Все хватают, как пеликаны, я же так не могу: за мной же эти долбаные папарацци охотятся.

– Да ясный пень, – согласилась Галка. – Ну, иди-иди, я пока чё-нибудь быстренько сварганю.

В тёмном дворе, едва освещённом тусклой лампой над соседним парадным да мерцающей в лужах луной, Никита постарался не смотреть в ту сторону, где они с Галкой обнаружили задыхающегося окровавленного бомжа. Хотя пока пробирался к мусорнику, казалось, будто кто-то настойчиво твердил ему в затылок: «Обернись, оглянись, подойди…»

Вот и давно не крашеные, изъеденные ржавчиной мусорные баки перед ним. Господи, а что же это за две точечки горят? Да это же кто-то на него глядит, в упор глядит. Никита зашёл в тень навеса мусорного сборника и тут увидел, что на верхней кромке бака сидит огромная крыса. Уставилась на него, мерзкая, и не собирается ретироваться. Нет в ней ни страха, ни элементарного уважения или хоть чуточку смущения перед челом века. Вот наглая тварь!

– Кыш-ш-ш! Пошла, сволочь! – махнул на неё Никита и почувствовал, как холодные мурашки покрыли спину.

Длиннохвостая хозяйка мусорника нехотя повернулась своим толстым мохнатым задом, чуть помедлила и вдруг провалилась куда-то в темноту. Никита ещё постоял, сам удивляясь своему малодушию, поддёрнул свисавший почти до самого асфальта полиэтиленовый мешок и запустил его в ту сторону, куда провалилась крыса. Мешок ударился о борт бака и упал на самое его дно.

«Сварганить» Галке удалось лишь яйца всмятку и крепкий чай с цукатами. Всё, на что, как всегда, хватило её небогатой фантазии. Слава богу, хоть желток – в мешочке, по вкусу Никиты, что позволило тому в очередной раз не взорваться, но всё же проныть гнусаво:

– Яйца в приличных домах на завтрак подают, а не среди ночи.

– В приличных домах после шести вечера вообще не жрут, – ничтоже сумняшеся парировала Галка. – На завтрак у нас всегда овсянка, сэр.

Никита только хмыкнул, надкусывая подсушенный в тостере хлеб с маслом.

После такого позднего ужина – раннего завтрака спать совсем не хотелось, и Никита поднялся наверх, к своему любимому телескопу, как он уважительно называл внушительно-большую и нарядно-золотистую подзорную трубу на высоком штативе. Прильнул правым глазом к холодному пластмассовому обручу обрамления окуляра. Задрожала в объективе огромная Луна. Пугающе-таинственная в своей ледяной вечности. Почему-то с детства она всегда влекла Никиту, ревностно требовала к себе внимания. Во все глаза глядел он на неё, лишь только стоило ей подняться над крышами укутанных ночью домов, и тут же робел до дрожи в коленках от этой её надменной таинственности.

Как-то, уже давным-давно, глубокой, уже по-летнему тёплой, майской ночью он, восьмилетний впечатлительный мальчишка, вдруг проснулся от лёгкой стукотни в оконное стекло над изголовьем его кровати. Майские жуки ударялись в окно. В соседней комнате работал телевизор - с вечера хмельной отец уснул в кресле перед ним – свет мерцающего экрана проникал в Никитову спаленку, и жуки стремительно летели на этот свет из густой ночной темени.

Никитушка, как ласково мама его звала, выпростался из-под жаркого ватного одеяла, тихонько прошмыгнул босыми ногами мимо двери, открытой в комнату родителей, и в одних коротеньких сатиновых трусиках вышел на крыльцо, едва освещённое с улицы тусклым фонарём на чуть покосившемся столбе у самых ворот. Дом у них был частный в Согре – рабочей окраине Усть-Каменогорска. Одноэтажный кирпичный дом о трёх комнатах и кухоньки да ещё застеклённой веранды отец с матерью, как две молодые сильные птицы, сами и сложили. Нет, конечно, друзья и подруги с родного цеха титано-магниевого комбината, им, трудягам-молодожёнам, подсобляли, ещё как, спору нет. Но всё равно, считайте, самостоятельно гнездо свили. Уютное и добротное, чтоб троих птенцов завести: Димку, Сашку и вот его – Никитушку.

Недалеко от большой скалистой горы легла их усадьба. С цветником под самыми окнами, мамкиной гордостью, с большим огородом, почти упиравшимся своей «камчаткой», как отец говорил, в железнодорожную нитку на высокой насыпи и грунтовку под нею. От этих пыльных и шумных магистралей защищала усадьбу берёзовая рощица, посаженная Сашкой на самом краю огорода. Вдруг весной, аккурат перед тем как ему в армию идти, заходился берёзки эти приживить. Привёз двадцать саженцев, по количеству годков, что, сказал, ему исполнятся, когда он со службы воротится. Привёз и вкопал. И через весь огород полные вёдра каждый вечер таскал, не доверяя никому полив своего, как сам как-то выразился, берёзового детсада.

С крыльца взглянул Никитушка на гору, громоздящуюся чёрным чудищем на фоне неба с подвешенными на нём кучерявыми, подсвеченными луной, мелкими облачками. Там, в одну из таких вот майских ночей, когда Никитушка ещё только готовился покинуть мамкину утробу и явиться в сей загадочный мир, там, на плоскую её вершину опустилась летающая тарелка. Тихо опустилась, без какого-либо моторного гула, лишь мерцая по окружности яркими зеленовато-голубыми огнями. И только мамка её видела. Выскочила из дому, кричала, звала людей, пока бежала под самую гору. Но так никто и не вышел. А потом смеялись над ней, услышав поутру её взволнованный рассказ. Она и зареклась впредь об этом чудном чуде вспоминать. Да только Никитушка всё её дёргал: расскажи да расскажи. И чем старше становился, тем всё подробнее ему про ту летучую тарелочку, как он ласково выражался, услышать хотелось. А то и этого стало мальчишке мало: захотел он сам, лично повстречаться с таинственными зеленовато-голубыми небесными огнями. Страшно, жуть как страшно, но куда сильнее неведомая страсть, средь лунной ночи влекущая на гору.

Словно злой котяра, исцарапал мальчонку карагайник. Он зацепился трусиками за какой-то иссохшийся мёртвый чёрный куст с длиннющими шипами, и те разодрали ветхий сатин от самой поясной резинки. А всё-таки докарабкался и встал на вершине горы, широко расставив обжаленные молодой крапивой ноги. Задрал белобрысую голову свою, и удивлённая Луна холодным блеском вспыхнула в его ошалело округлившихся на бледном лице глазах.

Стоял, чуть подрагивая от ночной прохлады, и моргнуть боялся: а вдруг в этот самый момент серебристая тарелочка-то летающая как раз и промелькнёт по темно-фиолетовому небу. Аж Луна от слёз в глазах задрожала, замутилась и скатилась по щекам хрустальными капельками.

– Никитка, Никитушка-а! Сыно-о-к! – птицей взлетел к нему и словно крыльями накрыл тревожный материнский клик.

Она несла его к дому, кутая в цветастый шерстяной павловопасадский платок, один из тех, что друзья-подружки, точно сговорившись, им с мужем на свадьбу надарили, и всё приговаривала:

– Я вот тебе покажу, я вот тебе задам трёпку, гуманоид ты этакий!

Гуманоидом его вечно братья обзывали. За большие зелёные глаза. Особенно когда он вдруг от какой-нибудь мелкой обиды распускал нюни, и эти глаза наполнялись предательской влагой.

– Ой, глядите, гуманоид – маменькин сынок завоет! – смеялся старший Димка.

И подхватывал брата средний Сашка:

– А зачем же он завоет?

И Димка ему отвечал:

– А затем, что гуманоид!

И опять Димка повторял:

– Ой, опять наш гуманоид…

И они начинали прыгать вокруг своего меньшого братца, выкрикивая эту приговорку, и Димка, как автор этого удачного сочинения, каждый раз приходил в неописуемый восторг, ничуть не меньше, чем Александр Сергеевич, когда закончил «Бориса Годунова».

Никита же, заливаясь слезами, бросался к матери в летнюю кухню. Кухня эта во дворе, поодаль от дома, была ладно из толстых досок сбита отцом в его лучшие времена, до его беспробудных пьянок. Мать, приоткрыв крышку шипящей, большой и глубокой, сковороды, отрывалась от плиты, усаживала сыночку на колени, вытирала кухонным полотенцем слёзки и напевала:

– Ах, Никитушка, мой свет,

Скоро будет нам обед…

Вот так легко в доме складывались рифмованные строки. Музы игнорировали только отца. Он если не был в запое, то занимался, как сам провозглашал, настоящим делом: творил что-нибудь по хозяйству – ведь руки-то у него были действительно золотые. Правда, чаще всего он старался созидать за пределами усадьбы: ремонтировать забор или ворота, поправлять штакетник палисадника перед глядевшей на улицу верандой или спиливать низкие, угрожавшие забору ветки старого развесистого дуба. Вот всё это на трезвую голову он делал вдохновенно, и соседи видели – хозяин!..

– Успокойся, мой котёнок, – мурлыкала мама, – мой бельчонок, мой козлёнок! Если слёзки будешь лить, можем суп пересолить.

Высоко ценя такую поэзию, тут же к ним на продавленный старый диван, накрытый отрезом бордовой плюшевой материи, запрыгивал мудрый кот Барсик, устраивался в ногах Никиты и ну выводить свои рулады в такт маме. Как тут Никите не успокоиться?

И мама уже возвращалась к плите, а Никита, почёсывая и поглаживая Барсика, вновь и вновь одолевал её вопросами про пресловутую тарелочку летающую да про тех самых гуманоидов, да какого они цвета, да какие у них глаза.

– Они что, на меня похожи?! – обиженным тоном восклицал Никитушка. – Они же зелёные! Или нет. Ты же говорила, филалетовые.

– Когда это я тебе, сыночка, говорила? – вопрошала в свою очередь мама, сосредоточенно помешивая тушившуюся в сковородке капусту. – Да разве ж я их видела?

– Видела, видела! – настаивал Никита и вскрикивал требовательно: – Давай рассказывай!

– Да я уж сколь тебе рассказывала, честно слово. Прямо спасу нет никакого…

– Рассказывай, рассказывай, а то буду плакать.

– Ишь, какой! А по попе?

– Ну, мам! Ну правда!

- Ну вот, опять за рыбу деньги! Повторяй ему!

Никитушка не унимался:

– Ну, ты вышла… Ночь была тёмная-тёмная…

– Да ты уж и сам всё наизусть знаешь, – отмахнулась мать. – Ну, ночь была. Уж после двенадцати, в доме-то все спали. Да не такая уж и тёмная ночь-то, августовская, когда звёзды падают. Я на них и вышла поглядеть… Хотелось мне про вас, ребятишек, желание загадать.

Она на минутку задумалась, глядя в окно. И вдруг схватила газету и ударила ею по стеклу:

– Ух, па-ра-зитка! – она двумя пальцами взяла за крылышко с подоконника подбитую чёрную муху и бросила её на пол. – Вот ведь надо им именно на кухню лететь. Ух, как я их не люблю!

Барсик тут же спрыгнул с дивана и слопал «паразитку».

– А Барсик обожает, – с одобрением отозвался об усатом друге Никита.

Людмила пригнулась и глянула налево в окно, указывая рукой в сторону огорода:

– Вот ваш папка мне удружил: такое мне пугало скострячил. Я сама его боюсь. Раненько утром встану, гляну с крыльца – кто это там в огороде шастает? Ужасть как пугаюсь. А вороны да сороки хоть бы хны – все помидоры исклевали.

– Мам! Ну, дальше, дальше! – нетерпеливо воскликнул Никита.

– Вот пристал! Ну, гляжу, светится она на горе. Не на самом верху, а вот на склоне, там, где пологое такое место. Вот, знаешь, как на сопку нашу идти по дороге, по мостику речку перейдёшь и наверх по тропинке…

– Ма, а как светится-то?

– Да как? Ярко, очень ярко…

– Как фонарик?

– Ну, как тебе сказать? Не то чтобы… Нет, не жёлтым светом, не тёплым, а таким голубоватым. И огни эти по кругу. Ну, вот, похоже, как конфорка эта, – мать повернула ручку плиты, наклонилась и закрутила кран толстого газового баллона, с коего уже во многих местах облезла красная краска, обнажив пугающие бурые пятна. – Только круг-то этот светится большущий-пребольшущий.

Она выпрямилась, повернувшись к сыну, и широко развела руки.

Никитушка глядел на неё во все свои круглые зелёные глазищи, во все свои, как шутила мать, две «изумрудины».

– А ты их видела!

– Да кого ж?!

– Ну, тех, что там сидели.

– Да как же я могла их видеть?! Я же только до мосточка через Маховку дошла.

– А сама говорила…

– Да это ж я только слыхала: мужики в цеху болтали.

– И чё?

– Чё-чё… Американцы одного поймали.

– Как это?

– Как-как, села вот так вот тарелка, вышли они из неё, они – тут как тут! Следили, видать…

– Кто?

– Учёные американские. Ну, те их лучами специальными отогнали, конечно, обратно в тарелку заскочили и взлетели, а один-то не успел. Вот его американцы и схватили. Ну, им же надо изучать, что такое, да как, да кто такие…

– А ты откуда знаешь?

– Так говорю же тебе, мужики у нас в цеху на комбинате рассказывали. Они, дескать, по телевизору видели.

– Ну-ну, дальше!

– Ну и вот, тарелка эта, говорили там, три дня над этой лабораторией кружила, куда американцы ихнего товарища утащили, а сделать они уже ничего не могли: американцы закрылись и всякие там опыты над этим гуманоидом творили. Бедным-несчастным, – мать уселась на низенькую скамеечку, поставила перед собой два ведра, одно эмалированное, полное картошки, другое – оцинкованное, для очистков. Тут же на пол поставила большую кастрюлю с водой и, уже нещадно точильным бруском истончённым ножом, стала срезать с картофелин длиннющую кожуру. – А и правда, мужики говорили, вид у него жалкий-прежалкий.

В кухонку заскочили проголодавшиеся братаны Димка и Сашка.

– Мам, а ты видела, что ли?! – весело спросил старшой и незаметно стащил с разделочной доски посреди стола кружок докторской колбасы.

– Я – нет! А мужики видели. Показали в той передаче: американцы ж съёмку вели.

– Ну и какой он?

– Да что тебе сказать? Говорили, глаза у него большущие, навыкате и чёрные сплошь, без зрачков, навроде очков солнечных. И голова большая непомерно на плечиках узеньких, вроде как у соседского нашего Ванятки-царька. Мозгов-то, видно, у них много, умные очень. Ещё бы, такие тарелки делать. Они ведь как по космосу быстро летают да на какие расстояния, туда, далеко, где другая жизнь. У нас учёные тоже умные, тоже огромные ракеты делают, однако те так далеко летать не могут.

Никита нахмурил брови и заключил глубокомысленно:

– Потому что, мам, у нас, если голова большая, то совсем не от мозгов. Вот смотри, Ванятка-царёк, дурак дураком…

– Не надо так, сынок, – мать погрозила тёмным от картофельных очисток пальцем. – Я слышала, как вы ему «дурачок» кричите, но это нехорошо, дети, это грех. Он, и правду сказать, без царя в голове – вон все стёкла нам в веранде камнями побил – однако он не виноват, что такой уродился. А ещё и как посмотреть: он, может, умнее нас всех. Так что и не смейте его обижать.

– Ага, его обидишь, – надул губы Сашка. – Он сам кого хочешь обидит.

– А я говорю, не смейте! – мать плюхнула в кастрюлю крупную картофелину, и та обдала её брызгами.

– Ладно, ладно, – соглашаясь, замахал рукой Димка, утащил второй кружок колбасы и сунул его Сашке. – Давай лучше про них.

– Это про кого же? – удивилась мать.

– Да про этих же! С летающей тарелки! С большими головами.

– А-а, – скучающим тоном протянула мать. – Ну да, показали, говорят, его по телику, того, что американцы поймали. Лоб высокий, щёки впалые, и вообще лицо мысиком таким к подбородку сужается. Тельце маленькое такое, слабенькое, ручки, ножки, что у ребёнка. Я вот и думаю, что они нами интересуются, потому что хочется им такими, как мы, быть. Сами-то они вона какие страшные. Хоть и умные, не спорю, ещё бы, такие летающие аппараты делают: она же плоская, потому летит быстро, воздух рассекает, как бритва. Наши так не могут. У наших вон какие ракеты громоздкие…

– Зато мы не такие страшные, – вставил бойкий Димка. – Зелёные, как черти. Потому они и воруют наших, чтоб самим себя такими же сделать. Умными, как они, а красивыми, как мы. Вон тётя Нина Михайлова рассказывала, бригадира с титано-магниевого утащили. Вышел, говорит, утром на работу, сел в автобус, а тут до комбината-то всего три остановки, и пропал. Она говорит, такой красивый был мужик, высокий, сильный – и пропал, как не было.

– Как папка наш, – поддержал брата Сашка. – Правда, мам?

– А, мам? – соскочил с дивана Никитушка. – Наш же батя тоже красивый и сильный, он им и понравился, они его и утащили. Хотели насовсем, но не получилось у них, папка вырвался. Ну правда же, мам?

– Правда, правда, – отмахнулась мать, зажигая опять плиту.

А что она ещё сынам своим скажет? Что отец их, как ему водки мало стало, с наркоманами связался. Стал из дому надолго пропадать.

Забегая вперёд, здесь надо сказать, что, когда сыновья выросли, совсем взрослые стали, срочную отслужили, Дима институт закончил, а Никита поступил, – отец их и вовсе пропал. Уж как милиция не искала – никаких следов. Так что детские объяснения его судьбы стали вроде как пророческими. Да и по всей Согре так начали толковать: связался с пришельцами – они его и утащили.

– Я думаю, они его далеко в прошлом году забирали, – глубокомысленно заключил Саша. – На самую Луну. Поэтому его долго не было.

И все замолчали. Каждый думу свою думал. Вдруг Никита спросил:

– Мама, а на Луне живёт кто-нибудь? Ну, если они туда папку забрали, значит, он там у них гостил.

– Ага, – Димка покрутил пальцем у виска, – скажи ещё, что он водку там с ними пил.

– Мам, скажи честно, - поставил вопрос ребром Сашка. – На Луне живёт кто-нибудь?

– Идите, руки мойте, обедать будем…

– Нет, мам, ну, скажи честно, есть там кто-нибудь?!

– Успокойся! На Луне не была, не знаю…

– А куда же тогда папка наш делся?

Мать вынуждена была сдаться:

– И на Луне есть жизнь! Просто она замуровалась эта жизнь под толщей большой, вглубь ушла. Под большой тяжёлой каменной плитой она. Всё! Марш руки мыть! Садимся за стол.

Она-то, Людмила, знала, что кончится очередной затяжной запой, и оставит свою компанию синюшных «гуманоидов» её Василий, вернётся в дом – и восстановится мир да лад в семье. Но ненадолго. И снова ей придётся сынов утешать историей про инопланетян…

«И там наш папка, на Луне этой, – думал Никитушка, направляясь следом за братьями к латунному рукомойнику, навешенному на верейный столб ворот над старым, изрядно побитым эмалированном ведром. – Там он, большой, сильный, красивый. А не возвращается, потому что замуровали его гуманоиды проклятые. Хотел бы, да только как из-под этой лунной плиты выбраться?..»

С этим наивным укором и одновременно успокаивающим его доверчивую душу сочувствием, сколько себя с детства помнил, всегда Никита смотрел на Луну. А она на него – с вековечным равнодушным холодом. Так всегда ему казалось.

Так и в эту бессонную ночь, растревоженный видом окровавленного бомжа, этой дурацкой наглой крысой да и вообще откуда-то взявшимся недобрым предчувствием, он всё глядел в свой блестящий телескоп на слегка подрагивающее в объективе ночное светило, изъеденное оспинами кратеров. Глядел, будто хотел просверлить своим взглядом её толщу, разгрести её слежавшуюся пыль, взорвать её холодные плиты, о которых говорила в детстве мать, и проникнуть в её извечную смертельную тайну. Глядел до покрасневших и слезящихся глаз. Да только тщетно он стремился разглядеть что-то новое. Она, Луна, в ответ, как и прежде, бесстрастно взирала на него, впечатавшегося одним оком в окуляр телескопа, на его окультуренный чердак, на весь уснувший дом да на Землю всю со всеми её страстями и бедами. И подумалось Никите: а ведь так ей, Луне, безразличны эти самые земные страсти и беды, хоть и приписана она верным спутником матушки Земли. Вот так вот кто-то идёт с тобой по жизни, идёт совсем рядом, однако интересы его с твоими нисколько не пересекаются, как, впрочем, и твои с его. Вопрос: отчего же вы тогда спутники по жизни? А вот так сложилось, кто-то так на небе прописал.

Никита отпрянул от телескопа, шагнул к икеевскому неполированному столику из жёлтого дерева и, плюхнувшись возле него на табурет, привалился грудью к столешнице, положил на неё скрещённые руки, а в них уткнулся лбом. Прикрыл глаза, но спать всё равно не хотелось, не хотелось спускаться вниз, хотя понимал, что Галка скорее всего не спит и ждёт его не дождётся. В голове роились мысли, но так сумбурно, так невнятно, одна забегая за другую. Вот бывает так: даже и не знаешь, за какую ухватиться, о чём серьёзно задуматься.

Вдруг вспомнились строки из японского хокку:

«Когда судьба меня возненавидит,

Я сделаю луну подругою своею…»

Двинул локтем, под рукой зашелестел лист бумаги. Вдруг как-то механически стал складывать из него самолётик. Сложил, встал и запустил его в раскрытое для телескопа окно. Белый, хорошо различимый в тёмном дворе-колодце, он нарезал виражи, всё снижаясь и снижаясь, пока не скрылся за углом дома, как раз там, где всё ещё должен был лежать несчастный бомж. «Впрочем, наверняка уже очухался, – подумал Никита, – и свалил куда подальше. Вот ещё втемяшился мне в голову. Чур, меня!»

Он вернулся к столу, сел, потянул из пачки новый лист, на минуту задумался и вдруг написал первую строку. Потом ещё одну и ещё, и ещё… Потом всё нервно зачеркнул и стал писать заново. А на дворе уже стало светать, он скомкал лист и побрёл прочь с так любимого им чердака – прибежища его непокойной души.

А испещренный корявым почерком лист на столе стал потихоньку расправляться, пытаясь принять своё прежнее положение.

Уж очень ему, ещё недавно чистому, не изуродованному морщинами листу хотелось, чтобы расправились нанесённые на него строки, и можно было, пусть с трудом, но всё же прочесть:

Вооружён стократным зреньем,

Хотел, горя от нетерпенья,

Достичь небесной глубины.

Да где уж там! Хотя б монету

Найти, чтобы монету эту

Суметь добросить до Луны,

Чтоб по примете доброй, старой

Не раз вернуться к окуляру

И разглядеть, в конце концов:

Селены лик совсем не мёртв.

С веснушками синюшных пятен

Он даже нам, земным, понятен:

В той перламутровой тиши

Ждёт вечный дом твоей души.

Продолжение следует