Побегушник и побегушники

И вот однажды, переделав старые стихи и добавив к ним новые, Лёня Беломорцев вновь пошёл к Николаю, но того в бараке не оказалось. Лёня вышел на воздух, стал прогуливаться по трапу от вахты и до столовой, от столовой до вахты — и так много раз. Стояла поздняя осень, иногда сыпал снежок, смеркалось, в семь часов по периметру зоны загорелись огни. К восьми часам расставлялись собаки, которые бегали вдоль забора, скользя кольцами по проволоке. Как вдруг погасли огни сразу во всей зоне. Минут через десять они вновь загорелись. Потом опять погасли. Здесь часто так бывало — плохие электрики, что ли? Лёня давно присмотрел прореху в колючей проволоке — возле самой вахты, там всегда кто-то есть из охраны, поэтому никто не предполагает лазейки для побега. Когда в третий раз погасли огни, Лёня, засунув за ремень тетрадь со стихами, кинулся к вахте.

Он моментально вскарабкался по шаткой, неудобной «лесенке» из колючей проволоки на деревянную крутую крышу вахты, затем осторожно переполз через верх и спрыгнул на ту сторону зоны — дом был невысоким. Не спеша отошёл от вахты, а потом бегом кинулся в темень. Он бежал, бежал, бежал, от радости не чувствуя себя. В нём всё пело, громко стучало сердце! Зона с зажжёнными уже огнями, быстро удалялась, под ногами свежевспаханная целина, потом — дорога в сосновом бору, потом — луга с пожухлой сырой травой…

Путь преградила небольшая речка метра три-четыре шириной, плотно обросшая голым уже ивняком. Лёня быстро шёл по берегу, но увидев, что река взяла направление ближе к лагерю, повернул в противоположную сторону, надеясь встретить какую-то переправу, мостик или ещё что-нибудь, но ничего, как назло, не попадалось. Обильно пошёл снег. Как вдруг он увидел небольшой плотик из двух брёвен, связанных алюминиевой проволокой, и понял, что никакой переправы не предвидится. Он столкнул плотик в воду, взял небольшой шест, валявшийся тут же на берегу, и попытался встать на плотик, опираясь на воткнутую в дно палку, но сразу же оказался в воде. Барахтаясь, Лёня доплыл до другого берега, держась рукой за плот. Страшный холод объял всё его тело, с него ручьём стекала ледяная вода.

Невдалеке на сжатом поле он увидел стог, добрался до него и разделся, подостлав под ноги солому. Он отжал воду из одежды, снова натянул её, в ботинки положил клочья той же соломы, добро, что ботинки были просторными. Стало теплей всему телу, и он уже подумал, что можно полежать в стогу и отдохнуть, но тут же решил, что нужно как можно скорее идти дальше. Вскоре он вышел к незнакомой зоне возле железной дороги и сразу же повернул от неё в темноту, в кусты и перелески, стараясь держаться подмерзающей земли, чтобы меньше оставлять следов. Вскоре огни и этой зоны удалились, но ему не хотелось терять из виду железную дорогу.

Сквозь холодную темноту показались огоньки небольшой деревеньки, которая спала, притулившись бочком к реке. Войдя в деревню, Лёня подошёл к баньке. Она была ещё тёплой — день был выходной. Он вошёл в баньку и стал шарить кругом в поисках печи: может, остались живые угольки! Угольки остались, но пачка «атомных» сигарет, дешевейших и злейших, взятых в лагерном ларьке, безнадёжно вымокла.

Вдруг он услышал, совсем рядом, под самыми дверьми, собачий лай и понял, что нужно немедленно уходить. Кто-нибудь обратит внимание на лающих собак возле бани и поймёт, что в ней находится кто-то чужой. Леонид вышел из баньки — и собаки отпрянули, увязались вслед и долго сопровождали его с истошным лаем.

Снова показалась железная дорога, рельсы которой щедро отливали лунным светом. Совсем уже к рассвету, часам к четырём, Лёня вышел к разъезду. Он увидел сарай, полный сена, забрался по лестнице на чердак, протиснувшись в небольшую дверцу. Пахло луговым и чуть тёплым воздухом от коровы, которая пережёвывала жвачку, находясь где-то внизу.

Лёня залез в противоположный от дверцы угол и зарылся как можно глубже в сено. И через несколько минут заснул мертвецким сном, во сне ощущая парное тепло от невысохшей ещё одежды.

Проснулся он от мычания коровы и ласкового женского голоса:

— Стой, Верочка, стой милая. Ну чего ты! Вот хлебушко тебе, возьми-ко!

Вскоре тоненько прыснула струйка молока в подойник, Лёня сглотнул слюну — даже горлу стало больно! «Уж не заболел ли?» — опасливо подумал он.

Ему показалось, что это прекраснейшее действо — доение ласковой женщиной коровы — продолжалось очень долго. Он вспомнил бабушку, доящую козу Маньку, парное козье молоко, отрезанный свежеиспечённый хлеб…

Лёня вновь провалился в сон: он позволил себе это, можно было выспаться до вечера, часов в девять проходит пригородный пассажирский поезд до Свердловска, может быть, удастся примоститься где-нибудь на крыше вагона или в нерабочем тамбуре.

Поезд заявил о себе задолго до появления: гудел, сначала еле слышно, потом — ближе, потом — почти рядом. «Товарный или пассажирский?» — гадал Лёня. Товарный — лучше, но здесь товарняки шли ходко, заскочить на ходу трудно.

И вот он появился: пассажирский состав «Тавда — Свердловск». И замедлил ход, остановился, но сразу же, под свисток, стал набирать ход. Тогда и выскочил из укрытия Леонид, ухватился за поручень, встал на подножку, но к нему потянулась чья-то рука. Лёня думал, кондуктор, оказалось — оперативник.

Бригада оперативников ежедневно сопровождала поезд: в районе Тавды и далее по лесам располагались лагпункты громадного лагеря тысяч на двадцать народу — Востокураллага. Леонид знал об этом, но другого выхода не было: вдруг удастся проскочить. Не проскочил.

Оперативник завел его в вагон специального назначения, где были только оперативники да женщина-кондуктор. Первый вопрос Лёне:

— Куда путь держишь?

Моряк не знал, что ответить, надо было сказать что-то похожее на правду. Поскольку одет он был во всё лагерное, никто бы не поверил, что он откуда-то из другого места. Он пробурчал:

— Освободился я вчера с Белого Яра, выпили с друзьями, и я потерял сознание. Как оказался на разъезде — не помню. Ни денег, ни документов нет.

Его ссадили на станции Казанка, с ним сошёл задержавший его старший сержант. Вошли в бревенчатую избушку оперпоста. Старший сержант спросил:

— Освободился, говоришь? Это мы скоро узнаем. А ну, раздевайся!

Вещи он внимательно осмотрел, обратил внимание на то, что в ботинки положена солома, а не сено: солома может быть только в полях, вдали от разъезда. Полистал тетрадь со стихами, что-то даже прочёл.

— Ну вот что, — сказал сержант, — если сразу не признаешься, будешь бит нещадно! Говори откуда бежал!

— Да ниоткуда: освободился, говорю же.

Стали звонить на Белый Яр, дежурному по лагерю.

— Проверь, кто вчера освобождался. Смирнов Владимир Иванович?

Беломорцев назвался Смирновым.

— Из лагпункта Белый Яр по данным спецчасти никто вчера и позавчера не освобождался, — усмехнулся старший сержант, — никакого Смирнова там не числится.

И хотя побегов тоже не было, его стали не торопясь бить. Но была надежда, что он всё же расколется, и много силы не применяли. А он и не думал колоться, твердил какую-то чушь, что он вольный уже человек, что «вы не имеете права», что дежурный что-то напутал и много всякой другой ерунды. Оперативники ему ещё поддали, а потом ещё, и ещё, пока старший сержант, видимо, главный здесь, не крикнул:

— Ну хватит! Дорвались!

Лёне он сказал:

— Сейчас поведём тебя в зону, на Казанку. Идти километра два. Ночь. Никого вокруг. Пристрелим по дороге и скажем, что при попытке к бегству, если сейчас же не признаешься во всём. Я же вижу, что ты беглый! Знаешь, сколько я вашего брата переловил? Не знаешь? В общем, думай.

— Я уже подумал, — сказал Беломорцев, — ведите в зону, там я расскажу всю правду.

— Что ж, пойдём, время не ждёт.

Дорогой поговорили, покурили, Иванов, такая фамилия была у старшего сержанта, спросил:

— Почему ты стихи пишешь? Поэтом хочешь стать?

— Дадите вы поэтом стать, скорей застрелите или почки отобьёте.

— Не бойся, это я так просто спросил. Ты, я вижу, неплохой парень, зачем ты бежал-то?

— Да не бегал я, начальник, — ответил Беломорцев, хотя было уже ясно, что побег не скроешь.

Впереди замаячила зона, светясь по забору огнями, виднелись башенные краны, грузящие пиленый лес в вагоны, работала ночная смена.

На вахте охранник запротестовал:

— Мне даже на вахту его нельзя пускать, не то что в зону: на него нет дела, формуляра. Мне наплевать, что он беглец!

— Звони начальнику режима, звони оперуполномоченному. Куда ж я его теперь дену?

Минут через несколько подошли начальник режима и оперуполномоченный и приказали пропустить. Лёню завели в БУР, в кабинет к оперуполномоченному.

— Ну что, давай, колись. Кто? Откуда? Зачем?

— Я Беломорцев Леонид Иванович, срок восемь лет, статья семьдесят четвёртая, часть вторая, бежал с лагпункта Белый Яр.

— Когда бежал? Точное время.

— Вчера около восьми часов вечера.

— Как бежал? Каким образом?

— Когда во всей зоне погас огонь, я перелез через забор.

— Ой ли? Какой ты шустрый! Говори точнее.

— Я точно говорю.

— Ну да мне всё равно, — вздохнул оперуполномоченный, — пусть на месте разбираются. С тобой других беглецов не было?

— Не было.

— Хорошо.

Оперуполномоченный быстро дозвонился до Белого Яра:

— Послушай, Семёнов, есть ли у вас в зоне заключённый по фамилии Беломорцев, статья — за хулиганку. Звони, буду ждать.

Через пять минут позвонили: такой есть, должен находиться в бригаде.

— В бригаде говоришь? Ты вот что: объявляй на него побег! В розыск его объяви! Он у нас тут сидит: поймали его. Вот-вот, так и делай. Ну, давай. Вчера в десять вечера с поезда его сняли.

Беломорцева поместили одного в большущую камеру с бревенчатыми стенами, с батарейной тёплой трубой, дневальный даже похлёбки какой-то принёс и пайку хлеба. Лёня поел, успокоился и уснул, как после трудов праведных. Наутро пришёл Иванов и стал торопить к поезду. Ехали не в вагонзаке, а вместе с вольными пассажирами, в вагонзак бы его не взяли, так как «дела» с ним не было, оно было на Белом Яру.

Молодая кондукторша, видать бывалая девушка, долго смотрела на Беломорцева, потом сказала:

— Ну, парень, ты мне запомнишься, наверно, на всю жизнь: как такие ребята становятся преступниками, да ещё с лагеря бегут? Тебе артистом надо быть, а ты что?

— Спасибо, добрая девушка, — ответил Лёня, — я как-нибудь преступником проживу.

Иванов засмеялся и сказал:

— А ты знаешь, как у него фамилия? Беломорцев — действительно, как у артиста.

— Беломорцев? Это что от папирос, что ли, фамилия?

— Да нет, ответил Лёня, — моя фамилия от Белого моря, а если б было от папирос, то фамилия была бы Беломорканальцев.

Все опять засмеялись. А девушка сказала:

— Смотри-ка, духу не теряет, шутит. У тебя хоть мать-отец, невеста — есть?

— Да всё у меня есть, спасибо тебе, милая девушка, свободы только нет.

— Что и говорить: врезался ты мне в память.

— Так возьми адресок, придёшь на свиданку, он лет через пять освободится, может даже раньше, — предложил Иванов девушке.

— Нет уж… Но, если надумаешь ещё раз убежать: иди сразу вот по этому адресу.

Она подала бумажку какую-то. Он её взял и начал рассматривать. У девушки громадные глаза (на двух симпатичных девушек хватит), какие-то луже-дождевые, что ли, цвета хмурого небушка.

— Но тут ничего не написано, — улыбнулся Беломорцев.

— Прости, я пошутила. Если надумаю, сама напишу.

Сержант Иванов сказал:

— Договаривайтесь на здоровье. Я только — за.

А сам подумал: «Ну, бляха, не беглец, а произведение искусства. Жалко будет, если забьют его белоярские вохровцы».

И сказал негромко Беломорцеву:

— Послушай, когда я тебя сдам белоярскому конвою, то по дороге до самой зоны не вздумай им рассказывать, как, каким путём ты убежал. Потом, дескать, расскажу оперуполномоченному, самому лично. А «через забор» — лучше не выдумывай.

— Спасибо, гражданин начальник, никогда не забуду, — ответил Лёня и сразу вспомнил Николая Николаевича из колонии малолеток, такой же хороший был человек, а попади другой — неизвестно чем бы всё кончилось…

Белоярский конвой встретил его без возгласов, сразу надели на него наручники. Когда Беломорцев уже находился в БУРе, на Казанке, их всех подняли ночью по тревоге: «Побег!» Гоняли всю ночь для профилактики. Добра от них не жди — печёнки могут отбить за милую душу, ни одна больница потом не поможет.

Сержант, начальник конвоя, чьи белёсые глаза не предвещали ничего хорошего, говорил «не своим» голосом, негромко и доверительно:

— Ну что, беглечишко, выкладывай: как тебе так удалось улизнуть?

— Да очень просто. Но, извините, пожалуйста, я пока вам не могу об этом сказать — расскажу оперуполномоченному лагеря.

— Ты не доверяешь нам, что ли?

— Не в этом дело. Просто не могу — и всё.

— Ты хоть ел что-нибудь за эти сутки?

— Ел, на Казанке.

Сержант остановил машину, исчез на пять минут и вернулся с кульком пряников, пачкой «Беломора» и спичками.

— На, подкрепись немного, покури: может, доверчивей станешь.

Рядом сидящие вохровцы недовольно молчали, не одобряя, видимо, действия своего начальника. Руки у ребятишек чесались за все треволнения отомстить, а начальник доброго взялся разыгрывать. Но никто не решился обсуждать начальника вслух. А Беломорцев потихоньку жевал пряники, думая: скорей бы доехать. Потом долго курил. Сержант ждал объяснений и не только ждал, но и спрашивал:

— Ты хоть скажи, намекни, что ли: подкоп, наверно, есть в зоне? Никаких следов побега нигде не обнаружено. К тебе хорошо относятся, а ты…

— Никакого подкопа я не знаю. Приедем, расскажу.

Беломорцев понял, что нельзя будет и в зоне рассказывать про то, как они сидели все на вахте (это была их смена), а он по их «головам», считай, перелез и спокойно ушёл. Расскажи — всю жизнь будут мстить.

Машина остановилась возле штаба лагпункта, который отстоял от зоны метров за двести, и Беломорцев подумал, что и в штабе колоться нельзя, ибо по дороге в зону, за эти двести метров могут десять раз пристрелить «за попытку к бегству». Не решился он открывать свой секрет ни оперуполномоченному, ни начальнику режима, ни самому начальнику лагеря. В сводке о побеге (он подслушал ненароком, когда говорилось по телефону): «…заключенный Беломорцев через пролом в заборе совершил побег, но принятыми мерами розыска был задержан».

Вскоре ему предъявили статью: «Побег из мест заключения» и через неделю вызвали на суд областной выездной сессии. В последнем слове Беломорцев просил отправить его на лагпункт «Фанерный», где открывалась для заключённых школа-десятилетка, иначе (намекал беглец) придётся чуть ли не снова бежать.

— Вашему начальству лучше знать, куда вас направить. Будете бежать — застрелят и всё тут, — ответил прокурор.

Отправили в зону бывших и потенциальных беглецов «Илясово» под усиленный конвой и лучшие средства охраны, то есть высоченный забор из кольев, а не из досок, как везде, на вышках пулемёты на трёх ногах, множество собак для ночной охраны и сопровождения до рабочих объектов.

На рабочий объект (лесоповальная зона) новичков с побега ещё и не пускали, водили на отдельные точки, где-нибудь возле зоны. Беломорцева направили в бригаду, которая ремонтировала котельную в рабочей зоне, находившуюся через забор от жилой. Зона «Илясово» жила совсем неплохо, рабочих бригад было много, деньги выдавали на руки, три раза в месяц по сто рублей. В зоне был хороший ларёк, имелась коммерческая столовая, библиотека, существовала самодеятельность. Не было только школы. Но она здесь, собственно, никому и не нужна была: вся зона «собиралась в побег». Есть такой тип заключённых — побегушники, они всё бегут, бегут, бегут, пока не убьют или, действительно, не удастся убежать.

Это — болезнь, почти как наркотик, но его лечат, и лечат следующим образом. Убитых беглецов (особенно зимой) кладут рядом с зоной и дня три не убирают — пока несколько раз люди не сходят на работу мимо них, чтобы было о чём подумать. Но каждый потенциальный беглец думает: это их убили, но я-то хитрей, я уйду, меня не убьют. А есть и те, кто думает: пусть убьют — пан или пропал. Таких чаще всего и убивают. Настоящий беглец должен верить в жизнь и в самого себя, а с побегом не торопиться. Они и после пятого побега живыми остаются.

С одним из таких беглецов Лёня Беломорцев познакомился в вагонзаке, где находился их этап.

По узкоколейке бежал маленький, шумный состав, издавая частые гудки, и под эти гудки шёл негромкий разговор. Говорил, в основном стройный, лет двадцати двух, парень по кличке Плясун, он ехал на Илясово второй раз, после второго побега, замполит зоны снова выпросил его после суда с пересылки у тамошнего начальства, место назначения у Плясуна было не указано. Плясун на Илясово олицетворял всю самодеятельность, был руководителем её и великолепным плясуном, каких не найти и на свободе, все выступления самодеятельности с его участием на всех лагерных слётах обязательно награждались первым призом.

Но был он и побегушником не последним, выбирал момент, когда этого никто не ожидал.

Глянув на Беломорцева, Плясун сразу определил знакомую натуру и схожесть судеб. Перебросившись двумя-тремя фразами, он заговорил о главном, заговорил без лишних слов — манера всех истинных побегушников.

— Торопиться не будем, сейчас зима, присмотримся ко всему как следует. Но летом за мной особенно следят, может, попробовать зимой? Одному в побеге плохо, ты всё равно побежишь, я вижу. У тебя — десять лет, у меня — пятнадцать, чего ждать?

Уже в зоне Плясун часто приходил в секцию, где Леонид жил в бригаде, работавшей в рабочей зоне на котельной. Интересовался сменой конвоя в этой зоне, расположением заборов и вышек. В секции почти не говорил, только на улице, когда они прохаживались по трапу. Дневальный этой секции, хорошо относившийся к Беломорцеву, как-то сказал:

— Вижу, в побег собираешься с Плясуном. По-моему, он человек скользкий, с начальством знается, второй раз обратно привозят. И хочется тебя предупредить: как бы он тебя не заманил под пулю. Таких здесь много: ищут напарников, роют подкоп, потом их посылают первыми, тех сразу ловят или стреляют. Смотри, парень…

И Беломорцев решил не идти с Плясуном в побег, сказал, что вообще раздумал бежать. А месяца через полтора из бани, она стояла рядом с забором рабочей зоны, люди Плясуна сделали подкоп в рабочую зону и ночью, когда на угловой вышке рабочей зоны охранника не было, проникли на свободу. Их задержали через неделю в ста километрах, когда они ограбили деревенский сельмаг, связав сторожа.

Сидя с побега на головном лагпункте «Фанерный» в БУРе, в одиночке, Плясун каким-то образом уговорил надзирателя, чтобы тот выпустил его в жилую зону: дела, мол, пропадают наваристые; на час, дескать, ненадолго схожу к деловым людям. Смотри, сколько у меня вещей в камере остаётся, надо найти на них покупателей — потом всё разделим! Дай, схожу!

И сходил. Из жилой зоны через забор перелез в рабочую зону, а это большая лесобиржа с цехами и с железной дорогой, куда круглые сутки заходят составы для погрузки древесины, дров, мебели и прочего. Он догадался выбрать место на лафете поезда возле самого прожектора: когда прожектор светит в глаза, все от него отворачиваются. Так, на виду у всех, проехал Плясун на свободу и пропал на этот раз навсегда. Может, убили его да не сказали, может, приспособился, где на свободе, кто знает?

Плясун когда-то был блатным и часто, на дню раз по двадцать, бацал и бацал. В основном на воровских посиделках. Но быстро понял, что ему нужна сцена! Любая, но сцена. Воры сказали: раз ты артист — иди и пляши для фраеров, но не считай себя больше вором. А вскоре и лагерных сцен Плясуну не хватило: «Мне нужна настоящая сцена: мне нужна свобода!»

Талант всегда рвётся на свободу, но не только талант. Все осужденные несправедливо. А большие срока по Указу от 47-го, считай, все несправедливые! Потому и побегов было много: русская натура сопротивлялась произволу хотя бы таким образом.

Случай другой. Как-то встретил Леонид старого дружка из Атляна ещё. В Атляне время для побега они выбрали днём, а не ночью, когда все бегут. Юрок Варнин, так звали шустрого, черноглазого паренька, который позвал Моряка сразу же по приезде в Атлян посмотреть, как он будет «уходить».

Легко проделав дыру в заборе — доски в земле гнилые, — Юрок осторожно вылез на ту сторону зоны, но сразу же был замечен женщиной, женой одного надзирателя. Она подняла гвалт. Юрка тогда поймали, осудили на три года, отправили на Печору, потом вывезли оттуда как больного туберкулёзом. Он подлечился и снова побежал. Поймали, добавили срок, привезли сюда.

На вопрос Леонида, не пойти ли им вместе, сказал:

— Я уже договорился с человеком, очень серьёзным побегушником. У него отличный план.

Дмитриу, прикарпатец, дважды бежал, но был пойман на границе с Польшей и возвращён в Востураллаг, где его осудили и снова отправили на лагпункт «Илясово». Охрана была уверена, что он не сможет найти здесь другую лазейку. Его не брал ни один лагпункт в Востураллаге, говорили: воспитывайте сами своих беглецов.

Дмитриу сидел не за политику, а за то, что разорил и побил сильно ненавистную семью соседа. В Польше он имел тоже какое-то хозяйство и родственников, стремился туда попасть, ища надёжного напарника, обещая ему хорошую жизнь в Польше.

На работу Дмитриу был зверь, как и во всём, по три нормы выполнял, но это зимой. А к весне его на рабочий объект не пускали, держали в зоне. И он решил всех перехитрить и собрался в побег зимой, на лыжах, и, разумеется, вдвоём. Они собрали добрых два рюкзака пропитания и после обеда, который конвою разносят прямо на вышки, одели маскхалаты из простыней, приторочили к спецовке самодельные лыжи и поползли через запретку, заметая по возможности следы хвоей. Получилось как нельзя лучше. Скрывшись в лесу, встали во весь рост на лыжи и — «ноги, мои ноги!», как говорят беглецы.

Через три часа их хватились. Пошли по следу. Погода стояла, как назло, безветренная и следы было хорошо видны. Догнали на другой день утром. Лай собак беглецы заслышали уже с ночи. Выбиваясь из сил, старались уйти от него, но, не зная как следует ни местности, ни направления, занервничали, теряя последние силы. Дмитриу окрестность немного знал, но зимой всё меняется. Он старался уйти вперёд, оторваться от подельника. Юрок Варнин понял, что напарник хочет сдать его первым, и решил просто сдаться, ибо так или иначе не уйти. Он встал и поднял руки — сдаюсь. Но вохра себе на уме, думала по-другому. Жалости в ней не было никакой: беглецы их, солдат, заставили бежать целые сутки, километров семьдесят.

Пока собаки рвали Юрка, Дмитриу ещё бежал, но уйти далеко не смог, солдаты моментом его догнали и тоже убили.

Привезли их трупы на их же лыжах, положили на платформу и не убирали три дня, пока все как следует не разглядели рваных собаками, в кровавой ватной одежде хорошо знакомых людей.

Многие зимние планы будущих беглецов сразу же отпали: «ухлопают», затравят собаками! Беломорцев трупы не видел: они были за зоной, а его за зону как свежего беглеца ещё не пускали. Но рассказывали, рассказывали — только в зоне и разговору было, что о них. И зона беглецов притихла до весны…

* * *

Весной, греясь на солнышке на крыше инструменталки котельной, Беломорцев заметил странную картину: охранник на вышке приносит с собой толстую книгу и втихаря увлечённо читает её. А свою фуражку ставит на палку и крутит по сторонам — как будто это его голова. Возникла идея: не попробовать ли уйти в побег днём, с этой штрафной зоны? В память о Юрке?

Беломорцеву открылась удивительная возможность, о которой никто не подозревал. Всё очень просто: забор между жилой и рабочей зоной делит напополам основной и главный забор всего лагпункта, когда от вышки до вышки метров по триста. Забор рабочей зоны будет прикрывать беглеца от правой вышки до самой запретки, а левая вышка — читает книгу. Книга толстая, вышкарь будет приносить её каждую смену днём с двенадцати до шести. К тому же забор весь неровный, склонённый внутрь зоны, доберись до самого забора — тебя не будет видно ни с одной вышки. Проползи осторожно метра четыре, и будешь невидим.

Тут же, на крыше, находились и другие люди. Среди них — Славка Зининенко, бывший солдат, прошедший войну, но по его же рассказам почти не воевавший, а грабивший под шумок европейских буржуев, за что и срок получил. Много раз бежавший, привезённый в Востокураллаг, в эту строжайшую зону. Лёня видел, что Славка присматривается к нему и не раз начинал с ним необязательный разговор, но однажды Славка спросил прямо:

— Слушай, как тебя, Лёня, кажется, ты что-то хорошее знаешь про то, как добыть свободу? Я давно за тобой наблюдаю. Говори, не бойся, вместе сообразим.

А Лёне и вправду хотелось рассказать, поделиться с кем-то надёжным, он понимал, что побег данного плана не для одного. Славка выглядел тем человеком, с которым можно было этим планом поделиться. И он поведал Славке свой замысел.

Тот сразу поднялся и сказал: пойдём до Николы. Никола — бригадир плотников, работающих на котельной, по словам Славки, надёжный человек, которому бежать время давно подошло. Дважды бежал он Колымы. Второй раз удачно. За пять месяцев дошёл до Якутска, до каких-то складов. Попробовал что-то там «подломить», да поймали. Лагеря на Колыме ликвидировали, и его долго-долго маяли по пересылкам, пока не привезли сюда.

Никола Иванченко по кличке Борода (борода действительно пышная) выслушал Славку очень внимательно и сразу же заявил:

— Завтра идём! Ни дня ждать нельзя. Продукты у нас есть? Есть. Инструмент сейчас же приготовим. Завтра выходим на работу при всей экипировке. У тебя, если есть что-то, Леонид, бери всё. Ты молодец, голова у тебя соображает. Договорились?

Решил он за всех, куда ещё ждать — май месяц на исходе.

Назавтра явились на работу плотно одетыми (проверки на маленькой, производственной вахте почти никакой), прихватили и продукты: несколько паек хлеба по семьсот грамм, килограмма два сахару, сала.

Возле самого забора рабочей зоны находилась линия узкоколейки, где стоял старый вагон почти у самой запретки — бывшая инструменталка с лесного объекта, очень старый, но беглецам он исключительно пригодился.

Они проползли возле самого забора, что разделяет жилую и рабочую зоны, скрываемые травой, до этого вагона и влезли в него. В окошечко слева было хорошо видно вышку с охранником, а он, конечно же, читал книгу.

Договорились: Лёня садится к окошечку, и если охранник читает книгу, то Лёня держит руку ладонью вверх, а если смотрит по сторонам, то Лёня опускает резко руку ладонью вниз. Коля Борода, сидя у дверей вагона, все эти сигналы принимает и передаёт Славке. Славка взял на себя основную работу: проползти первым через запретку до основного забора зоны. Потом он ножовкой перепиливает три заборных кола, сделав тем самым нормальный лаз на ту сторону зоны, подкопав к тому ж под тоненькую проволочку «хлопушки», которую нельзя задеть, ибо сразу же вверх будет дан выстрел той самой «хлопушкой» — сигнал о побеге.

Славка справился с этой задачей за десять минут и уже маячил Бороде из-за зоны, чтобы и тот последовал к запретке. Лёня перешёл к дверям вагона, не теряя из виду через окно вышку. У Коли Бороды всё получилось тоже отлично.

Наступил момент, когда надо было идти Лёне, но он был осторожен, не поспешал. Стоило заметить тому или другому охраннику с вышки Славку и Бороду — обоих расстреляли бы с двух сторон из пулемётов. Лёня на крайний случай может при этом убежать в зону и смешаться с другими заключёнными, а тем двоим, за зоной, назад уже дороги не было, и Лёне страшно было не столько за себя, сколько за них — всё теперь зависело только от него.

И он не подвёл. Обливаясь потом, не слыша ни рук своих и ни ног, думая только об одном: не задеть бы ненароком колючку запретки, которую Славка поставил на колышек, уложиться бы вовремя, минуя запретку, пока часовой читает. Следить за ним теперь некому, и приходится всё делать «на авось». К тому же на крыше инструменталки котельной собралось множество заключённого народа. Все они неотрывно смотрят за рисковым «спектаклем» игры в жизнь и смерть, играя в которую, Славка встретил его у пролома на свободу и на маяках показал, что и как ему делать. Лёня беспрепятственно оказался за зоной. Славка сразу же вставил колья на место, откуда они были выпилены, засыпал землёй и придавил ладонью место возле кольев, убрал всё лишнее с виду и пополз через деревянный трап к широкой полосе колючей проволоки, которая многими рядами затрудняла продвижение беглецам.

Когда все трое оказались под колючкой, то Славка сказал, чтобы не торопились: с вышек под колючкой они уже не видны, и надо тихо, не спеша, ползти, двигаться в нужном направлении, дабы не колыхать колокольчики на рядах колючки, которые так же, как и хлопушки, сигнализируют о побеге.

Миновав ряды колючей проволоки с колокольчиками, беглецы вновь оказались на самом виду для просмотра с вышек, но, видимо, стояли на них люди, абсолютно уверенные в том, что никто днём в побег не пойдёт, — и солдаты срочной службы балдели каждый по-своему. Местность за зоной была ровная, до первых кустов было метров пятьсот, но что спасало: местность болотисто-кочковатая. Пот мешается с грязью, но в душе радость: свобода! Да здравствует она, хоть такая!

Наконец достигли первых кустов, огляделись, прислушались и пошли, и пошли, потом побежали лёгкой рысцой. Где и сильнее: какая почва под ногами. Часа через два начал отставать Борода, затем сел и сказал, что больше не может идти, потому что стёр ноги. Славка сказал:

— Ну-ка, разуйся.

Борода разулся. Ноги действительно были стёрты почти до крови. На Бороде — новые кирзовые сапоги. Славка посоветовал ему сапоги отдать Лёне, а его большие лагерные ботинки, разрезав сверху по взъёму, — надеть. Так и сделали. И снова пошли, но уже не так спешно.

Поздно вечером вышли к реке Туре, метров триста шириною, а где-то с разливами намного больше. Наломали веток, устроились поспать. Ближе к рассвету разбудило вороньё. Откуда их столько? И всё орут, орут! Как будто выдать хотят. Охотнику, например, будет понятно, что кто-то большой (человек, зверь) находится под этим граем. Решили: пока суд да дело, перебираться как-то на ту сторону, ибо по эту — одни лагеря, а на той — уже нет.

Пошли по берегу, нашли три бревна, обвязанные толстой проволокой, — это плот! Но плот для одного: троих и даже двоих — не выдержит. Решили, что один — Борода — пусть садится, а двое поплывут, держась за плот. Так и сделали. К рассвету добрались до другого берега, который оказался, к сожалению, не берегом, а островом, очень илистым, ступая по которому трудно добраться до следующего, настоящего берега.

А вокруг по холмам сплошные деревни, откуда могут их увидеть: в деревнях рано встают. В каждой деревне наверняка есть телефон. Залезли в кусты, наломали сухих веточек, разожгли на кочке костерок без дыма, стали сушиться и как-то завтракать. И тут выяснилась неприятная для Лёни ситуация: пока полз по болоту возле зоны, у него отвязался мешочек с сахаром — с килограмм весом! Борода исходил на дерьмо, что называется.

— Килограмм сахару! Его на неделю хватило бы, чтобы никуда не соваться. А сейчас я головой своей должен рисковать? Я тебя рисковать заставлю!

— Меня заставлять не надо.

— Прекращайте! — сказал Славка. — Лучше посмотрите, какую свободу мы добыли!

Солнце вставало из-за горы, покрытой лиловым лесом и белёсым, плавающим туманом, образуя кольцо вокруг горы, как будто великан повязал шею газовым шарфом. К низу горы, по склону, лепились домики деревни, виднелись ниже чернеющие, вспаханные поля, слегка зеленела озимь и будущие покосы. Слышались одинокие пока колокольчики коров. Петухи давно уже навзрыд оповещали округу о начале страдного дня. Радость и тревогу вызывала эта картина: то был чужой, и даже враждебный мир. Об этом каждый подумал, надеясь, вероятно, что когда-нибудь этот мир может стать и своим — хотелось бы. Но пока ждать от него ничего хорошего не приходилось.

Лёня, оглядевшись, заметил ещё три деревни: две у реки, одну у другой горы или холма.

— Надо спать и не рыпаться до ночи, — сказал Славка.

Борода достал сало и пайку хлеба, разрезал её на три части, достал кусок сала и тоже разрезал. Сверху на «бутерброд» положил по пилёному кусочку сахара.

Разбудил всех ясный звук мотора: по реке возле противоположного берега проходила лодка-моторка, на носу которой стояла поисковая собака-овчарка, ориентированная на берег, который беглецы совсем недавно покинули, на лодке сидели два автоматчика и собачник, держащий за повод собаку. Как они не заметили следы отплытия на том берегу следы прибытия — на этом? Не заметили плот, спрятанный не очень хорошо в прибрежных кустах? Они быстро проплыли. Беглецы даже не успели ещё как следует испугаться.

Ночью стали искать брод в разных местах — не нашли. Потом вспомнили о плоте и спустили его на воду, добрались по воде, вновь вымокнув до нитки, до настоящего берега, ступили на твердь его и заспешили к кустам.

Еду, спички и курево хранили в сшитых из клеёнки мешочках, в подкладке вольных фуражек, добытых ещё в зоне: как ни странно, вещи вольные в зоне разрешали. Всё делалось для того, чтобы зона трудилась. Высокое начальство говорило:

— Пусть лучше живут, пусть лучше работают, а ваше дело, — это вохровцам, — охранять надёжно: вы не на отдых сюда приехали.

Через двое суток продукты кончились, дальнейший путь становился затруднительным. Борода опять заговорил о килограмме сахара, который потерял Лёня, но Славка вновь прекратил перепалку. Однако что-то где-то надо было брать.

Зашли поздно вечером в одну деревню, в ближайшем доме, где в стайке блеяла тоненько козочка. Вошли в стайку. Козочка — белая с чёрным — умолкла и доверчиво подошла к людям. Лёня сказал:

— Что-то надо придумать другое: кровавые следы оставлять нельзя. Погоня, если будет, сразу догадается, а деревенские люди в этом случае погоне помогут.

Вдруг по улице затарахтел трактор и остановился как раз у крайнего дома. Из трактора вылез молодой парень, заглушил мотор и вошёл в дом. У Славки возникла идея:

— Сейчас я пойду на дипломатию: кровавый след по себе, действительно, оставлять нельзя. Заходим в дом, я знаю, что говорить, — у нас другого выхода нет.

В просторной, но смурной, с бревенчатыми стенами избе топилась негромко железная печка, еле виднелся коротенький язычок пламени в лампе: берегли керосин. Славка начал говорить вполголоса:

— Люди добрые, прибавьте сначала огня, разглядите нас и себя покажите. Кто мы, и что мы — вам не очень должно быть интересным. А если будет интересным, то мы беглецы из мест заключения. Суды у нас, сами знаете какие, осудить невиновного всегда готовы. А кому охота страдать невинно? Мы вам зла не желаем, но просим: о нас нигде никому не рассказывать. Нас привела к вам нужда, нужны продукты. Пусть самые простые — хлеб, картошка, молоко, табак, газета, спички. Даром мы у вас ничего не возьмём. На мне шевиотовые брюки, как раз сгодится для вашего сына. Брюки совсем новые, только однажды надёванные, просто я их слегка замочил.

Юмора никто не понял, никто не проронил ни звука. Только Лёня с Бородой слегка усмехнулись. А Славка снял сапоги и верхние лагерные брюки, снял нижние, шевиотовые, как сказал, и протянул парню, который сидел за большим дощатым столом и ел молоко с хлебом.

Парень сразу сказал:

— Отец, дай им что-нибудь… Картошки, хлеба, самосаду.

За стол подсел волосатый неопрятный мужик лет пятидесяти в сатиновой грязно-жёлтой рубахе, пощупал материал брюк. Потом поднял большие голубые глаза и спросил деловито:

— А вы не сможете подождать часа три-четыре, мы бы хлеба напекли, а то у нас всего один каравай на утро. Самосад тоже надо резать. Молока вот крынка есть, садитесь, поешьте малость…

Парень вышел из-за стола, и они все уселись. Борода нарезал хлеба, разлили по кружкам молоко и стали молча есть. Лёня ощутил, как больно скулам кусать хлеб, пахнущий деревенской жизнью, запивать долгожданным молоком, которого годами не пробовал. Это было не питание, а святое действо! Славка, наконец, выговорил:

— К сожалению, ждать мы не можем, надо идти, что-то ведь у вас всё равно найдётся.

Женщина — не разглядеть какая — уже из погреба подняла картошку, морковь, кусок сала и даже чекушку постного масла. Мужик предложил беглецам обсушиться возле печки, шугнув многочисленную ребятню, которая расположилась на полу. Женщина всё уложила в холщовый чистый мешок. Мужик нарвал от корней табака листьев, нашёл газетёнок районного печатанья, положил всё это в другой небольшой мешочек; сверху — плоскими пакетами спички и отдельно твёрдые, плоские ширкалки — обо что зажигают спички. Женщина сверху в мешок положила кусок темноватой соли. Мужик сказал:

— Вот, робята, всё, что есть, больше ничего нету.

— Проводи нас, добрый человек, и покажи дорогу, — сказал Славка.

Выведя беглецов за околицу, мужик объяснил:

— Леса здесь негустые, болота — все проходимые, к железной дороге идти в эту сторону…

Мужик показал — в какую именно сторону. Славка предупредил:

— Спасибо тебе, мужик, смотри, не надумай сдать нас. И детям накажи, чтоб не болтали. Даже через месяц никому не рассказывай, что мы здесь и были. Счастливо тебе и твоей семье.

— Не бойтесь, робяты, идите с Богом.

И беглецы, не торопясь, пошли, вполголоса переговариваясь меж собой.

К утру перешли железную дорогу. Взяли путь на город Тюмень, где, по словам Славки, есть хороший магазинчик, который можно и нужно «вымолотить». Лёня, наоборот, был против приближения к областному центру, он предлагал выйти из лесу где-то к середине железнодорожной ветки между Тюменью и Свердловском. Но с ним не соглашались, мотивируя тем, что «на этой половине ничто их не ждёт, тогда как в Тюмени всё-таки — магазинчик». Не шумный, но принципиальный спор кончился тем, что они разошлись: Лёня Беломорцев пошёл к «половине» Свердловска и Тюмени, а Борода и Славка пошли к Тюмени. Оставшись один, Леонид так обрадовался, что утратил осторожность: Славка и Борода, бывшие заключённые напоминали ему о заключении, хотя о побеге он помнил, но уже так, как будто всё это было с ним в далёком-далёком прошлом. Натура Леонида требовала постоянного одиночества, хотя бы уединения, чтобы поговорить с самим собой, это стало необходимостью, но жизнь и судьба толкали его в такие коллективы, где на своё личное никогда не хватало ни времени, ни места. Пока он ещё не разобрался в своей натуре, зная только одно: наедине с самим собой ему никогда не бывает скучно. Так бывает у творческих личностей, но не скучно с самим собой бывает ещё и эгоистам, кем Беломорцев, разумеется, не был. А склонность к творчеству, к написанию тех же стихов, появлялась в его жизни чаще и чаще: соответственно поступки и размышления — почти согласно стихам, по возможности. И ему вдруг захотелось идти не по лесным холмам и оврагам, не по чащобе низин, а по дороге, хотя бы ночами. Дорога сама стелилась перед ним и приглашала: иди, Лёня, не бойся, ты не очень-то и виноват, подумаешь, из лагеря убежал, никого ведь не убил, ничего пока не украл. Давно, давно уже не воровал Лёня, хотя и предстояло — он хорошо это понимал — воровать в дальнейшем. Но воровать он собирался всё-таки «по-божески», если такое возможно… И только по крайней необходимости. У людей не бедных, когда «от многого понемножку».

Впереди было много, много подобной хмурой, но всё же благодатной свободы! И вот он идёт по ночной дороге по направлению, как он думал, к железнодорожному полотну. И прошёл, по его подсчётам, уже километров сто, не меньше, можно было уже не так опасаться погони. Но всё-таки был настороже. И когда дорога пошла между вспаханных, чёрных, больших полей, а впереди маячили густые кусты, он ещё подумал: в таких местах ставятся посты, но откуда им здесь быть, за сто километров от лагеря? И в этот самый момент она и залаяла! Собака-овчарка. Они всегда начинают лаять, когда кого-то почувствуют: человека, животное. Лёня сразу рванул вправо по вспаханному полю, сознавая, что на этом фоне он становится невидим. А пост, по-видимому, спал, намотав поводок от собаки себе на руку, надеясь во всём на собаку: она учует, она догонит, но нельзя отпускать её от себя — её могут убить, она может убежать, и не вернуться.

Собачий лай не умолкал, но кончилось поле, впереди болото. Лёня, вспомнив слова мужика, что «болота здесь все проходимые», смело вбежал в него и побрёл, громко и неровно пробираясь меж кустов, деревьев, кочек, валежин — почти на ощупь.

Болото кончилось, собачий лай ещё слышался; потом затих. Дело было к рассвету, впереди из предрассветных сумерек стали ясно проступать дома небольшой деревни, где-то в поле работал трактор, уже начинали петь петухи. Огибая по косогору деревню, Лёня старался пройти незаметно и в тоже время думал: а есть-то ведь что-то надо.

Ему несказанно повезло. Из последнего дома, огороженного высоким забором, вышла женщина и, повесив тяжёлый замок в проушину запора, быстро пошла в деревню. Лёня точно видел, что она не закрыла замок на ключ! Дом отстоял от деревни метров на двести, и он понял, что это не просто дом, а что-то другое. Оглядываясь, быстро подошёл к двери, открыл её, повесив замок на проушину. Вошёл в дом и увидел, что это птичник с массой инкубаторских цыплят, которые, не переставая, пищали на все голоса. Большая русская печь была тёплой. Лёня заглянул на верх печи, отдёрнув занавеску и увидел шесть больших караваев хлеба. В самой печи стоял горшок с тушёной картошкой, на ещё тёплой загнетке — несколько печёных яиц. Лёня быстро отломил хлеба, наложил в миску картошки, налил из крынки молока и быстро принялся есть. Поев, снял с печки два каравая хлеба, завернул их в тряпицу, попавшуюся в руки, в другую завернул я яйца и соль и стал выбираться из этого гостеприимного птичника.

От деревни мимо птичника проходила еле заметная тележная дорога, по ней он и пошёл, стараясь как можно быстрей скрыться от глаз.

Четырнадцатый день он уже находился в побеге. Заметно поистрепался, лицо искусано мошкой, глаза превратились в нечто светящееся тревогой и насторожённостью, высыпала жестковатая россыпь по подбородку и щекам светловатая, как волосы на голове, борода.

Прошло ещё двое суток, железная дорога всё не появлялась. И вдруг, выходя из лесу на небольшую просеку, он увидел старый, но добротный дом, из открытого окна его на Лёню глядела сухими впалыми глазами худенькая невзрачная старушка. Рядом с ней лепились со всех сторон ребятишки, разглядывая незнакомца. Лёня подошёл к окну и поздоровался с бабушкой. Она спросила его:

— Чё, поди, задавить идёшь? Али как?

— Да нет, что вы, бабушка, я вербованный, мало платили, я и убежал, к железной дороге пробираюсь. Квасу или молока не найдётся у вас, хлеб у меня свой есть.

— Проходи ино в избу.

Лёня прошёл по двору, взошёл на крыльцо, где его и встретила бабушка, держа крынку с молоком.

— Пей прямо так.

Лёня уселся на ступеньку, достал хлеб и начал есть

— Бабушка, как быстрей дойти до железной дороги? — спросил он.

— Дак из деревни машины часто ходят, песок возят. А ежели ты напрямки хочешь, дак тутока тропочка маленькая есть, как раз от нашего-то дому. И она показала на тропочку, а ребятишки, мал мала меньше, подошли совсем близко и доверчиво, как ручное малое зверьё, принюхивались к нему, лесному зверю, будто стараясь ощутить живое, родственное нутро. И он тоже принюхивался к их кисло-молочно-грязноватой одежонке, — часто ли при его жизни видишь детей?

«Сколь просторна, мудра и доверчива русская душа», — думал он о старухе, зная, что век ему её не забыть.

— Ну спасибо, бабушка, — сказал он, закончив трапезу, — пойду я, никому обо мне не рассказывай.

— Да уж ладно, не расскажу. Вот едак тутока и иди, — показала она кривоватой сухой ладонью ещё раз на тропинку.

Лёня пошёл полный благодарности и признания.

Прошли ещё сутки скитаний, но тропочка была верна, как сама бабушка, всё не пропадала и верно вела его невдалеке от автомобильной трассы, которая то приближалась, то пропадала. Лёня всё чаще покашливал от простуды, а это никак нельзя иметь беглецу: и кашель слышно, и силы меньше, да и не случилось бы осложнение. Поздно вечером, проходя невдалеке от деревни, он увидал, как на ферме, стоящей отдельно от деревни, из трубы на крыше идёт дым — топится печь, а на чердак ведёт лестница.

«Дай, заверну, — подумал он, — заберусь на чердак, прижмусь к трубе, может, и легче станет».

Так и сделал. Хорошо выспался, но утром, часа в четыре снова начал давить кашель и ничего с ним поделать было невозможно. Вдруг он услышал уверенный женский голос:

— Кто там? А ну давай покажись: кто такой, слезай!

Что делать?! Лёня начал спускаться, а то ведь закричит, соберёт полдеревни.

— Заболел я в пути, вот решил немножко возле трубы вашей отогреться. Я — вербованный, обманули нас: много обещали, да ничего не заплатили. До железной дороги пробираюсь.

— Вон чё, — сказала крупнотелая бойкая женщина, видимо, телятница, — заходи, давай к нам, чё-нибудь придумаем, посмотрим таблетки какие-то. Есть, наверно, хочешь?

Хлеб у Лёни закончился, а больше ничего и не было. И он сказал:

— С большим удовольствием что-нибудь перекушу, если не откажите.

Другая телятница была старше и степенней, но Лёня, опять же, не заметил у неё в глазах недовольства.

— Счас я тебе молока налью с хлебом, — сказала она. — И давай-ко я тебе одёжку немного заштопаю, а то ведь как идти-то? Люди испугаются, всем ведь не будешь рассказывать. Давай, давай — снимай штаны и кителёк… Постирать бы, конечно, да некогда. С вечера бы объявился, так всё бы и сделали, успели бы. А то в шесть утра, даже раньше, придёт председателева жёнка, дак она сразу звонить своему начнёт — немочь такая. Снимай, давай скорей, пока не передумала.

Лёня снял лагерные брюки и кителишко, оставшись в лагерных кальсонах, двух нижних рубахах и в кепке-восьмиклинке на голове. Женщины нашли ему таблетку аспирина, вскипятили молока, одежду высушили, почистили.

— Иди, теперь, поспешай, а то ведь вот-вот председателева жёнка нагрянет, заполошная. Иди к леску ближе: там тележная дорога есть. Ступай, сердешный…

И Лёня пошёл, поблагодарив их как мог. Уходил тяжело, как побитый пёс, а не обихоженный, накормленный и вылеченный: стыдно ему было женщин, способных столько понять. Ведь они, наверняка, догадались, кто он и откуда, но ни звука не проронили по этому случаю.

Прошло ещё два дня пути по обочинам да буеракам, с распутицей, с дождями, с ветрами, но душа пела! Свобода! Она всякая хороша для молодого бывалого человека! Ночью забрёл на вспаханное поле, пошёл по кромке его. Вдали тарахтел трактор — выполнял план, зарабатывал трудодни. Наткнулся на полевой вагончик, в котором едва светилось окно: керосин и здесь умели беречь. Рискнул зайти — была уже такая необходимость: кушать-то каждый день надобно.

В вагоне резко гулял самосадочный запах, перешибающий все другие. Огонёк в керосиновой лампе добавили. На засаленном от нечистой одежды топчане сидел с протезом пожилой человек, видимо, сторож полевого стана. На столе — рация (как Лёня не учёл такую деталь?), кастрюли, стакан, хлеб, ещё что-то…

— Здравствуйте, добрый человек, — начал дипломатично Лёня, — нужда великая привела меня под вашу крышу. Я когда-то завербовался. Но всех нас, конечно, обманули. Мало платили-то, бежал, короче. Может, найдётся покурить хотя бы.

— Как не найдётся. Закуривай.

Инвалид подвинул в жестяной банке самосад и газету, указал на спички. Баночки такие в Европе бывают с конфетами. На мужике старая солдатская гимнастёрка — прошёл, наверное, по Европам-то, подумал Лёня. Мужик тем временем заговорил:

— Были тут дня три назад, в вагон заходили, вооружённые начальники, спрашивали: не видал ли я кого незнакомого в лагерной одежде?

— Помоги, если сможешь, — попросил Лёня, — не звони никому, ведь никто меня у тебя не видел.

— Да не скажу я никому, не бойся, и звонить не буду, сам я из «высланных», с Воронежской области. Ни кулаком, ни богатым не был, но семья была у нас большая, дружная, работящая, назвали нас кулаками и разорили. Мать померла, отец не пережил её. Отсюда я уже на фронт сходил, сюда же вернулся: там, в Воронеже, больше ничего нет… Тебе, я понял, к железной дороге надо — так тридцать верст до неё. Деревню обогнёшь, а там увидишь старую трактовую дорогу, никто по ней сейчас не ездит. Вот полкаравая хлеба, вот молоко, вот — самосад. Спичек дам, газеты — больше ничего нет.

Три дня ещё пришлось идти Леониду: всего двадцать одни сутки получаются как в побеге. Километров сто пятьдесят с лишним он прошёл. Наконец появился долгожданный город Талица, на окраину Талицы Лёня пришёл часам к пяти утра. Стал заглядывать в окна домов, пока люди спали: нужна была срочно какая-то вольная одежда. В окне одного небольшого дома, возле окна, на спинке стула, накинут пиджак и ещё что-то. Лёня быстро выстеклил звено оконной рамы, отогнув ножом — нож прихватил из птичника — гвоздики на штапике, и протянул руку за пиджаком. Он вытащил осторожно пиджак, а там, на спинке стула, была ещё рубашка и брюки! Всем этим он завладел без особого труда.

Застеклив вновь окошко, Лёня припустил к станции, где споро шло движение товарных поездов. Один большой товарный состав только-только начал трогаться в сторону Свердловска. Лёня выбрал пустой наружный тамбур, вскочил в него, держа свою добычу в руках. Мигом переоделся, бросая как можно дальше и врозь лагерные тряпки. Примерно через час замелькали признаки большой станции, состав начал замедлять ход. Спрыгнув на ходу, Лёня пошёл назад, минуя все железнодорожные ветки.

Было больше семи часов утра и со всех сторон люди спешили на работу, к площади, откуда рабочие автобусы развозили по объектам граждан города Камышлова.

Не успел опомниться наш герой, как перезабыл все свои треволнения по поводу народа, который стыдно ему обворовывать, намереваясь и торопясь возобновить свою «моряцкую» профессию. Он перемешался с рабочим людом и поспешил на площадь, приглядываясь на ходу, куда рабочие люди прячут свои небольшие денежки — на обед, на покупки. Здесь надёжней всех казались женские сумочки: женщина, идя с работы, заходит по магазинам и поэтому берёт денег про запас.

Лёня не пожалел никого из прекрасного пола, хотя совсем недавно, минут буквально пятнадцать назад, заглянув в открытые окно какого-то общежития, обомлел! Это было девичье общежитие и спящие девушки, погулявшие до ночи, сладко посапывая во сне, предстали в удивительном и необузданном царстве такого интима, какого Леонид и представить себе не мог! И Лёня решил: здесь ничего не трогать, даже — деньги! А ещё через два-три часа он сидел на скамейке в парке культуры и отдыха, попивая грузинское вино, закусывая сыром, колбасой и батоном. В карманах пиджака — конфеты, плитка шоколада. Рядом — новая сумка с замком и там тоже всякие продуктовые запасы. На скамейке лежала и коробка с новыми туфлями, в которые он намеревался обуться.

Какая-то совесть, всё-таки, в нём шевелилась, ибо возникла идея: почистить и погладить костюм и рубашку и увести хозяину в город Талицу. Так он потом и сделает: попросит, чтобы всё погладили, привели в надлежащий вид, найдёт в Талице тот, хорошо знакомый, дом, поставит на крыльцо сумку с одеждой. Отойдя в сторону, будет наблюдать. Минут через двадцать выйдет пожилая женщина и будет долго присматриваться к чужой сумке, потом возьмёт её и занесёт в дом.

Но всё это будет потом, а пока Лёня думал о другом. Всем людям, которых он сегодня обворовал, ничего не вернёшь, да и незачем, они себе ещё заработают, не велика беда. Ведь не убил же он никого. Что делать ему с этим счастьем под названием свобода? Не хотелось, чтобы она была только свободой воровать, есть, пить, гулять. Надо придать свободе и какой-то другой смысл.

Душа-человек

Невдалеке рослый парень подметал аллею. Подойдя ближе, он замедлил свои действия по поднятию облака пыли, чтобы не мешать одиноко сидящему странному посетителю парка культуры и отдыха. Лёня оценил это и подозвал парня.

— Слушай, может, посидишь со мной за компанию? А то как-то одному и пить-то скучновато.

— Только недолго, а то много ещё работы.

Лёня обратил внимание на то, что парень смотрит в основном не на вино, а на дорогую еду.

— Кушай, кушай, не завтракал, наверное? У меня, видишь, деньги завелись. Освободился я, получил, решил отпраздновать.

Парень неожиданно спросил:

— А откуда освободился?

Лёня ответил не сразу: парень застал его врасплох, сам того не желая.

— Да, неважно. Зачем тебе знать? Я не здешний, случайно здесь оказался, слез с поезда за девушкой, а познакомиться она со мной не захотела.

Моряка понесло врать.

Парень выпил вино и с удовольствием стал закусывать. Лёня подвигал ему и то, и это, но парень всё куда-то оглядывался. И Лёня заметил пожилую женщину невдалеке, за странным занятием: ногой, обутой во что-то прочное, она осторожно выпинывала то банку, то склянку, то ещё что-то из травы, стараясь подтолкнуть к небольшой кучке. И только потом Лёня увидел, что у женщины нет кисти руки, а кисть другой руки изуродована.

— Кто эта женщина? — спросил Лёня.

— Моя мать. Она числится сторожем и уборщиком здесь в парке, а я ей помогаю.

— А что с ней произошло? Если неприятно — не рассказывай.

— Да здесь все об этом знают. Мой отец три года назад отрубил ей кисть руки и ударил обухом топора по другой за то, что взяла у него без спросу деньги, купила мне по окончании восьмого класса костюм.

Парень помолчал немного, потом сказал:

— Мы и не познакомились. Виктор Гор, сын арестанта. Отцу дали десять лет.

— Леонид Смирнов, бывший заключённый, сидел за драку три года.

Лёне приходилось врать на каждом шагу, такую жизнь он себе выбрал, но и в лагере, кстати, тоже врать приходилось немало. А этот парень, похоже, врать совсем не умел, и это ему шло, придавало какое-то непосредственное постоянство, не разбросанность, цельность характера. И вообще, это был душа-человек, как сразу определил Леонид. Такие тогда попадались довольно часто. Леонид спросил его:

— Кем хочешь стать?

— Психологом. Есть тяга к философии.

— В институт поступать собираешься?

— Собираюсь, но как мать оставишь? Есть, правда, соседка, может помочь в любое время.

— Да ты поступи сначала, потом разберёшься, хотя я что-то могу и не знать.

— Нет, ты правильно говоришь.

— У меня к тебе есть просьба: ты не сможешь меня где-то приютить? Может, хорошие знакомые есть? Или у себя в сараюшке каком-нибудь?

— Можно приютить. У меня в сарае почти ничего нет: дрова ещё не купили. Стоит кровать на тот случай, когда загуляешься, а мать неохота будить. Даже груша в сарае боксёрская есть. Пожалуйста, живи, сколько захочешь!

— Мне, понимаешь, отоспаться надобно дня три.

Мать после того случая с рукой лишилась речи, но слышала и всё понимала. Когда сын ей сказал, что Леонид поживёт у них дней несколько в сараюшке, она насторожилась, даже испугалась, но мотнула еле заметно головой: согласна.

Таким образом, жизнь постояльцем небольшой сараюшки для Лёни вполне состоялась.

Утром Виктор яро боксировал грушу, потом выбегал на улицу, делал небыструю пробежку, выходя из боксёрского ража, заходил обратно и затевал какой-нибудь разговор с Леонидом. Тот был рад общению, но слишком не распространялся о себе. В соседнем селе Пышма намечался большой праздник, вроде ярмарки, и Лёня туда засобирался, но был противником, чтобы с ним поехал Виктор.

— Готовься к экзамену лучше, а я посмотрю на гуляние, просто так, давно людей праздных не видел, — сказал ему Леонид.

— Экзамен я сдам, не волнуйся. Я знаю, почему ты не хочешь меня взять с собой.

— Почему?

— Потому, что ты — вор: я это сразу понял. Я же всё-таки какой-никакой психолог. Да у нас шпаны в городе валом, больно уж ты на них всех похож. Но ты не бойся, я тебя не выдам. И если что в обиду не дам.

— Я понял, но тебе всё равно лучше со мной не ездить.

— Почему лучше? Может быть, я тоже хочу стать вором, чтобы жить и не мучиться?

— Как только станешь, так сразу муки и начнутся, а не прекратятся. Поверь мне. Я тоже честным мальчиком был, но то, что пришлось пережить, врагу не пожелаю. И если на то пошло, то знай, что я не освободился, а в побеге. Прошёл по лесам и болотам километров триста из района города Туринска.

— Как здорово! Расскажи подробней.

— Потом расскажу, когда захочется с кем-то поделиться. Ты не просись со мной на праздник, ладно?

— Хорошо, но сильно не рискуй, боязно за тебя.

Ранним утром, перед отъездом Лёни, Виктор, занимаясь с грушей, вдруг сказал:

— А я всё равно уйду по этапу!

— Дело нехитрое, но кому досадишь? Матери? Или себе?

— Хочется всё испытать, как тебе пришлось.

— Разве тебе своих испытаний не хватило?

— Когда поедешь, с концом уже, я тебя провожу до Свердловска.

— Не советую, мне одному безопасней.

Лёня подумал, что, когда время придёт, надо будет исчезнуть отсюда, не сказавшись. Душа-человек должен продолжать жить своей жизнью.

Так Леонид и сделал.

До Москвы он добрался без приключений и быстро постарался покинуть её на пригородном поезде до Подольска. Оттуда до Тулы, с Тулы, снова на пригородном же поезде, — до Орла.

Поехал на трамвае в город: на базар, в магазины, в баню надо сходить.

Пошёл сначала в баню. Она находилась возле самого моста через реку Орлик, где в весеннее и летнее время всегда было много молодого народа. Здесь назначались свидания, влюблённым нравилось смотреть на протекающие воды, а если ещё и ледоход — так совсем здорово.

После бани Лёня отправился на базар и неожиданно попал под облаву: кто-то у кого что-то украл и кого-то ловили, проверяя документы подряд у всех подозрительных. Лёня показался милиции подозрительным и его затащили в дежурку.

Вот таким банальным образом попался наш отъявленный герой! Сказать бы, что он здешний, где-то рядом живёт, так он ни одной улицы не знал, ни одного районного центра, и акцент у него был чисто уральский, а никак не среднерусский. Было ясно, что ему не поверят, поэтому Лёня сказал так:

— Я освободился с Урала, из Усольлага, город Соликамск. Еду на Донбасс, к невесте. В поезде меня обокрали, забрали бумажник, где были деньги и документы. Как раз перед Орлом. Слез в Орле, чтобы вещи кое какие продать да ехать дальше.

Вроде бы даже поверили, но, когда подъехал воронок, впихнули вместе со всеми и потом сдали в приёмник-распределитель, который был когда-то детским для блуждающих сирот, а теперь, видимо, для всех.

А в городе между тем только и было разговору о том, что вот приехал Хрущёв и дал разгону орловскому высокому начальству. И всё обсуждались две его фразы: «Любители белого хлеба можете радоваться»! И «Наше поколение будет жить при коммунизме!» Но как их состыковать, никто не знал.

Я буду ждать тебя на мосту через Орлик

В приёмнике две камеры: женская и мужская. В женской никого не было. В мужской — два подростка, три цыгана и один Смирнов Владимир Иванович, как назвался Лёня Беломорцев. Камера была настоящей, почти тюремной, с решёткой на окнах, но без цементного пола.

Тюремная обстановка с кроватями, тумбочками, табуретками и столом с домино и шахматами, сразу же подействовала на Лёню отрезвляюще. В коридоре, за дверью камеры, всё было деревянное, почти домашнее, но дежурили обязательно военные офицеры, бывшие фронтовые люди. Имелась медсестра и начальница над ней — младший лейтенант медицинской службы войск МВД. Во дворе здания, которое окружал забор с колючей проволокой поверху, но без сторожевых вышек, находилась просторная (на две половины) санчасть для этих двух особ женского пола, другая половина — кабинет начальника.

«Падение» Моряка как блатного началось с освобождения его и призвания на службу. Второе и окончательное «падение» как простого вора, но не простого беглеца, началось здесь, в приёмнике-распределителе.

Душевный упадок Лёня переживал очень сильно, а потерю свободы — особенно. Как только закрылась за ним дверь камеры и скрипуче повернулся ключ в скважине, Беломорцев понял, что всё это очень серьёзно. Ощущение было такое, будто он снова при первой судимости, когда кажется, что жизнь молодая рушится навсегда и впереди чуть ли не смертный путь.

Но при первой судимости вскоре появилось много новых знакомств, которые принесли новую, воровскую жизнь, оказалось, что и бояться-то не стоило! Эта жизнь, наоборот, оказалась даже интересной. Теперь было всё другое: вокруг ни родной души, ни дружеской. Чужая земля, чужие люди. «Родная» только тюремная обстановка, в ней он всё же свой человек.

Сокамерники сразу поняли, безо всяких объяснений, что Володя, как назвал себя Леонид, человек достаточно высокого полёта для разномастной беспризорной публики, ибо и папиросы у него дорогие, и тумбочка у него всегда полна разнообразных деликатесов: заказывал, покупали. В этой жизни всё мерилось «лишним куском» и одеждой.

Настроение Лёни, однако, не улучшалось. Наползали невесёлые думы. Однажды, правда, душа его вновь встала на дыбки, если можно так назвать впечатление от посещения медсестры и её начальницы.

Медсестра не запомнилась никак, но её начальница, в своих младшелейтенантских погончиках войск МВД, поразила! Не погончиками, разумеется, — притягательной белокуростью курско-орловского образца, где женская красота отличалась внезапностью свежести и чистоты, к тому же — смелой непосредственностью, граничащей с детской незащищённостью. Будто сама природа в один момент набросала этот простой, трогательный силуэт. Пышные белые волосы и нежный овал лица над «золотом» погон сразили Лёню, ему в шутку подумалось: вот она, начальница моей души! Вспомнилась Даринина Раиса Михайловна, которой тоже хотелось бы подчиняться в детстве.

— Меня зовут Людмила Михайловна, я санитарный фельдшер, а это моя помощница, медсестра, Вера Максимовна. Как ваше здоровье, самочувствие, есть какие жалобы на содержание?

Михайловна — всё же не Раиса Михайловна, но Лёне этого вполне хватило, чтобы отчество сие отнести к мистическому свойству между её женской и его мужской судьбами.

Он провёл бессонную ночь, что только не грезилось. Неужели влюбился? Этого ещё не хватало.

Утром поднялась температура, кружилась голова. Он обратился к дежурному: пусть придёт медсестра. Пришла Людмила Михайловна.

Она села на табурет рядом с кроватью, положила руку на его лоб и сразу сняла её. Достала градусник.

— Не могу понять, что с вами? Если бы простуда, то не должна быть такая температура. Если серьёзное заболевание, то почему такое ускорение её? Вы когда-нибудь чем-то серьёзным болели? Туберкулёзом, например?

— Нет, что вы. Ничем подобным я никогда не болел, наверное, простыл всё же.

Она разглядывала его во все глаза, тем более что на это была причина. Но Лёня заметил, что её любопытство не только в связи с болезнью. И в какую-то бездонную радость проваливалось его сердце! Терялось там. И его не хотелось искать! Хотелось молчать, не выдавая своего состояния. И главное: он вдруг почувствовал, что поправляется на глазах! Она тоже это почувствовала. И снова положила руку на его лоб.

— Странно, вы выздоровели на глазах.

— Но ведь какой доктор, — проговорил он тихо.

Его рука непроизвольно потянулась к её руке, взяла её осторожно и поднесла к своим губам. Он от природы не был ловеласом, всё происходило настолько естественно, что создавалось впечатление о какой-то их договорённости, они исполняли то, что им было предписано.

«Наверно, Бог мне её послал!» — подумал Лёня.

— Вас как звать?

— Владимир.

— Как вы здесь оказались? У вас документов не было?

Лёня рассказал всё то, что рассказывал в официальной версии. То есть и про лагерь тоже.

Она переменилась в лице, но быстро нашлась:

— Такой прекрасный парень и тюрьма, это неестественно. Это случайно ведь правда?

— Правда. Хотя и случайно, но всё же арестовали за дело, зря срока не дают.

— Хорошо, что ты осознал это, Володя. Это по тебе заметно.

Но ей явно не хотелось заканчивать на этом разговор, и ему тоже.

— А у вас всё хорошо в жизни сложилось? — спросил он.

— У меня всё хорошо, — ответила она, вздохнув. — Муж на хорошей работе. Я тоже, на хорошей, как видишь. Есть прекрасный сынишка. О, это ещё тот парень будет. Покажу как-нибудь. У меня всё хорошо.

И опять вздохнула, как будто отнюдь не всё у неё хорошо.

Ему понравилось, что она перестала его называть на «вы». Ей было двадцать восемь лет, ему двадцать четыре. Разницы в таких случаях никакой не чувствуется. Он подумал, что всё может закончиться с минуты на минуту, и вновь потянулся рукой к её руке. Она не отняла. Они молча сидели, рука в руке, обстановка позволяла: ребятишки-беспризорники играли в домино, им никто не мешал. Дверь в камеру не была закрыта на ключ, а просто плотно прикрыта.

Но вот в камеру заглянул дежурный, солдат Иван Никулин, прекрасный, кстати говоря, человек, хотя и немного прохвост, но об этом позже. Заглянул и сразу же прикрыл дверь, чтобы не помешать хорошему разговору, который он сразу же определил опытным взглядом.

Дежурный Иван Никулин, сорокалетний старший лейтенант войск МВД, бывший танкист, прошедший Курскую дугу, бравший Берлин, демобилизованный по ранению. Ходок по бабам проглядывал в нём сразу же, несмотря на то что качество это он не афишировал — но и особо не скрывал. Широта русской души тут была на самом нужном месте, хотя за душой было, видимо, не очень много богатства, кроме смелости и деловитости.

Второй дежурный, его сменщик, тоже был офицерского звания, тоже воевал, тоже был ранен, устроился сюда ради заработка. Неразговорчивый, практичный, сразу видно, человек хороший. Зеленоватый, со здоровой изморозью, взгляд: семьянин — всё в семью. Ни взгляда, ни крошки на сторону. С войны ещё, видимо, по семье соскучился.

Иван Никулин, естественно, его ненавидел, а тот равнодушно сносил его молчаливую ненависть.

Как-то днями начальник приёмника, полковник в отставке, очень интеллигентный, но малообщительный человек, затеял необходимую, не терпящую отлагательства, работу. Надо было перетащить дрова из большой кучи во дворе приёмника под новый навес, только что сделанный плотниками специально для дров. Должны были пойти, как на субботник, все работники приёмника. Задержанных лиц тоже решили привлечь к этому делу.

Людмила Михайловна переоделась для этой работы просто, «по-граждански», — белый халат поверх платья. Она, с каким-то потаённым удовольствием, с раскрасневшимися щеками, ходила деловито и изящно с поленьями по двору, поднимая их двумя руками, как маленьких ребятишек. И когда складывала их в поленницу, у неё приподнималась юбка лёгкого цветастого ситца чуть выше колен. И Лёня каждый раз старался не пропустить этот момент!

Поравнявшись с ним, когда не было рядом близко никого, она сказала, заранее, видимо, приготовленную фразу:

— Вовка, прости, но я в тебя, наверно, влюбилась.

Это не было похоже на объяснение, скорее на констатацию факта, поскольку прозвучало обыденно, разрешая Лёне отреагировать как угодно. Даже, шутя.

Лёня растерялся, такие слова по отношению к себе, он услышал впервые в жизни. И надо было на это ответить немедленно. Она ждала.

— Людмила Михайловна, — сказал Лёня, — я люблю вас с первой минуты, как увидел!

Сказал чуть слышно и не совсем естественно, просто медлить было нельзя. Тем более, что это было правдой.

Они разошлись, намеренно и сильно соприкоснувшись друг с другом.

Белый свет июньского дня свежестью, ароматом садов и огородов, слепящим, вездесущим солнцем проникал во все клетки сознания, тела и души и всего организма, становилось легко и непринуждённо, как будто не было за плечами такой нескладной, жестокой жизни. Лёня даже не обратил внимания, что ушиб палец на руке, попавший между двух тяжёлых и занозистых поленьев. Но она сразу заметила:

— Володя Смирнов, что у вас?

Иван Никулин кивком головы разрешил им удалиться в медпункт, зная, что там на всех окнах решётки.

Людмила Михайловна перевязывала палец дрожащими руками, но всё сделала правильно и крепко. Лёня целовал её склонённую голову. Они сделали немало лишних движений: надо было просто довериться рукам — руки всё знают! И они им доверились в полнейшем согласии, а когда в согласии, то счастью нет предела! Ведь только испорченным женщинам может нравиться, когда её покоряют силой. И хотя Людмила Михайловна была женщиной из породы изменниц, всегда ошеломляющих какой-то шумной неожиданностью, но не вскрикнула, не охнула, только задышала часто, с азартом, доверившись всей плотью возлюбленному.

Отрезветь пришлось быстро. Оба осознавали, в каком положении находятся. Она заторопилась:

— Иди, Володя, иди, а то Иван уже наверно беспокоится. А я останусь, слёзы всё идут и идут, наверно, от счастья.

«Володя» вышел и сразу же принялся за работу. Иван Никулин с усмешкой спросил:

— Ну что, вылечила?

— Перевязала, вот.

— Так уж только и перевязала. Ну да мне всё равно. Люда — она молодец. Медсестра у нас на фронте такая была, похожая на неё. Погибла, жалко. А ты вот что: я только что прослушал звонок, велят тебя охранять как следует. Грехи за тобой какие-то имеются. Так-то вот. А теперь слушай дальше: в четыре часа у нас пересмена с моим напарником. А начальник говорил, чтобы по окончании работы всех сводить в баню, то есть всех задержанных. Пойдёт с вами Людмила и он, сменщик: приёмник на замке останется. Начальник уехал куда-то, не знаю. О звонке я умолчу: скажу, если что, забыл, мало ли их, звонков бывает. Пускай тогда объясняют: что и почему охранять, за что именно. Ведь я и так знаю, что всех охранять надо. Но я тебе никогда ничего подобного не говорил, понятно?

— Я понял, спасибо вам, Иван Никулин. Будь счастлив во всём.

— А я всегда счастлив во всём. За меня не беспокойся.

* * *

В баню повели троих задержанных: двух подростков-гастролёров и Смирнова Владимира. Повели старший лейтенант Семянинов, или, как прозвал его, Лёня Семьянинов, и Людмила Михайловна, надевшая форму, вся блиставшая, пахнувшая, взволнованная. Она взяла под руку «Володю», никого не стесняясь, и Леонид не знал, как удержать сильное сердцебиение в груди.

Семянинов распорядился: всех подростков — в общее моечное помещение; Смирнова — в отдельный номер, под ключ. Сам же этот номер и запер за ним. Ключ отдал Людмиле Михайловне на случай собственной отлучки по делам.

Людмила Михайловна вдруг спохватилась: у Володи же, наверно, и мыла нет, и вехотки! Пошла и купила, тут же, в бане. Но как отдать? Недолго думая, открыла дверь. «Володя» стоял под душем, мыла у него, действительно, не было, тем более вехотки. Она положила вехотку и мыло на скамейку и сказала:

— Володенька! Помойся как следует. Я подожду тебя за дверью.

Она обратила внимание на его гибкий торс, стройные прямые ноги. Было бы в его фигуре что-то спортивное, если б не неестественная сутулость.

«О, я бы выправила его за полгода! — подумала она. — Такие мужчины бывают классными боксёрами или альпинистами».

Но он был чем-то он расстроен. В его мокром лице она успела заметить непроходимую грусть, как он ни старался её скрыть.

Леонид, помывшись, надел шёлковую майку, и вдруг вспомнил шёлковый платочек с крестиком, который старица в детстве принесла от матери. Он даже ощутил этот крестик у себя на шее! И перекрестился впервые в жизни, прочитав короткую дедову молитву: «Господи, будь вечно в душах наших, будь вечно на земле и на небе!» Бабушка спрашивала деда:

— Где ты слышал эту молитву?

— Да я только и слышу ваше гавканье: «Господи, дай, Господи, дай, Господи, дай!» — отвечал дед. — Надо, не надо — всё дай! Может кому-то действительно надо, а Господь вдруг да не услышит его за вашим гавканьем. Славить надо Господа чаще, а не только просить у него.

Лёня вдруг почувствовал, что ему в лицо дышит громадная, бедная, но честная страна, и рано или поздно с этим ему придётся считаться. Такое с ним было впервые.

Он вышел из номера, неся в руке мыло и вехотку.

— Зачем ты всё это не оставил бы там? — спросила Людмила Михайловна.

— А я возьму на память о тебе. Мне надо много смывать с себя грязи. В тюрьме пригодится.

— Тебя, что, тюрьма ждёт? Ты преступник?

Она переменилась в лице до слёзной обиды. Свойство её лица часто меняться вносило в него целую гамму переживаний — от непосредственности до детской растерянности.

— Да. Я совершил побег из заключения.

— Володя, ты шутишь?

— Я не Володя. Я Лёня. Прости.

Людмила Михайловна на секунду задумалась, потом сказала:

— Я схожу газету куплю, чтобы мыло с вехоткой завернуть.

Минут пять её не было. Она вернулась со свежей газетой.

— Ты почему не убежал? — спросила она. — До остановки трамвая две минуты пешком.

— Надоело бегать. Да и тебя с работы выгонят.

— Пусть выгонят! Тебя нельзя в тюрьму. Ты такой светлый человек, а в жизни света, настоящего душевного света, так не хватает! Лёня, ты должен бежать! Бежать! Я буду ждать тебя на мосту через Орлик! Только дай о себе знать.

— Мне надоело бегать и воровать. Люди так добры ко мне. И зря, наверное. Вы мне открыли глаза, Людмила Михайловна! Я как будто вспомнил себя другим человеком: честным, любящим. У меня было две Раисы Михайловны и одна Людмила Михайловна, то есть — вы! Но у меня как-то получалось: и любить, и воровать. Сейчас я взрослый человек и совместить это вместе уже не могу! В последнее время я встретил так много прекрасных людей! Если бежать, то надо будет и воровать, а это мне теперь не под силу.

Он вспомнил, как женщины на ферме поили его молоком, штопали его штаны и лагерный китель, порванные в лесу; вспомнил старушку, которая поняла, кто он, вспомнил сторожа из полевого вагончика. И вновь просквозили через него «честнопионерские» глаза сестры Дёмы, приятеля по Атляну. Рано или поздно Лёня пришёл бы к решению больше не воровать и не бегать, но когда бы это ещё случилось, сказать трудно. Любовь к Людмиле Михайловне ускорила это решение.

«Это Бог послал её мне, — подумал он. — Не поеду я ни на какой юг».

Она дала ему договорить. И додумать. Потом сказала:

— Ты плохо знаешь жизнь и людей, ты много придумываешь, ты даже себя не знаешь. Я тоже взрослый человек, и я умею любить, и за свою любовь готова на многое.

Подошли Семянинов с подростками, он сказал, что их ждёт вкусный и сытный ужин, а потом — чистая постель и отдых.

Они ушли на полквартала вперёд, а грустная красивая пара — Лёня с Людмилой Михайловной — всё замедляла и замедляла шаги, как будто собираясь свернуть и пропасть в городской толпе. С некоторым опозданием они дошли до черты расставания, до приёмника.

На другой день, рано утром, Лёня обнаружил, что в коридоре появился ещё один дежурный: усилили охрану — причиной этому был, несомненно, он.

Людмила Михайловна пришла, как обычно, к девяти часам. Она знала, что Лёня будет ждать её, выглядывая в глазок на дверях камеры, он всегда так делал. Погрустневшая и похудевшая с лица, она стала показывать ему какие-то знаки пальцами. Наконец, он понял: пришли его отпечатки пальцев, теперь есть полная раскладка на беглеца с четырьмя судимостями.

А в четыре часа, после пересмены, Иван Никулин при проверке наличности задержанных, демонстративно отвернулся от Лёни, как бы говоря: «Эх, жулик, беглец! Лопух, вот ты кто! Не сумел сбежать, ведь тебе свободу на нос повесили!»

В приёмнике, наконец, собрались отправить через КПЗ в тюрьму задержанного Смирнова. Спустя некоторое время в коридоре столпилось много казённого, конвойного люда, открылась дверь в камеру, и большой сержант, глянув стальными глазами на Лёню, спросил:

— Фамилия?

— Смирнов.

— А Беломорцев не хочешь? Красивая фамилия, грех от неё отказываться. Пришли на тебя документы.

— Ну и хорошо, — ответил Лёня, — а то надоело без документов.

Тут же в коридоре, сидя на диване возле стены, находилась и Людмила Михайловна, поблескивая слезящейся голубизной глаз. Она старалась не показать волнения, в последний раз глядя на любимого ей человека. Лёня тоже посмотрел на неё. Она прошептала: «Прощай».

Уже сидя в воронке, среди других арестантов, следующих вместе с ним в громадную, холодную тюрьму — Орловский централ, — Лёня сказал этой тюрьме: «Не впервые, не напугаешь».

Да, впереди опять была тюрьма, но впереди была и новая цель жизни! Слова Людмилы Михайловны: «Я буду ждать тебя на мосту через Орлик!» стояли как бы особняком от всех событий.

Этот голос! Эти глаза! Они навечно поместились в его душе. Пусть даже и не состоится встреча, но эти слова будут помогать ему теперь всегда и во всём. Ведь ему ещё не так много лет. И можно даже сказать, что всё ещё у него впереди.

Продолжение следует