Пост 7

Под знаком белой волчицы

8 июня 2006 г.

Вероника Бертье

Текст к публикации в журнале подготовлен Нэтом

Смертельная болезнь всегда разделяет мир на до и после.

Сильные чаще всего скрывают её от окружающих, стараются завершить земные дела и борются за жизнь, используя все достижения традиционной и народной медицины.

Слабые же или «бедняжки» обычно перекладывают тяготы болезни на своих близких, высасывая из них жизненные соки, откровенно издеваясь и внедряя в сознание родных чувство вины за то, что они здоровы.

И те и другие обречены, потому что только безумные или фанатики верят в победу над фатальной хворью!

Лишь изменив свою сущность, свой уникальный код, полученный при рождении, можно обмануть «пеленгатор смерти».

Как это сделать?!

Первое: надо погрузиться в своё бессмертие, думать об этом, вспомнить и пройти заново всю свою жизнь, вытащив через внутренний космос, сны, семейные истории, предания и знания, копившиеся в роду тысячелетиями и информационно хранящиеся на генетическом уровне.

Как говорят поэты и философы, надо вывернуться наизнанку.

Генетическая информация — это язык, который мы разучились понимать. И если я обладаю уникальной генетической меткой, значит, мой род хранит древнее знание.

Я начала вспоминать, и эти «грёзы» подтолкнули моего мужа, доктора Анри Бертье, к одному из самых безумных научных экспериментов, а мой ближайший друг нейрокомпьютер Нэт заботливо собрал их вместе в некие записки, получившие название «Под знаком белой волчицы», именно их я и предлагаю вашему вниманию с целью более глубокого понимания происходящего сейчас в заповеднике и описываемого в настоящем полевом журнале.

Анна

Вьюга стучала бедой в окна и угрожающе нависла над домом, где на скамеечке у открытой дверцы изразцовой печи сидела женщина, прижимая крылом пухового платка к себе девочку, и рассказывала ей сказку.

Женщину звали Анна Климентьевна, в её зеленоватых глазах и рыжеватых прядях волос плясали маленькие огненные саламандры — она как будто вытягивала их из пламени, стараясь что-то рассмотреть в огненной пляске. Вся её поза: наклон головы, прямая спина, сжатые маленькие руки — выдавали необычайное напряжение и тревогу. Ноги её, обутые в мягкие, короткие, из овечьей шерсти валенки, стояли на листе железа, защищающего пол от периодически выстреливающих из печки искр и угольков. На коленях женщины лежала голова ребёнка лет девяти — её внучки Вероники. Волосы девочки, лунного цвета, были заплетены в две косы, а в глазах цвета болотной ряски, таких же как у бабушки, плясали отблески пламени.

Женщина механическим голосом произносила слова сказки, но никто их не слушал. Внучка и бабушка прижались друг к другу и вслушивались в иные звуки — в те, что приносил ночной странник-ветер. Они ждали, молились и надеялись на чудо, стараясь не показывать тревогу, свернувшуюся кошкой у огня и коготком скребущую их сердца.

Пётр Дмитриевич, муж Анны Тимофеевны и дед Вероники, ещё утром ушёл на лыжах в лес за ёлкой для внучки к Новому году. Пушистую красавицу он присмотрел заранее; росла она недалеко от урочища Замостье, на берегу речки Брагинки — притока Днепра. Взял с собой, как обычно, ружьё, патронташ, санки и немецкую овчарку Лялю. Лес он знал хорошо, рос вместе с ним, любил и понимал его. Вернуться должен был засветло, но началась пурга.

Сначала было белое облачко, потом небо заволокло тучами и, словно сквозь прореху в мешке, посыпались белые хлопья. Снег падал отвесной стеной, как занавес.

Анна Климентьевна знала, что вьюгу разумно было переждать где-нибудь у городища или под елью, поэтому он, наверное, и задерживался. Но тревога в груди нарастала, наваливалась на плечи и настойчиво толкала в путь.

«Что-то случилось!» — крутилось у неё в голове. Была Анна женщиной миниатюрной, но сильной и смелой. Никто никогда не видел, чтобы она плакала.

Наконец-то так же внезапно, как и начался, снег перестал, а завывания, скорее всего, ветра всё чётче стали напоминать лай волка или большой собаки.

— Ника, милая, ты ведь смелая девочка, посиди тихонько одна, я прошу тебя. Мне надо пойти проверить, что это за шум, как будто собака лает. Может, дедушка с Лялей вернулись, а попасть в дом из-за сугробов не могут. Надо снег до калитки расчистить и открыть её, — успокаивающе сказала Анна Климентьевна, накинула платок на плечи девочки, встала и отправилась к двери.

Работы женщина не боялась никакой и, быстро двигая лопатой, расчистила от снега проход до калитки, уже точно зная, что это лает овчарка и что вернулась она одна.

Собака ткнулась мордой ей в тулуп, а потом, схватив зубами за рукав, потянула в ночь.

— Ты одна вернулась — вижу: скулишь. Раз в лес тянешь, значит, жив Пётр, за помощью пришла. Подожди: надо санки взять, упряжь, ружьё, к соседу сходить, позвать его с собой в лес, а то моих силёнок может не хватить. Пошли, пошли в дом, покормлю тебя, умница ты моя, — разговаривала Анна с собакой ласково и спокойно.

Ляля, точнее Ляля вторая, была потомком немецкой овчарки, что привёз Пётр Дмитриевич из Германии осенью сорок пятого. Ляля первая была его фронтовым другом и спасителем. Собака была похожа на свою немецкую бабку как две капли воды: высокая, сильная, умная, чёрная, почти без рыжих подпалин и очень преданная хозяину. Жертвенность и любовь передались ей по наследству.

Женщина и собака вернулись в дом. Анна Климентьевна сбросила тулуп, взяла ухват и достала из печи чугун со щами. Чугун казался таким огромным, а хозяйка такой хрупкой, что могла без всяких проблем спрятаться в нём. Откуда женщины её поколения брали эти силу духа и спокойствие, одному Богу было известно. Вытащив из чугуна внушительную кость с мясом, она положила её в миску и поставила перед собакой.

Ляля сидела спокойно и неподвижно, не проявляя никаких признаков нетерпения или голода. Выдержка и порода — превыше всего!

— Ешь, ешь, можно, ты заслужила, да и впереди у тебя трудная ночь, — отдала команду Анна и побежала в другую комнату посмотреть внучку.

Девочка спала на кровати, накрывшись пуховым платком и обнимая кошку. Огонь догорал в грубке (печка с варочной плитой. — Примеч. ред.), наполняя пространство уютом и покоем, разгоняя боль и тревогу. Кошачьи глаза засветились.

— Маруся, остаёшься за старшую, Ника должна спать до моего возвращения. Мы к утру вернёмся, — тихо наставляла кошку Анна.

Хозяйка собрала в вещевой мешок хлеб, верёвку, фляжку с водочной настойкой, походный самовар, топорик, мешочки с травами, фонарик, сняла со стены пахнущую кожами упряжь и надела её на собаку. Эту упряжь сшил сам Пётр Дмитриевич, когда Нике и Ляле было по году. Овчарку запрягали в санки и катали девочку. Так и росли они вместе, как сёстры. Собака стала для девочки заботливой няней и верным другом.

Анна открыла из избы дверь, выпустила собаку, выставила санки, взяла лыжи и вышла в зимнюю ночь.

Сугробы выгибали спину, как кошка. Небо тревожно нависло над деревней.

Женщина ходила на лыжах с детства, могла стрелять из охотничьего ружья, много знала про зверьё разное. Односельчане её побаивались и слушались во всём, и не только потому, что скот домашний лечила, но и потому, что умела с животными разговаривать.

Судачили, что как-то по молодости украл сосед у её отца кобылу вороную со звёздочкой во лбу. Очень привязан старик-отец был к лошади, жеребёнком её выхаживал, в дом брал, самый вкусный кусок нёс всегда любимице своей, а когда обнаружил, что украли, то плакал горько-горько и беспомощно, как дитя.

На следующий день после кражи Анну видели в лесу с белой волчицей, а ночью волки тёлочку у соседа задрали, потом на другой день корову его от стада они же отбили. Других коров не тронули, а его увели.

После этого пришёл сосед к Анютиному отцу в дом, стал на колени, повинился, что это он вороную украл и продал, и деньги все от продажи до копеечки отдал. С того случая за Анной и закрепилась слава ведуньи, а она только смеялась и отвечала на это:

— Странные вы люди: у леса живёте, а разговаривать со зверьём и понимать его не можете. Хотя чему удивляться, вы и друг с другом-то не очень ладите.

Женщина и собака с санками добрались до ближайшего дома и постучали. Окно засветилось, щёлкнула щеколда, дверь открылась:

— Ты, соседка? Случилось что? Заходи в хату, — раздался сонный, хриплый мужской голос, и крепкий седой мужчина пропустил Анну Климентьевну в дом.

— Здравствуй, сосед! Прости, что разбудила: беда у меня! Пётр из лесу не вернулся — собака одна пришла. Помощь твоя нужна, боюсь, что не вытащу я одна мужика своего, снега много. Идти надо сейчас, пока вьюга не началась опять, да и замёрзнуть он к утру может.

— Хорошо, оденусь сейчас и соберусь. Может, ещё мужиков возьмём с собой? Ночь ведь на дворе, волки могут напасть.

— Спешить надо, время дороже. А волков не бойся, ты же знаешь: они нас не тронут.

— Как скажешь, соседка, как скажешь… С тобой не соглашаться — себе дороже.

— А ещё жене своей передай, что внучка у меня дома одна, мало ли.

— Не волнуйся за девочку, моя за ней присмотрит.

— Спасибо тебе, Павел, храни тебя Господи!

Овчарка уверенно бежала впереди, прокладывая санями лыжню для Павла и Анны. Ёлки искрились в лунном свете, звёзды звенели тишиной, а снег скрипел под лыжами этих смелых и сильных людей.

Прошло около часа. Собака остановилась, легла, положив голову на лапы, и тихо заскулила. Впереди показались жёлтые огоньки.

— Смотри, Анна: волки, — прошептал Павел и снял охотничий карабин с плеча.

— Они нас не тронут, а пришли, чтобы показать дорогу. Овчарка уже минут двадцать кружит на одном месте — след потеряла, снег слишком свежий и глубокий. Сейчас самое главное, чтобы собака не испугалась и пошла за этими огоньками.

— Ляля, девочка моя, пошли, пошли, не бойся: это наши друзья, — ласково и уверенно приговаривала женщина, взяв собаку за ошейник и закрывая её своим телом от волчьих глаз.

Овчарка стригла ушами, скулила, но шла в поводу, доверяя человеку и принимая его волю.

Так прошло минут десять. Вдруг метрах в десяти справа луна ярко осветила высокую ель и белую волчицу, гордо стоящую рядом с деревом. Женщина оставила собаку и двинулась одна навстречу зверю.

Потом Павел много раз клялся и божился, что маленькая женщина обняла волчицу, сотканную из снега и лунного света, и они завыли. Причём мужчина ясно понял, что разговаривали они о Петре, который упал и сломал ногу, после чего послал собаку домой к Анне — за помощью. Когда же овчарка убежала, началась пурга и уже практически занесённого снегом, почти замёрзшего человека нашла волчица. Она лизала его лицо, рычала, тянула за одежду и показывала дорогу, заставив его доползти до своего старого логова, где было намного теплее. В ёлочном шатре волчица согревала своим телом и хранила мужчину до прихода Анны, а той всё не было и не было. И тогда волчица послала своих братьев-волков навстречу, и они привели людей и собаку сюда.

Женщина и зверь перестали выть и обнимать друг друга. Волчица растворилась во тьме, а женщина сняла лыжи и нырнула под лапы дерева. Павел повёл собаку к логову и сам спустился внутрь за Анной. Еловые лапы образовывали большой и сухой шалаш, толстый ковёр из сухих листьев и мха укрывал холодную землю. Пётр лежал на боку, голову ему Анна обернула своим платком. Видно, шапку он потерял, когда полз сюда.

— Павел, возьми в моём вещмешке самовар, наломай и насыпь туда сухого елового «пороха» и натопи снега. Нужно траву заварить. Распряги Лялю и принеси из санок рогожу и одеяло.

Анна намочила водкой варежку и стала растирать Петра, потом влила ему несколько капель в рот. Вдвоём с соседом они положили мужчину на рогожу рядом с собакой и накрыли одеялом. Закипел самовар, сухие еловые веточки, называемые «порохом», действительно очень быстро вскипятили воду. Ведунья высыпала в кипяток какие-то корешки, по шатру потёк пряный запах, и Пётр открыл мутные глаза. Тепло, водка и запах трав медленно, но верно возвращали ему жизнь.

— Молодец, Петенька, сейчас чайку с травками попьём, еды горячей поедим, утра дождёмся и домой поедем. Умирать не будем, — приговаривала Анна Климентьевна, давая мужу горячее питьё.

Выпив кружку отвара, Пётр Дмитриевич заснул.

— Часа через два светать начнёт. Давай и мы с тобой, Паша, отвара попьём и поснедаем. Спать нельзя, сам знаешь, так что давай разговаривать.

— А скажи мне как на духу, Аннушка: это ты белую волчицу позвала спасать своего Петю?

— Да что ты, Павел Петрович, во всякие байки веришь? Какую волчицу? Да ещё белую — не бывает таких, где ты её видел? Сам это Пётр Дмитриевич со сломанной ногой дополз до старого логова. Разве зверь может спасти человека? — отвечала Анна, не переставая сновать руками от мешка к самовару.

— Анна Климентьевна, не дури, я своими глазами огоньки волчьих глаз видел, что привели нас сюда. А потом волчица тебя ждала возле этой ели и обнимались вы и выли!

— Сосед, чего ночью в лесу со страха не померещится! Шутка что ли пойти вдвоём после пурги в чащу — и не такое привидится. А ты пей мой чаёк, пей, от него голова ясной становится и ночные страхи уходят. Вот скоро кулеш перловый с салом сварится, запах уже потёк. Ты палочкой-то кашу помешивай, да «пороха» в самовар подсыпай; когда кулеш сварится — поснедай и отдыхай, силы утром понадобятся. А я за Петю помолюсь и со Смертью пообщаюсь. Видишь: пришла Она, стоит слева — не гоже Её заставлять ждать.

Павел Петрович стал озираться по сторонам — зрачки его стали увеличительными стёклами. «Завоешь тут», — подумал он с испугом.

Анна достала из мешка тонкую восковую свечу, зажгла её, встала на колени у изголовья мужа, держа свечу в правой руке, а левую положила на голову собаке, то ли чтобы успокоить животное, то ли чтобы набраться силы звериной и обрести уверенность и решимость самой.

— Все вемы, яко умрети нам есть. Тебе Богу тако изволившу, но на малое время. Милостиве, здравия просим болящему, преемника от смерти на живот, даждь скорбящему утеху, — просила на древнем языке Анна.

С её молитвой глубокие тени вокруг глаз Петра становились тоньше, резко выступающие кости черепа округлились, кожа порозовела, дыхание из хриплого и прерывистого превратилось в спокойное и глубокое. Предметы и люди в естественном шалаше под ёлкой стали видны отчётливее, пространство посерело, наступило утро. Свеча догорела, женщина, перекрестившись, окончила молитву, а её муж открыл глаза.

— Анюта, живой я, кажется, опять ты меня вернула, как тогда, осенью сорок четвёртого, когда снаряд накрыл нашу батарею. Все погибли, а меня в тридцати метрах от воронки нашли живого и ни одной царапины, только контузило малёк.

Помню: взрыв, темно, и вот лечу я по туннелю на полосатом матрасе, хорошо так лечу, весело, ловко, легко, и вдруг женщина стоит на коленях — в платочке беленьком, руку с двумя перстами держит — и остановила меня, не пустила дальше, упал я вниз, ударился больно, с болью этой и очнулся живой. Сейчас тоже по этому тоннелю летел, и женщина опять не пустила.

— Нельзя тебе разговаривать, разболтался — силы береги, сейчас опять отвара попьёшь, поешь кулеша немного, потом собаку покормлю и в путь тронемся.

Анна Климентьевна попоила и накормила Петра Дмитриевича, немного поела сама, остальное отдала собаке.

Небо голубело и разгоралось, как знамя. Солнышко, отоспавшись под колыбельную вьюги, изумлялось деревьям, приветствовавшим светило в нарядных королевских снежных шубах. Причудливые тени напоминали не стройные ряды берёз и осинок, а, скорее, толстые осадные орудия крепостей.

— Павел, просыпайся, возьми топор, сделай волокушу из деревьев, Петра до дороги дотащим, а там за санями сходишь в деревню, на них домой и доберёмся, — будила Анна соседа, собирая свой нехитрый скарб в холщовый мешок.

Люди тянули деревья, где поверх ветвей на рогоже лежал больной. Собака, запряжённая в санки, везла весь остальной груз и ёлку. На том, чтобы её взять, настояла Анна Климентьевна:

— Нельзя ёлочку-красавицу бросать в лесу, ведь Петя из-за неё чуть не погиб. Оставим ёлку — и праздника не будет. А так нарядим нашу кралю — и беды позабудутся.

Снег вокруг лежал нетронутый, белый-белый. Лишь широкой полосой тянулись следы волокуши, а метрах в десяти от них бежала еле заметная цепочка волчьих следов.

Бегут санки, а волчица рядом. Охраняет… Кто же увидит белую на белом?..

Дрыгва

Колыбань — большая деревня в три сотни хат, зажатых с одной стороны рекой Брагинкой — притоком Днепра, а с трёх других — лесом и болотами. Место это людей выбрало давно и сделало из них мужей крепких и обстоятельных. Были они небольшого роста, но жилистые и выносливые, с льняными волосами, как куделя (очищенное волокно льна. — Примеч. ред.), и зеленоватыми глазами, как ряска на болоте. Властей они особо не боялись: рыбу ловили, зверя били, лес валили да лён мяли. От казаков, шляхты, солдат, милиции, немцев, полицаев во все времена в болота уходили. Секреты тайных троп от отца к сыну передавали.

Всё принимали эти люди молча, со многим соглашались, но делали так, как считали нужным, как те болота, среди которых жили. Ведь трясина, несмотря на все крики о помощи, приказы, угрозы, ругательства, всё равно засосёт жертву, и в ответ — только звуки: «Буль-буль…» Одним словом, «дрыгва» (бел. трясина), что с неё взять.

Церковь в селе была деревянная, с куполом зелёным, медным, на огромную ель похожая, а святые на иконах — все сплошь с глазами бирюзовыми да болотными. Закрывали её много раз: то священника нет, то власть меняется, а вот «скит отшельника» за урочищем Замостье был всегда. Говаривали, что кургану тому и лесу, что поверх него рос, тысячи лет и что под огромной елью старец поселился давным-давно. Отшельник тот знал язык птиц и зверей, а служила ему и охраняла от людей лихих белая волчица. Так и повелось: ходили деревенские с просьбами о помощи и за советом в лес на кургане, большой старой ели молились, где когда-то старец жил. Сильно помогал он по молитвам, а когда совсем плохо было, белая волчица на помощь приходила.

Пётр Дмитриевич с Лялей быстро на лыжах добрался до отмеченной заранее лесной красавицы-ёлки, срубил её, положил на санки, привязал, но услышал хруст ветки, обернулся и увидел рыжее пятно лисы. Выстрелил — показалось, что попал. Лиса лежала неподвижно. Наклонился за добычей, а она хвать зубами руку и убежала. Умный зверь, хитрый и смелый. Человек резко дёрнулся от неожиданности, споткнулся и упал всем весом на правую ногу, попробовал подняться, но не смог — боль в ноге была нестерпимой.

Ещё несколько раз Пётр Дмитриевич пытался встать, пока понял, что у него сломана нога и без посторонней помощи ему из леса не выбраться.

— Ляля, родная моя, хорошая, видишь — беда. Беги домой, к Анюте, и приведи её сюда, — сказал человек спокойно, но настойчиво, глядя в глаза собаке. — Иди, иди, — повторил он и потрепал суку по голове.

Собака поняла сразу и убежала за помощью. Пётр снял лыжи и постарался подползти к ели. Вдруг верхушки деревьев зашумели, буранчики снега заплясали вокруг, раскручивая и закручивая колючие льдинки, засыпающие всё вокруг.

— Это конец! Господи, помоги, святой отшельник, попроси Господа нашего Иисуса Христа простить грехи рабу божьему Петру и дать ему силы выжить в эту бурю. Помоги, Отче, Господи, помилуй! Не спать, не спать, молиться и не спать. Боль, надо двигать сломанную ногу, боль не даст уснуть и замёрзнуть. Анна, Аннушка, где ты? Спаси меня…

Снег отвесной стеной падал, как занавес в театре жизни.

Пётр не помнил, как он полз, как попал в шалаш под елью. Первое, что он увидел, когда очнулся, было лицо его Анюты. Потом Анна Климентьевна и сосед Павел Петрович оттащили его на волокуше до дороги, а затем на санях до родной избы.

Дома жена распорола ему валенок и стёганые штаны, положила распаренную кору на красно-синюю распухшую голень, дала травяной настой, а после того, как боль ушла, своими маленькими, но крепкими пальчиками сопоставила осколки раздробленной кости, после чего зафиксировала правую ногу в лубке.

Пётр проснулся от дурманящего запаха пирогов с зайчатиной. Боли в правой ноге практически не было, а было тепло и хорошо. Лежал он в большой комнате на диване, его нога покоилась на пуховой подушке, а на груди устроилась кошка Маруся и урчала, как деревенский трактор. У стола стояла внучка Ника и что-то пыталась сложить внутри холщового мешка, не проникая в его нутро.

— Бабушка, бабушка, дедушка проснулся! — звонко закричала девочка, увидев, что Пётр Дмитриевич открыл глаза.

— Здравствуй, родная! А что это ты такое делаешь? — спросил дед внучку.

— Горшок из черепков складываю, — ответила Ника и опять от старания прикусила язык.

— Чудно как-то ты, внучка, его собираешь: разбитый горшок внутри мешка, а твои руки снаружи, так же невозможно его сложить… Засунь руки внутрь и соедини черепки, а ещё лучше высыпи осколки на стол и сопоставь.

— Э, ничего-то ты, дед, не понимаешь. Бабушка ведь отломки твоих костей собрала внутри твоей ноги и ничего не разрезала. Она говорит, что пальцы вернее глаз видят, но этому учиться надо с детства. Вот я и делаю, что бабушка велела: тренируюсь. А когда вырасту — людей лечить буду, как бабушка и мама.

— Молодец, Ника, ты, главное, не спеши. Представь себе, что нет никакого мешка, смотри сквозь него — и пальцы твои длинные погружаются в мягкую глину и лепят горшок заново, а не складывают черепки, и тогда всё получится, — тихо учила Анна Климентьевна, наблюдая за усилиями девочки. — Правильно, вот так. Да ты кости уже можешь править лучше нашего доктора в райбольнице! Как уехали, внучка, твои родители в Гомель из деревни, осиротела наша райбольница, всё больше пьяницы да неумехи врачами работают.

— Перестань, Анюта, нашим детям хорошо в большом городе, к нам часто приезжают, да и внуков подбрасывают. Вот, может, Вероника тоже врачом станет, а может, силу свою ты ей передашь! Ведь знаю, о чём горюешь-думаешь. Солнце заходит уже, проголодался я, кормить-то будешь? — заулыбался Пётр Дмитриевич.

— Ну, раз есть просишь да шутишь, скоро встанешь и запотевшая стопка самогона ждёт тебя. А пока садись. Буду кормить тебя супом из петуха старого, — нараспев проговорила хозяйка и постелила на стул, стоящий рядом с диваном, чистое полотенце, а поверх поставила глубокую тарелку золотисто-янтарной жидкости с тёмным куриным мясом.

— Дух, дух какой, Анюта, от этого супа идёт, да ещё пироги с зайчатиной, не зря я всё-таки ногу сломал, теперь барином поживу.

— Язык твой без костей, Петя, Бога не гневи, — притворилась, что сердится Анна Климентьевна.

Пётр жадно и с удовольствием ел суп, Ника возилась с черепками, а Анна опустилась на стул и почувствовала, как тоска, давившая последние два дня ей грудь, исчезла. Дышалось легко и свободно. «Значит, и на этот раз прошла Смертушка мимо, два дня постояла рядом и ушла», — подумалось хозяйке, когда раздался шум подъехавшей машины и лучи фар высветлили квадрат на стене.

— Мама, папа приехали, — закричала девочка и бросилась на кухню надевать тулуп и валенки.

— Сейчас, милая, я оденусь и пойдём встречать твоих родителей, — проговорила Анна, одеваясь.

Катерина, дочь Анны, и зять Фёдор были оба родом из Колыбани, знали друг друга с детства, вернулись в родные края после окончания мединститута и проработали в сельской участковой больнице десять лет, где и родилась Вероника. А потом уехали в большой город, но родителей навещали часто. Разве может быть что лучше родного дома, да вековых елей, запорошенных снегом, словно сахарной пудрой, да яблонь, покрытых цветом, да васильков, разбросанных среди льна, да чёрного зеркала болота с белыми гордыми лилиями на нём. Вот и приезжали припасть к родной земле из города, силы набраться.

Анна открыла ворота сарая. Голубой «Москвич» заехал внутрь.

— Здравствуй, мама! — обняла Анну дочь. — А почему ты встречаешь нас с Никой, а где отец?

— Проходите в дом, не волнуйтесь, всё хорошо, просто он ногу сломал, пошёл за ёлкой в лес и оступился. Дома лежит, живёхонек, суп куриный лопает и зятя ждёт рюмку выпить, — счастливо улыбалась Анна.

Фёдор вошёл в дом с целым ворохом пакетов — подарков к Новому году, а Катерина сразу бросилась к отцу:

— Здравствуй, папа, ну как же ты так? Неосторожно. Завтра в райбольницу поедем, рентген сделать надо — вдруг операция нужна. У меня антибиотики есть, срочно принять надо, чтобы воспаления не было.

— Да успокойся, дочка, никуда ехать не надо, мать всё лучше любого рентгена видит, а таблеток я отродясь не пил: лучше трав моей Аннушки нет лекарства на свете. Давай раздевайся и на стол накрывай, будем старый год провожать, а то он обидится и напакостит напоследок.

Веселье, шум, гам, новогодние хлопоты заполонили избу. Женщины стали собирать на стол: рыжики да грузди солёные; капусту квашеную с яблоками и клюквой мочёной; колбасы вяленые; окорок копчёный свиной; сальтисон нарезной; холодец куриный; пироги с зайчатиной и грибами; хлеб ароматный только из печки и настойки домашние из трав, калины, смородины, вишни в штофах тёмного стекла.

— Давайте выпьем за уходящий год, за то, что был он добрым к нам и удачным! — произнёс тост Пётр Дмитриевич со своего дивана, к которому придвинули праздничный стол.

— Ты, как всегда, мудр, отец, — сказал Фёдор, — но и Катерина — врач опытный: надо бы завтра в больницу поехать.

— Ну какая первого января больница — там только фельдшер дежурить будет, так наша Ника лучше его кости правит. Доктора же все в город на праздники и выходные уезжают.

— Как так уезжают, ведь первого января больше всего травм и отравлений бывает? Нельзя так! А фельдшер — Антип Арсентьевич что ли? Так ему сто лет в обед! Забавный дед. У меня под стеклом в кабинете до сих пор его направление на госпитализацию больного лежит с диагнозом: «Общее сотрясение тела при падении с телеги», — рассмеялся Фёдор.

— Ты с Катериной в город укатил, и никому люди не нужны стали — так все с нашей округи к моей Анне Климентьевне ездят. Раньше она только скот лечила, а теперь и людей пользует. Одна улица имени Доктора, где ваш дом стоял, от докторов-то и осталась, — с горечью проговорил Пётр Дмитриевич.

— Ну что ты, папа, всё люди да люди — мать как проклятая им от зари до зари служит, да и ты тоже. Устали мы: десять лет отработали в районной сельской больнице сутками, без выходных. Да и не могла я здесь больше оставаться. Помнишь тот страшный Новый год пять лет тому назад, когда ночью Веру Тарасевич привезли с внутренним кровотечением? Оперировать её надо было срочно, а скорая из райцентра только до соседней деревни доехала, а дальше дорогу замело. И мы с Фёдором на санях повезли Веру туда.

Метёт, дороги не видно, мы сани руками из сугробов вытаскиваем и двигаемся от столба к столбу. Вдруг собака наша больничная Султан, что за нами увязалась, как заскулит и — прыг на сани. И тут я вижу огоньки вокруг нас и понимаю, что это волки. Фёдор хватает собаку и бросает её зверюгам. Никогда не забуду эту картину и эти звуки: скулёж пса и глухое рычание хищников. Ужас, рвущий нутро, хлынул на меня. Метель вдруг утихла, волки растворились в ночи, лунный свет вспыхнул пятном, и я увидела на санях белую волчицу.

Она была даже не белой, а лунной: вся её шерсть сияла ночным светом. Волчица полежала и исчезла, но всю дорогу до соседней деревни я чувствовала, что она рядом, и всю оставшуюся жизнь я ощущаю её присутствие. Вот даже сейчас, за праздничным столом, мне кажется, что она смотрит на меня из этого тёмного окна!.. После того случая волчица начала мне сниться и манить на болота. Этот сон преследовал меня до тех пор, пока мы не уехали отсюда в город. Да и Нике надо было идти в хорошую школу, а то наша учительница слово «пальто» на доске склоняла на все лады.

— Ты бы не сопротивлялась зову волчицы, дочка, забрала бы мою силу, нельзя силушку в землю отпускать, тяжело женщинам нашего рода будет без неё, — тихо произнесла Анна Климентьевна, не глядя дочери в глаза.

Пироги хозяйка дома состряпала к празднику знатные: пушистые, из дрожжевого теста, подрумяненные в печи до хрустящей корочки, с зайчатиной и грибами.

Какие — вы подумаете — грибы зимой? А вот такие: белые крепыши, сушёные в печи на большом противне, застеленном соломой. Пироги из сушёных грибов — ароматные, вкуснющие, не то что из свежих. Сейчас такое королевское блюдо даже в лучших ресторанах Ниццы и Монте-Карло не встретишь. Знаменитый шеф-повар добавит парочку сушёных боровиков в протёртый супчик, и все жадно нюхают, вкушая аромат лесных грибов из почти позабытого детства. Ведь вкус и запах — это чудесный мост в наше далёкое прошлое уже давно не существующего мира.

Ника, уплетая за обе щеки своё любимое лакомство — бабулины пироги, — решила тоже принять участие в разговоре взрослых и прошамкала:

— А дедушка ногу в метель сломал. Ляля одна ночью вернулась за бабушкой. И бабуля с дядей Пашей за ним в лес ушли, а утром вернулись все вместе. Нам совсем не было страшно дома с Марусей. Киса спала со мной и всё время урчала.

Катерина резко повернулась к матери и вопросительно посмотрела на неё.

— Да, дочка, не гляди на меня так. Лунная волчица спасла отца твоего, — уверенно ответила Анна Климентьевна на немой вопрос дочери.

— Помню я ту страшную ночь: сани, волки, — многозначительно произнёс Фёдор. — Как остались все живы, да ещё больную спасли? Не знаю. Султана жалко, хороший был пёс. А волчицу ту я хорошо помню ещё с детства, с войны.

При этих словах зятя Пётр Дмитриевич поперхнулся. закашлялся, выпил квасу и укоризненно спросил:

— Почему я об этом ничего не знаю?

— Да потому что об этом никто не знает, кроме меня и Анны Климентьевны. Но давайте сначала наполним наши рюмки и проводим старый год, поблагодарим его за всё, что он нам принёс. Девочкам нальём из маленького графина по «мухе» (самая маленькая рюмка, 15 мл. — Примеч. автора) смородиновой настойки. Помните, как у Александра Сергеевича: «Журнал читал и мух давил». А мы с отцом по полтинничку (рюмка 50 мл. — Примеч. автора) хреновухи опрокинем… Ваше здоровье, — руководил застольем Фёдор.

Все приподнялись, чокнулись и выпили. На щеках заиграл румянец, конечно, не такой, как на пирогах, штофах да стеклянных шарах на новогодней ёлке, но счёт сбитым «мухам» был открыт и разговор потянулся откровеннее.

— Много лет прошло, тётя Аня, рассказать уже можно, не волнуйтесь, и ночь новогодняя — чего спьяну не наболтаешь, — продолжал вспоминать Фёдор, не забывая периодически наполнять рюмки и чокаться со своими близкими.

— В начале войны немцы в нашу деревню даже не заходили. Старостой назначили Кузьмича, бригадира леспромхоза. Мужик он был толковый и хозяйственный. Немцам отгружал лес, рожь, картошку, сало, яйца, рыбу, а те за это платили немецкими деньгами. За марки можно было купить на рынке в Брагине или Хойниках керосин, сахар, одежду, лекарства.

Мужики в полесских деревнях остались: кого в армию не успели призвать; кто в окружение попал и домой вернулся, а кого и бабы у немцев из лагерей военнопленных выкупили. Десятки тысяч мужиков сидели в чистом поле, зачастую даже не огороженном колючей проволокой. Много их под Киевом в окружение попало. Но были и такие, что для организации партизанского движения остались, а позже в наши болота начали диверсионные отряды НКВД забрасывать. Вот и брат моей матери, Лука Петрович, был заброшен с такой группой и возглавил партизанскую бригаду, что действовала по всему Полесью и даже воевала вместе с армией Крайова. После появления баз партизанских отрядов деревенские мужики в лес и потянулись: кто добровольно, а кого и силой принудили. Мы же с тётей Аней связными остались. Хотя тёща моя любимая партизан ещё и лечила, многие ей тогда жизнями были обязаны.

В мои же обязанности входило в основном провожать и встречать её из секретной базы отряда. А было в то время Анне Климентьевне, храброй партизанской связной, аж целых тридцать два года, а мне почти шестнадцать лет. Правда, ходили мы вместе только до холма отшельника. Дальше она сама — через болота до партизанской базы.

Отправлялась она порой вечером, а возвращалась только утром. Для всех травы мы собирали на вечерней и на утренней зорьках, а некоторые и при луне. Бывало, доведу я Анну до кургана, спрячусь в шалаш под ёлку и жду её, а самому страшно. Ночью лес другой: то сова ухает, то трещит что-то, то ветви ели колышутся — жуть такая, что ноги сами готовы бежать, а нельзя. Как подумаю, что Аннушка одна ходит по гиблым болотам ночью, стыдно становится: сожму кулаки и жду её. А один раз решил смелость проявить и проводить её дальше условленного места.

Прокрался я за ней и вижу: приблизилась она к Верхним Топям, а там от начала гати дорожка светится мхом, ярко так, и у истоков этого лунного пути волчица сидит, как будто сторожит его или ждёт кого-то. И последовала эта зверюга не по твёрдой гати, а по кочкам болотным, покрытым светящимся мхом. И, к моему ужасу, тёща моя будущая пошла за ней, легонько так — скок-скок, с кочки на кочку.

Как представил я, что мне надо прыгать ночью по этой смертельной жути да ещё зверюга рядом, — бросился бежать обратно, очнулся только у шалаша под ёлкой.

Потом начали партизаны продовольственные немецкие обозы захватывать и старых эсэсовцев-охранников убивать. Старики и старухи приходили к моей матери, на коленях стояли, просили, чтобы она брату своему, моему дяде, командиру партизанской бригады, передала, что голодать все будут, лебеду есть, своё для детишек припасённое продовольствие до последнего зерна партизанам отдадут, пусть только они немецкие обозы у околицы села не потрошат и немчуру в деревне не убивают, а то придут каратели и всех сожгут заживо вместе с домами.

Так и случилось: пришли эсэсовцы, согнали нас на площадь перед сельсоветом. Тёти Ани дома не было, в хате оставались только ты, Катерина, да брат твой младший Семён. Тебе было десять лет, а ему — два годика. Облили немцы дома керосином и все шестьдесят пять домов подожгли. Мужиков старше двадцати лет расстреляли, а стариков, баб да нас, детей, погнали колонной в сторону железнодорожной станции.

Несу я Сёму на руках, а мой младший брат Валерка, ему тогда пять лет было, держится за мою штанину и канючит: «Брось его, брось его, я ведь твой братик — возьми меня на ручки, у меня ножки болят!» А ты идёшь рядом и плачешь: «Давай я понесу, давай я…»

Тогда партизаны нас отбили, а Аннушка с волчицей через топи всех на базу увела. Каратели устроили за детьми и стариками настоящую охоту. Эсэсовские овчарки с проводниками вначале взяли наш след — зашли каратели по гати в болота, а потом след потеряли, а вместе с ним и жизнь, обратно из топей никто не вернулся.

Партизанский секрет через несколько дней обнаружил сошедшего с ума, перемазанного тиной, ободранного полицая, который повторял только одно слово: «Волки, волки…» С тех пор я не могу слышать лай собак и немецкую речь.

Я долго думал, Анна Климентьевна, куда же вы нас тогда увели. По секретной тропинке, по кочкам старики и дети пройти бы не смогли, утонули бы многие — сноровка и скорость нужны, чтобы одолеть такой путь. Я помню, тропа была достаточно прочная и широкая, похожая на нашу гать, но какая-то другая. Зябко было, как ранней весной, пахло талым снегом, и листьев почти не было, а потом собаки лаяли совсем рядом, а видно их не было. Чудно всё было.

Тогда страх стёр память, никто ничего не помнил. И вдруг сейчас я представил всё ярко: и этот запах весны, и эти липкие почки, а ведь сентябрь был, тётя Аня, листья должны были быть снулыми. И непонятно, куда болотный запах улетучился?!

— Померещилось тебе, сынок, шутка ли пережить такое! А пространство и время как тесто — любую фигуру можно из них страхом вылепить, — сказала Анна Климентьевна и заботливо поправила подушку с лежащей на ней ногой Петра Дмитриевича.

— Тяжкое было время, да и потом не легче: в землянках ещё лет пять после войны жили, лес вокруг рос, а брёвен на собственную избу в леспромхозе на трудодни взять было нельзя, всё стране отдавали. Дядька же твой, Лука Петрович, как ты знаешь, до сих пор в родную деревню на могилы родителей приехать не может: камнями его старухи забрасывают, уж больно много людей из-за партизан каратели сожгли заживо. Зато в Москве живёт, большим человеком стал, — продолжила разговор, глядя куда-то вдаль, Анна.

— Пойдём, милая, спать ложиться, поздно уже, — сказала она, как будто выныривая из воспоминаний и поглаживая внучку по голове. — Посмотри в окно: видишь, монетка серебряная за облака зацепилась и висит.

— А на монетке той видно, как будто волчица лежит. Бабушка, я знаю, где живёт белая волчица! На луне, а к нам в гости приходит, — смеялась колокольчиком Вероника. — Не хочу спать! Новый год же!

— Ха-ха-ха… смотри, умница моя! — Анна раскрыла ладонь, и на ней появился яркий кружок, словно распустился лунный цветок, она накрыла его второй ладонью-лодочкой и потрясла импровизированным сундучком из рук. — Угадай, что там внутри?

— Монетка лунной волчицы, — зачарованно выдохнула девочка.

— Мама, опять ты за своё. Оставь мою дочь и меня в покое, у нас своя жизнь, — раздражённо фыркнула Катерина.

— В покое, так в покое, — повторила Анна Тимофеевна, раскрыла ладонь, достала из неё серебряную, потемневшую от времени монету с изображением головы волка и положила к себе в карман. — Эту силу против воли ни отдать, ни получить нельзя — захотеть и заслужить надо, иногда на это уходит целая жизнь… Надень, милая, платочек на голову, — повернулась бабушка к внучке, как будто стараясь прекратить пустой и неприятный разговор.

— Не хочу, бабуля, спать в платке, — канючила девочка.

— Знаешь, родная, к тем, кто в платочке спит, ангел ночью прилетает, — ласково продолжила Анна Климентьевна, — идём спать, я тебе сказку расскажу. А вы здесь празднуйте, сами управитесь, большие уже. Что-то устала я сегодня, уж больно длинным был этот последний день года, всё собрал. С Новым годом, любимые мои!

Заброшенный тоннель

Высокий седой мужчина лет сорока пяти, с лицом, не понаслышке знакомым с солнцем и ветром, в клетчатой рубашке и в брюках, заправленных в сапоги, открыл жёлтую с зелёными ромбами калитку во двор ухоженного деревенского дома. Вдоль бетонной дорожки справа и слева красовались ромашки, флоксы, лилии и ирисы всех цветов радуги, включая фиолетовый, а посредине сидела большая бархатисто-чёрного окраса овчарка и встречала гостя.

— Здравствуй, Ляля, хозяева дома? — спросил мужчина.

Собака молча развернулась и побежала внутрь двора, приглашая гостя следовать за ней.

— Дома, говоришь, ну пошли. Кхе-кхе, а что это у вас беспорядок такой, дрова везде разбросаны? — недоумевал посетитель, оглядываясь вокруг.

— Здравствуй, Пантелей Ильич, каким ветром самого бригадира занесло к нам, пенсионерам? Или захворал кто? — вышла на каменное крыльцо и поздоровалась с гостем маленькая русоволосая женщина.

Возраст хозяйки с первого взгляда определить было трудно. Двигалась она легко, по-девичьи; корона пепельных волос лежала на голове без единого седого волоса, да и глаза смеялись зелёными огоньками. Чудо, а не глаза! Сколько мужиков из-за них погорело в былые годы, и не сосчитать.

— Здравствуй, Анна Климентьевна, — уважительно наклонил голову бригадир и снял кепку с головы.

— Видишь, дрова собираюсь прибрать, — продолжила разговор хозяйка дома. — Молодёжь сегодня ночью разбросала. Раньше мы, когда были молодыми, на Купалу костры жгли на берегу Брагинки, прыгали через них, песни пели, да девушки венки в воду бросали.

Молодость вспыхнет, как костёр, а потом человек, словно угольками, прошлым любуется…

— Да, парни, что венки ловили, с их хозяйками шли на болота цветок папоротника шукать. И искали тот «огонёк» до утра. Ух! — задиристо ухнул бригадир. — А теперь что: не надо Купалу ждать и по лесу бродить, сейчас по хатам всё тот «огонёк» ищут. В самую же короткую ночь года безобразничают. Вот у тебя дрова разбросали, а у соседки твоей весь забор на доски разобрали. Неправильно это!

— Не бурчи — дело молодое. Я вот помню, как ты пьяными вишнями петуха накормил, а он на здоровенную свинью залетел и давай клевать её волосатый загривок. Несчастная, перепуганная до смерти свиноматка на улицу выскочила и ату за бабами гоняться. Вот смеху и крику-то было. Забыл, что ли? — лукаво подначила мужика Анна.

Бригадир заалел, как маковый цвет, и начал неловко топтаться на одном месте. Молодость — отчаянное время, пора отдавать дань и её величеству глупости!

— Помню, отец мне тогда здорово всыпал, а лет мне было четырнадцать, — поддержал шутливый разговор бригадир.

— Вижу, ты к нам по делу пришёл. Извини, Петра Дмитриевича дома нет, поэтому в хату не приглашаю. Веники берёзовые он ушёл в рощу резать для бани, так что разговаривать во дворе будем, — перевела на серьёзный лад разговор женщина.

— Анна Климентьевна, в понедельник приезжает большая археологическая экспедиция курган в урочище Замостье изучать. Предполагают, что там могут найти остатки поселений аж чуть ли не середины первого тысячелетия.

— Интересно, а мы-то здесь причём, Ильич? Видишь, солнышко уже в зените. Скотину мне пора кормить, а ты мне здесь зубы заговариваешь.

— При том, уважаемая Анна Климентьевна, что участникам экспедиции жить где-то надобно. Вот и хочу попросить тебя и Петра Дмитриевича пустить к себе на постой одного очень знаменитого академика из Москвы. Дом у вас большой, добротный, и хозяйка ты отменная. Корова, пасека, банька у озера. Человек он уже немолодой, солидный. Так что, договорились?

— Хорошо, куда от тебя денешься? Встаёшь засветло — видела я тебя на покосе сегодня, когда иван-чай и ромашку по утренней росе собирала. Подожди, устал ведь, да и жаркий день сегодня, солнце разгулялось. Молочка холодненького от моей Зорьки попей — сил сразу и прибавится, — щебетала Анна Климентьевна, протягивая гостю пузатую голубую кружку.

— Спасибо тебе, хозяюшка, — поблагодарил бригадир, взял чашку и с наслаждением с закрытыми глазами выпил молоко. — Волшебный напиток, как будто поспал часа два под любимой вишней… До свидания, поклон Петру Дмитриевичу, — попрощался бригадир, надел кепку.

Развернулся и поспешил к калитке, но не тут-то было! Поперёк дорожки, полностью загораживая выход, лежал уже знакомый нам страж. Спокойно и незыблемо, как скала.

— Ты, прости нас, Ильич, но тебе придётся выложить всё из карманов, чтобы Ляля видела: похоже, взял ты какую-то мелочь во дворе и машинально положил в карман.

— Климентьевна, ты в своём уме? — покрутил у виска гость.

— Извини ещё раз, Пантелей Ильич, я-то всё понимаю, но собаке не объяснишь. Порода и воспитание. Может, цветок, спичку, стёклышко вертел в руках и случайно опустил в карман. Ляля напрасно гостя задерживать не будет.

Мужчина вывернул карманы и разложил содержимое на скамейке. И действительно, среди его вещей лежал кусочек жёлтой краски, отломившийся, когда гость открывал калитку, и неосознанно сунул его в карман.

После того как бригадир опять водрузил все свои мелочи в необъятных размеров карманы, оставив кусочек краски на скамейке, собака встала и уступила дорогу.

— Послушай, хозяюшка, а как же дрова сегодня ночью у вас разбросали с таким-то сторожем? — изумился Пантелей Ильич.

— Так в ночь на Купалу Ляля всегда со мной спит, в доме, я её специальным сонным отваром пою, а то напугает пацанов до смерти. Она ведь не лает, а нападает молча, как волк. Ещё раз извините нас и до свидания.

Лето — благодатное время, ждёшь его, ждёшь и любуешься каждым мгновением. Солнышко от жары надевает дымчатую косынку и сидит, словно наседка, долго-долго в голубом небесном лукошке.

В понедельник, ближе к полудню, у дома Анны Климентьевны и Петра Дмитриевича, где всё лето цвёл чубушник, а в палисаднике, в тени высоченных лип, — ландыши, остановился бригадирский уазик жёлто-зелёного цвета, в народе ласково прозванный «бобиком». Глядя на дома, машины, памятники и всё, что требовало покраски в этом районе, могло показаться, что в мире существуют только две краски: жёлтая и зелёная.

Чубушник перед домом был очень странным. Никто не знал, сколько ему лет, и солидностью он напоминал, скорее всего, столетний баобаб, чем кустарник с довольно тонкими ветвями. Цветки были крупными, белоснежными, махровыми, с ярко-лимонными сердцевинами. Представлялось, что на могучем дереве разместилась целая империя гигантских бабочек-капустниц. Цвёл этот чубушник с середины июня до конца августа, и аромат его цветов заполнял всю околицу. Ломали его на букеты односельчане и приезжавшие к ним порыбачить и отдохнуть многочисленные родственники и друзья, а красавец-чубушник на следующий год становился только ещё более могучим и красивым.

Открылась дверь уазика, и из неё высунулись огромные кеды на тощих ногах в джинсах, потом на траву полетел рюкзак, и лишь затем показался их обладатель — высокий, сутулый дядька в очках, усатый и задорно, по-мальчишески улыбающийся.

— Анна Климентьевна, это я, Пантелей Ильич, — стал кричать бригадир, ожидая у калитки и не решаясь её открыть. — Я вам постояльца привёз, здравствуйте!

— И вам не хворать, заходите, не бойтесь. Ляля с хозяином на пасеку ушли, — крикнула Анна из цветника, выходя навстречу гостям с букетом белых гвоздик и лимонных нарциссов. — Так вы и есть академик? Меня зовут Анна Климентьевна, пойдёмте, я вам комнату покажу.

Незнакомец церемонно поклонился хозяйке дома и даже попытался шутливо щёлкнуть кедами, чем привёл её в полное замешательство.

— Разрешите представиться, а меня величают Сергеем Витальевичем Буровым, но я не академик, а только профессор исторического факультета МГУ, привёз интернациональную группу студентов на археологическую практику. Мы будем здесь на берегу реки Брагинки древнее городище раскапывать.

Анна Климентьевна заулыбалась и пригласила гостей пройти в гостиную. На деревянном, покрытом рушником столе появились, как будто из воздуха, ваза с цветами и запотевший кувшин с квасом. Сергей Витальевич врос столбом на пороге комнаты и с восторгом наблюдал за быстрыми и лёгкими движениями хозяйки.

— Присаживайтесь к столу, гости дорогие, и испейте моего кваса на берёзовом соке. Холодненький! Только что из погреба! Под квасок и беседу можно продолжить. Так зачем вы к нам действительно пожаловали? — спросила Анна, разливая пенящуюся коричневую жидкость по кружкам.

Мужчины не отрываясь выпили до донышка и дружно протянули пустые кружки за добавкой хозяюшке.

— Хотелось бы с местными жителями поговорить о сказках, преданиях, бытующих здесь, войти в образ, почувствовать эту землю, — завороженно, как под гипнозом, рассказывал Сергей Витальевич, отпивая маленькими глотками «божественный напиток».

В это мгновение он готов был выдать любимые сокровенные тайны и секреты и похож был не на знаменитого московского профессора, а на кота-лакомку, слизывающего хозяйскую сметану.

— Ваше урочище Замостье, оказывается, уникальное явление, — вещал гость. — По одной из легенд, здесь в середине прошлого тысячелетия жил род кривичей, пришедший в эти места из моря Ругов. Вышли они из воды нерпами, а пришли сюда в болота уже волками.

Нерпа — это морской тюлень, размером и окрасом подобный волку, и бегает по берегу на своих лапах-плавниках — ну точно как серый. Поэтому и поклонялся этот народ морской или белой, лунной волчице, считая её основательницей и защитницей рода.

После слов о «лунной волчице» Пантелей Ильич поперхнулся и натужно закашлялся, вытирая слёзы, брызнувшие из глаз. Сергей Витальевич похлопал ладонью бригадира по спине и продолжил:

— В роду же была особо почитаемая ведунья, просившая лунную волчицу о защите и помощи и считавшаяся её человеческим воплощением. Более того, мой французский коллега, профессор Морис Делонэ, в библиотеке богословского факультета Сорбонны нашёл средневековые записи инквизиторов, где говорится о сожжении на кострах нескольких женщин в Бретани, на северо-западе Франции. Вина тех женщин была в том, что они общались с волками, могли разговаривать с ними и призывать их на помощь.

— Очень интересно, — бледными губами прошептала Анна Климентьевна и пристально посмотрела на профессора.

— Да, да, не удивляйтесь, доктор Делонэ приезжает к нам на раскопки завтра вместе с переводчиком и несколькими своими студентами. Вы не подумайте чего о нём, он очень уважаемый учёный. Пять лет тому назад он начал изучать славянский фольклор, потому что пришёл к выводу, что дальше восточной границы Речи Посполитой инквизиция не дошла и культ морской, белой или лунной волчицы, распространённый ранее по акватории Атлантики, может быть сохранён здесь, в ваших болотах. Именно ему мы обязаны организацией этой археологической экспедиции в урочище Замостье, — увлечённо рассказывал Сергей Витальевич, не замечая необычную реакцию на его повествование своих новых знакомых.

— А почему именно волчица, а не волк? Волк сильнее, отважнее! — подбросила дровишек в необычный разговор Анна.

— Тут всё достаточно ясно и просто. Женщина генетически — глава рода. Это, можно сказать, центр маленькой Вселенной, где всё подчинено раз и навсегда установленному порядку. И, к сожалению, роль в этой Вселенной у мужчины достаточно ограничена, поскольку он приходит и уходит в силу различных причин, а жизнь в ней — Вселенной — хранит Она — женщина. Поэтому глава и хранительница рода — волчица.

Хозяйка встала из-за стола, показывая, что разговор закончен:

— Ваша спальня направо. Устраивайтесь, умывайтесь. Рукомойник и рушник — во дворе. Как отдохнёте, приходите в гостиную обедать. Вечером хозяин вернётся и внучка Вероника приедет из Минска. Она там на доктора учится. И вы познакомитесь со всеми обитателями этого дома.

Через час профессор уже бодро шагал по тропинке к Замостью, куда должен был приехать грузовик с палаткой и оборудованием для раскопок. Торопиться Сергею Витальевичу было некуда, поскольку непосредственно организацией полевых работ руководил его аспирант Валерий Бердыш, а сам учёный хотел просто осмотреть окрестности и пропитаться духом этих мест.

За окошком поле, вдалеке линия леса, солнце и небо; воздух лечебный, густой, духмяный, от него сразу клонит в сон. Вечером речка утопает в тумане. Благодать!

Поселился профессор у Анны Климентьевны и разговор с ней завёл не просто так: ему о об этой хрупкой женщине ещё в Москве рассказал старый друг, партизанивший в этих болотах. И поведал он о том, что в их партизанском отряде была связная Анна, необычайной храбрости молодая женщина, которая могла одна ночью по болотам ходить и никакого зверья не бояться, даже волков.

И так задумался профессор над тем, кто же такая эта маленькая и совсем не простая деревенская женщина Анна, что не заметил огромный корень дуба, споткнулся об него и покатился кубарем в овражек.

Очнулся от боли в правом колене на дне сухого рва, заполненного трухой перезимовавших прелых листьев. Очки каким-то чудом уцелели и крепко сидели на разбитом в кровь носу. Профессор с трудом встал и попытался вылезти наверх, ухватившись за выступающие из земли корни. Однако ноги его скользили по склону, а руки были недостаточно сильны, чтобы выбраться из этой ловушки. И тогда Сергей Витальевич вспомнил про свой спасительный нож и решил с его помощью выкопать подобие ступеней.

Чёрная сухая земля и пожухлые листья целыми пластами рассыпались под его пальцами, не образуя ступеньку-опору, а оголяя ржавый восьмигранный люк.

«Возможно, партизанский секрет, — подумал профессор. — Хотя откуда партизанам взять железный люк, да ещё такой странной нестандартной формы, как в подводной лодке?!

Посмотрим, что там за ним — не зря же я сюда провалился. Археолог я или нет, чёрт побери!»

Дальнейшие события свидетельствуют о том, что дело, действительно, не обошлось без чертовщины.

Сергей Витальевич повернул круг, заскользивший на удивление легко и бесшумно, дёрнул за него и поднял люк.

Какой археолог упустит возможность исследовать тайну?! Никакой! Поскольку раскопки — дело нешуточное: может быть ловушка или снаряд. Но это всё не о профессоре Бурове: его авантюризм был известен ещё со студенческих лет.

Сергей Витальевич зажёг фонарь, с которым почти никогда не расставался, и стал спускаться по ржавым скобам в открывшийся лаз. Через несколько метров он спрыгнул на довольно широкую бетонную площадку, от неё шёл тоннель с проложенными рельсами.

Буров чувствовал себя неуютно, но всё-таки двинулся вперёд по шпалам, обратив внимание, что идти было чрезвычайно легко и удобно, и правое колено совсем перестало его беспокоить. Меньше чем через пару минут движения луч фонарика осветил массивные ворота, уходившие быстро и бесшумно на его глазах в стороны. И на профессора хлынул дневной свет.

— Здравствуйте, Сергей Витальевич! Проходите, мы будем рады с вами познакомиться, — раздался мягкий голос, доносившийся, казалось, прямо из света.

Буров растерялся и резко повернулся, но позади него возникли точно такие же ворота, только закрытые. Ловушка захлопнулась. Свободным был путь лишь вперёд.

Взору открылся большой зал с горящим камином и двумя креслами, в одном из них сидел обыкновенный человек: не старый и не молодой, среднего роста, без каких-либо запоминающихся особенностей, тем не менее создающий впечатление хорошо знакомого, но просто давно забытого приятеля. Одет знакомец был в военную полевую форму старшего офицера без знаков различия.

— Меня зовут, скажем, Иван Петрович, и живу я давно. То, что человеческая цивилизация погибала не раз и она намного древнее, чем могут подтвердить артефакты, обнаруживаемые вами при раскопках, для вас, уважаемый Сергей Витальевич, не новость. В связи с этим мне вздумалось встретиться с вами и поболтать. Знаете ли, порой бывает невообразимо скучно и хочется поговорить с мыслящим человеком.

— Вы хотите сказать, уважаемый, что не принадлежите к известным нам культурам? — ответил археолог, с наслаждением усаживаясь в удобное кресло.

Окружающая обстановка и предшествующие события напоминали больше фантастический фильм о пришельцах или сумасшедшем фанатике, чем дискуссию двух учёных.

— Ха-ха-ха… Ну что ж, поиграем! Люблю шалить и шутить. Всё, что вы видите вокруг, это то, как вы сами способны воспринимать меня. Мир вокруг нас таков, каковы мы сами. Я могу сейчас стать деревом — но вы не готовы понимать шелест листьев, или преобразиться в волка — но вы не умеете лаять и выть. Мышцы ваших ушей и гортани не дадут вам этого сделать, а звучать «голосом» в вашей голове уж очень банально.

И тут фантастика превратилась в реальность. Зрачки Бурова расширились от ужаса и любопытства.

Ноги незнакомца на глазах археолога начали превращаться в корявые корни, кора побежала вверх по его телу-стволу, из которого начали расти ветви и распускаться резные листья дуба.

Профессор почувствовал себя очень неуютно у подножия этого гиганта, уходящего в бездну, вжался в кресло и зажмурил глаза. Когда он их наконец-то решился открыть — напротив сидел Иван Петрович и лукаво улыбался.

— Чему вы удивляетесь, дорогой гость: всё, что вы видите в снах или можете представить в своём воображении, реально существует, — философствовал хозяин зала, — надеюсь, это вы понимаете, профессор? Мы очень древние, скажем так, «люди». Иногда вы, археологи, находите брошенные нами под землёй города, куда мы ушли, спасаясь от тех, кто пытался подчинить нас своей воле, поскольку только большой пласт земли мог защитить нас от них. Представители последующих наземных цивилизаций постепенно утратили такие способности, как материализация воображаемого и желаемого, умение летать, перемещаться во времени и в пространстве по своему желанию, идти по спирали жизни, трансформируясь посредством смерти, получать и хранить интересующую информацию во «вселенском» банке данных, телепатически общаться с любым живым существом, будь то растение, животное или человек, и многое другое, для чего в вашем бедном языке нет даже понятий и определений. Всё это произошло потому, что вы утратили способность верить и доверять. Вы позволяете своему мозгу и телу лениться и испытываете от этого наслаждение, напрочь позабыв удовольствие самосовершенствования, самопознания и творчества.

Поверьте, что вы способны материализовать своё желание — к примеру, пройти во воде, не замочив своих ног, — а для этого нужно видеть до мельчайшей чёрточки и ощущать выстроенный в вашем воображении мост, как будто он сделан из настоящего дерева. Но за тысячелетия вы разленились и стали слишком слабы, хотя знание о том, как это сделать, до сих пор хранится в ваших хромосомах.

Вы напрочь разучились доверять другому живому существу, будь то человек, собака или дерево, свою жизнь, мысли, энергию и принимать от него взамен то же самое.

Представляете, вы смогли бы освоить мириады далёких звёзд, а можете улавливать лишь жалкие крохи их света в свои телескопы. Потому что для современной цивилизации самое главное — это контроль, поэтому вы и создаёте технику, поработившую вас полностью. Вы научились любить её и скоро сами можете стать ею. В своих фантастических фильмах и книгах вы боитесь потерять контроль даже над ней, и поэтому в своём воображаемом будущем вы ведёте войну с роботами. Ваша генетическая память пробивается в воображении и проявляется через создаваемые книги, кинофильмы, где вы осуществляете свои желания. Например, телепатическую связь вы заменили телефонной, а перемещение во времени — киносъёмкой.

— Как киносъёмкой? — воскликнул молчавший археолог, поскольку все до этого момента слова незнакомца так или иначе приходили Сергею Витальевичу самому в голову или были озвучены в фантастических романах.

— Конечно, а чему вы так удивились? Ведь фильм можно прокрутить как от начала до конца или от прошлого к будущему, так и наоборот. Правда, на вашей плёнке это путешествие будет всегда одно и то же — что вперёд, что назад, поэтому воспринимается вами только как движение от прошлого к будущему. В реальности же путешествие из прошлого в будущее одно, и может быть снято на камеру, а из будущего в прошлое — совсем иное, поэтому плёнка будет пуста. Я обещаю вам, что вы почувствуете это на себе.

Жаль, что современная цивилизация также пошла по пути технического прогресса, а не самосовершенствования человека. И так же, как и предшествующие, очень уязвима и подвержена разрушению вследствие техногенных катастроф и войн. При развитии событий по плохому варианту останется небольшая, самая физически подготовленная и приспособленная к выживанию часть человечества — это специальные военные группы. Вот почему в армии всегда есть женщины.

Хотя высока вероятность, что из-за своей лени, эгоизма, тупости и алчности вы лет через шестьдесят уже начнёте воспроизводить человека в инкубаторах, а лет через сто поставите под запрет, а потом и вовсе позабудете прекрасный естественный процесс зачатия детей. Мало ли кто там получится при естественном зачатии, да ещё с участием Духа Святого?!

До свидания. И не волнуйтесь так за свой разум. Человек, считающий себя сумасшедшим, как говорят те, кто называется у вас врачами, абсолютно нормален.

Вдруг пространство вокруг Сергея Витальевича свернулось в киноплёнку и замелькало пустыми кадрами перед его глазами. Вначале странное кино было немым, а потом послышался собачий лай и, ориентируясь на него, словно держась за спасительный канат, археолог с зажмуренными глазами как будто пронырнул через какой-то вязкий барьер, глубоко вдохнул свежего лесного воздуха и ощутил себя сидящим у дерева на мягкой подстилке из мха.

Профессор открыл глаза и увидел большую чёрную немецкую овчарку, лежащую рядом с ним. Собака периодически лаяла, подавая кому-то сигнал.

— Дед, иди сюда, к Иван-дубу, Ляля нашла профессора, — сначала услышал археолог звонкий девичий голос, а потом увидел тоненькую девушку лет двадцати, чем-то похожую на его деревенскую хозяйку.

— Живой, человече, руки-ноги целы? — раздался следом мужской голос.

— Целы, кажется, только в голове шумит немного, — с трудом выдавил из себя слова Буров.

— Тогда давайте руку и попробуем встать. Вот так, молодцом, а теперь обопритесь на меня и Веронику и пойдём домой, там Анна Климентьевна вас быстро на ноги поставит, — продолжал высокий сильный седой старик.

— Анна Климентьевна? — как-то странно поинтересовался археолог.

— Ну конечно, это ведь она переполох подняла, когда вы с прогулки не вернулись к обеду, и послала меня с Никой и Лялей вас искать. Зовут меня Петром Дмитриевичем, я муж Анны и дед Вероники. Давайте двигаться потихоньку, до нашей хаты километра два, добредём как-нибудь.

Бурову показалось, что прошло не больше часа, как он покинул деревню после завтрака. Однако уже вечерело, выпала роса, над подлеском клубился туман. В небе показался белобрысый серп месяца. Профессор глянул на свои ручные часы — они стояли. Стрелки замерли на половине одиннадцатого.

Троица медленно одолела не более ста метров, как из-за поворота показалась спешившая им навстречу Анна.

— Слава богу, все живы, — произнесла она вместо приветствия. — Усаживайте профессора вот на этот пень и держите за плечи, чтобы не упал. Вот так… Хорошо… Посмотрите мне в глаза, Сергей Витальевич. Смотрите, смотрите… — Буров внезапно глубоко зевнул, закрыл глаза и тут же уснул, уронив голову на грудь и подхрапывая.

— Вот и славненько, спит, — хлопотала Анна Климентьевна, достав красную ниточку и обозначив ею окружность головы профессора.

Маленькая женщина начала тихонько постукивать поверх нити средним пальцем своей правой руки по черепу больного. Как только Анна закончила круг постукиваний, пациент глубоко зевнул и проснулся.

— Как вы себя чувствуете, Сергей Витальевич? — поинтересовалась знахарка, пристально наблюдая за ним.

— Вы знаете, очень бодро, голова перестала шуметь и кружиться.

— Это чудесно, а то после вашего падения произошло сотрясение мозга и потеря сознания, так что придётся недельку полежать и травок моих попить. Хорошо ещё, что вас быстро собака нашла, а то наши места глухие, не известно, чем бы всё могло закончиться.

Вся честная компания, кроме Ляли, завалилась в избу. Запахло хлебом, травами, теплом и уютом.

В доме хозяйка уложила Бурова в постель, прикрепила с помощью повязки на огромную вздувшуюся шишку у него на затылке какие-то распаренные листья, напоила душистым чаем и велела спать до утра, что он немедленно и сделал.

Потом сняла с шеи медальон с изображением волчицы и повесила его в изголовье кровати. Позвала кошку Марусю, взяла её на руки, ласково погладила и почтительно попросила:

— Марусенька, девочка моя, погрей этого большого человека, поурчи немножко.

Кошка сощурила глаза, свернулась кольцом на груди археолога и заурчала не хуже колхозного трактора.

Мост через болото

Вероника стояла на крыльце и любовалась радугой, развесившей свое коромысло от клубничных грядок до куста чубушника. Сдав последний экзамен и получив диплом врача, девушка приехала в гости к дедушке и бабушке в родную Колыбань, где она всегда была счастлива.

Правда, старики таяли на глазах: стали какими-то невесомыми их руки, глаза наполнились прощальной нежностью, как перед долгой разлукой. Да и Ляля уже подволакивала задние лапы.

Ника постаралась отогнать мысли о том, что это её последнее такое беззаботное лето в родном доме.

Вдруг дремавшая рядом с крыльцом овчарка подняла морду, встала на лапы и молча побежала к калитке.

— Кого это к нам в гости занесло с утра пораньше? — произнесла вслух, удивившись, девушка. — Бабушка, мы кого-нибудь ждём? — крикнула она в открытую дверь дома.

— Конечно, милости просим, завтрак же готов! Добрые гости всегда приходят к накрытому столу, примета такая есть. Дождись их и приглашай к угощению, — раздался из избы голос Анны Климентьевны.

И действительно, калитка открылась и во двор вошли трое мужчин. Это были Пантелей Ильич и двое незнакомцев: один постарше, лет пятидесяти, а второй — молодой черноволосый красавец, похожий на гнедого породистого жеребца.

Спутники бригадира явно были люди не только не местные, но и не советские. И дело было не в кроссовках и джинсах, а в выражении их глаз. Они не сновали внимательно в разные стороны, а смотрели спокойно и открыто, как это делают маленькие дети, уверенные, что тёплые руки отца — самое надёжное место в мире.

— Здравствуй, Вероника! А я опять гостей к вам привёл. Это друзья вашего постояльца, французы из самого Парижа прилетели к нам, — приветствовал Нику бригадир, продвигаясь уверенно по дорожке к дому и пытаясь оттеснить собаку в сторону.

Красавец француз подарил Нике улыбку Алена Делона и протянул к Ляле обе руки ладонями вверх. И опытная породистая овчарка сразу же не просто приняла его дружбу, а, к всеобщему изумлению, села рядом с его ногой, признав в нём друга. Вот что мужская красота и обаяние делают с дамами!

— Кали ласка (бел. добро пожаловать), проходите, как раз к завтраку поспели. Бабушка в печи блинов напекла. Меня зовут Вероника, — произнесла девушка и протянула руку лодочкой мужчине постарше.

— Это профессор Морис Делонэ, а я его переводчик — Анри Бертье, — представился молодой человек, поклонился и галантно поцеловал протянутую девушкой руку, игнорируя недовольное ворчание овчарки.

И в этот момент собака прыгнула лапами на грудь молодого француза и столкнула его с крыльца. Анри не удержался на ногах и упал вниз, прямо в бочку с водой, гревшейся на солнце для полива огурцов. На лице у бригадира отразился ужас, Ника растерялась, а французский профессор начал смеяться, да так, что из его глаз брызнули слёзы. Молодой француз отжался на руках и бойко выпрыгнул из бочки.

Все четверо хохотали, а собака довольно лаяла, как будто говоря: «Вот так-то, гости дорогие, и хозяйку защитила, и красавчику отомстила! Знай, наших!»

— Да что ж это такое у вас здесь происходит? — вышла на крыльцо и произнесла хозяйка дома. — Человек чуть не убился, а они хохочут как ненормальные! А ты куда, внучка, смотрела? Вы давайте, гости дорогие, проходите в дом, к столу — проводи, Вероника. А вам, молодой человек, я сейчас сухую одежду старика моего принесу.

Через пять минут после этого небольшого происшествия все дружно расположились за круглым столом, включая Анри, босого, но в сухой рубашке и брюках. Ника сидела рядом с ним и старательно подкладывала ему в тарелку пышные деревенские блины с мёдом и сметаной.

Пётр Дмитриевич и Анна Климентьевна, познакомившись с гостями, узнали, что профессор Делонэ организовал археологическую экспедицию в урочище Замостье в надежде отыскать в этих болотных местах следы культа белой волчицы.

— Доброе утро всем! Здравствуй, Морис! Считай, что ты уже нашёл свою белую волчицу и даже лично знаком с ней, — по-французски произнёс профессор Буров, появившийся в проёме двери.

Сергей Витальевич выглядел отдохнувшим и бодрым. Ничто не напоминало о его вчерашнем приключении.

— Здравствуйте, профессор, присаживайтесь вот на этот табурет, я осмотрю вашу голову и сделаю перевязку. Как вы себя чувствуете, голова не кружится, не болит? — спрашивала Анна Климентьевна ловко снимая повязку с головы Бурова и ощупывая своими невесомыми пальчиками область затылка, где ещё вчера красовалась огроменная шишка. — Всё идёт на поправку, сейчас положу на ваш затылок побеги свежего багульника, что Ника собрала на рассвете, закреплю повязку, полью вам на руки колодезной воды — и милости прошу завтракать.

Голос у Анны Климентьевны был какой-то убаюкивающий. Негромкий, но певучий. Гласные она тянула, как будто песню пела или наговор нашёптывала.

— Здравствуй, Серж! Как это тебя угораздило так грохнуться? Хозяин дома рассказал нам, что тебя без сознания нашла собака у большого дуба. Надо немедленно поехать в госпиталь, сделать рентген, это не шутка! — рьяно приветствовал Бурова французский коллега.

— Возможно, и надо, но сейчас важно другое. Посмотри, этот медальон висел у изголовья моей кровати, — перебил друга Сергей Витальевич, достал из нагрудного кармана потемневшую монету на шнурке и протянул месье Делонэ.

У месье в буквальном смысле отвалилась челюсть, и дрожащими руками он взял медальон, протянутый Буровым. Потом из нагрудного кармана пиджака достал старенькую серебряную лупу, с которой никогда не расставался, и стал тщательно и осторожно рассматривать изображение волчицы как величайшую святыню.

— Хорошо, Сергей Витальевич, что вы нашли мою монету. Я специально повесила её туда, чтобы вы увидели медальон, как проснётесь. Раз вы хотели послушать легенду о лунной волчице и судьба привела вас в наш дом, то я расскажу вам, что знаю и могу.

Все молча, как завороженные, повернули головы в сторону Анны Климентьевны и приготовились слушать её легенду.

— Вы видите, месье Морис, на этой старинной монете изображение белой волчицы, досталась она мне от бабушки, а той — от её бабушки. Так и передавали эту реликвию женщины нашего рода через поколение друг другу. Вместе с монетой передавался ещё и дар, позволяющий понимать волков и призывать их на помощь во благо своих близких. Сила эта действует только в наших болотах и принадлежит этой земле: из неё берётся и в неё возвращается.

Месье Делонэ внимательно рассматривал монету и слушал то, что ему переводил Анри, то и дело недоверчиво оглядываясь вокруг. Деревенский дом в селе на краю болот с пучками сушёных и свежих трав; круглый деревянный стол, застеленный белоснежной и накрахмаленной до хруста скатертью с орнаментом из ромбов и невиданных зверей; горка пухлых блинов, испечённых в печи; мёд в сотах, варенье в вазочках, творог и сметана в глиняных мисках; кувшины с холодным из погреба и тёплым, парным, утренней дойки молоком; собака, похожая на волчицу, — всё это, скорее, походило на талантливые театральные декорации к старинной пьесе, чем на современную реальность. Хотя… по-другому и быть не могло.

— Вы знаете, я не удивлён тому, что услышал, — я потрясён!!! Давно я задумал эту поездку и не одно десятилетие собираю информацию о культе лунной волчицы! Но я не ожидал, что это произойдёт сегодня, когда я пришёл проведать друга, и так по-домашнему, обычно, за завтраком деревенскими блинами. И что вы, Анна, так просто расскажете о том, что обладаете уникальным древним знанием общения человека с диким зверем. Опишите, пожалуйста, как вы это делаете? — говорил, перескакивая с мысли на мысль, воодушевлённо сверкая глазами, Морис, то и дело дёргая себя то за одну, то за вторую мочку уха.

Анна повернулась к молодому человеку и попросила его донести до французского археолога, что она поведает о своей любви к белой волчице только вместе с нею…

Вдруг Морис почувствовал, как тысячи иголок страха впились ему в грудь, сердце перестало биться, ужас и боль смотрели на него болотными глазами волчицы, а смрадный запах дикого зверя наполнил его лёгкие. И он прошептал мертвенными губами после того, как видение исчезло, что не будет встречаться с волчицей. Он боится смерти. Одно дело — собирать легенды, а другое — увидеть и почувствовать рядом с собой волка.

— Я так и думала, что вы откажетесь, дорогой гость: зачем вам праздности ради чужое знание. Дорогой духа добровольно никто не следует. Верните мне монету и перестаньте себя мучить тем, что вам не дано. Простите, но больному пора возвращаться в постель, а мне — убирать со стола. А вас, гости дорогие, до лагеря археологической экспедиции проводят Ника с Лялей. Будем всегда рады видеть вас вновь, — строго по праву старейшей и мудрейшей закончила разговор хозяйка дома и начала собирать тарелки со стола.

Собака бежала впереди по дорожке, ведущей к урочищу, за ней размашисто шагал профессор Делонэ и о чём-то спорил сам с собой, возбуждённо размахивая руками, а за ним брели Вероника и Андрей.

Они разговаривали друг с другом так, как делают это все влюблённые на свете, когда происходит мистическая химическая реакция и клетки двух абсолютно чужих людей желают слиться в единое целое для сотворения новой жизни. Когда кристаллизуется доверие и вера друг в друга; когда ключ подходит к замку и раздаётся щелчок, открывающий лучезарный мир под названием «мы»; когда за ощущение тепла любимого или любимой ты готов отдать всё, что у тебя есть, включая собственную жизнь.

Фатальное облако любви пленило их; солнечные зайчики закружили хороводы; жёлтые кувшинки на болоте закивали головками; лягушки заквакали серенады; белоствольные берёзы и осинки потянулись нежною листвою — словно каждая частичка Вселенной жаждала испить энергии, рождаемой только влюблёнными.

Время исчезло, мост возник между их сердцами над рекой с названием судьба. Есть берега — есть река; есть двое — есть судьба. И по этой самой прочной в мире конструкции, соединяющей несоединимое, мчится поезд — большой, тяжёлый, прижавший двоих к перилам. А вокруг туман… И где берег? Куда надо идти? Неизвестно… И только тепло соединённых рук даёт надежду, что вдвоём почти всё преодолимо.

Ника и Анри провели все четыре недели археологических раскопок вместе. Девушка водила своего друга по родным болотам, показывала, как могут цветы и деревья дарить силу и покой; как забирают болото и мох боль и тревогу; как смывает усталость роса; как рождается и умирает в трясине день; как кирпичики из воздуха и хлопья тумана утоляют голод и жажду; как с руки кормить ягодами лосиху; как кричать болотной выпью; как повесить на шею ужа и любоваться танцами гадюк.

Анри, выросшему в каменном Париже, казалось, что он попал в сказки своей бабушки, рассказывавшей ему, что нет ничего лучше на свете родной земли, что есть там могучие деревья, земляничные поляны, грибные царства и дикие пчёлы, чего, конечно, не было в Люксембургском саду, где он обычно гулял.

Брови-стрелки, две косички

И огромные глаза,

А в глазах бегут смешинки —

Не девчонка, егоза!

Что может быть на этом свете прекраснее любви? Любви между мужчиной и женщиной, как и предназначено Богом и судьбой!

Вероника смеялась, бегала, кормила черникой Андрюшу, как она, чуть-чуть шепелявя, называла его. От девушки пахло неведомыми запахами, ввергавшими парня в состояние лёгкого транса. Глядя на неё, он всё время мысленно возвращался к ночному разговору с дедом в аэропорту Шарля де Голля, когда тот провожал его в Москву:

— Главное, внук, найди там себе жену: настоящую, вольную, рождённую на земле твоих предков, пропитанную её духом и запахами. Наш род не должен прервать связи с родиной, а твоя женщина, как живительный родник, напоит нас силой утерянного дома. В нашей парижской квартире запахнет опять пирогами, борщом, зазвучат песни, громкий смех, может, и я ещё немного погреюсь у этого огня.

Дальше дед рассказал Андрею истории о том, как в один из весенних парижских вечеров он заехал к знакомым поздравить их с рождением второго сына. Младенец мирно посапывал в своей кроватке, а его старший братишка показывал деду свою комнату. Очень красивую с огромным количеством игрушек в большом и богатом доме, где жили среди антикварной мебели XVIII века Пикассо и Ренуар, Кандинский и Шагал. Трёхлетний малыш блестяще откатал обязательную программу для гостей, а потом, дергая своего отца за руку, тихо попросил: «А теперь, папа, пойдём домой, пойдём домой!» На вопросительный взгляд деда Андрея, отец мальчика ответил: «Это он так кухню называет».

Дети всегда чётко проявляют и просто объясняют такой запутанный взрослый мир. Для ребёнка дом — это эмоциональное понятие, пространство, где он счастлив, спокоен, защищён, где тепло и его любят, где его действия не требуют больших усилий, где всё предсказуемо и контролируемо им самим.

Взрослея, мы сохраняем память об этом ощущении счастья и начинаем заново путь обретения дома.

История жизни = История любви = История болезни

Рыжий костёр обволакивал теплом, делая мир уютным и устойчивым, забирая боль, тревогу и обиду. Жёлто-медные саламандры разбегались по крови и приносили ощущение стихии без начала и конца.

Огонь мягкий, ласкающийся и дарящий прощение, расплескался по листве, тыквах и хризантемах. Цвет золота, награды и разлуки; жатвы и конца; тыквенного заката; зарева волос Елены Прекрасной. Осень. Рыжая осень дарила нежность последней, почти совершенной любви.

«Почему всё дрожит внутри, совсем нет сил и такая тоска на душе?!» — подумала Вероника и опустилась на скамейку в скверике у Гранд-Опера.

Два года тому назад, вот такой же осенью, пахнущей жареными каштанами и прелыми листьями, её привёз в Париж Андрюша. Она стала его женой и хозяйкой в квартире его деда, учила французский язык и готовилась к сдаче врачебного экзамена. Анри много работал врачом в неврологической клинике, куда устроил Нику лаборанткой к знаменитому профессору Нильски, чтобы та практиковала свой французский и училась врачебному мастерству. Неделю тому назад она получила письмо от бабушки Анны, читала и перечитывала его много раз, плакала, и снова читала:

«Здравствуй, дорогая Ника! Девять дней тому назад ушёл в иной мир Пётр Дмитриевич! Вчера умерла Ляля! Сегодня я отдала свою силу земле, высушив весь сад. Трудно тебе будет жить без этого дара и помощи волчицы. Да и я долго не задержусь здесь. Если вдруг решишь вернуться, ключ от дома под крыльцом; монета — в секретном месте под Иван-дубом, а волчица и сила тебя сами найдут в положенный час.

С мая месяца, когда всех выселили из-за Чернобыльской радиации и могильный камень поставили нашей деревне на развилке дороги с надписью “Колыбань. 576 человек выселены. 5 мая 1986 г.”, пять семей уже вернулись — зимовать в родных домах будем. Ты же знаешь: что в наши болота попало, то пропало, они лес и зверей вылечат, да и нас в обиду не дадут. Только на моём веку уже второй раз нашу деревню уничтожают: фашисты сожгли её, а коммунисты хотят землёй засыпать. Прощай и помни: ты сильная, всё преодолеешь. Люблю, целую. Твоя бабушка, Аня».

Париж зудел надоедливой мухой: машины, мотоциклы, разговоры, смех. И через всю эту какофонию пробивался еле слышимый звук аккордеона, приглашающий выпить «кир-рояль» (коктейль, состоящий из белого вина и черносмородинового ликёра. — Примеч. автора) в открытых кафе на бульваре Осман.

Молодая женщина сидела на скамейке и плакала, не заметив, как рядом остановилась маленькая сухонькая старушка в шляпке, драповом пальто и с палочкой, присела рядом и заговорила ласковым голосом:

— Что ж ты плачешь, внучка, так горько-горько, как маленькая девочка? У тебя же ещё всё впереди, — потом улыбнулась чему-то известному только ей и продолжила: — И у меня ещё всё впереди…

Вероника, находясь в состоянии глубокого душевного потрясения, ответила незнакомке на русском языке, не сразу сообразив, что и та заговорила с ней по-русски.

— Спасибо вам на добром слове. Вы так похожи на мою бабушку — и слова, и голос такой же. Письмо я от неё получила прощальное, — всхлипывала Ника, вытирая ладошками слёзы.

— А где живёт твоя бабушка? Съезди к ней, повидайся.

— В Белоруссии, далеко это.

— Ой, не надо туда ехать! Беда там большая! Атомная станция взорвалась. А тебе ещё деток рожать!

— Извините, но мне пора. Спасибо ещё раз, до свидания, — попрощалась Ника и побрела на звук аккордеона.

«Цвет жатвы и конца… Нежность последней, почти совершенной любви, — крутилось в голове у Вероники. — Не хочу осени, не хочу конца природы и жизни, а любви хочу вечной, — сопротивлялась её натура. — И придёт он на запах женщины, на улыбку её и на взгляд! Вот такая рифма лучше! Ненавижу этот каменный город — всю кровь выпил.

А как хорош октябрь в ельнике! Пойдёшь с дедом на охоту, затаишься, прижмёшься к нему под плащ-палаткой и не дышишь, а он стоит с берданкой в ожидании добычи под моросящим дождём. Комаров уже нет, птиц меньше, и только ворона рядом каркает — предупреждает всех об опасности. Слышишь, как дед шёпотом ворчит, и вдруг выходит сохатый! Здоровенный! Рогами цепляет плачущее небо! Дед специально начинает возиться, даёт зверю время учуять прокуренного табаком мужика, и лось кивает головой, прыгает — и поминай, как звали.

“Ура!” — кричу я и хлопаю в ладоши от радости, что лось ушёл живой. Дед тоже смеётся: “А знаешь, внучка, в моём детстве старики говорили, что, кто убьёт сохатого, не доживёт до старости”.

Дед, дед, как же так?! Мёртвым я тебя не видела, значит, просто ты далеко ушёл за горизонт!» — думала Вероника, подымаясь по высоким гладким ступеням на третий этаж и держась за дубовые, пахнущие свежим лаком перила. Она остановилась перед высокой с деревянным орнаментом дверью, неожиданно распахнувшейся прямо перед ней.

— Ника, родная, где же ты бродишь? Я так волнуюсь за тебя! — воскликнул Анри и крепко прижал её к себе.

— Андрей, что случилось? — спросила девушка, чувствуя беду.

— Плохая новость не приходит одна, родная! Звонила из Гомеля твоя мама, вчера похоронили бабушку Анну. Тебе не сообщили заранее специально, чтобы ты не приезжала на похороны в зону отчуждения, — осторожно, подбирая каждое слово, сказал Анри.

В открытое окно ниже на лестничной площадке ветер принёс запах сушёных бабушкиных трав и её любимого земляничного мыла, Вероника вдохнула воздух детства и медленно начала сползать по стене.

Как несли, везли, кололи — ничего не помнила; очнулась в больничной палате, рядом примостился Андрей, держал её за руку и дремал. Он выглядел усталым, бледным и сильно небритым.

— Дай, мне сто рублей, Андрюша! — громко и чётко произнесла Вероника.

— Ника, родная моя, ты очнулась. Какие сто рублей, зачем тебе сто рублей, любимая? Мы во Франции живём, у нас франки, а не рубли, — произнёс растерянно молодой мужчина.

— Знаешь, я сон видела, как будто я в родном доме, в Колыбани, только он странный какой-то: вроде он, а вроде и нет. И комнат в нём много-много. И всё время люди какие-то приходят и коробки разные приносят, как на большой почте или вокзале. И парень там стоит с ключами, всех встречает и рассылает кого куда, и он мне говорит: «Дай мне сто рублей». И не пустил дальше. Андрюша, найди мне сто рублей, и пусть они у меня будут.

— Конечно, любимая, у нас дома есть советские деньги, с прошлой поездки в Москву остались, не волнуйся, я принесу. А сейчас давай попей немного водички. Ты у меня в клинике. Через два часа консультировать тебя придёт твой шеф, профессор Нильски. Спи, не волнуйся. Я люблю тебя.

Нике было тепло и уютно, нежность мужа наполняла её до краёв, погружая в состояние небытия — между сном и явью.

Но вот дверь палаты стремительно отворилась и в комнату вошёл большой седой человек в белом халате и шапочке и протянул для приветствия руку доктору Бертье.

— Здравствуйте, профессор, спасибо, вам, что вы сразу приехали осмотреть Веронику, — сказал молодой мужчина с нескрываемой тревогой в голосе.

— Добрый день, коллега! Бонжур, красавица! Решила изучить работу клиники в качестве пациентки? Отлично, напишешь потом мне подробный отчёт со всеми выводами и недостатками. А сейчас открываем глазки и смотрим на мой молоточек. Медленно ведём ими сначала вправо, а потом влево, а теперь постучим по кистям, локтям, коленям. Да… Доктор Бертье, мне хотелось бы продолжить осмотр вашей жены после того, как в лаборатории будет сделана комплексная электромиография. И не надо на меня смотреть такими глазами: запишем работу мышц, а потом будет видно, куда двигаться дальше.

Вероника в короткой голубой рубашечке и носках, опутанная проводами, лежала на лабораторном столе — маленькая и очень беспомощная девочка, державшаяся за руку любимого мужа, уверенная, что, пока она ощущает его тепло, всё будет хорошо.

Исследование закончилось, Андрей подождал, пока его жена уснула и, согнувшись, побрёл в кабинет профессора.

По больничным коридорам

Сквозь смеющуюся празнь

Неподкупный уговорам

Стенька Разин шёл на казнь…

Анри тащился по коридору медленно, едва волоча ноги, потом спустился на два этажа ниже и опять поднялся по лестнице. Он старался сделать свой путь к разговору с Нильски как можно более длинным.

Долго стоял у двери профессорского кабинета, затем повернул ручку двери и хотел оглохнуть, ослепнуть и раствориться, только бы не узнать подтверждение диагноза, в котором был практически уверен. Месье Нильски сидел за столом, откинувшись в кресле, и смотрел в окно:

— Доктор Бертье, хорошо, что у вас нет детей с Вероникой, — нарушил он тишину.

— Почему? — обречённым голосом спросил Анри.

— У меня для вас есть две новости: хорошая и плохая. Хорошая — у вашей жены нет бокового амиотрофического склероза, а плохая — у неё присутствует очень редкое генетическое заболевание — спинальная амиотрофия. Дефектный ген начал работать и остановить эту программу современная медицина пока не в состоянии. Как быстро будут отмирать мышцы тела, я сказать не могу, возможно, за год, а возможно, и за двенадцать лет.

— Наш разговор, профессор, напомнил мне старый анекдот, когда адвокат приходит на свидание к своему подзащитному, осуждённому на смерть, и говорит ему: «У меня для вас есть две новости: хорошая и плохая. Хорошая — в вашем приговоре отменили пункт “г”, а плохая — наказание в виде смертной казни остаётся в силе».

— Анри, я восхищаюсь вашим самообладанием, вы даже можете шутить. Я давно знаю, что врачи — это «разжалованные жрецы», мы живём и работаем в больном мире. Онкологи притягивают к себе рак, от которого страдают они сами и их близкие, психиатры — душевные болезни и наркоманию, а неврологи — заболевания нервной системы. Инерция страдания и болезней отражается в наших телах и семьях.

Вы и Вероника молоды и сильны, и я уверен, что вы будете бороться за свою любовь и жизнь. Разрешите мне немного помочь вам. Это официальное рекомендательное письмо, написанное мною профессору Джованни. Мы давно дружим и хорошо знаем друг друга. Он итальянец, но живёт и работает в Ницце. Тридцать лет тому назад заболела его молодая жена, и он с ней переехал из Рима во французскую Ривьеру, в этот благословенный мягкий средиземноморский климат, где он основал клинику для больных с БАСом и различными амиотрофиями. Благодаря этому его жена София прожила двадцать лет, а профессор Джованни стал лучшим в мире специалистом в этой области медицины. Две недели тому назад ему исполнилось семьдесят, его жена умерла десять лет тому назад, и он остался совсем один. Смыслом его жизни является клиника и больные, существование которых полностью зависит от него.

Так вот, я только что разговаривал с ним по телефону и рассказал вашу историю, и он просил передать вам, что искренне хочет предложить вам стать его младшим партнёром и работать врачом в клинике. Там вы сможете побороться за жизнь Вероники с максимальной эффективностью. Если ещё в чём-то нужна будет моя помощь, я всегда к вашим услугам, Анри, — закончил разговор профессор Нильски, встал, пожал руку доктору Бертье и протянул ему папку с бумагами.

Осень на Лазурном берегу прекрасна, как, впрочем, и любое время года. Вероника радовалась солнцу, морю, цветам, тому, что парижская клиника, болезнь и горе осталась позади, и что Андрей получил новую, престижную хорошую работу в частном госпитале.

Владелец клиники профессор Джованни оказался маленьким, круглым, подвижным, как юла, итальянцем, заливисто смеющимся и непрестанно размахивающим руками. Разговаривал он на невообразимой смеси французского и итальянского языков, но абсолютно понятной даже для Ники. И весь этот живописный образ дополняли мягкие вельветовые брюки, синий твидовый пиджак, голубая рубашка, бордовый галстук-бабочка и фетровая широкополая шляпа.

Месье Джованни встретил супругов Бертье прямо на платформе железнодорожного вокзала столь радушно, как будто они были его близкими и родными людьми.

— Бонджорно, молодые люди, меня зовут Марио Джованни. Я решил встретить вас сам. Моя машина припаркована на стоянке у вокзала. Милости прошу в наш славный Прованс. Жить вы будете в клинике, где есть небольшой флигель с апартаментами для медицинского персонала. От этого вокзала тянется одна из достопримечательностей Ниццы — Promenade des Anglais (фр. Английская набережная).

Вы, мадам, обязательно должны посмотреть на пляж Ангелов и знаменитые голубые зонтики на нём, которые, кстати, вот-вот уберут; отель Негреску, красивых мужчин — и не смотрите на меня, месье, так грозно, поскольку созерцание юных загорелых велосипедисток тоже доставит вам огромное удовольствие. Ха-ха! Садитесь на моего Элви и поехали.

Первым на заднее сиденье машины сел Анри, рядом, так и не выпустив его руки, расположилась Вероника. Глаза её восторженно блестели от всего этого живого переливающегося моря ярких людей и цветов, разных и не похожих друг на друга. По лазурному морю скользили белоснежные яхты и ветер приносил запах горьких хризантем.

— Наша клиника, дорогой коллега, расположена в семи километрах от Ниццы, в местечке Вильфранш, на вилле «Вера». Это роскошное здание подарила муниципалитету одна моя пациентка с условием, что в ближайшие сто лет в нём будет располагаться клиника для больных со спинальной амиотрофией. Это очень существенно экономит наши расходы, поскольку мы не платим никаких налогов.

Услышав непривычную для себя фразу о налогах, Вероника звонко рассмеялась.

— Да-да, не смейтесь, мадам, французские налоги с недвижимости разорили не один бизнес. До конца недели вы отдохнёте, освоитесь. В воскресенье я с удовольствием отвезу вас на бульвар Царевича в Свято-Никольскую русскую православную церковь, а потом на аллею Кур-Салейя (главная пешеходная улица Ниццы. — Примеч. ред.).

Джованни завёл свой необъятного размера ярко розовый «Кадиллак-Девилль» или как его ещё называли «король дорог». Легендарный американский автомобиль скорее напоминал яхту на колёсах, чем привычное небольшое авто французских дорог.

— Рок-н-ролл, Элвис и кадиллак — мои слабости, — пояснил Морис, заметив в зеркало восхищенные взгляды своих гостей, утонувших на заднем сиденье. — Вы ведь любите, мадам, рынок? Поверьте старику: в Ницце расположен потрясающий рынок цветов и овощей, их выращивают в теплицах на склонах города и рано утром привозят для продажи. Там вы сможете купить свежайшие и вкуснейшие продукты — пальчики оближешь. А завтра я приглашаю вас на обед в маленький ресторанчик на берегу моря, где пекут свежий хлеб и подают бобовые лепешки, перец в оливковом масле с анчоусами, салат из морепродуктов по-ниццки и наш знаменитый провансальский пирог с репой, а на сладкое — я обожаю сладкое, а вы? — будут воздушные и нежные крепы в сахарной пудре. Блинчики повар печёт прямо на ваших глазах.

Гуляющие по набережной прохожие останавливались и приветливо, как старому доброму знакомому, махали руками розовому кадиллаку. Морис Джованни приветствовал их иногда коротким сигналом клаксона, не боясь штрафа французской дорожной полиции. Похоже французского профессора здесь знали, любили и уважали многие.

— В понедельник, доктор Бертье, я буду ждать вас у себя в кабинете, где начну вводить в курс будущих обязанностей и прав, поскольку вы становитесь моим партнёром и совладельцем клиники. Жить, мадам и месье, вы будете в моих старых апартаментах, где я прожил со своей женой Софией много счастливых лет. Веронике там будет удобно.

И не возражайте: мне эта квартира не нужна, я уже десять лет как не живу в госпитале. Вё это время она пустовала и ждала моего преемника. Да-да, Анри, моего преемника, мне уже семьдесят, работать с каждым днём становится всё труднее и труднее. Когда неделю тому назад позвонил профессор Нильски и рассказал вашу историю, я понял, что смогу передать своё дело в надёжные руки.

Мужчины разговаривали, а Ника, устав с дороги и надышавшись морским воздухом, незаметно уснула. Впервые за последние недели мадам Бертье была счастлива и загадочно улыбалась во сне.

— Как ваша супруга похожа на мою Софию, — продолжал неспешный разговор профессор, периодически поглядывая в зеркало заднего вида, — те же зеленоватые глаза, меняющие свой оттенок в зависимости от настроения хозяйки, и переменчивые, как море. Софи была бретонка. Интересно, но моя супруга никогда не считала себя француженкой, говорила, что Франция — это чужая страна. Она умела говорить на певучем родном языке, пела кельтские песни и рассказывала сказки. Родилась на берегу моря, в маленькой деревушке близ города Лорьяна. Считала, что в Провансе жарко, тосковала по пляжам с белым пескам, громадным утёсам, скалам, островам, каменным дольменам и менгирам. Мне иногда даже казалось, что София и заболела из-за этой тоски и разлуки с родной Бретанью.

— Как всё повторяется, профессор, Вероника ведь тоже родилась в маленькой деревушке у бескрайних болот, её родной язык очень певуч, и она тоже любит сказки и песни. И вы не поверите, но познакомились мы благодаря профессору Делонэ, которого я сопровождал в качестве переводчика на археологических раскопках в урочище Замостье, где и жила Вероника, — задумчиво и тихо, чтобы не разбудить любимую, отвечал доктору Джованни Андрей.

— Профессор археологии Морис Делонэ? Не может этого быть?! Он долгое время производил раскопки в Бретани и жил там в семидесятых годах, когда сблизился с левым крылом бретанского освободительного движения, в нём участвовали родные братья моей Софии. От них он узнал семейную легенду моей жены о том, что народ, живущий на берегу Атлантического океана, произошёл от морских тюленей, вышедших на берег и ставших волками. И что от бабушки к внучке передаётся монета с изображением морского или лунного волка, дающая силу разговаривать с волками и призывать их на помощь. И представляете, Анри, он приехал сюда в Вильфранш, чтобы повидаться с Софией и посмотреть на монету, которую, действительно, моей жене перед смертью передала её бабушка, но Софи была уже слишком плоха, чтобы общаться с ним. Странный человек: он не просто собирал сказки и верил в них, а старался найти подтверждения в реальном мире.

— Вы знаете, месье Джованни, у моего деда есть одна интересная теория. Он считает, что духовные устремления, события, люди притягивают себе подобных и постоянно пересекаются. И правда, в детстве я сломал ногу и, куда бы я ни пошёл, везде встречал людей со сломанной ногой в гипсе. У моей жены Вероники тоже была бабушка, умевшая общаться с волками, а принадлежавшую ей монету с изображением белой волчицы я держал в руках и видел собственными глазами, — очень медленно, как будто пытаясь понять нечто очень важное, отрешённо произнёс доктор Бертье.

— Эврика! Коллега, мы с вами на пути к открытию! Надо взять генетический материал у родственников моей и вашей жены и сравнить его. Возможно, нам удастся выделить особую генетическую метку. Я, правда, пока не знаю, что нам это даст, но мне кажется, что эта ниточка может привести к полезнейшим научным и клиническим результатам, положить начало интереснейшему научному эксперименту и спасти не одну человеческую жизнь.

Дорога от Ниццы до виллы «Вера» заняла не более получаса. Машина, мелодично шурша шинами по гравийной дороге, въехала в ворота и плавно остановилась у колоннады трёхэтажной виллы цвета морской волны.

В этой роскошной тюрьме Веронике предстояло провести остаток своей жизни, если существование тела, жизненные функции которого поддерживаются аппаратурой, можно назвать жизнью.

Глупец! Я б отдал счастья ключ,

Богатство, славу, дар поэта,

Чтоб вновь увидеть солнца луч

В глазах встающего рассвета…

Комментарии:

Александр Капнист:

— Только сейчас, прочитав записки Вероники, я начал догадываться, зачем мы на самом деле приехали в Полесский радиационный заповедник. Хотя завтра мы продолжим снимать фильм, и я уверен, что он получится классным! Теперь мне понятны истоки вашего эксперимента, доктор Бертье. Софи, Ника и Надин со своей редкой наследственной болезнью — это последние ещё не потухшие огоньки некогда огромного костра под названием «природа».

Животный мир намного древнее человеческого, и когда-то он делился своими знаниями с людьми и был очень тесно связан с ними. У кого-то общаться со зверьём получалось лучше, чем у других — так в каждом роду возникли ведуньи, передававшие свои знания через века из поколения в поколение. В современном мире человек окончательно утратил связь не только с животным миром, но и со своей родной землёй. Всё перемешалось, усреднилось, цивилизация выкорчёвывает последние корни индивидуальности.

Поэтому такие люди, как Надин, Вероника, София, не принявшие знания своих предков и ненужные больше человеческому миру как связующее звено с природой, должны уйти и погасить генетическую метку «ведовства».

Технологический уклад жизни окончательно порабощает человека. Сами мы слабеем не по дням, а по часам и, похоже, уже почти ничего делать не умеем без современных технологий.

Мишель Дризе:

— Последние дни мне не давала покоя эта история с несостоявшейся съёмкой во время нашего похода в Чернобыльскую зону.

Я не находил адекватного объяснения этому феномену. Камеры были исправны, я видел всё происходящее, а вот цифровая память оказалась пуста. Слова этого подземного незнакомца многое проясняют. Конечно, камера не могла работать в альтернативном прошлом и будущем, а тем более снимать «будущее в прошедшем», поэтому и оказалась пустой. Людям такое доступно только в воображении и в языке, но всё-таки доступно. Помните эту детскую шутку: если бы да кабы, то поросли б во рту грибы? Человеческое мышление не двоично, как цифровой мир, а как оно устроено, мы, увы, а может и к счастью, узнаем не скоро. Ха-ха, как здорово! Я понял, я всё понял, может, этой ночью хоть усну спокойно, а то голова уже опухла от этих почему…

Фёдор Юркевич:

— Я хорошо знаю эти места и людей, живших здесь, поэтому в записках Вероники не было ничего неожиданного для меня, кроме сна профессора Бурова после его падения у Иван-дуба. Самым же главным открытием для меня стал тезис о вере, доверии и контроле. Я настаивал на закрытии эксперимента именно потому, что он выходит из-под контроля. А оказывается, так и должно быть, нельзя контролировать и доверять одновременно. «Сознание» участника эксперимента должно абсолютно доверять животному и наоборот. Конечно, в наше время это возможно только у человека, генетически предрасположенного к определённому животному в родовом ореоле обитания. Мне кажется, наш эксперимент может расшириться за счёт второй пары Вероники и белой волчицы. Здесь есть над чем серьёзно подумать и поработать.

Надежда Сушкевич:

— Доктор Бертье, вы как непосредственный участник событий, возможно, можете ответить на мучающий меня вопрос? Откуда в записках Вероники возник этот разговор профессора Бурова с незнакомцем?

Профессор Бертье:

— Сергей Буров поведал приснившийся ему сон о встрече с подземным незнакомцем своему другу профессору Делонэ.

Я же присутствовал непосредственно при этом загадочном рассказе, так как сопровождал в то время месье Делонэ в качестве переводчика. Мой отец и профессор Морис Делонэ были старинными друзьями ещё со времён их студенчества в Сорбонне. Только профессор учился на факультете истории искусств и археологии, а мой папа закончил медицинскую школу. Профессор Делонэ мог сделать блестящую административную карьеру, если бы не его левые взгляды. В 1968 году он не только поддержал, но и активно принимал участие в студенческих демонстрациях в Сорбонне, за что и был лишён статуса преподавателя и отправлен в археологическую экспедицию в Бретань, где увлёкся идеей всей своей жизни — культом белой волчицы. Сорбонна после этих волнений была расчленена на несколько университетов, медицинский факультет одного из которых я и закончил в середине восьмидесятых годов.

В то время приехать в Советский Союз, на родину моего деда, было непросто, и я воспользовался приглашением Мориса быть его переводчиком, поскольку в нашей семье всегда разговаривали на русском языке.

Мой дед считал, что мы, Бертеньевы, обязательно вернёмся в Россию и поэтому должны знать язык и хранить культуру своей Родины. Вот так я и попал на археологические раскопки в урочище Замостье, что велись рядом с деревней Колыбань, затерявшейся в белорусских болотах и лесах.

Там в деревенском доме, покрытом осиновой дранкой, с маленькими белыми ставнями, на щербатом крыльце я увидел девушку с глазами цвета болота, поглотившими меня на всю жизнь.

Нэт:

— При составлении записок Вероники я узнал о существовании урочища Замостье с древним курганом, а поскольку привык отрабатывать любую новую для меня информацию, то нашёл восемнадцать мест с аналогичным названием, и, что самое интересное, во всех этих местах есть древние курганы, фундаменты разрушенных храмов или заброшенные кладбища. Люди ушли оттуда давно, а вокруг остались одни болота и леса. И в большинстве этих мест, по легендам, жила белая волчица. Мне удалось записать геовибрацию больших водных линз в этих местах, и, поразительно, она совпадает во всех восемнадцати случаях, так же как и химический состав воды. Похоже, что этот каскад подземных озёр составляет единый «транспортный» путь. Правда, какой, пока мне не совсем понятно.

Профессор Ву:

— Система этих подземных озёр и связанных с ними болот напоминает «реку времени», и как мы уже знаем, по ней могут перемещаться змеи и ещё — непонятным образом — наша Рысь. Правда, территориально известные нам перемещения во времени пока ограничены только зоной отчуждения. Похоже, что остальные выходы «временной» реки, по каким-то причинам заблокированы или мы не знаем, как ими пользоваться.

Змеелов:

— Здравствуйте всем! Как современный, пусть даже и генетически предрасположенный к этому человек может впустить в себя чуждый ему мир животного? Ведь городской житель даже к белке подойти близко боится, не говоря уже о крупном животном — олене или лосе. А при случайной встрече в лесу с волком или медведем ужас так скручивает незадачливого грибника или туриста, что он до конца своих дней гуляет только по паркам. Люди поместили зверей в клетки, чтобы показывать своим детям, которые не знают, не чувствуют и не понимают природу, вместо того чтобы научить их науке выживания в свободном мире, как учил меня мой дед. Мы растим своих детей и внуков рабами технологий, и они уже перестали быть вольными людьми. У них нет больше свободы воли.

Мой дед рассказывал мне, что в стародавние времена перед тем, как идти в поход, казаки выбирали походного атамана, причём всегда из добровольцев. Этот походный атаман должен был словить волка и убить его голыми руками, а перед тем, как зверь умрёт, посмотреть ему в глаза, чтобы впитать его силу. Если походный атаман не погибал во время боевых действий, то после их окончания и возвращения его всё равно убивали, потому что он переставал быть человеком и не мог больше жить среди людей.

Так что одно дело — разговаривать со змеёй, пользоваться её помощью и силой, а другое дело — слиться с ней, стать ею. Я бы, наверное, не решился на такое.