…прозрачно-слюдяные стрекозы, совершающие естественные зигзаги полёта, становятся собеседницами поэта — как Гамлет, словно подсказывающий реакции преобразований обыденности в поэтическое злато, Гамлет-алхимик — такой же, каким был Михаил Анищенко: из деревни Шелехметь, из дебри расейской, ведущий диалоги со временами Шекспира — да так, будто участвовал в них, пускающийся в странствие по далёкой Иудее, свидетельствующий о «Суде Синедриона» с силой, которая заставляет верить в реинкарнацию…

Его метафоры завораживают: точно вырезанные из самородных камней небесного происхождения, они настолько выкругляют образы, что необычность оных сверкает — веками…

«Суд Синедриона» — вершинная поэма — идёт хрустальной лестницей вверх, выше и выше, используя все возможности полифонии: будучи при этом замешана именно на земной густоте, на неправде творящегося, на сгустках словесно-человеческой глины:

2. Снова ночь на земле — непомерна и неодолима.

Моисеев закон — твёрже сердца и крепче казны.

Ночь входила в жилища уснувшего Ершалаима,

И незримый огонь оплавлял перелётные сны.

3. А в ночи, во дворце, во владениях Анны-Ганана,

Медным холодом глаз обрастал, словно инеем дом;

И в мерцанье свечей, поднимался стеною тумана,

Неподвластный душе настороженный Синедрион.

Идут накатом необыкновенные словесные волны; абсурдные словосочетания и эпитеты используя, Анищенко добивается повышенного эффекта: словно бьют сочетания слов в бубен читательского сознания, заставляя обдумывать по-новому величие и трагедию вершащегося…

Глубина звука — будто из небесных недр.

Кажется, поэта порой самого поражали вырывавшиеся из него слова — вернее, то, в какие смысловые орнаменты сплетались они…

…у него особые отношения с классикой — и русской, и мировой; он словно входил в неё, преобразовывая смыслы, добывая новые:

Когда по родине метель

Неслась, как сивка-бурка,

Я снял с Башмачкина шинель

В потёмках Петербурга.

Была шинелька хороша,

Как раз — и мне, и внукам.

Но начинала в ней душа

Хождение по мукам.

Муки много в поэзии Анищенко: он распят ею — и житейской, связанной со многими неурядицами, и той, необъяснимой, экзистенциальной, что гнетёт и ест, поражая вновь и вновь болящее сознание, провоцируя его на стихи:

Мне письмо прислали дети

И с рисунками тетрадь.

Не велят мне в Шелехмети

Эти дети — умирать.

Дети мудрые, как Вишна,

Пишут (с богом заодно) —

«Не грустите, дядя Миша,

Мы приедем к вам, на дно.

Культурологические пласты и планы, поднимаемые и обозначаемые Анищенко, велики и разнородны: Рембо заходит в Шелехметь, делясь последними новостями о «Пьяном корабле» — и распускается он русскими стихами, повышенной насыщенности и дикой, рьяной, как у фовистов, образности; Англия Блейка начинает гудеть в крови, как неистовство староверов, познавших огнь добровольный; острова Гоголя и Горького делаются иначе выглядящими; времена Клеопатры, роскошной царицы… почти мира, возникают, играя великолепием русского стиха.

Анищенко вбирал космос культуры и, фильтруя его, бесконечный, сопоставлял детей, связанных с реальностью космоса в большей мере, нежели взрослые, с Вишной; а Ницше входил в зал гипотетического суда, провидчески хрустя пальцами:

Только, пальцы сжав до хруста,

Ницше входит в зал суда,

И губами Заратустры

Шепчет миру: «Да! да! да!»

Пальцы безумия, казалось, трогали Анищенко за горло души, но — блаженные и леденящие — эти прикосновения рождали новые и новые волшебные созвучия…

Жемчуга речи переливались.

Бриллианты её сверкали остро отточенными гранями.

Социальность — в уродливо-босхианской маске современности — врывалась в поля стихов:

Милый брате Аввакуме,

Повторилось всё у нас.

Птица-ворон веет в думе,

Рвёт на части Божий глас.

Вновь везде никониане,

Торжество мирского зла…

Возрождается в тумане

Тень двуглавого орла.

…колокол грохотал над бездной — и его могучие удары разрывались в сознании поэта новыми волнами вселенских трагедий.

И — в порыве блаженного безумия — казалось, прикасался Анищенко к самому центру мироздания, чтобы почерпнуть из него то, что превратит в косматые, добрые, страшные, сквозные созвучия, дабы сгореть, как старовер, обогатив ими мир.