В пятницу вечером молодой инженер Анатолий Качко дал в морду Пашке Савкову, сантехнику их домоуправления и своему соседу, за то, что тот отодрал за ухо его шестилетнего Кешку.

Дал прилично, потому что парень он был крепкий, и корявый Пашка Савков скатился по шаткой деревянной лестнице старого двухэтажного дома, пересчитав все пятнадцать ступенек, ведущих от площадки второго этажа. Пашка быстро поднялся на ноги, но на Качко полезть не решился, только поводил скулой из стороны в сторону и разразился матом.

— Ну, так твою растак, ты попомнишь Пашку Савка. Ты узнаешь его силу! — пообещал Пашка и пошёл из подъезда, от бессильного зла грохнув дверью так, что от стенки отвалился шмот штукатурки.

А в субботу днём пьяный Пашка гонялся за Качко по двору с топором. Майка на нём висела клочьями, ноздри раздувались, как у бешеного быка, а глаза, затянутые мутной плёнкой, закатились под самые брови и ничего не видели, кроме бегущего Качко. Это было страшно. Пятеро мужиков, сидевших вокруг самодельного стола, сделанного из листа фанеры, который был прибит к врытым в землю столбам, оставили домино и с любопытством наблюдали за происходящим. Зинка Щекотихина вешала во дворе, опутанном паутинами верёвок, бельё. Увидев Пашку с топором, она бросила таз с бельём и пронзительно закричала:

— Ой, люди, ратуйте, он его сейчас насмерть убьёт.

Из дома выскочила Катерина, Пашкина жена, и заорала на мужиков:

— Что ж вы сидите? Отнимите у него топор.

— Да он понарошку, — усмехнулся пожилой, но сильный и жилистый, как рабочий конь, Ребров. — Толяя попугать хочет, чтоб двор не баламутил.

А Толик зайцем петлял по двору, и ему было не до смеха. Страх перед топором заставлял его проделывать замысловатые зигзаги, чтобы сохранить безопасную дистанцию. Он был проворнее, но ему приходилось нырять под бельевые верёвки, а низкорослый Пашка, хотя и с залитыми глазами, бежал не менее резво, потому что почти не касался верёвок. Своё спасение Качко видел в подъезде своего дома, но Пашка всё время отрезал ему дорогу в ту сторону.

Закружив Пашку, Толик наконец оторвался от него, влетел в подъезд и, захлопнув двери, уцепился обеими руками за ручку, подперев для верности дверь ногой. Пашка как бежал сходу запустил топором в захлопнувшуюся дверь. Топор деревянно громыхнул обухом по доске и мирно дворовой собакой улёгся у дверей, уже не страшный.

И тут мужики скрутили Пашку, не дав ему снова взяться за топор.

Пашка вырывался, поливал всех матюгами и обещал кучу страшных неприятностей, если его не выпустят, но его держали крепко за вывернутые руки и отпускать не собирались.

— Врёшь, у нас не вырвешься! — удовлетворённо проговорил бывший стрелок охраны Кисляков и в подтверждение своих слов завёл заломленную руку к лопатке.

— Ой, что ж ты, легавый, делаешь? — блатным голосом взвыл Пашка. — Руку, гады, сломали.

— Цыц, придурок, лежи! — шикнул на него Ребров. — А то шею к едрёне фене сверну.

Пока мужики держали Пашку, его жена сбегала домой и принесла два длинных ремня для транспортировки мебели, которыми хозяин подрабатывал иногда трояк-пятёрку.

Пашку связали по рукам и ногам, оттащили домой и положили на кровать. Сначала он ругался, скрипел зубами, грозил Катерине, потом просил развязать и плакал, а потом уснул, и храп его слышен был на улице.

Кисляков, Ребров и Колька Долженков, возбуждённые от возни с Савковым, пошли к столу, где оставили костяшки домино.

— Ну что? По рваненькому? — предложил Сашка Рябушкин, который в усмирении Савкова участия не принимал.

— В самый раз, — согласился Ребров и, заваливаясь на бок, полез в брючный карман за деньгами.

Все, кроме Кислякова, сдали Реброву по рублю.

— А ты что, не будешь, что ли? — удивился Ребров.

— Денег нет, — ответил Кисляков.

— А когда у тебя были? — сказал Ребров. — Всю жизнь на халяву.

Кисляков надулся и ничего не ответил.

— Вить, сходи-ка! Принеси червивочки. Ты самый молодой, — приказал Ребров, и Витька Хряков, двадцатилетний увалень с растопыренными губами, чуть потоптавшись, пошёл в продмаг за вином.

В это время во двор вкатил милицейский фургон. Пока Савков гонялся за инженером, перепуганная Зинка успела позвонить в милицию. Из машины вышел участковый, старший лейтенант Герасименко, старший сержант и рядовой милиционер. Они огляделись и направились к столу.

— Что у вас тут случилось? — спросил Герасименко.

Кисляков раскрыл рот, но Ребров зыркнул на него глазами и сказал, не поворачивая головы:

— Да ничего не случилось. Полный порядок, как у тёти Маши.

— У какой тёти Маши? — не понял старший сержант.

— У Копровой, что без мужа троих родила.

Сашка Рябушкин и Колька Долженков фыркнули.

— Шутки шутить? Я тебе покажу тётю Машу! — разозлился старший сержант. — Продержу трое суток, маму будешь вспоминать.

— Да что с ним разговаривать? — вмешался его молодой напарник. — Сажай в машину, посмотрим, какой он там будет разговорчивый. Ишь, арапа заправляет, морда уголовная.

Ребров молчал, словно в рот воды набрал, только уши нервно шевелились, да спина ниже склонилась, будто в ожидании удара.

— Ладно, я спрашиваю, кто милицию вызывал? — справившись с раздражением, обратился к сидевшим за столом старший сержант.

Зинка затаилась в своей полуподвальной квартире за тюлевыми занавесками и ждала, когда машина уедет. «Чёрт меня, дуру, дёрнул вызывать! — изводила себя Зинка. — Пашка, паразит, очухается да узнает, прибьёт тем же топором». Ей казалось, что милиционеры посматривают в её сторону, и она невольно отступала от окна в глубь квартиры. Зинку трясло мелкой собачьей дрожью, и она никак не могла её унять.

Вдруг из подъезда выскочила Юлия Качко, жена Толика.

— Товарищи, — едва сдерживая слёзы, заговорила Юлия. — Хорошо, что приехали. Здесь чуть человека, моего мужа, не убили.

— Что ж вы-то молчите? — повернулась она к соседям. — На ваших же глазах.

Колька Долженков скривился, будто в рот ему налили лимонной кислоты.

— Врёшь! — сказал Ребров. — Из пустяков милицию только беспокоишь. Если уж на то пошло, то Толяй сам его вчера первый отоварил.

— Ладно, разберёмся, — остановил его участковый. — Расскажите, как было дело, — повернулся он к Юлии. — Только не волнуйтесь. По порядку.

— Вчера Павел… — начала Юлия, справившись с собой.

— Савков? — уточнил Герасименко.

— Да, Савков.

— У Савкова две судимости, — пояснил участковый милиционер. — И обе за хулиганство.

— Савков избил нашего Кешку, — продолжала Юлия. — Нашёл с кем справиться! С шестилетним ребёнком. Мой муж не вытерпел и ударил Савкова… Это было вчера. А сегодня муж пошёл в сарай за яблоками, а пьяный Савков бросился на него с топором. Муж успел вскочить в подъезд, и только случайно топор не попал в голову, потому что муж успел захлопнуть дверь.

— И опять врёшь, — снова влез неугомонный Ребров, переступая ногой скамейку и поворачиваясь лицом к Герасименко. — Не было у него такого намерения убивать. А с топором бегал, чтобы Тольку постращать.

— Как же вам не стыдно? — заплакала Юлия. — Что вы его выгораживаете?

— Одного поля ягодки, — сказал старший сержант. — По нём, я смотрю, тоже тюрьма плачет.

— Ладно, пошли к Савковым, — предложил участковый.

Милиционеры во главе с Герасименко прошли через двор к деревянному барачному дому.

Показался Витька Хряков. Карманы его были оттопырены, и он шёл неловко, как водолаз в полном снаряжении, осторожно придерживая бутылки, чтобы не болтались. Увидев милицейскую машину, Витька встал как вкопанный. Его ждали и поэтому заметили сразу. Долженков стал махать ему рукой, показывая, чтобы он обошёл дом кругом. Витька понял и через минуту появился с другой стороны, у самых сараев. Он скользнул в открытый сарай Реброва и вышел налегке, одёргивая брюки и поправляя лёгкую сатиновую куртку.

Жильё Савкова находилось в конце коридора, по обеим сторонам которого теснились двери квартир. Пашкина жена открыла сразу, не успели постучаться. Она уже знала о милиции и теперь моргала подслеповатыми глазами, переводя взгляд с одного милиционера на другого.

— Ну, где твой баламут? — спросил Герасименко, но уже и так было ясно, что «баламут» спит, потому что квартиру сотрясал прямо какой-то нечеловеческий храп.

— Спит он, — умоляюще сказала Катерина.

Герасименко, а за ним старший сержант шагнули из закопчённой кухоньки в комнату, добрую половину которой занимала печка. Связанный Пашка лежал навзничь на высокой железной кровати с четырьмя металлическими шарами на спинках. Рот его был широко открыт и работал как насос, тяжело втягивая воздух и выдыхая его со змеиным присвистом.

С минуту милиция любовалась Пашкой Савковым.

— В дугу, — сказал, наконец, рядовой милиционер.

— Да уж хорош был, если связать пришлось. Кто связал-то? — поинтересовался Герасименко.

— Мужчины со двора, — ответила Катерина, нервно перебирая край цветастой ситцевой кофты.

— Ну что? Забирать? — спросил старший сержант участкового.

— Да чёрт его знает. Вроде, права не имеем. Спит.

— Фёдор Степанович, миленький, не забирайте, — загундосила Катерина. — А я ему, паразиту, рожу-то его поганую сама раскровяню. Он же безвредный. Проспится — тише травы будет.

— А похмелится — прибьёт кого-нибудь, — в тон Катерине сказал Герасименко и, подумав чуть, решил:

— Ну вот что, Катерина, сейчас мы его трогать не будем, пусть спит. А завтра я приду, опрошу свидетелей да протокол составлю, а потерпевшая сторона заявление напишет. И загремит твой Пашка под фанфары, пойдёт опять баланду хлебать.

Катерина всхлипывала и размазывала слёзы по щекам.

Участковый Герасименко, а за ним милиционеры пошли к выходу.

Сержант с напарником сели в машину и уехали, а Герасименко направился к Юлии, которая стояла у своего подъезда, неловко переминаясь с ноги на ногу и поглядывая в сторону барака.

— Почему же вы его не забрали в милицию? — спросила недовольно Юлия. — Или вы забираете только тогда, когда человека убьют?

— Мы не забрали Савкова только потому, что сейчас он реальной опасности не представляет. Он спит, и к тому же связан, — спокойно сказал Герасименко и громче, так чтобы слышно было за столом, добавил: — Пишите заявление — будем судить, — потом спросил: — Ваш муж дома?

Юлия кивнула.

— Я бы хотел с ним поговорить.

Когда они вошли в квартиру, Толик ползал на коленках по полу вместе с Кешкой вокруг железной дороги и гудел вместо паровоза.

— Толя, к нам из милиции, — окликнула мужа Юлия.

Толик увидел участкового, смутился и торопливо встал.

— Проходите в комнату, — пригласила Юлия.

— Спасибо, я ненадолго, — отказался Герасименко и сразу приступил к делу.

— Я уже вашей жене разъяснил, что вы можете подать заявление в милицию, и Савкову дадут как минимум пятнадцать суток, — сказал он, обращаясь к хозяину.

— Вот и пусть посидит, — зло отозвалась Юлия.

— Конечно, стоит. Ему, стервецу, и этого мало. Только, боюсь, здесь не пятнадцатью сутками пахнет. У Савкова две судимости. Так что вполне могут дать двести шестую статью, часть вторую, квалифицируя его действия как хулиганские, совершённые лицом, ранее судимым за хулиганство. А это от одного до пяти лет.

Участковый внимательно посмотрел на Юлию, потом на Анатолия. Юлия криво усмехнулась и промолчала.

— Я писать никуда не собираюсь. А с этим гадом и сам справлюсь. Пусть ещё попробует топор взять, голову проломлю. Вон арматуры кругом сколько валяется.

Анатолий выглядел этаким бойцовым петухом, но в нём скорее говорила обида и стыд за то, что пришлось бегать от Савкова.

— А вот этого не надо, — жёстко сказал участковый. — За это сами под суд пойдёте.

— Вот видите, — всплеснула руками Юлия. — За бандита под суд. Его же чуть не убили, и его же будут судить за то, что он в порядке самообороны ударит вооружённого бандита.

— Ну уж и бандита, — усмехнулся участковый и, подняв палец, подчеркивая важность своих слов, сказал: — В порядке не-об-хо-ди-мой самообороны, но не превышая её. А в это время очень даже просто превысить эту самую самооборону.

И, поймав себя на мысли, что говорит о чем-то отвлечённом, а не о том, для чего сюда пришёл, Герасименко недовольно нахмурился:

— Давайте-ка не будем перебирать кодекс законов. Давайте поступать так, как требует того гражданская совесть. Зачем вам-то равняться на Савкова? Впрочем, ваше законное право требовать наказания виновного. Пишите заявление, а мы дадим ему законный ход. Я к вам пришёл вовсе не для того, чтобы выгораживать Савкова, а чтобы вы были в курсе дела. В общем, смотрите сами.

Участковый козырнул и вышел, чуть не сбив фуражку о низкую притолоку двери, но вовремя успел удержать её рукой.

Толик видел в окно, как участковый подошёл к доминошному столу и стал что-то выговаривать Реброву. Ребров оправдывался, время от времени прижимая обе руки к груди.

Только Герасименко покинул двор, Ребров поспешил к сараю и через минуту вышел оттуда, что-то дожёвывая на ходу. Потом в сарай сходили по очереди Колька Долженков и Сашка Рябушкин. С новой силой загрохотало домино.

— Юль, уже приложились, — поделился Толик своими наблюдениями.

— Долго ли! — пожала плечами Юлия. — Теперь будут прикладываться, пока магазины не закроются, — и вдруг заговорила зло, выплёскивая разом давно сидевшее в ней мутью раздражение: — Не двор, а забегаловка какая-то. Ребёнка лишний раз выпустить боишься — мат сплошной стоит. А окна хоть не открывай — от стука домино оглохнешь… Вышла замуж в хоромы.

— Могла б не выходить, — огрызнулся Толик. — На аркане не тащили.

— Не тащили. Только золотые горы обещали, а я, дура, уши развесила, — продолжала заводиться Юлия. — Ты посмотри, все твои институтские, с кем ты учился, давно с квартирами. У Кузьмина — трёхкомнатная, у Савина — двухкомнатная в девятиэтажном доме.

— А у Юрки Левицкого какая? — с иронией спросил Толик.

— А у Юрки Левицкого «Жигули», и гараж во дворе. И уж не беспокойся, будет и квартира.

— Ну что вечно одни и те же разговоры заводить? Знаешь же, что я на заводе на очереди стою. В следующем году будут дом сдавать. Мне обещали. И что воду в ступе толочь?

— А то, что все люди как люди, а мы как бедные родственники. Потолки нависли, полы провалились. По лестнице идёшь — скрипит и ходуном ходит, того и гляди вместе с лестницей загремишь. Одно название, что инженеры.

— При чём тут инженеры?

— Да вот именно, что ни при чём. Вон Танькина мать — парикмахерша, а отец — шофёр. Так давно в кооперативной квартире живут и на своей машине разъезжают.

— Вот и шла бы в парикмахеры, а не в институт, — ехидно сказал Толик.

— Да молодая, дура была, —изводилась Юлия.

— Я смотрю, ты и сейчас не поумнела, — усмехнулся Толик.

— Ох, умник нашёлся! — вскипела Юлия и, бросив на мужа презрительный взгляд, повернулась и пошла на кухню.

Кешка играл в железную дорогу и не обращал на родителей никакого внимания. Ему даже нравилось, когда они ссорились. Перебранки быстро кончались, и родители начинали целоваться. Тогда он тоже влезал между ними, и на его долю перепадала большая доля ласки от обоих. Они словно чувствовали себя перед ним виноватыми и тискали его, гладили, обнимали.

— Это только слова! — пошёл Толик за женой. — Верни всё назад, и ты снова будешь поступать в институт… Лично я не променяю свои книги ни на какую машину. Между прочим, если продать по пятёрке том, как раз на машину и получится.

— Можно подумать, что у них книг нет. У Танькиной матери побольше возможностей, чем у тебя.

— Так у неё и книги служат чем-то вроде хрусталя… Ну ладно, хватит злиться-то.

Толик попытался обнять жену за плечи.

— Отстань! — раздражённо передёрнула плечами Юлия.

Толик вспыхнул и, взяв ключ от сарая, вышел из дома, привычно пригибаясь под притолокой двери.

Во дворе его остановил Ребров и, прищурив оба глаза, спросил:

— На хрена милицию-то вызывал? Ума много?

— А на хрена мне нужно, чтобы всякий придурок перед моим носом топором размахивал? — в тон Реброву ответил Толик. — Вот теперь кайлом помахает, может быть, и поумнеет.

— Посадить хочешь? — с презрением посмотрел на Толика Ребров.

— Там видно будет, — мстительно сказал Толик и пошёл к сараю, но, сделав несколько шагов, обернулся и бросил в сторону стола: — Милицию, между прочим, ни я, ни Юлька не вызывали.

— Как это не вызывали? — изумился Колька Долженков.

— Да вот так, не вызывали и всё.

— А откуда ж тогда милиция?

Толик на вопрос Долженкова не прореагировал, будто и не слышал, подошёл к сараю и стал возиться с замком. Открыв сарай, он достал инструмент, взял давно приготовленные квадратики фанеры и стал городить клетку для хомяка, жившего пока в трехлитровой стеклянной банке. Работая, он слышал, как мужики окунались в ребровский сарай, как ругалась жена Реброва, Валька, и как Ребров беззлобно отмахивался от жены, словно от назойливой мухи, доводя её до белого каления.

То ли по причине разговора с милицией, то ли по случаю хорошего куража, по домам разошлись рано. Только Ребров сидел за столом вдвоём с Кисляковым и сводил с ним мелкие счёты. Кисляков был трезв, но по своей природной тупости никак не хотел уступать и цеплялся хуже пьяного за каждое слово. Ребров скрипел зубами, делал страшные глаза и даже брал Кислякова за грудки, но ударить рука не поднималась. Кисляков это понимал, но ему доставляло удовольствие ощущать себя на грани мордобоя, и он с каким-то садистским наслаждением лез на рожон, подзуживая Реброва. Неизвестно, чем бы всё кончилось, если бы Кислякова не увела дочка, вредная и злая, как цепной пёс, баба, засидевшаяся в девках. А Ребров долго ещё сидел в одиночестве, поскрипывая зубами, и пугал тишину бессвязным бормотанием.

Толик Качко вставал обычно в шесть. В выходные — на час позже, но не изменял давно заведённому правилу. Делал небольшую, но изматывающую пробежку по рву, что находился сразу за домами, поднимаясь и опускаясь по многочисленным верёвочкам тропинок, пересекая его вдоль и поперёк.

— Можно бегать, — объяснил как-то Сашка Рябушкин. — На работе ни хрена не делает, на заднице сидит. А тут у станка набьёшься — жрать не хочется, не только козлом прыгать.

После пробежки Толик мылся до пояса холодной водой, потом завтракал и шёл на работу.

Воскресенье было исключением, и Качко, пофыркав под умывальником, драил махровым полотенцем кожу, отчего она наливалась кровью, и он становился похожим на клопа, и мурлыкал под нос какой-то модный мотивчик, предвкушая удовольствие посидеть над кляссером и поколдовать над своими марками. Жена уже возилась на кухне, а Кешка ещё тихонько посапывал носом в некрепком утреннем сне.

И в это время появились Савковы.

— Вот, привела своего дурака, — волнуясь и пряча неловкость за развязный тон, сказала Катерина и будто «дураком» поставила стенку между собой и мужем.

— Сейчас оденусь, — буркнул Толик и позвал: — Юль, выйди, тут пришли.

Из кухни вышла Юлия.

— Юленька, Христом богом прошу, простите моего паразита, — стала причитать Катерина. — Всё водка проклятая. Разве трезвый-то стал бы с топором гоняться? Вот сегодня, проспался, да как узнал — сам стал не свой, идём, говорит, прощения просить.

«Врёт! — подумал Толик. — Сама привела».

Пашка молча томился за Катькиной спиной. Лицо опухло, посерело, а веки тяжело плавали по залитым глазам, отражающим всю гамму человеческих страданий.

— Знаешь что, Катерина! Он не маленький ребёнок, и за свои поступки должен отвечать. Пьяный был, не пьяный. В глотку никто насильно не вливал.

— Мама! — позвал Кешка.

— В общем, пусть сам решает, как хочет, — махнула рукой Юлия и пошла к сыну.

Из комнаты, заправляя на ходу рубашку, вышел Толик.

— Толик, золотце, — кинулась Катька теперь к Толику. — Не подавай в милицию. Его ж, дурака, как пить дать, посадят.

— Во-во, теперь Толик золотце, — усмехнулся Толик. — Мозгами шевелить нужно. А то, как что, глаза вылупит и за нож, да за топор. Люди мы, в конце концов, или кто?

— Ну ладно, ладно, кореш, — обиделся Пашка. — Ша! Сказал, не буду — всё. Завязано. Век свободы не видать, если брешу.

— Сказал, пить бросит, — то ли перевела, то ли подтвердила довольная Катерина и зашипела рассерженной кошкой: — Ну, смотри, оглоед, если не бросишь — сама заявлю, так и знай. Больше я с тобой, паразитом, мучиться не буду.

Пашка, стиснув зубы, молчал.

— Так что ж, Толенька, простишь, что ли?

— Можешь не беспокоиться, никуда я заявлять не собираюсь… А насчёт простишь — это дело пятое. Но предупреждаю, Пашка, если ты хоть раз сунешься ко мне, уж я найду как ответить. Что в руках, то и в голове будет. Больше не побегу, будь уверен.

— А ты меня не пугай, я в жизни пуганый, — стал закипать Пашка.

Но Катька ткнула его в бок и осадила разом:

— А ну-ка смолкни, тварь! Что обещал? А?

Пашка сник.

Савковы ушли, а Юлия возмущенно сказала:

— Вот мерзость! Как шкодить, так герой, а как ответ держать — хвост под лавку. Стоит с невинной мордой. Пить бросит… Зарекалась свинья …

— Да ну их. Ещё из-за Савковых нервы трепать. Давай-ка лучше завтракать, есть хочется.

Вечером Толик с Кешкой возились в сарае. Толик водил резцом по дереву, и под его руками постепенно оживала липовая плошка, которых у него было заготовлено впрок, постепенно превращаясь в ещё нечёткий лик. Резчицкий инструмент у него был знатный. Полный набор стамесок с лезвиями различных профилей: плоские, косяки, пологие полукруглые, церазики с лезвиями в виде дуги круга, гейсмусы — угловые стамески, клюкарзы для глубокой резьбы. А кроме того, вся мелочь вроде линеек, угольников, ерунков, струбцин и прочих разметочных инструментов, без которых, в общем-то, и не обойтись. Увлекался Толик резьбой по дереву давно и дело это любил ещё со школы, но времени у него на всё не хватало, и часто начатая вещь подолгу валялась незаконченной, но иногда на него словно «находило», и он все дни после работы торчал в сарае или, если это было зимой, располагался на кухне и резал дерево. Сначала он отдавал предпочтение объёмной резьбе, и у него скопилось много разных статуэток и жанровых композиций. Потом перешёл на высокорельефную резьбу. Кухня украсилась красивыми тарелками, а зал — масками.

Теперь Толик работал над маской индейца. Он увлечённо колдовал над заготовкой, а Кешка не менее увлечённо забивал молотком гвозди в кусок доски.

В дверях показался Пашка Савков. Глаза его блестели, а морда разгладилась, словно блин на сковородке. Видно было, что он хорошо похмелился и находится в совершенно удовлетворённом расположении духа.

— Столярничаешь? — поинтересовался Пашка.

— Столярничаю, — недружелюбно ответил Толик. — А ты опять выпил?

Пашка обиженно запыхтел и какое-то время сдерживал себя, но вдруг взорвался.

— И что ты, Скачков, за человек? И что ты всё цепляешься? — заговорил он в растяжку петушиным тенорком, почему-то делая упор на «ч» в слове «что». Глаза его сузились, голова втянулась в плечи, и он весь собрался, точно перед прыжком.

— Ну, выпил, выпил. Бутылку портвейного. Гадом буду, — он ногтем большого пальца ковырнул передний зуб, вроде вырвал его, и провёл ладонью по горлу. — Так похмелиться надо было? Надо.

— Ты только не ругайся, здесь ребёнок, — предупредил Толик.

Савков приложил палец к губам и заговорил вдруг проникновенно:

— Я к тебе, кореш, со всей душой. Только ты непонятный какой-то. Мужики как мужики. И выпьют, и поговорят. Опять же, «козла» забьют.

— И в морду дать могут, если что, — заметил Толик.

— Вот вишь, вишь? Опять ты с подковыркой. Ну и что, если и в морду? Обычное мужское дело. А вот ты всё сам с собой. Забьёшься в свою хату и сидишь, книжки читаешь. Ну это дело, предположим, нужное. А только и выпить с соседями нужно. И по душам поговорить. Нет в тебе этого понятия.

Толик молчал, ожесточённо давил на стамеску, и из-под неё вылетала, извиваясь, тонкая спираль сухой стружки.

— Это, значит, чей-то форштевень вырезаешь? — удивлённо покачал головой Савков, показывая на маску индейца. — Молоток, падла буду.

Толик метнул на него уничтожающий взгляд.

— Всё, всё, мешать не буду. Я похилял.

Он было вышел из сарая, но, что-то вспомнив, остановился и просунул голову в дверь.

— Чуть не забыл. Катька сказала, что милицию не ты вызывал… Зинка, сучара. Ну, с ней будет разговор особый. А ты молоток. Ты, кореш, не обижайся. Я по-простому.

Савков повернулся и с важным видом зашагал через двор к столу, где азартно грохали костяшки домино.

Толик ещё несколько минут поводил резцом по маске, но руки дрожали от непонятной обиды, и он, швырнув инструмент в ящик, оставил работу, позвал Кешку и стал закрывать сарай. На душе было муторно, и, когда Кешка спросил, кто его завтра поведёт в сад, он или мама, Толик дёрнул сына за руку и раздражённо сказал:

— Кто поведёт, тот и поведёт.