Санджар Янышев

Песня

мужчина глядит под ноги

женщина смотрит вдаль

как колба, он вертикален

она вся — горизонталь

это такой камыш

она родилась из колена

из чашечки для питья

его, как из полой уключины

он — из её ногтя

мужчина весь тёмный в ухе

он — вечная ночь во рту

он тьму попирает и смотрит

в тьмущую высоту

это такой камыш

женщина тоже бывает

тёмной, когда для него

она собирает черешню

и сеет ячмень для него

в чёрную, чёрную землю

но ей лишь тогда легко

когда он, взяв её волос

губами, пьёт молоко

словно через камыш све-е-ет.

Владимир Буев

Рэп

он временно вертикален

уж если в горизонталь

она уложилась в спальне

мужчина чует Грааль

то древо познанья

быть может, что из колена

но, может, и из ребра

она родилась иль пена

морская была добра

а он, хоть и тёмный, богом

считает себя кругом

стремление однобоко:

он яблоком лишь влеком.

то древо познанья

но первой вкусила фрукта

она, которую Змей

увлёк красотой продукта

и сладостью панацей

и сок заструился, словно

не сок это — молоко

и солились тела бесшовно

мешает его брюшко

и брызнул познанья

све-е-ет.

Санджар Янышев

* * *

Ушёл в осень.

Уехал в зиму.

Уплыл в весну.

Улетел в лето.

Владимир Буев

Отбыл во времена года.

Отбыл в разное время года.

В одно из этих времён.

И во все.

Не одновременно,

Но последовательно.

Не от мира сего

Не раздвоился.

Даже не расстроился.

Расчетверился.

Так бывает: четверостишие становится

верлибром-пятнадцатистишием.

Игра, вышедшая за рамки.

Или, напротив, этих рамок

придерживающаяся.

Санджар Янышев

Куркульдук

«Пинь-пинь-пинь» — я услышал из теста.

Ну и ну! Неужели сверчок?

«Кок-э-додл-ду!» — некто с насеста.

Пёс из будки: «Кандай-ва-качон?»

И увидел я в небе: протяжно —

кра-ка-тук — пуповина луны

разменяла мой многоэтажный

мир на буквы, которые — хны.

Распрямляется хижина шаром,

раздувается, точно халиф.

— Всё так плохо? — молчу-вопрошаю.

— Всё — не — плохо. Ступай на залив.

Там вода голубым рафинадом,

словно лесенка в сторону дня.

Там любое мгновенье, как атом,

неделимо и не от меня.

Принеси мне с залива ракушек.

Я ракушками лоб уберу

и чердак; будет лучше, а хуже

будет, если я снова совру —

про родимый кишлак и про речку,

где ягнёнок, ты помнишь, тонул…

Твою почву не вылечить речью;

ну, попробовать разве одну…

Так давай, не молчи: что ты? как ты?.. —

И тотчас же, как в летнем саду,

мой ответ застрочили цикады.

Им петух отвечал: «Кур-куль-ду-у-к!».

Владимир Буев

«Возврат к природе»

Тесто скисло, домашняя живность

учинила в округе галдёж.

Мне ночная близка креативность:

если пуп на луне, не уснёшь.

Ночью многое мне непонятно:

то ли краска из листьев сухих,

то ли «хоть бы» подчёркнуто крупно.

…Пусть лавсония впишется в стих.

То ли твёрдый орех, то ли нынче

позаимствовал мультик идей.

То ль советские сказки попрытче

о халифах и тыще ночей.

Возвратиться скорее к природе

(триста лет уж прошло — колесо)

по парижской изменчивой моде

призывал в тот период Руссо.

Даже дыры подвержены моде.

Дух мейнстрима пришёл и в кишлак.

Потому (вы сейчас упадёте)

всей скотине устроил очаг

я в гостиной, на кухне и в спальне.

В дом я даже цикад притащил.

Все задумки мои интегральны:

я удвоить скопленье решил.

Что такое, родная, ты против?

Я не слышу: цикады строчат.

Моя милая, я не юродив,

я природы адепт и фанат.

Санджар Янышев

Терменвокс

Не касаясь пальцами ни струны,

ни гусиной кожицы обечаек,

я хотел дотронуться до спины;

подбородком в ложечку у плеча

твоего уткнуться, как верный альт,

как имбирь от чистых твоих волос,

что разбил меж нами такой версаль,

до какого слух ещё не дорос.

Он объемлет воздух. Я вижу в нём

пострижные мхи, регулярный сад

со своими улочками, огнём, —

вдоль фасадов выложенным, как сай,

что бежит — откудова и куда?..

Но равно известен Автор письмен,

поелику всякая трын-вода

совпадает с руслом Его времён.

Этот Сад, воздушный наш лабиринт

нам с тобой не мыслимо не пройти

с двух сторон, как некий четвёртый рим,

как глухой, но чуемый ориентир.

Где-то посерёдке его — слова,

что уже твёрды, словно твой грильяж;

разогретая к ужину мастава;

и грядущий — лучший — ребёнок наш;

и последний день, и последний сон;

и земля сквозь дерево или сквозь

полотно легчайшее, стенки сот;

и спаявший звуки тончайший воск…

Этот Сад, этот воздух зовут потом.

Никогда сейчас — крёстной мукою.

Он однажды нам исполняет то,

что потом мы помним как

МУЗЫКУ.

Владимир Буев

Серпент или балалайка?

Между нами разбит такой Версаль,

что желанье одно — поскорей туда.

Не катался прежде в такую даль —

в Кремль московский хаживал иногда.

В Петербурге был — пару раз сходил

в Эрмитаж. По разу — во все дворцы

в тех местах, что когда-то соединил

Пётр с Россией («окон» был дефицит).

Не касаясь пальцами тонких струн,

не прижав к губам костяной мундштук,

я играл, однако, как тот шалун,

кто у молодцов отбивал подруг.

В райских кущах нет места трын-траве,

водосток, если есть, не зовётся «сай»,

потому и в любой земной строфе

мне мелодию рая подавай.

Наиграй в Третьем Риме, чтоб иной

Рим Четвёртый не снился в страшном сне,

чтобы я и в Версаль вошёл такой,

где бы слух мой усилился вдвойне.

Да плевать на Версаль, на Третий Рим,

перед носом коль ужин (мастава),

и дитя (не скоро грядущий мейстрим),

коль трава не трын-, а мурава.

Райский сад (но совсем не Сад-маркиз,

что французский писатель-аристократ)

утолит мою жажду, мой каприз

слиться с музыкой, что не суррогат.

Впрочем, если и муки в стихе учтём,

то как лыко в строку зайдёт и Сад.

…Под звучание музыки пусть ремнём

в том саду меня порют все подряд.

Санджар Янышев

Вкус укропа

Рассматривая сад на свет,

монгол, ровесник Зороастра —

что было, чего нет, и сверх

того — что на экране красным

подчёркнуто (а лучше бы

и вовсе вычеркнуть к лишаю!), —

я дни срезаю, как грибы,

и ничего не исключаю.

Вот лучшая из дочерей

земли на мешковине кротко

сидит: в изножье сельдерей,

райхон и венчики укропа.

Мне веет запахом страны,

куда плыву, но не причалю,

где сны светлы, глаза черны —

я ничего не исключаю —

а воздух зелен, как река

и разветвлён, как слух растенья,

и испещрён, как мотылька

полёт упругим средостеньем.

Мне эта девочка лицом

напомнит многие печали

и сны. Потом… А что — потом?

Я ничего не исключаю.

На свет рассматривая ночь,

пойму: есть порох, нет порока.

Она окажется мне дочь,

зачатая в Стране Укропа.

Где, Улан-Батор, друг степей,

я на руках её качаю.

Сны отпущаеши. Теперь.

Как и в Начале.

Владимир Буев

* * *

Как никогда, мой разум свеж.

Не исключаю, впрочем, также,

что не заметил кроху-брешь

с ключом, стремительно иссякшим.

И потому пичох беру,

с которым по грибы мотался,

и месяц режу (поутру)

на дни, чтоб каждый день уда́лся.

Я год желал бы раскромсать

на этак месяцев двенадцать:

тогда, авось, смогу познать,

что Зороастра знал… канадца.

Жил Зороастра столь давно,

что нету разницы, с монголом

или с канадцем пил вино

(иль ел укроп, запив рассолом).

Укроп растёт в любой стране,

какой бы ни была столица:

Оттава, Улан-Батор. Не

столь уж важно: степь, теплица.

Мне веет запахом двух стран,

куда так хочется умчаться:

не исключаю, их дурман

меня понудил размечтаться.

Две девочки и дочки две —

но лучше все четыре вместе

(четыре жёнки в голове,

и все в одном живут подъезде).

И всех во сне я вывожу

гулять туда, где дух укропа.

…Финал счастливей, я скажу,

чем первый блин для первой пробы.

Санджар Янышев

* * *

О, ужас: нет людей, а Бог,

Куда ни погляди — повсюду.

В стеклянном черепе Его

Нет места ни земле, ни блюду

Из человечьих снов, молитв,

Совокуплений и вечерий…

Но если что и впрямь болит,

То сразу попадает в череп.

Твой подожжённый нетопырь,

Невстреча с Прадедом и Принцем —

всё это — нет, не боль, но пыль

в Его густых, как ночь, ресницах.

Однако — что у корабля

Ничтожней и больнее ветра?

Останется после тебя

Одно-единственное Лето.

А я — разулся и исчез,

не под стеклянным лбом — снаружи…

И всё же: где-то они есть —

И люди, и земля, и… ужас.

Владимир Буев

* * *

Я в домик спрятался с утра.

Я в домике! И это чудо!

Ведь детство было, как вчера.

Я в домике! И жив покуда.

Но что это? Стеклянен дом.

Да и не дом совсем, а череп.

Осознаю сейчас с трудом,

что домик детский эфемерен.

Но тут приятно, вам скажу:

я в черепе, а череп — Божий.

Ужель за пазухой сижу?

Ведь череп с пазухой похожи.

Ещё бы ты сюда пришла,

и было б мне совсем чудесно.

Но ты куда-то удрала.

А вот куда — мне неизвестно.

Туда, где ужас и кошмар,

где нет меня, живого Принца,

где детский домик съел пожар,

где череп — адова темница.

В мой дом вдруг камень прилетел,

и обратился он в осколки.

Когда б не Лето, я б не сумел

Пролезть к тебе в ушко́ иголки.

Санджар Янышев

* * *

Из ординарной головы — шлейф:

Сочится мраморной струёй путь.

Еще пятнадцать Волг и пять Нев

До возвращенья, но не в том суть;

Ещё три ужина и семь луж

Мне не удастся выпить и съесть,

Ещё я буду двадцать раз чужд

За непроявленную мной спесь…

Ещё семь тысяч не пролить губ

Из-за неверности одним тем

Губам в разрезе коих мир глуп,

Перед которыми мой слух нем…

А я решил вернуться туда,

Куда тоскливый обращён глаз,

Но ещё тонну не разбить льда

И не согреться сорок пять раз.

Моя неверная котам ласк

И ласкам всех небесных котов,

Меня не вспомнишь не один раз

И не напишешь чемодан слов…

Но, если принесёт меня дождь,

Моим падениям подставь длань.

А будет немощен напор — что ж,

Под водосточную трубу встань!

Когда вернусь, не буду лить слёз,

Не припаду — к стопам ли, к земле,

Свой не задаст Гомер мне вопрос,

Вслед не посмотрит Одиссей мне;

Не молвлю «нет» и не скажу «да»,

Не обрету — себя ли, свой дом…

Но я решил вернуться туда,

Чтобы сюда вернуться потом.

Владимир Буев

* * *

Из головы струится дымок,

Не одинокая струя — пять.

Дурманом лупит прямо в висок:

Пятнадцать Волг, и их не объять.

Ещё пять Нев, как будто дымков.

Мозги расплавились, не в том суть.

Такое знать не для слабаков.

До ста Нев с Волгами махануть.

Из вод мои губы состоят:

Растечься могут туда-сюда.

Моим ушам глухость извинят

Немые очи, они ж глаза.

Вернусь туда, где сегодня я.

Ещё откуда я не ушёл.

Под хвост попала ко мне шлея.

То озарение, не прикол.

Коль нет тебя, ласки все — коту.

А нет кота, ласки все — тебе.

Бывает часто невмоготу.

Я не противлюсь тогда судьбе.

В трубу не вылечу, ты не верь

Пустым словам и словам чужим.

А хочешь верить, сама проверь —

Залезь в трубу. Не мейнстрим — экстрим.

С Гомером знаюсь. Пусть Одиссей

В глаза глядит, а не в спину мне.

Космополитам нет рубежей —

С богами Олимпа наравне.

Я не заплачу — надежды нет.

Платить не стану я тоже всем.

Мне Олимпийцы споют куплет.

…Своим порадую бытием.

Санджар Янышев

Затакт

Можжевеловое, хрупкое, травяное —

из каких пришло таких недр и чар?..

Впрочем, ожидал ли я что иное,

приподняв покрывало июньских чадр,

углядеть в опасной близи от треска

прямокрылых, от шепоти нарезной…

Вот и ты притянута хной окрестной,

начиная с родинки — всей собой.

Владимир Буев

* * *

Вкривь и вкось подвинут ритмический рисунок.

Такт за затактом следует не так.

Встать у паровых котлов бы близ форсунок

и понять по звуку, где таится брак.

Родинка притягивает к форсунке —

таи природа настоящая живёт,

и её мелодия в рисунке

пара, что извергся, к себе зовёт.

Санджар Янышев

* * *

Мама под мышкой квартиру несла.

Крайшек балкона из сумки выглядывал.

Мама её десять раз перепрятывала,

прежде чем в кожаный дом убрала…

Кухня, санузел, 17 жилой

площади, антресоли и шкафчики…

Маленькая — но своя, не иначе как.

Всем по углу: маме, детям с женой,

мне и коту, нашим шалостям-глупостям…

Бы подходящий кусочек земли

с видом на лес отыскать — там уж мы

мамину сумку откроем и выпустим.

Владимир Буев

* * *

В детстве квартира своя не нужна.

Можно на улице жить не тужить.

И, опускаясь до самого дна,

Можно потом безболезненно всплыть.

Мама под мышкой дома посему

Носит туда, а затем и сюда.

Жизнь у игрушек — пожить самому

Так, как они, хотя б иногда.

Влезли все в домик и там уместились.

Комнату выбрал себе пообширней.

Выйдя из детства, мы дома лишились.

Стоило в детстве быть понастырней.

Санджар Янышев

* * *

Как зачин «Страстей по Иоанну»,

Как я обживаю нотный лист,

Так твоё видение по плану

Жизнь мою раздало вверх и вниз.

Так и есть: ты праздник мне приснила;

Чтобы буквы в ступе не тереть,

Ты навек всё это упразднила —

Азбуковник и самое речь.

Слух и голос щёлк — и разминулись

В антипастернаковой строфе…

«Что теперь Итака, новый Улисс?..

Можжевельник — вот и весь трофей.

В нём — ты чуешь? — дух древесный зреет.

Его срез — начало тайных глосс,

Нитеводный план. Забудь о зренье:

Нос держи по ветру — только нос».

Владимир Буев

* * *

Упразднила ты не речь самую,

А самое речь наперекор

Нормам языка. Скажу втихую,

Что «самую» — тоже не фурор.

Буквы в ступке, что вода толкутся,

Праздники устраивая мне.

Страсти дяди Вани разрастутся,

Станут с немцем Бахом наравне.

Брокес, Постель, Вейзе постарались

Часть страстям отдали душ своих.

От канона пусть и оторвались,

Излечить сумели и глухих.

Ведь в стране слепых глухой — правитель.

Джойс аллюзий выдал на-гора

Столько, что возьми самоучитель —

И подточен нос у комара.

Санджар Янышев

Червь

Мы теряем волосы и ногти,

память кожи, зрение лица…

И душа, как высота от ноты,

отшелушивается.

Но, когда, беспамятны, откажут

и язык, и разум, всё ещё

остаётся ма-а-ахонький очажек,

с детства не остуженный ожог.

И летят на одеяло листья

свёрнутой, как молоко, воды —

там, где загорелое величье

обнажает глиняный тандыр

(чтоб, как он, старея — ближе, ближе

слышал колокольчики вещей);

там, где времени блатная жижа

залепляет жаберную щель, —

там, открыв земле её трахеи,

голос тьмы вскопав, солёный чрев,

завершить земную одиссею

на асфальт выходит Червь.

И земля, впитавшая всю воду

всех морей и век, блаженно спит,

равнодушная — к нему ли, к ходу

времени, колёс, копыт…

Он, на берег выброшенный сгусток,

радужка кита, явил собой

рудимент искусства для Искусства,

слова ради Слова, ради Бо…

Владимир Буев

* * *

Без волос мы нынче и без кожи,

без лица и даже без ногтей.

На фантомы, впрочем, не похожи.

Разве что на монстров — так верней.

Остудить ожог у монстра в силах

разве что могучий богатырь.

Но подобных нынче нет дебилов,

Где паслись батыры, там пустырь.

Потому и листьям с одеялом

осенью от ветра не спастись.

В противостояньи, крайне вялом,

тайно скрыта будущая жизнь

Жижа тоже может быть блатною,

ведь тандыр из глины сотворён.

Это ль не причина похвалою

Одарить, кто щелью наделён?

Выполз вот Червяк из недр на волю —

На носу земли Армагеддон.

Глубоко дышать себе позволю:

Перед смертью подышать — резон.

Почему ко мне все равнодушны?

Ведь Армагеддон грядёт — умру!

Скорбь на лицах пресна и натужна.

…Ладно, от Червя я удеру.

Я гражданским сделаю искусство

и утилитарным, как шкала.

Этой мыслью даже Златоусту

Не суметь заворожить Алла…

Санджар Янышев

Цвета. Каштановый

Моя кармина, песня со усохи

да в ключ. Я без тебя умру не весь.

Сперва глаза останутся без соли.

Затем душа переселится в вещь.

А с нею — запах, цвет и сердцевина

звучанья неживого, как азот…

И вещь, темна, тепла и яйцевидна,

тебя как песнь до дна перепоёт.

И ничего-то более не сдюжу.

И ничего-то более не есть,

как близорукую лепную душу

сквозь тело и формингу к свету несть.

А песня непременно ли начаться

как свет её — вослед тебе должна?

Скажу, чтобы уже не возвращаться:

сначала — ты, и лишь потом — она.

Владимир Буев

* * *

Река иль храм красителем объяты,

но хочется пожить ещё лет сто.

Раз у тебя глаза уже помяты,

то снова соль из глаз — уже не то.

Цветы с цветами спутать невозможно,

Как ароматы с вонью иль душком.

Но если это делать осторожно,

то можно стать экспертным пацаном.

И поиграть не только на форминге,

но даже балалайку в руки взять.

И мускулами поиграть на ринге,

Везде при этом душу предъявлять.

Стань песней, чтоб нашёл я ветра в поле.

По этой песне и тебя найду.

Как только отыщу, спрошу: доколе

ты будешь затмевать мою звезду?!

Санджар Янышев

Из Москвы. Солнце — оно сокрыто

Он происходит из земли, как мел.

Он происходит из земли, как мёд.

И поры не закупорены снегом.

Я слышал, мне старик Иламен пел:

когда он меж стволами так встаёт —

слепые тени ходят среди зрячих.

Они дышать умеют через жи.

Они дышать умеют через вот,

уязвленный их душным непокоем.

И как вода отталкивает жир —

мертвящий свет и умертвлённый плод,

зажмурясь, меж собой границы ищут.

А между ними зелень, кровь и дым.

А между ними зелень, кров и мы,

днесь утеплённые — но скоро, скоро

не сверху сера, пепел и перо,

а изнутри — косматое ядро:

и мёд, и свет, и нас — и всё

остудит.

Владимир Буев

* * *

Мы вышли из земли и все уйдём,

быть может, не туда же, а на небо,

как белая сойдёт с опушек вата.

Пусть не сойдёт, напротив, упадёт,

кристаллами покрыв земли объём

(старик не любит полуфабрикатов).

Тут то ли учат «жи» и «ши» писать,

а то ли животом уметь дышать.

И то и сё для жизни крайне важно.

Вода вот научилась жир толкать,

а плод сумеет всяк дурак сожрать,

коль настоящий он, а не муляжный.

Кровь, кров, а также мы и дым —

в одно слились. Преград языковым

моим изыскам нет в подлунном мире.

хоть сверху дождь идёт и льют слова,

дарована мне небом голова.

Я наплету такие кружева —

вы разбирайтесь…

Санджар Янышев

«Узри мя!» (Сошествие)

Как же так: все наши шепоты-сады

Пролетая, проплывая Летою,

Слышу за спиною: ты, не ты —

А тебя, оказывается… нету?..

Церква на Нерли теряет глаз.

Я один — зрачок на белой нити.

Мне, мне в дымный шепелявый час

Небо, как сучок, из лёгких — выньте…

То есть, вот он — я, а вот он… я?

Ни пресуществления, ни бреши…

Мне же, ноздри, сердце ли скрепя,

Сон и память выманить у речи б.

То есть — поднесли к окну свечу,

А всего-то нацедили времени:

Напоследок хриплое «Летю-ю-ю!!!»

Вымолить у воздуха — у зренья.

…А тебя, оказывается, не было.

Владимир Буев

* * *

С детства я с фантомами дружить любил.

Впрочем, я не знал, что то фантомы.

Вдруг я повзрослел и заплатил

Отрезвленьем и похмелья симптомом.

Небо лезет в лёгкие мои.

Ладно бы в глаза, но нет же — глубже.

Мне зрачок кричит: не устоим!

Взял и выпал… Но ему же хуже.

Вот те раз! Зрачок горазд кричать —

Я же дара речи вмиг лишился.

Кто поможет кончить мне молчать?

С явью сон ещё не сговорился.

Времени накапаю чуток

В ложку, чтоб продлить паренье в небе.

Глядь — а там внизу наискосок

Мой зрачок сегодня кинул жребий.

…Выпало очнуться и проснуться.

Санджар Янышев

Сад-Эрмитаж. Двойное дерево

Ты думаешь, я мог бы перебить

твой вкус другим, какой-нибудь мареной

обыкновенной… Но куда девать

настой дремучий, что в стихотворенье

уже всочился, надышав с изнанки, —

уравновесил боль и торжество?..

Шаг в сторону — и рыжей венецьянкой

небытие балет покажет свой;

и запахнёт мне выдохшимся сыром,

стоячей жижей, рыбьей малафьей…

Ну, а покуда стереоэфиром

стрекочет сад окрест — я твой…

И мы лежим под деревом — так ближе

его вершина (ниже не бери!),

и кажется: я будущее вижу,

что у него закручено внутри.

Его иголки ввек не опадут.

Ведь даже мы когда-то были твёрды,

что это мёртвый город — он не мёртвый,

что это вот арча, а это — дуб.

Владимир Буев

* * *

Хоть думай, хоть не думай, перебить

z не сумел твой вкус, как ни пытался.

И ту пытался я потеребить,

и этой тоже тела я касался.

Однако с ними стих не написался,

Хотя со мною рядом он витал.

И ближе я к тебе опять подался,

Чтоб в стих вошёл от вкуса идеал.

Поэтому лежим и дышим сыром,

какой-то жижей с рыбьей требухой.

Романтика от века правил миром

(по запаху тот сыр, кажись, гнилой).

Над нами небо, дерево нам машет,

и будущее в лица нам глядит.

Там то балет небытие покажет,

то стереоэфир ошеломит.

Понять, однако, так и не сумел,

Пока я тобой мы жарко обнимались:

Над нами лист дубовый шелестел.

Или иголки хвойника качались.

Санджар Янышев

* * *

Поверх души — рассудок-соглядатай.

Поверх того — клетчатка и невроз.

Потом земля и дерево — свидетель

усердных дум, увечных катахрез.

А уж совсем потом мороз и солнце,

которым наши души — решето…

Но ведь и нам от быть — до казаться

не ближе, чем от нечто до ничто.

Мы есть, а прочее — культур-мультура.

Мы здесь от неисповедимых пор.

Как бабочка, живущая в гитаре

до первого щипка или аккор…

Но если к небу северного мира

зажмурить думы, сердце и глаза —

одна большая круглая лепёшка

войдёт туда по самое нельзя.

Ковры, матрасы, курпачи и стены

начнут расти от эдаких дрожжей.

И станет оболочка сердцевиной,

как было уж не раз… И вообще.

Бескрылое капризное больное

с его семью отверстиями — вдруг

перетечёт в свою земную память,

чтобы начать её посмертный труд…

И значит, в чём-то это верно, верно —

что нет согреть лепёшкой пищевод.

И значит, где-то это нужно, нужно —

поверх души носить такое вот.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Рассудок, упаси её от тлена.

Не потревожь до времени сосуд,

при помощи которого казаться

вершит над быть нескорый высший суд.

Владимир Буев

* * *

Одно поверх другого. Есть и третье —

Оно поверх четвёртого. Ещё

четвёртое поверх чего, не знаю.

Последнее поверх лежит всего.

Повсюду катахрезы заправляют

(быть может, просто смятую постель),

Но солнце и мороз как день чудесный

В душе соорудили канитель.

Культурные размыты все границы:

Культур где, не понять, и где мультур.

Но мы — на небе, потому что птицы

и мы из артистических натур.

Вы сами догадаетесь: лепёшка

какая и куда с небес летит.

Но вы не правы, дорогие люди.

Глазам таким потребен аудит.

Домашнюю и всяческую утварь

упомянуть придётся в самый раз.

Ведь только в обстановке сердцевина,

А вот лепёшки с неба — то для масс.

О солнце, подскажи, в раю кто правит?

Наперсники разврата все в аду?

Покушать бы сейчас не помешало.

Покушаю и в память отойду.

Зажмурю думы, сердце и кишечник,

чтоб пищевод предать меня не смог.

И снова птицей душу кину в небо,

чтоб завершить не катахезой слог.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Не беспокойтесь, я в своём рассудке,

Хоть думы я зажмурил до небес.

Мы есть с тобой, но можем и казаться.

…Еда нужна на ужин позарез.

Санджар Янышев

* * *

А я ведь помнил, я ведь знал,

Что трут с кресалом на исходе.

Что шестикрылый Ювенал

Как жест отсутствует в природе.

Нет ни трудов уже, ни дней

Для уточненья: третий — в баре.

И с высоты такой видней

Исход чучмы и Тройной брани.

Там хоры женщин ли, детей

Над сокрушённым взвились телом,

Чей путь и эллин, и удей

Привыкли знать своим пределом.

И незачем буравить кровь

Настурциями тяжб и жалоб:

Из наших родин, жён, стихов —

Кому там что принадлежало.

Кто он, четвёртый, кто меж нас

В том смысле волен и неточен,

Что раскавычил ложе сна,

Как будто запад развосточил;

Нам триста лет — или душа

Замрёт на «МЕНЕ-ТЕКЕЛ-ПЕРЕС»,

И — прочь, обритая, как шар,

Насквозь отправится и через.

Владимир Буев

* * *

Как жест, быть может, Ювенал

Природу не почтил рожденьем,

Но Серафима Бог послал

Явиться с новым откровеньем.

Тройная брань венок сплела.

Суворов многого не видит:

Как в бары жизнь перетекла,

Как Валтасар нырнул в эпитет.

Язык всяк сущий хочет знать

Своим пределом всю планету.

Иной «всяк сущий» признавать

Потребность не желает эту.

Хоть Ювенал не шестикрыл,

Через века влепил сатирой:

Стихами родину покрыл,

А мог супруге петь под лиру.

Четвёртый лишний — змей клубок.

И даже третий — тоже лишний.

Ведь дело тонкое — Восток:

Пусть будет… Пятый — так престижней!

Четвёрке Римов не бывать!

Но Троица — природа Бога.

Не в силах Валтасар понять,

Что про́бил час его убогий.

Санджар Янышев

* * *

Обживаю письмом эту кафель,

Корь паркета, балконную дверь,

Сонно вдавшуюся под кайфом

Чередой пропотевших ветвей.

Это сколько ж ещё насвая

Тёмной речи из-под языка

Станет костью и мясом, пока

Я у летнего камелька

Новый адрес письмом обживаю…

— Дом, — пишу, — сколько крошек в постели!.. —

Сам на люстру кошусь. — Накажи:

Как делить твои призраки с теми,

Кто здесь жил, когда я здесь не жил?

Много ль твари живой из глины —

Я намою — ночных часов,

Прежде чем под шушуканье швов

На обоях проступят маслины

Моих собственных мертвецов?..

Владимир Буев

* * *

Разрисую чужую квартиру,

Свой насваем набив организм.

Своему посвящаю кумиру

Я графический постмодернизм.

Я фанатик Малевича давний.

И поэтому чёрный квадрат —

На всех стенах незамысловат.

На полу — тоже будет формат.

И в сортире — подавно забавней.

Вот вам, мыслю, хозяева жизни,

Наслаждайтесь Малевичем впрок.

Все творения небескорыстны

Мне заплатят за труд, я аж взмок.

Вдруг Малевич является лично:

Со стены иль с небес снизошёл.

Свят-свят-свят, языком я наплёл.

Чур меня, закричал драматично.

…Понял вдруг: гений к гению шёл.

Санджар Янышев

* * *

Усни пока. А ты, мой друг, послушай.

Две были женщины, а сущностей — одна.

И всякая вершина будет сущей,

когда ты у вершины, а не на…

Зачем же мы прикладываем солод

к молитвеннику звуков и часов?

Зачем опять, как раковина, согнут

слух в сторону созвездья Белых Сов?

Затем ли — чтобы выселиться разом

из тамбура на край, почти за край,

навек утратив речь, калоши, разум —

в обмен на чужий рай и каравай?..

Какие нас, ответь, толкали струи,

когда мы, точно шпаги, наголо

бросались — как стервятники, почуя

накопленное не про нас тепло?!

Владимир Буев

* * *

Две женщины. Я подле был обеих.

И не взобрался «на» ни на одну из них.

Во-первых, обе оказались змеи.

Водили зá нос — это во-вторых.

Не верите, что я, как лох, обманут?

Как оказалось, женщина одна!

Играла роли две, а я был втянут

То в жар, то в холод — где рулит шпана.

Я выселен сначала просто в тамбур,

Потом на край земли бежать пришлось.

Мой ум зашёл за разум. Дифирамбы

Как раньше петь мне женщинам моглось?

Как мог я стать стервятником с тобою

Или с тобой одной, коль ты одна?

Я шпагу наточил, живу с мечтою

Струю пустить и отомстить сполна.

Санджар Янышев

Катастрофа

И так произойдёт, что станет лубяной

природе невдомёк душевный гомон.

Нева и Марсов сад, Таврический с Сенной

откажутся зерцалом быть и фоном.

И позабыть невмочь, как эта благодать

фасадами струилась прямо в ухо —

но только впредь душе ответствие искать

в себе самой, а не в застывших звуках.

Вот тут-то и прощай, адамова печать.

Свобода как рецепт, как фиш на блюде:

не делать ничего, что может помешать

не думать о спасении и чуде.

Владимир Буев

* * *

Пальмира Северная — это только фон?

Зерцало для хранения указов?

Державных бюрократий эталон?

Источник, как и прежде, метастазов?

Культурная столица. Питер. Всё ужель?

Петрополь. Красный Лейпциг. Город белых

Ночей. И революций трёх проклятых колыбель.

Венеция на Севере. Неспелой

Вошла Европа к нам на Русь через окно.

Пыталась тут дозреть, но не дозрела.

Не стала Русь Европою — не суждено.

Россией стала — этим уцелела.

Санджар Янышев

Тема

Утром слова-звери притуплены.

Кто мы такие? где мы? чего мы хочем?

То ведь не ты, как выпь, ухала ночью —

вещи кричали, их люди, желанья, сны.

[Я] тоже к себе больше не отношусь.

Скорее — к перу, книге, влюблённому эху

в шаге от праха, третья строка сверху:

я вас люблю… обоих. И я бешусь.

Друг мой, позволь вытечь или открой

худшим словам лучшее назначенье.

Это сквозь нас растёт дерево отреченья.

Это такая дурная… кровь.

Владимир Буев

* * *

Словами кусаюсь болезненно,

Если не получится выспаться ночью.

Готов разорвать всех соседей в клочья,

Собственную квартиру разбить заодно.

Я не я и чемодана не моя,

Ибо дух мой витает в стихотворении.

Жив или мёртв, не знаю — в смятении.

Строка, строфа удачны — бог мне судья.

Струйка на бумаге, вожу пером.

Кровью своей измазал все страницы.

Кто-то пусть скажет, дескать, пишу небылицы —

Познакомится с моим кровавым письмом.

Санджар Янышев

Из «Сюиты для голоса и слуха»

Пробуждение

Я обращаюсь из голоса в слух.

То есть отныне я архитектура.

Лифт и кочующий лестницей пух

сумерек — суть звуковая тинктура;

древо триольное, верба-река

(и тишина была шорохокрыла);

ты, что малейший шажок стерегла

ночи — сама вместе с ней говорила.

И, как рассвет через кожную сыпь

зданий, внимая буль-буль и урчанье,

морось и чу, бормотанье и всхлип, —

ты заступила всё это звучанье.

Так не бывает, но так оно — вот.

Пристальный слух превращается в пенье;

голос поэзии переживёт

бренное тело стихотворенья.

Владимир Буев

* * *

Коль не пою я, а слушать лишь стал,

знать, в композиторы лучшие вышел.

Если тинктуру в союзники взял,

значит, в другой я по профилю нише:

Медик иль, может, провизор теперь;

или в геральдике профи по краскам.

Или рванул, будто с места в карьер,

В лифт, чтоб подъезд не запомнил мой пасквиль.

Всё-таки нет! Композитор и только

Пусть музыкант, коли знаю триоль.

Ночью сумею и «Мурку», и польку

На пианинке сыграть ля-бемоль.

Голос и слух не застыли, как столб:

ходят друг в друга, как будто нагие.

Стих мой — как песня средь низменных толп.

Тело стиха порождает стихию.

Санджар Янышев

* * *

Раз в тыщу лет открываются шлюзы.

Речь обнажает варган и зурну.

Словно дневные осадки, медузы

Солнцем возносятся в вышину.

Под ватерлинией разная живность

На иноводный манер ворожит.

Жёлтым песком восхищается жидкость;

Белым беспамятством — всякая жи.

Sic!.. Но покуда хоть сон, хоть монетка

За рукавом — сколь ни беден напор, —

Ты, синегубая птичка-субретка,

Душу не требуй. Таков уговор.

Слышишь, не смей!.. Не ужи, не сегодня…

О, не призри на мою немоту!

Вона: я вижу, треклятая сводня,

Рыб, каменеющих на лету, —

Там, где всплывают зубчатые стены:

Раз в тыщу лет, для меня это — тьфу!

Ни на полгода от собственной темы

Вбок. Сим явлением и жив-живу.

Вона: что зелень с мачтовых скрижалей,

Прошлое лето опять за собой

Звуки и буки в полёт снаряжает,

Слог умягчая, как дедов припой.

Сим сотвориши… Ну, дай ещё сутки

(После сама же и взвоешь о мне!)

Ради тебя. Смеха. Остова щуки.

Денежки на обнажившемся дне.

Владимир Буев

* * *

Повиноваться мне больше не хочет

Речь моя, ибо язык на дыбы

Встал и чего-то себе там лопочет

В жажде до нёба достать и губы.

Гляну на воду — и дух замирает.

Я же плыву на большом корабле.

Образ Медузы Горгоны пугает —

Их тут в несметном витает числе.

Да и не просто витают, а смело

К солнцу взлетают до самых лучей.

Солнцами сами становятся. Тело

Солнца не гонит соперниц взашей.

Птичкой представясь, какая-то тётка

Мне говорит: мол, хочу подработки.

Быть обещает служанкой-кокоткой.

Душу подвергла мою обработке.

Вижу анналы и вижу скрижали.

Я глубоко-глубоко под водой.

Тысячу лет от меня их скрывали —

Всплыли сейчас из пучины морской.

Так заживу. Чтоб опять возвратиться

К этим пучинам, а не к берегам,

Брошу монету (одну), разориться

Прав не имею, субретка-мадам!

Прочь о меня, прыгай в воду, субретка!

Больше не требуй души и шиши.

Плачь и рыдай, коль не знаешь, креветка,

Как написать без ошибок жи-ши!

Санджар Янышев

* * *

И сколько ты меня ни помнишь —

Я сплю. Я спал. Я буду спать.

Твоё бессонное слепое

Пятно, как серп, как зимний плат,

Мой слух ко многому обяжет,

Но не развяжет ни пупа

Во рту, ни узелка на страже

Белянок, что не разлипа

Какое к лешему отшелье!..

Какие в вящему слова!..

Когда и вежд самих сближенье

Имеет свойство забыва

(От серых сумерек — да в греки

их нерв саднят, что маяки,

задушенные канарейки,

расхристанные хомяки.)

А как ещё речей репейник

Не расклепать, не расщепить —

Но сделать соприродным пенью

Берцовой полости, в степи

Припоминающей, как в детстве:

Извечно в лад, всегда на раз —

В рост погружалась, будто в действо

Опричь ушей, помимо глаз.

Ей спать и видеть: там, где слово

Теряет зренье, как циклоп,

Верблюд сквозь швейную основу

Второй протискивает горб.

Владимир Буев

* * *

Я сплю, но слух мой на макушке,

Что значит вовсе там не слух?

Ну, значит, на макушке ушки.

И потому я не оглох.

Мой слух — собачий или волчий.

И нюх такой же — может всё.

Жаль, что по возрасту просрочен

И слух, и нюх, и даже взор.

Вот стал отшельником и что же?

Сидеть не сладко взаперти.

Душить домашних птиц негоже

И хомяков поизвести.

На стенку в одиночку лезешь,

На шалость всякую готов

Тут даже сам себя повесишь,

Связав верёвку из штанов.

Как только вышел ты на волю,

Репейник можешь сделать пнём,

И речь репейнику дозволить;

Речь для репейника в жильё

Оборотить, вселить в глаголы.

И ухо с глазом в унисон

Со ртом войдут, а все проколы

Забудутся, как детский сон.

В ушко́ горбатому верблюду

Пролезть возможно, если он

Имеет горба два, а люду

Богатому в Эдем — пардон.

P. S. Нам не дано предугадать,

Чем слово наше отзовётся.

Циклоп безглазым может стать,

Коль слова Одиссей коснётся.