В № 10 «Сибирских огней» (sibogni.ru) за 2021 год опубликована повесть Михаила Гундарина «#Песницоя» в девяти коротких рассказах-«треках» (сокращённый вариант: на самом деле «треков» двенадцать, но остальные три ещё никто, кроме отдельных редакторов, не видел, и неизвестно, когда увидит — выход в свет книги может откладываться годами).

Треки основаны на песнях из разных альбомов и в той или иной мере с этими песнями сопряжены, хотя связь уловить порой и вовсе невозможно (она — как незримая/красная, но путеводная нить). Тут мы просто поверим автору повести на слово.

Какие это песни?

«Легенда» — из альбома «Группа крови».

«Генерал», «Прогулка романтика», «Троллейбус» и (понятное дело) «Камчатка» — из альбома «Начальник Камчатки».

«Бездельник» и «Солнечные дни» — из альбома «45».

«Печаль» — из альбома «Звезда по имени солнце».

Только «Малыш» остался без альбома. Как бы «подвис». И тоже понятно почему. А кому не понятно, тот, прочитав соответствующую главку этой рецензии на повесть Гундарина, сразу поймёт, в чём суть да дело.

Уже начинают бурлить аллюзии и ассоциации? Если нет (как, впрочем, и если да), то это «поколенческое» (автор повести, словно свысока или с высоты своего пьедестала, употребляет слово «поколение» и производные от него почти десяток раз).

Попробуй разбери принцип, по которому автор выбирал «треки». Думается, тут так: что на душу в молодости упало, да так там навсегда и осталось, то и всплыло по прошествии времени. В общем, что с возу не упало, а потому запало и не пропало.

Каждый рассказ-«трек» состоит из трёх, в крайнем случае из четырёх коротких частей. В этом вряд ли есть какой-то глубокий потаённый смысл. Однако короткие тексты «треков», раздробленные на ещё более короткие части (если, конечно, не вдумываться в смыслы) читаются быстро, легко и непринуждённо. Тем паче, как я упомянул, вариант журнальный — значит, опять же краткий. Сколько времени? Примерно час-полтора на всё про всё, если не отвлекаться на завтрак, обед и ужин. Касательно чтения я не шучу: легко и непринуждённо. Совсем не так, как брюки превращаются в элегантные шорты.

Автор хочет вспомнить молодость. И не просто хочет, а вспоминает, пусть зачастую сознание смещается в сторону от реальности к фантазиям и фантастике, символике и мистике. Порой, не стыдясь этого, откровенно при всём честном народе Михаил Гундарин ностальгирует. И у него получается! Впрочем, тут не только молодость, но прежде всего опыт, сын ошибок трудных, и гений, парадоксов друг. Взгляд на свою молодость и на молодость своего поколения из-под облаков, вернее, с возрастного пьедестала. Не верите? А придётся…

Легенда

У кого-то «море — смеялось», а у Гундарина — «Смеялось небо, а потом прикусило язык». Именно так начинается (и понятно почему, даже если в самом начале забыт союз «как» — немудрено по прошествии такого количества времени) первый «трек» — «Легенда» его повести. Густой замес реальности, образов и фантасмагории.

Внешне сюжет вроде прост: сумасшедший/якобы сумасшедший старик-отец отвергает всё, что предлагает-дарит ему взрослый состоявшийся сын (это не сам Гундарин, а его лирический герой в виде личного местоимения «я») и постоянно достаёт/тиранит отпрыска своими бессмысленными капризами. Пишу «лирический герой» и думаю: если его, конечно, можно так назвать. Примем как аксиому: можно!

Если всё понятно, то вроде бы к чему ещё писать какие-то рецензии/отзывы/отклики? Дал ссылку или гиперссылку на первоисточник — и прикусил язык/успокоился. И «с плеч домой», коль «подписано» (некто в позапрошлом веке знал толк в этом деле).

Ан нет! Рефлексировать хочется! Ведь тут оба в одном флаконе: и Цой, и Гундарин. Не абы кто. Пока двое в одной лодке, не считая…

Кстати, та же самая «Легенда» (не Цоя, а Гундарина) — чем не «Отцы и дети» Тургенева? Вот уже не двое. Теперь считая!..

«Говорю не всерьёз. Хотя, может, и всерьёз» — это уже из уст гундаринского лирического героя. Впрочем, вполне допускаю, что лирический герой автора — местами и есть сам автор, хоть в личных беседах он это всячески и отрицает. Впрочем, как известно, «все мы немного лошади», и я в том числе.

…Лично мне из времён моей далёкой и незабвенной юности из цоевской «Легенды» запомнилось это (и каждому своё, и у каждого своё):

– «Среди связок в горле комом теснится крик»;

– «шатаясь, бойцы об траву вытирали мечи» (тут тоже без оного союза);

– «и горел погребальным костром закат, и волками смотрели звёзды из облаков».

А из гундаринской запомнится это: «сумасшествие как тёмная вода смерти» и как «универсальное горючее».

Строчка из песни «Легенда» «смерть стоит того, чтобы жить» является одной из известнейших цитат Виктора Цоя. Эти слова также высечены на памятнике музыканту, установленном на месте гибели певца в Латвии. Однако в связи с недавними нападками отечественных правоохранителей на рэперов Моргенштерна и Оксимирона в нынешние времена эта фраза запросто может быть интерпретирована как призывы/склонение молодёжи к суициду. А потому в контексте этой рецензии заявляю открыто и «весомо, грубо, зримо»: в данном тексте никаких склонений/спряжений нет ни прямо, ни косвенно/подтекстом.

Повторюсь: и всего-то суть рассказа Гундарина в том, что старый отец («филиал ада» для лирического «я» самого автора) мешает сыну спокойно жить. Но отнюдь не тем, что зажился на этом свете.

…Итак, подведём итог литературно-художественным корням автора повести в этом рассказе-«треке»: Гундарин, Цой, Тургенев.

Можно скромнее: Тургенев, Цой, Гундарин. Или: Цой, Тургенев, Гундарин.

Генерал

Сюжет «трека» «Генерал» тоже не сложен. Лирический герой (кстати, не все повествования ведутся от имени «я», но тут — именно «я») встретился с нелирической героиней в раю (вернее, в «Раю» — «это подвальчик в центре с дорогими напитками»). Думаете, дальше изо всех щелей и пор не будет просвечивать и сквозить Данте Алигьери с его «Божественной комедией» и девятью кругами ада? Зря думаете, что не будет! Ещё как будет! И есть…

Итак, встретились два одиночества в «Раю», который на самом деле — «Ад»: «Сабрина была худа, блондиниста, коротко стрижена. Хотела стать звездой. Как же. У нас с ней, кстати, ничего не было». Было меж ними что-либо или не было — бог весть, или бес им в ребро. Или лучше так: бог им судья. Вполне возможно, что тут даже лирический герой лукавит, привирает, чтобы сохранить честь мундира… вернее, оставить незапятнанной честь дамы вместе с её белым (пусть и не свадебным) платьем. Но не будем копаться в подробностях личной жизни «лирического» и «лирической». Стоп! Тут точно «нелирической», ибо как может быть лирической героиней гадалка, изображающая из себя провидицу? В конце концов (для тех, кто считывает двойные-тройные гундаринские подтексты) Сабрина оказалась не просто гадалкой (которая звучит гордо), а мелким дилером. Или коммивояжёром, агентом (возможно, ино-), лавочником (-цей), розничным продавцом — называйте, как вам больше нравится. Мелкой бесовкой в конце концов (тут пока даже не намекаю, а дальше будет видно)! Суть — мелочёвка. А лирический герой («я») — генерал, пусть и отставной. Есть разница в масштабе личностей и в их статусах? То-то же! Однако спёкся генерал, размяк, расслабился, выпустил наружу и распушил хвост. В конце трека именно так: «…Выпустил для начала свой прекрасный, украшенный изумрудными шипами хвост. Метафора? Не сказал бы…»

Ключ к интерпретации и разгадке? Есть ключ! Он же — Цой:

«Нам не хватает тем,

Не нарушай покой,

Эта ночь слишком темна…

…Хочется спать, но вот стоит чай

И горит свет ста свечей

Может быть, завтра с утра будет солнце

И тот ключ в связке ключей?..»

Итак, в этом треке: Гундарин, Цой, Данте Алигьери…

Можно скромнее: Данте, Цой, Гундарин. Или: Цой, Данте, Гундарин. Всё одно одна плеяда. Или шайка-лейка.

И маленькая ремарка в конце для полного понимания рассказа. Кто помнит детский советский кинофильм-сказку «Королевство кривых зеркал»? Ключ!!! Хоть от рая, хоть от ада, но ключ один и тот же. Ключ к разгадке. Как говорится, хоть горшком назови, только в печь не сажай.

Бездельник

Песня Цоя «Бездельник» автобиографическая. Бытуют две версии, чем занимался певец и музыкант Цой в период её написания. Причём, поскольку каждый из мемуаристов смотрит со своего ракурса, со своей колокольни, то, скорее всего, обе версии-правды тянут на одну истину. Чтобы долго не описывать, скачаю из интернета картинку. Все ведь помнят этот рисунок?

Друзья Виктора Цоя вспоминали, что, поскольку в 1981 году он был отчислен из Серовского училища, «тусовка жила именно так, как об этом спето». Другая версия: «как вспоминал его отец, большую часть времени [Цой] лежал на диване». В принципе нет противоречий: можно и с друзьями успеть потусоваться (например, вечерком), и дома на диване полежать (весь день с утра до…).

А вот чтобы сделать свой третий «трек» менее автобиографическим, Михаил Гундарин отказывается от лирического «я» и называет своего героя «весомо, грубо зримо» Тихоглазовым (подозреваю для того, чтобы прорвать громаду лет и явиться в грядущее так, «как в наши дни вошёл водопровод, сработанный ещё рабами Рима»). Чуешь Маяковского, дорогой интеллектуальный читатель? Да-да, герой неспроста назван Тихоглазовым без имени-отчества, «классическим бездельником», быть которым даже лирическое «я» автора испытало отвращение, а потому не пожелало. Глаз-то типа не зоркий, а… тихий: «Конец семидесятых уже показывал нам грядущие признаки демократического разложения, смотрите, мол, в оба — да кто бы разглядел». Товарищ, гляди в оба! Он же! Как пить дать он! Маяковский, курилка!

И кстати (тут уже моё лирическое отступление): кто из нас, сочиняя что-либо на досуге или без досуга, да и просто ничего не сочиняя, не любил (в детстве и юности) поваляться на диване. Кто из нас ещё и сегодня не любит делать это же (то бишь ничего не делать и даже ничего не сочинять)!

Сюжет «трека» прост: некий бездельник сдает внаём две из трёх комнат своей квартиры: одну — куче тувинцев (которые периодически, волнами, сменяют друг друга), другую — старику-мистику Кривошееву, который «в своё время был самым первым в городе астрологом, долго вёл персональную рубрику в местной газете, имел частную практику. Затем астрология потеряла актуальность, да и сам Кривошеев отказался от неё ради более интересных и глубоких опытов». Этот всемогущий Кривошеев с помощью своего чудодейственного напитка может запросто устроить любому встречу «с Вечным, с Абсолютом, с Цоем». То есть если в первых двух рассказах-«треках» имя Цой у Гундарина сквозит как бы незримо, подтекстом, намёками-экивоками, то в третьем его имя впервые упоминается в открытую и снова «весомо-грубо, зримо». И далее обыгрывается в течение всего повествования.

В этом «треке» крупным планом у автора повести проступает тема «лишнего человека». И у Цоя она выпукла, вот к примеру:

«…Гуляю, я один гуляю.

Что дальше делать, я не знаю,

Нет дома, никого нет дома,

Я лишний, словно куча лома, yуy…

…Я снова человек без цели…»

Как видим, гундаринский Тихоглазов — ровно такой же лишний человек из серии: Онегин — Печорин — Бельтов — Рудин — Лаврецкий — Чилкатурин — Безухов — Обломов — Никандр […тут большой перерыв по времени и по героям…] — Тихоглазов! Какова плеяда! Спросите, кто такой Никандр? Он тоже гундаринский — из его более ранней повести «Анна Карнегина» (кстати, и о ней отдельную рецензию можно написать, если какое издание заинтересуется, а без интереса мне писать в лом).

Так что, повторюсь, в одном рассказе-«треке» целая плеяда творцов — предшественников из XIX века, на кого может опереться как на истоки и на кого смело опирается автор повести: Пушкин, Лермонтов, Герцен, снова Тургенев, Гончаров и даже сам Лев Толстой (как зеркало русской революции).

Кстати, в поздний период на концертах Цоя эта песня уже не исполнялась: поэт, певец и музыкант перестал быть/чувствовать себя лишним, нашёл себя и своё место в этом мире.

Ещё одна прямая аллюзия. Думаете обошлось без Гоголя? Ни за что! Ни разу не обошлось!

Тихоглазов не просто бездельник, он — пустой мечтатель, впрочем, безобидный малый. Опять же: можно сказать, пустой мечтатель, а можно — Ганс Христиан Андерсен! В смысле: сказочник. Кому что ближе. Многозначность/поливариантность.

Вот тут, к примеру, что? Поцитируем чуток. Полюбил Тихоглазов «две вещи: лежать в своей, самой маленькой, комнате на узкой, подростковой ещё кровати (на века делали) и мечтать о пустяках…». Мечты, мечты, где ваша сладость (тут мимоходом снова не обошлось без Пушкина):

«Хорошо было бы также попасть на машину времени и оказаться в прошлом. Накупить золота. Или акций Газпрома. Или махнуть в Питер, на улицу Рубинштейна, пообщаться с Виктором Цоем (его Тихоглазов как-то особенно выделял из всей этой рок-братии)».

Чем тут не Гоголь во всей своей красе:

«Иногда, глядя с крыльца на двор и на пруд, говорил он о том, как бы хорошо было, если бы вдруг от дома провести подземный ход или чрез пруд выстроить каменный мост, на котором бы были по обеим сторонам лавки, и чтобы в них сидели купцы и продавали разные мелкие товары, нужные для крестьян»!

Гоголь-моголь! Как пить дать, Гоголь!

Но у Манилова все мечты остались несбыточными (потому и маниловщина). А в «треке»-рассказе Гундарина мечты главного героя — бац! — и сбываются, как в Газпроме (у его топ-менеджеров), ибо «освободившийся дух [Тихоглазова] немедленно слился с сонмом себе подобных и понесся вокруг Земли… его дух соседствовал и содружествовал с тихоглазовским — собственно, им и был». То есть под «кайфом» (неважно каким — хоть так!) главный герой реализовал все свои детские мечты (вот где их сладость!). Так всегда бывает у доверчивых бездельников: Кривошеев из деревянного кубка под хохлому опоил Тихоглазова зеленоватой бурдой (у Цоя: «мозг переполнен сумбуром и бредом»).

Тихоглазов так самим собой и остался — всю оставшуюся жизнь бездельничать и даже с постели больше не подниматься (у Цоя: «Все говорят, что надо кем-то становиться, а я хотел бы остаться собой»), ведь старик-мистик Кривошеев «намеревался уложить его на кровать, поить, кормить по минимуму», правда, при этом уже на правах хозяина пользоваться тихоглазовской жилплощадью. К тому же деятельный Кривошеев сработал, что называется, по всем фронтам, ибо «кроме того, он кое-что кое-кому обещал — по мелочи: кончик левого уха и ноготь с мизинца Тихоглазова».

Не правда ли, каждый получил то, о чём мечтал!

…И — бац! — новая тема. Так чёрные риелторы убивают собственников жилья, чтобы отнять у них квартиры, «помочь» себе кому-то решить жилищный вопрос (и самому в любом случае обогатиться: хоть квартирой, хоть денежкой). Или молодое поколение — стариков (у Гундарина почему-то наоборот: старик отправил в мир иной — парадокс, при этом его туда не отправляя! — молодого бездельника: духовная, а не физическая смерть; у Цоя: «отправлюсь спать, чтоб завтра встать, и всё сначала»).

Назидание потомкам: дети, юноши и люди, не валяйтесь без дела на диване! По крайней мере, валяясь, надо что-то сочинять, творить, выдумывать, пробовать, как это делал мистик-старик Кривошеев! И как призывал в поэме «Хорошо!» Маяковский.

Живчиком был дедок, а мы подведём итог третьего «трека»: Гундарин, Цой, Герцен, Гоголь, Гончаров, Лермонтов, Маяковский, Пушкин, Толстой, Тургенев.

Можно скромнее: Герцен, Гоголь, Гончаров, Гундарин, Лермонтов, Маяковский, Пушкин, Толстой, Тургенев, Цой (тут все творцы-предшественники впервые поставлены по алфавиту; жаль, что Цой оказался в конце).

Плеяда ещё круче, чем в двух предыдущих треках! Не правда ли?

P. S. Моя рецензия (или «рецензия») на третий «трек» по количеству «букафф» получилась чуть ли не такой же, как гундаринский оригинал. Последующие главки-рецензии не отстанут и будут такими же объёмными (надеюсь, что и ёмкими).

Прогулка романтика

Один раз уже написал, но не худо и повториться: автор повести с третьего «трека», пусть и не навсегда, отказывается от «лирического героизма». Его герои начинают быть не «я», а получают говорящие имя. В «Прогулке романтика» главный герой — это Копытов (чёрт? маленький/мелкий бес?). Быстренько вспоминаем Фёдора Сологуба, дорогой читатель!

Сюжет рассказа: поэт-неудачник гонится за литературными премиями и вечно один-два шага не дотягивает до финала. То шорт-лист (два!), то лонг-лист (целых три!). Помните? «Три магнитофона, три кинокамеры заграничных, три портсигара отечественных, куртка замшевая… три куртки. Магнитофон импортный! Пиджак!..»

В общем, дела у Копытова были таковы: «В “Эмигрантской лире” дошёл до финала (там местных тоже пускают)». Тут моя ремарка: автор хотел сказать «не местные» (типа: люди добрые, помогите, сами мы не местные), ибо издаётся «Эмигрантская лира» всё-таки в Бельгии, в Льеже. Прямо-таки иностранный агент… семи разведок!

Однако продолжим: «Ну, само собой, подборки в “Знамени”, “Дружбе народов” — по одной, в “Дне и ночи” целых четыре, но это почти не считается. В коллективных подборках публикаций, что называется, без счёта. Две книги в небольших московских издательствах, известных среди своих». Дело неуклонно двигалось к славе: то ли общероссийской, то ли мировой/глобальной. Копытов вот-вот получит некий «Дебют». Ещё чуть-чуть, ещё поднажать, ну же! — и… Но «и» нет и нет. А «знающие люди» то это советуют, то то, то сё, то то да сё, то всё вместе. Явно «разводят на бабки», но автор почему-то оставляет этот сюжет за скобками, намекает, но то ли не разворачивает, то ли умалчивает (может, сам на крючок попадался).

Цоя и романтики, признаться (на мой взгляд дилетанта), в «треке» Гундарина не так уж много. Вернее, так, Цоя в четвёртом «треке» меньше, просто некое упоминание: «На стареньком, но вполне годном ноутбуке [Копытов] ставит на всю (небольшую) громкость один и тот же плей-лист. Песни его детства и юности. От Цоя и “Нирваны” до “Сплина” и “Оазиса”…»; а вот романтики тут я вовсе не увидел. Автор повести из всей романтики Цоя вытащил… кусочек мистики. Допускаю, что я глядел или плохо, или в другую сторону (что, впрочем, тоже плохо, а значит, что и не глядел совсем).

Разве что оба: и Цой (его лирический герой), и Копытов (не лирический, но герой Гундарина) находятся по эту, а не по ту сторону окна. Вся жизнь — внутри них самих. У Цоя: «Гроза за окном, гроза с той стороны окна, горят фонари и причудливы тени. Я смотрю в ночь, я вижу, что ночь темна…» В «треке» Гундарина весь сюжет и весь «мильон терзаний» по сути тоже происходит в квартире главного героя.

И там, и сям — вино. У Цоя: «Я пил вино. Я так люблю вино». Потом — гуляй в фантазиях, сколько и где хочешь. Гуляй не хочу! У Гундарина Копытов под алкоголь тоскует (мол, «провинциалов обижают») и мечтает перебраться в столицу (кстати, сам автор повести в Белокаменную из провинции тоже несколько лет назад перебрался), но… «Копытов, увлечённо мотающийся по стране, её фестивалям и тусовкам (да, и на паре мелких слэмов он победил!), об этом [чтобы перебраться] как-то не думал…» Автор тоже по фестивалям и тусовкам ещё как мотался и продолжает мотаться довольно активно! От чьего ж тогда имени возникла модальность «надо бы перебираться» не очень понятно, ведь Копылов — герой лишь повести Гундарина, а не его романа.

Копылов мечтает взлететь. Конец безрадостен. Снова алкоголь (смешаны реальность и фантазии): «Покупает за маленькие деньги бутылку водки местного производства, пакет яблочного сока, запасается льдом и несложными закусками. Делает себе коктейль в пивном бокале». В общем, всё смешивает-перемешивает (да, всё смешалось в доме Облонских!). Чем здесь не Венедикт Ерофеев с его «Москвой — Петушками»? Вот тут (имеется в виду только «трек» «Прогулка романтика») в первый и последний раз возникает Цой. Одурманенный парами и жидкостью Копытов Цоя среди прочего набора музыки тоже слушает. Но вдруг осознаёт, что сам ничего и никогда больше не напишет. Это ещё раз подчёркивает (и тут спекуляции неуместны!), что герой повести не есть её автор. Ибо сам автор весьма плодовит, пишет и много где публикуется, а потому напишет ещё много чего хорошего и разного.

Если в повести Гундарина романтики не наблюдается, то что касается песни Цоя «Прогулка романтика», там вроде всё так, как для этой темы и положено: «гроза за окном», «ночь темна», «фонари», «причудливые тени». Даже «чёрные кошки перебегают дорогу», однако это скорее уже тоже ближе к мистике, нежели к романтике. Реальность и там и сям всё равно берёт своё. У Цоя:

«Я проснулся в метро,

Когда там тушили свет,

Меня разбудил человек в красной шапке.

Это кольцо,

И обратного поезда нет…»

…Итак: Гундарин, Ерофеев, Сологуб, Цой.

Троллейбус

Сразу огласим… нет, не приговор, а, следуя традиции, сюжет. На этот раз весь и сразу, не растекаясь мысью-мыслью по древу.

Два мента (один — аж целый генерал!), может быть, два жулика (или один честный, второй жулик — тут уж кто из читателей как поймёт), ведут «производственный» диалог о расследовании уголовного дела и, соответственно, о подследственном (о третьем жулике). Генерал без ФИО, просто генерал — новый начальник второго жулика по фамилии Иванов. Каждый понимает, что делает и что ему надо делать. Компромисс, похоже, находится. И тут опять как каждый читатель поймёт: у автора смысл не только полифоничен, но и многовариантен.

«— Это всё восьмидесятые годы, — сказал, уныло вздохнув, генерал и нервно погладил себя по макушке». То ли, и правда, пришло поколение честных генералов, то ли молодой генерал ведёт игру уже даже не второго-третьего, а четвёртого-пятого-десятого уровня/порядка: мол, ты, подчинённый, с начальством прежде не делился, теперь делиться тебя научим не финкой, не отказом тормозов на твоей машине, не тем, что вывезем в лес, а тем, что устроим провокацию со взяткой и окажешься ты, жадюга, в местах не столь отдалённых на долгие годы (бесконечно будет ехать троллейбус — обоим/одному из на миг/на вечность представилось это общественное транспортное средство).

В общем, вроде как в кабинете, а вроде как и в троллейбусе. А у одного из жуликов, когда он случайно теряет сознание, вдобавок ко всем напастям и ещё потусторонний мир в сознании (или наяву?) проскальзывает.

«Издалека по мрачной улице приближалось облачко, внутри которого хватался за бока, извивался, прямо ухохатывался представитель выявленной генералом породы мелких бесов. Увы, Иванову он был знаком очень хорошо. И с тех самых восьмидесятых…»

Ба! Знакомые всё лица! Опять Сологуб! Как пить дать, Фёдор Кузьмич прямой наводкой! Уже без аллюзий, а открытым текстом. Сологуб звучит и в назидательно-морализаторско-пропагандистских словах генерала: «…вообще как будто наша планета, ну, её советская часть, влетела в отравленный пояс. В облако мелких бесов, нацепляла их на себя и летит дальше». Вот были бы не мелкие бесы, а крупные (или хотя бы средних размеров), был бы не Сологуб, а Достоевский — он о таковых писал. Но, возможно, крупных бесов и Достоевского автор повести придержал до своих следующих произведений.

Что ещё мы видим в тексте? Насмешку? Издевательство над нашей историей? Фальсификацию?

«Сверху, через генеральскую голову, на Иванова без какого-либо выражения смотрел Путин. Сбоку — со своей вечной презрительной полуухмылкой, вполоборота — Дзержинский…»

Это в былые времена такое можно было считать безобидной шуткой, доброй незлобивой улыбкой. Сегодня за безобидностью подглядывает хищный оскал несистемной оппозиции и, что уж скрывать, нежелательности, иноагентства и даже экстремизма и терроризма/террористичности! Не наши ценности!

…Не забываем, что в «треке» второе главное действующее лицо (а может, и первое) — настоящий генерал! Не отставной какой-нибудь! Правда, без имени, фамилии и отчества. Да и зачем генералу ФИО! Генерал он и есть генерал! Кажется, что именно этот пятый, а не второй «трек» мог бы и носить заголовок «Генерал». Но автор повести не столь прост, чтобы поддаться внешним проявлениям/видимостям и параллелям — он всегда (как дипломированный кандидатской степенью философ) смотрит в глубь вещей! Ибо все мы, включая генералов, едем в одном автобусе, даже если генералам кажется, что они сидят в своих высоких кабинетах. Почему же «Троллейбус»? Ехать можно вечно… и «эта музыка будет вечной, если я заменю батарейку»! Полифоничен и многовариантен и троллейбус Цоя (не случайно в нулевых для исполнения его выбрала и Земфира):

«Моё место слева, и я должен там сесть.

Не пойму, почему мне так холодно здесь.

Я не знаком с соседом, хоть мы вместе уж год,

И мы тонем, хотя каждый знает, где брод,

И каждый с надеждой глядит в потолок

Троллейбуса, который идёт на восток.

Все люди братья, мы седьмая вода,

И мы едем, не знаю зачем и куда…»

И сосед не может уйти, ибо не знает пути. И в кабине троллейбуса нет шофёра. И мотор заржавел:

«Мы молчим, но мы знаем, нам в этом помог,

Троллейбус, который идёт на восток».

Автор повести по мотивам песен Цоя мог бы и Вифлеемскую звезду обыграть, возможно, додумав за Цоя, у которого: «Мы сидим не дыша, смотрим туда, где на долю секунды показалась звезда». Ан нет! Не обыгрывает.

Как во многом туманен смысл «трека» гундаринского «Троллейбуса», ровно так же туманен и смысл цоевского, в расшифровке/интерпретации которого бытует не одна версия.

Версия первая. Троллейбус — это советское государство без руля и ветрил: мол, едет к пропасти/летит в пропасть. Версия вторая. Путь к Богу не прост, особенно если находишься внутри рейсового троллейбуса, но в любом случае даже тут главное — верить. Здесь и звезда кстати! Впрочем, всё может оказаться намного проще: Цой каждый день добирался на троллейбусе из дома на работу, а чтобы добраться до метро, надо было ехать на восток — вот и сочинилось без всякого подтекста. Однако хочется сказки, тайны, загадки, дымки. Потому загадка, да и только!

…Итак: Гундарин, Сологуб, Цой. И много кого/чего ещё.

Солнечные дни

Пишут (Алексей Рыбин. «Кино с самого начала»), что Цой не любил петербургскую зиму, особенно снег (белую гадость). Собственно, в Петербурге и лето не ахти какое, тем не менее в это время года — солнечные дни (в сравнении с зимой-то). Что называется, с паршивой овцы хоть шерсти клок. А вот зимой в городе на Неве, и правда, тоска зелёная:

«Мне везде неуютно, и пиво пить в лом

Как мне избавиться от этой тоски

По вам, солнечные дни?..»

Ромку, героя шестого «трека» повести Гундарина «#Песницоя», тоже гложет тоска зелёная по солнечным дням. По тем светлым дням, когда в его жизнь и в пасторальную жизнь его деревни ещё не успела ворваться жёсткая жизнь железного города. Как только ворвалась, так деревни и не стало: всё, что было более-менее живым и что могло двигаться, в город и переместилось. Чуете «Прощание с матёрой» Распутина? А прозу Белова, Астафьева и (эх, была не была!) Шукшина? Не чуете? А она есть! Их всех есть у меня, вернее, у Гундарина!

И ещё есть у автора повести одна деталь, придающая этому «треку» не только яркую социальность, но и гротескно-протестную идеологичность. Не только в деревню пришла жизнь города, но в страну ворвалась новая жизнь в виде «перестройки», гайдаро-ельцинских реформ и всех последующих, как цепочка добавленных стоимостей, радостей и событий (которые, собственно, оставлены за скобками повествования, но не просто сквозят фоном, а прут «изо всех щелей и пор»):

«Для него всё было слишком просто — мир делился на до и после нашего появления. Для любого из нас эти тридцать лет делились на множество микровеков, каждый из которых открывал новую страницу. В каждом из которых происходило такое движение, что мы все могли моментально становиться и трактористами, и полковниками, и миллионерами, и министрами. И белыми, и чёрными, и серыми. И разбойниками, и сыщиками…»

Сравним с цоевским:

«Это время похоже на сплошную ночь.

Хочется в тёплую ванну залезть…»

Ромка, герой Гундарина, тоже терпел долго. И работал на пришедшего из города «совокупного» дядю, рассредоточенного/размазанного по безличному (или, напротив, сконцентрированного в обобщённом) «мы». Работал (парень был работящ, хоть и обижен на весь свет), но внимание (!)… «всего-то! — не любил наши порядки и ненавидел нас». А между тем упомянутый совокупный персонаж повести таков: «Мы снисходительны, мы добры. Готовы простить многое. Увлечение наших женщин такими, как Рома, тоже. Но всему есть пределы!..» Чуете «идеологически враждебное» и «клеветническое» замятинское «Мы»? Замятина вообще мало кто помнит, а ещё меньше тех, кто его читал. А он тоже есть у меня, вернее, у Гундарина!

Ромка терпел, как бог, который велел делать это всем. Но ему не дали дотерпеть до логического конца. Вернее, не довели до точки бифуркации, когда это терпение исчерпывается и взрывается, после чего разум возмущённый готов идти в смертный бой. Или экстраполироваться в русский бунт, бессмысленный и беспощадный. «Мы» в лице полковника Романенко вовремя раскусили пацана, узнали его если не военную, то страшную тайну. Чувствуете Гайдара (не Егора, а его деда — Аркадия)?

«И не так он [Ромка] был опасен нам, как мы были опасны ему. Ничего не сделал, может, и не задумывался ещё, но мог сделать каждую секунду. Или сам, или по команде откуда-то не отсюда… Странно мыслил этот тракторист, какими-то эпохами. Обобщениями. Как в старом учебнике “Новейшая история”. Помню такой, с чёрно-белыми картинками…»

Хоть повествователь и утверждает, что «мы все были разные. Сам термин “мы” был неправильным. Разнообразие и конкуренция. Победы и неудачи», но чего уж (стиль автора): «мы» — это и есть «мы», а не какой-нибудь там «я».

Полковник нейтрализует «проблему» («проблема» — это и есть сам Ромка).

«— А мать-старушка? — спросил кто-то из нас у Романенко, как бы в шутку.

Полковник только сверкнул глазом.

— Матерей-старушек мы не обижаем.

Ответ был неопределённый. Но мы все увидели в нём чистую правду. Правду со всех сторон и во всех возможных вариациях…».

«Ненужный [лишний] человек» — вот кто такой этот Ромка. Тут следует опять дать перечень всех классиков, писавших о лишних людях, а также перечень этих лишних людей. Но отошлю читателя в главке этой к рецензии «Бездельник».

Многовариантность того, что случилось/могло случиться с Ромкой. А что с ним, собственно, могло случиться, непьющим «алкоголиком в третьем поколении»?

Социальный постмодернизм и метареализм в одном флаконе.

У Цоя:

«…Я раздавлен зимою, я болею и сплю.

И порой я уверен, что зима навсегда.

Ещё так долго до лета, а я еле терплю…»

…Итак, подведём итог третьего рассказа-трека, Гундарин, Цой, Распутин, Белов, Астафьев, Шукшин, Замятин, Гайдар (не Егор, а Аркадий, который на самом деле Голиков).

Можно скромнее (по алфавиту): Астафьев, Белов, Гайдар, Гундарин, Замятин, Распутин, Цой, Шукшин (Цой уже не в конце). Плюс все писавшие о лишних людях в русской жизни, кто ранее уже был поименован.

Малыш

Песня «Малыш» не вошла ни в один альбом Цоя/«Кино». Возможно, написав и немного попев/попотев, автор потом застеснялся, ибо песня была посвящена Сергею Пенкину (в те времена ещё можно было этого стесняться).

Изначально она была то ли юмористической, то ли сатирической, то ли саркастичной и написана по следам совместных с Пенкиным концертов в Крыму. Источники вовсю сообщают, что эта двусмысленность её автора веселила:

«Тёплое-тёплое море,

Жаркое солнце,

Синие-синие волны

И пустынный пляж.

Музыка рядом со мною,

Ты рядом со мною,

И весь этот берег

Наш…

…Когда ты смотришь так серьёзно,

Малыш, я тебя люблю…»

Сам Пенкин вспоминал: «Я говорю: “Не буду выступать”. А Витя в ответ: “Всё будет хорошо!”»

Так и пришла к Пенкину всесоюзная известность. Как, впрочем, и к Цою, и к группе «Кино», а затем и к её отдельным представителям, когда они занялись сольными карьерами. Кстати, впоследствии песню подхватила другая рок-группа — «Мумий Тролль» (её солист Илья Лагутенко то ли переосмыслял, то ли провоцировал, то ли совершал каминг-аут: «Когда ты робко меня целуешь, малыш, ты меня волнуешь…»)

…В седьмом «треке» автор повести «#Песницоя» неожиданно возвращается к лирическому «я» (повторюсь, это «я» не равно «я» самого автора), от лица которого и ведёт дальнейшее повествование:

«Ну вот, дожили: я, пятидесятилетний литератор-неудачник, регистрируюсь в соцсетях под женским псевдонимом и начинаю писать там всякие гадости. Я толстый, в массивных очках. С бородой полулопатой, такой сапёрной лопаткой, которая во времена моей юности считалась обязательным атрибутом литературной деятельности. Ну, с деятельностью, да, напряг, а борода всё же немного выросла».

Похоже, что в этом «треке» автор читателя откровенно провоцирует: писать от лица сомнительного лирического «я» ему не впервой — его более ранняя повесть «Говорит Галилей» в этом смысле ещё пикантней! Вот там настоящий хардкор! Дескать, вот вам всем! И даже: вот так вот вам всем, и чо? Дескать, и чо вы мне сделаете, всё равно уже читаете, до конца немного осталось, никуда не денетесь, дочитаете как миленькие!

В лирическом герое поначалу вроде бы играет отцовское чувство, а затем то ли не пойми какое, то ли даже не пойми что. По многочисленным двусмысленным (а то и не очень двусмысленным) намёкам и экивокам думается всё-таки, что скорей всего не пойми что. Тьфу! С одной стороны, за стенкой спит Маринка — давнишняя знакомица, ставшая женой героя ближе к его старости (или просто «типа жена»: сексуальная партнёрша). А с другой, «по комнатам в задумчивости бродит её сын. Тонконогий, с тонкими же, будто просвечивающими запястьями. С золотыми кудрями почти до плеч (это я настоял, чтобы не стригли). Одиннадцать лет. Золотой мальчик. Данила-мастер». А далее — и ещё «круче»: «И что мне с Данилой делать-то? Я представляю его в виде обнажённой статуи, выкрашенной в золотой цвет. Леонардо да Винчи отдыхает, красота — здесь. Но не сейчас, и вряд ли когда, конечно, эта затея со статуей осуществится». Тут уж совсем педофилия какая-то! Если не разгром, то публичное искажение наших посконных ценностей, публичным и активным сторонником которых является сам автор повести.

У лирического героя «трека» если не старческий маразм, то старческая сублимация. Ибо герой этот — писатель-неудачник:

«Я раньше любил соотносить свой возраст с возрастом известных писателей. Кто во сколько лет что создал. Ну, Лермонтов, понятно, Пушкин… Так и Булгаков отпал. И Джойс, и Пруст. Я вот всё на Розанова смотрел, который, как и я, в провинции пропадал, с женщинами проблемы имел. Потом перебрался в столицы — и взлетел. Но потом я понял, что и Розанов меня куда моложе. Умберто Эко остался с поздним дебютом. Анатолий Рыбаков ещё. Ну и кто-нибудь другой есть наверняка».

Авторы, как видим, перечислены самим Гундариным, не будем вдаваться в подробности для чего (мы их тоже просто включим в общий перечень предтеч в конце этой главки).

Несостоявшийся писатель, герой-неудачник приравнивает себя к тем, кому завидует: и к тем, кто состоялся, как писатель, и к тем, у кого просто есть деньги:

«Деньги — они как алиби для самого себя и окружающих. Вроде как ответ на вечный вопрос — что делал весь свой век, чего добился? Ответ: разбогател. Ладно, хоть что-то. Не зря, мол. Но я-то беден как церковная мышь».

И дальше ещё не раз в разных вариациях упоминается про «перебиваешься с копейки на копейку».

Однако в одиночку находиться в сточной канаве лирическому герою ой как не хочется, поэтому всех удачников и неудачников в своём воображении он сажает в одну лодку: мол, «печатаешься ты везде, миллионер ты, или свой первый и единственный роман закончить не можешь, — посмотри вокруг. Дрянная, промокшая, в пятнах картонная декорация и муравьиная дрянь под ней. Вместо того, что было в наши восьмидесятые, да и девяностые тоже. Просрали-с мы с вами всё, что могли, дорогие удачники».

Самоуспокоение.

Самооправдание.

И своеобразная самопсихотератия: все свои неудачи, горечь, всякие горести и неудовлетворённость словесными гадостями анонимно сливает в интернет (может, и правильно, что интернет хотят деанонимизировать?). Вот что пишет герой «трека» под ником Lenka Perekur:

«По поводу феминизма. Я возмущена, во-первых, тем, что должна “по признаку пола” поддерживать эту оголтелую свору неудачниц и лесбиянок. Не хочу и не буду. Во-вторых, я правда считаю, что мужчины умнее и талантливее нас, баб. У них есть кое-что в штанах и кое-что в голове. И душе. А у нас кругом одни дыры. Бабы, мы дуры и есть. Хоть с образованием, хоть нет».

А дальше любуется, какой срач начинается под его сообщением, подливает и подливает маслица в огонь, снова подливает. Этим свою жизнь, словно глубоким смыслом, и наполняет. Кстати, тоже своего рода творчество. Так и живёт.

У Цоя:

«Что же случилось с нами?

Что случилось с нами?

Этот вопрос мне покой не даёт».

Вроде больше и некуда «крестьянину податься». Помните «Чапаева»? Но там была Жизнь с большой буквы, причём идейная, а тут — просто не до жиру, быть бы живу. Существование, короче. Оттого и «изыски».

Как обещал, перечисляю уже перечисленное (не мной): Булгаков, Джойс, Лермонтов, Пруст, Пушкин, Розанов, Рыбаков, Эко (и кто-то другой есть наверняка: например, добрая четверть/а то и треть сохранившейся до наших дней эллинистической литературы в части её специфики).

Печаль

Если не задумываться о смыслах и не заглядывать в подтексты, сюжет «трека» прост, как сибирский валенок (или как три копейки), вернее, как и все предыдущие «треки». Некий Лавкин, ненапряжно просуществовавший на этом свете добрую часть своей жизни (как мотылёк, пропорхал), однажды пережил клиническую смерть. Теперь вот лежит после операции в больничной палате, занимая бюджетное койко-место (возможно, чужое), вспоминает о том о сём — являются ему в голову всякие мысли и смыслы (порой и бессмысленные):

«…тут он надумался всласть. Мысли приходили не поодиночке, а целыми блоками. Пакетами смыслов. Сюжетами, но без сюжетного развития. Это как если бы целый сериал серий в сто вместить в один абзац. Вроде и ёмко, без дурацких длиннот и рассусоливаний, но и непонятно. И упомянутые в начале мысли — тоже можно разворачивать до бесконечности…»

Лежит себе, лежит и при этом ещё втихушку торгуется с ангелом смерти: «Сначала несерьёзно, цитатно — “только бы жить, только бы жить, хоть на заводе литейном служить”. Потом как-то серьёзнее — мол, “забери и ребёнка, и друга”, а меня оставь… Потом нечестная цена (обмен жизни ребёнка на его собственную жизнь) показалась Лавкину приемлемой». И снятся ему дети. Не свои, не старший двадцатилетний сын и не младшая дочь. А непонятно какие, может, и его собственные, но не рождённые. Вспоминаются Лавкину золотые восьмидесятые годы и хочется, чтобы жизнь замерла/остановилась на 1988-м (видимо, самом счастливом году его жизни): «Ровно никакой логики и необходимости не было тогда продолжать. Камень с горы ещё не катился. Если и была логика, то это логика разгульной пирушки. Вот выпил ещё — хорошо. Вот остановиться бы на самой верной точке соответствия — выпитого и ощущений в связи с этим!»

У Цоя (вставка):

«А вокруг благодать — ни черта не видать

А вокруг красота — не видать ни черта…»

Рядом с Лавкиным лежит «единственный сосед [именем Прокопий] — мелкий бизнесмен лет шестидесяти, из бодрячков, спортсменов». Сосед — человек в прошлом, видимо, преуспевающий (у Гундарина говорящие имена и фамилии: Прокопий в переводе с греческого и означает «преуспевание, успех»).

И вдруг — бац! — как будто из прошлого бумерангом по башке прилетело. Из того самого 1988-го года, который Лавкин считает самым лучшим годом, в котором неплохо было бы остановиться («остановись, мгновенье, ты прекрасно!» — Гёте, одним словом). Вот, значит, просыпается ночью Лавкин от бормотания Прокопия и «с замирающим сердцем» пытается разобрать этот бубнёж-скулёж:

«Говорил Прокопий, как ни странно, про козу:

— Манька звали… Хорошая, хорошая была. О, какая хорошая… Манька… Свели, свели со двора! Ух, свели… В восемьдесят восьмом как раз…»

Чуешь опять перешёптывания, а то и гомон писателей-деревенщиков из 70-х годов прошлого столетия (и тысячелетия, кстати, тоже), уважаемый читатель? Они всё никак не успокоятся, хотя на дворе уже третий десяток третьего тысячелетия, а российская деревня давно мертва!

Как всегда, у автора — вариативность и многосмыслие. Может, и не про козу бубнил сосед, ибо год-то был как раз 1988-й, когда все кричали «ура» и бежали «вперёд». Как говорится, кому война, а кому мать родна. Возможность для каждого читателя придумать не только свой конец этой истории, но даже… своё начало (оно ведь не обязательно про козу; коза может быть лишь образом, метафорой, легендой и мифом Древней Греции). В общем, придумать весь сюжет и всю историю (страны). Возможно, тот же Лавкин, торговавшийся с ангелом смерти (или с мелким бесом), козу/не козу, но Маньку, и увёл, пусть для внешних глаз всю жизнь по ходу пьесы и занимался исключительно «описанием мелкого лилового цветка — эндемика, растущего только в ближних П-ских горах». Не зря же, разобрав слова преуспевающего Прокопия (похоже, отдающего концы), главный герой вскочил как ошпаренный и заторопился в туалет. Знать, не только эндемиком занимался — явно что-то страшное случилось у Лавкина в том 1988-м году, о чём ему в бреду напомнил умирающий сосед по койко-месту. Ещё вариант: вполне вероятно (если рассматривать метафорически или мистически) то, что Лавкин договорился-таки с ангелом смерти и обменял свою жизнь на жизнь Прокопия, впавшего в детство. «И сегодня луна каплей крови красна». Печалька.

Если продолжить Цоя, то:

«Дом стоит, свет горит,

Из окна видна даль.

Так откуда взялась печаль?

И, вроде, жив и здоров,

И, вроде, жить не тужить.

Так откуда взялась печаль?»

…Итак: Гундарин, Гёте, Цой, писатели-деревенщики (они все уже и прежде были перечислены и поименованы).

Камчатка

«Пэтэушник разбогател». Зачин именно такой. Помнит ли вообще кто-либо, что Цой учился в СГПТУ-61 по специальности «резчик по дереву» и, как пишут, потому умел профессионально вырезать разные фигурки, в том числе нэцкэ (модный когда-то феномен по части коллекционирования, особенно после кинофильма «Каникулы Кроша», снятом по мотивам одноимённой повести Анатолия Рыбакова: японские миниатюры «нэцкэ» — это явная аллюзия автора нашей повести; плюс самого Рыбакова как писателя Гундарин, по моим сведениям, ставит довольно высоко).

Напрашивается и второй вопрос: помнит ли ещё кто-либо роман Апдайка «Кролик разбогател» (Пулитцеровская премия)? Во-во! Оно самое! Я вот помню, как тридцать с лишним лет назад по вечерам читал его в библиотеке (или в читальном зале) ДАСа/общежития МГУ в журнале… а вот названия журнала не помню. Тогда журналы кучу всяких интересных вещиц печатали, и я глотал их одну за одной, не разбирая источника публикации.

В последнем «треке» уже мало/меньше оливье из реальности и фантазий.

Тут больше реальности, оценок и рефлексии по утраченной молодости самого автора, его удали молодецкой.

«Камчатка» из всей великолепной девятки — единственный бессюжетный «трек».

Так сказать, размышления по поводу, а иногда даже без.

Вот фраза о том, что тощий импресарио пэтэушника «боялся, что в одночасье всё кончится. Что он проснётся опять на нарах, где из всех удовольствий чифирь да игра в очко. Во всех смыслах. Еврей, не робей» — эта фраза явно и недвусмысленно отсылает к Юрию Айзеншпису, который двумя ходками, но в общей сложности 17 лет оттарабанил в местах не столь отдалённых, а потом два года до самой смерти Цоя продюсировал группу «Кино» и о котором ходили слухи по части его нетрадиционной сексуальной ориентации.

И вот тут скорее взгляд «продюсера-импресарио» на «пэтэушника» и всех, кто вокруг него, при желании обогатиться только самому (ну, не любит Гундарин Айзеншписа, что ж тут поделать!):

«Ещё хорошо идёт полиграфическая и иная сувенирная продукция. Страна сейчас сошла с ума от плакатиков и календариков. Свобода! Чем “Модерн Токинг” — пусть лучше берут то, что лучше. С импресарио вкладывали пополам и прибыль делили тоже пополам. На семь-восемь тысяч человек, приходящих на концерт, продавалось до трёх тысяч плакатов и маек. Вот пусть и считает, кто хочет. Судя по гангстерским фильмам, в Штатах считают будь здоров. У нас этого нет и не будет никогда. Ах, смешно это — делать вид, будто тебя интересуют деньги. Пэтэушника интересуют, но всех других, сидящих рядком в одном и том же В. Цое, ни капли. Ни Брюса Ли, ни Звезду Рока. Ни Витьку-титьку уж точно…»

И даже в банальной, казалось бы, фразе «Много уроков. Главный — хорошо быть молодым. Старым быть позорно и стыдно» — в этой фразе — прослеживается аллюзия с популярным советским фильмом «Легко ли быть молодым?» примерно из того же лелеемого автором повести периода (в прокат фильм вышел в 1987 г.).

Два раза впервые упоминается БГ — тоже звезда из того утраченного/безвозвратно ушедшего времени.

Ремарками автор пытается коснуться «конкурентных» взаимоотношений внутри рок-группы:

«…других братков, не знавших ничего слаще портвейна и дрянного “Беломора”, от зависти развезло. Правы ли они? Да, может, и правы. Только сейчас это не имеет никакого значения. И потом не будет иметь. Кто-то не имеет права, а кто-то право имеет. Вот и всё. Он сам — из имеющих. Как доказать это? Кому сказать? Нужно ли это делать?»

…Что касается «Камчатки», то мораль сей басни такова (и она общеизвестна): это народное название угольной котельной на улице Блохина, дом 15, в Санкт-Петербурге. Виктор Цой работал там кочегаром с 1986 по 1988 год. Сейчас это музей и место паломничества фанатов творчества поэта, певца и музыканта.

«О, это странное место Камчатка,

О, это сладкое слово “Камчатка”.

Но на этой земле я не вижу тебя,

Я не вижу твоих кораблей,

Я не вижу реки, я не вижу моста,

Ну и пусть…»

Автор повести «#Песницоя» тоже, судя по всему, его фанат. Во всяком случае был таковым в молодости. Сейчас переосмысливает прошлое заново, ностальгирует (пусть и отчасти), а порой даже готов заклеймить Цоя позором как виновника торжества/предвестника-буревестника поневоле. Приготовьтесь, цитата большая:

«Считать ли его щелью, открывшейся, чтобы из неё полезли попса, продажность, русский рок, вся будущая мерзость девяностых, вообще нечто такое, что изменило навеки страну и сделало нас, хороших таких, юных и весёлых, тем, что мы есть сейчас? Считать ли его пришельцем — извне, или демоном — тем же пришельцем, но, так сказать, изнутри? Можно. Но глупо. Сами виноваты. Сами умрём. Нечего сваливать на других. Да и что твердить — умереть, умереть… Вот уж глупость точно. А если попробовать иначе? Ему-то, в конце концов, удалось…»

…«Как вспоминают очевидцы, праздник “МК” на Большой спортивной арене в Москве 24 июня 1990-го — самый успешный и последний концерт Цоя. Финальный аккорд». Коль речь про очевидцев, очевидно, что тот, от лица которого ведётся повествование в последнем «треке», сам на этом концерте не был. Впрочем, как и сам автор. Но очень ему хотелось бы, конечно. Даже сегодня хотелось бы побывать там, переиграв/переформатировав личное прошлое.

«Цой, конечно, выступал последним. Это был его триумф».

Что для него самого означало слово «Камчатка», Цой объяснил так: дескать, «ничего конкретного», мол, это просто поэзия из воздуха (в крайнем случае лингвистика как двуединая часть филологии):

«Я там никогда не был, оно лишь подчёркивает некую абсурдность текста, его фантастичность. “Камчатка” и “Алюминиевые огурцы” — это чистая фонетика и, может быть, какие-то ключевые моменты, не связанные между собой и имеющие задачу вызвать ассоциативные связи. Можно назвать это второй фантастикой. Можно в какой-то мере сравнить этот подход с театром абсурда Ионеско. Только у нас не мрачное разрешение действительности, а более весёлое».

Камчатка, в общем, да и только:

«Я не вижу здесь их, я не вижу здесь нас,

Я искал здесь вино, а нашёл третий глаз,

Мои руки из дуба, голова из свинца…»

…Итак, по меньшей мере: Цой, Джон Апдайк, Гундарин и Анатолий Рыбаков. Из киномира — Подниекс.

С конца 1980-х прошла целая жизнь, и пора её осмысливать. Впрочем, возможно пора осмысления той жизни современниками давно миновала (опоздали!), а потомками — ещё не наступила. И, возможно, ещё не скоро наступит, ибо множество акторов/действующих лиц эпохи и конкретной истории/историй ещё живы.

Заключение

Вся повесть написана на грани реальности и фантастики. Или так: на разных гранях (их много) между реальностью и фантастикой. Представляете себе гранёный стакан «времён Очакова и покоренья Крыма» (метафора: стакан советских времён)? Одно перетекает в другое, другое в третье и снова в первое, а потом в пятое-десятое, порой и не поймёшь, где что. А в общем, всё — сплошная авторская фантазия на основе/с примесью собственного опыта. Или так: фантазия, в которую этот опыт искусно вплетён, но местами — нарочито втиснут.

В девяти «треках» нет наиболее известных песен Цоя, а именно: «Звезды по имени солнце», «Перемен», «Группы крови», «Пачки сигарет». Первые две лишь походя упомянуты в последнем «треке», как спетые на самом последнем и самом успешном концерте музыканта. Как финальный/дембельский аккорд. Семь песен. То есть у Гундарина не семь, а девять «треков» (почти соавтор), как девять кругов ада по Данте. Ремарка — чтобы читатель не забыл: я именно про журнальный вариант, ведь неизвестно, когда появится книга (может, и совсем не появится).

Прочесть весь текст повести можно быстро — откликнуться сложнее, ибо надо, включая заскорузлую «советскую» память, суметь описать пересекающиеся и накладывающиеся одни на другие аллюзии и ассоциации. Чтобы не накосячить в цитатах, требуется возвращаться к текстам самих цоевских песен (что, кстати, тоже хорошо). И при этом я не уверен, что везде понял авторские месседжи правильно (если вообще понял), ибо авторское мышление оригинально, специфично и практически всегда подразумевает не двусмысленность, но поливариативность. Так и должно быть в эпоху множества правд и взглядов на один и тот же феномен/одну и ту же истину. Хотя, как говорят, если по одному и тому же поводу в одной и той же голове формируется два мнения, то это уже признак шизофрении.

P. S. В заключение все источники/составные части не марксизма, но авторского вдохновения выстроим вереницей в затылок друг к другу, не по скромности или зазнайству, а по алфавиту. Разве что Михаила поставим первым, ибо он есть во всех треках (как автор), а Цоя вторым, ибо не будь Цоя, не было бы и гундаринских «ПесенЦоя». Все остальные творцы, по порядку номеров рассчитайсь! Первый, второй… Апдайк, Астафьев, Белов, Булгаков, Гайдар, Герцен, Гёте, Гоголь, Гончаров, Данте, Ерофеев, Джойс, Замятин, Маяковский, Тургенев, Лермонтов, Маяковский, Пруст, Пушкин, Распутин, Розанов, Рыбаков, Сологуб, Толстой, Тургенев, Шукшин, Эко, добрая треть/четверть эллинистической литературы в части её специфики.

Я никого не забыл? Добросовестный читатель (если прочтёт повесть Гундарина до конца) наверняка меня дополнит, ибо кое-где я сделал нарочитые упущения, а кое-где, как ни тщился, истока/полного набора источников не увидел. При этом к перечисленным писателям-поэтам жуть как хотелось добавить: «и все остальные тоже».

В целом, то ли Миша (позвольте мне с этого момента так называть моего друга, с которым я учился в МГУ) примазался к песням Цоя и ко всем остальным пластам мировой литературы, то ли я — к прозе Миши (а через него и к Цою, и ко всем остальным «пластам»).

…Когда писал этот текст, край одного глаза улавливал, как шевелились шторы (балкон был открыт). Когда смотрел на шторы прямо, ни одного признака шевеления (балкон застеклён, поэтому ветра/воздушных волн быть не могло). Может, это тоже самая настоящая аллюзия к первому рассказу Миши о сумасшедшем старике?