Михаил Гундарин

Романс

Мой ветреный друг, нынче в городе ветер —

не тот ли, ломавший сосульки вначале?

Впустив темноту, я надену свой свитер

и выйду проветриться в город печальный.

Как жаль, что на улицах пахнет апрелем,

что наша разлука всё радостней длится,

что старые стены так быстро сгорели,

а в новых, весенних, вдвоём не укрыться.

В нелепом стечении медленных судеб

не больше коварства, чем в зауми марта.

Сегодняшний праздник особенно скуден

на фоне цветной, словно кухонный фартук,

отставшей от всех целлулоидной стаи,

которая год как над городом кружит,

над чьим-то запястьем со свистом сплетая

и ветер печальный, и ветер снаружи.

Владимир Буев

От тьмы и от мрака лишь шуба спасает.

От ветра и шума спасают бульвары.

Гулять по ночам мне ничто не мешает

(в апреле поедет не всяк на Канары).

Твой дом в эту зиму был съеден пожаром.

Мой тоже, но есть у меня запасная

квартирка (спасибо моим гонорарам),

пусть даже убогая и угловая.

Тебя не пущу, как бы ты ни просила.

Без шубы гуляй по бульварам в апреле

и в марте, и в мае, покуда есть силы,

мечтая о номере в тёплом отеле.

Я рад, что сегодня ты стала бездомной

и кружишь по городу в поисках пищи

(обычной, съедобной, совсем не духовной),

что целых два ветра по улицам свищут.

Михаил Гундарин

Восьмидесятые

Изображу ль фонарики ночные,

на бледных скулах брызги ледяные,

и заплутавший, пьяный в дым патруль.

Осенней ночью город умирает,

из памяти озябшей ускользает,

как из кармана олимпийский рубль.

Но это всё не суть. Теперь важнее

пройти насквозь бетонные аллеи,

где бродит обезумевший трамвай,

где, вялые, побрякивают фары,

где спят тоталитарные кошмары,

и дождь, как вождь, бредёт по головам —

достичь предел асфальтового круга,

стального, словно сон. С каким испугом

ты смотришь на юродствующий свет,

в котором виден плащик твой, и урны,

поваленные набок, и котурны,

отброшенные наспех им вослед.

Ты видишь, как легко моей ладони

держать полмира; как на тёмном фоне

белеет что-то страшное: как век

кончается на этом самом месте,

скользит по востроглазой, мокрой жести

и гаснет возле утомлённых век.

Владимир Буев

Фонариком ночным себя представил

и загорелся против всяких правил.

Согрел осенней ночью город весь

дыханием своим — не перегаром.

В дыхании, как в бане, много пара.

Тепла я море дал сейчас и здесь.

Приходится платить за всё на свете.

Хозяйство коммунальное по смете

мне выставило счёт, сказав, что это

тепло не я добыл, но я потратил.

В рублях взметнулся долг — я чуть не спятил:

удавка для несчастного поэта.

Достичь предел, но лучше всё ж предела,

чтоб русская язы́ка не сгинела.

Фонарь уж если я, то дам и свет.

Пусть взвоет коммунальное хозяйство,

пусть чокнется от моего нахальства.

Долги в рублях — то суета сует.

Я — это город. Вот уже полмира.

Да что полмира! Я такой транжира,

что стал я миром целым — столь глубок.

Вселенной (без гипербол) буду скоро.

Долой рубли — исчадье форс-мажора!

…О дева, оплати-ка мой должок!

Михаил Гундарин

Бегущая строка моей любви

Над городом, над гаванью пустой!

Единственное имя назови,

Блесни своей подвижной наготой.

А мы меняем молодость на жизнь

По курсу двадцать восемь к одному,

И нам не интересны миражи,

Колеблющие праздничную тьму.

Там вместо звёзд — раскрашенная твердь,

Там не луна, а дуло у виска.

Но зыблется, не может догореть,

Бежит неопалимая строка.

Владимир Буев

Строка с утра сбежала от меня.

В раздумьях: как теперь её поймать,

Чтоб в лыко вставить до исхода дня,

Ведь ночью снова рухну спать в кровать.

А ближе к ночи новая строка

Сбежала, не смущаясь наготы.

До самого последнего листка

Хотел отдать* лиризму темноты.

А вот и ночь, рисую звёзды я.

Потом любуюсь ими на стекле.

От новых строчек снова нет житья.

Бегут, бегут, как струи в санузле.

Примечание:

* Аллюзия со строками Маяковского: «…до самого последнего листка / я отдаю тебе, планеты пролетарий…»

Михаил Гундарин

Баллада отъезда

Вспомнишь ли дом свой, полынь-недотрога,

на острие потускневшей отчизны?

Это не боль, если это от Бога,

это, в залог ускользающей жизни,

то, чем кончается детское слово…

Геометрический морок свободы

лепит стезю и готовит оковы

лёгкой руки, незаёмной породы.

Вот и топорщится мокрой шинелью

хмурое небо, чужое пространство.

В каждом подъезде и каждой постели

гаснут следы твоего самозванства.

Полно, звезда тополиного пуха!

Совестно плакать в преддверии рая!

Там, далеко, есть Страна Пернамбуку,

Море Ао и Гора Гималаи.

Там ли нам встретиться после разлуки?

Там ли припомнить, как скулы сводило,

как опускались холодные руки?

Я всё забыл, да и ты всё забыла.

Владимир Буев

Так постарели, что даже забыли

близкую сердцу Страну Пернамбуку.

Море Ао из мозгов удалили,

по Гималаям не чувствуем муку.

Это склероз, надо честно признаться,

и не бояться стезёй обновлённых,

новых аллюзий и новых локаций,

свежих иллюзий, полынью рождённых.

Мне повезло не покрыться шинелью.

Армия — место не для патриотов.

Патриотизм — это небо с постелью.

Служба армейская — для идиотов.

Вспомним же, дева, как вместе рыдали,

овладевая заёмным пространством.

Не самозванцы — себя ублажали.

Глупую вспомним мечту постоянства.

На острие потускневшей отчизны

(в месте глухом, на жилплощади съёмной)

мы, как в раю, кайфовали при жизни.

…Я вот вдруг вспомнил. И ты давай вспомни.

Михаил Гундарин

Январь

В такие морозы тепло измеряется ртом,

как будто лекарство пипеткой. Ты ждёшь исцеленья

от этих анисовых капель? Попробуй-ка бром,

а лучше надейся на печь и сухие поленья.

Такая погода способствует разве что сну,

пускай в одиночку, зато под двойным одеялом

смиренья и грусти. Деревья подходят к окну

и просятся в дом. Ты их, помнится, раньше впускала,

а я не пущу. Извините, исчерпан лимит —

по новому адресу нынче ищите приюта.

Я занят своими делами: на кухне шумит

взволнованный чайник, а стало быть, через минуту

появится способ согреться на четверть часа,

к сомнительной помощи ближнего не прибегая.

На глянцевый камень нашла ледяная коса.

Ты помнишь, была нам обещана участь другая.

Однако, похоже, что сбудется только прогноз

охрипшего диктора из Министерства Погоды —

а значит, всемирная ночь, отмороженный нос,

разлука навеки, холодные, гладкие своды.

Владимир Буев

Зимой или осенью, летом иль даже весной

Сюжеты различные могут случаться с носами.

Отрезанный может молиться, как будто святой,

В Казанском соборе. Курьёз единичный. И сами

По свету в тотальном порядке не бродят носы.

Но вот любопытным их массово рвут на базарах.

Особенно если суют их в чужие возы

Варвары, привычные вечно участвовать в сварах.

Конечно, январь задаёт уникальность свою:

Нос может отмёрзнуть на жгучем и лютом морозе.

Варварам безносым резона нет жаться к жилью:

Им нечего стало спасать, почивают пусть в бозе.

Но Катям, Наташам, Маринам, Алёнам и всем,

Кто именем стрёмным Варвара не назван был в детстве,

Открой свои двери, устрой не гарем, а Эдем,

Согрей (тёплым чаем), утешь и не бойся последствий.

Открой двери настежь всем тем, кто стучится к тебе:

Не только девицам, но также замёрзшим деревьям.

Тогда одеяла двойные не станут потребны избе.

Деревья подарят тепло, ибо это поленья.

Михаил Гундарин

Апрель

Выйду из дома, пройдусь по пустому бульвару…

Что там любовь — папиросы короткой затяжка!

Выдохнешь — нету. К иному готовься удару,

Видно, недаром наполнена плоская фляжка

Около сердца. Глотнёшь — и откроются виды

Дивных пространств, озираемых разве что ветром,

Солнечной тенью уже миновавшей обиды,

Этим просторным, изрядно хромающим метром,

Больше ничем. Подражающий — неподражаем,

Это Гораций сказал, между прочим. Не шутка!

Вот и закончился март со своим урожаем

Мелких измен и смешных помрачений рассудка.

Тёплый апрель раздвигает озябшие стены.

Вот бы ещё кое-что! Но оставим намёки.

Эти дела хороши на краю Ойкумены,

Здесь же порою скучны, а порою жестоки.

Впрочем, и этому миру милы повторенья.

Ты ещё вспомнишь меня, и забудешь, как прежде.

Нам ли не знать, что ни памяти нет, ни забвенья,

Только беспечные тени в нарядной одежде —

Мимо и мимо, потом далеко, далеко.

Владимир Буев

Сердце наполнено крепким этиловым спиртом.

Спирт медицинский, и это курить сподвигает.

Парень крутой я: в наколках, косухе и берцах.

Модная фляжка на солнце апрельском сияет.

Выпьешь, бывало, спиртяки и тянет вчитаться

В брата Горация, в прочих античных поэтов.

Впрочем, с занудным Горацием надо прощаться:

Вышел из моды давно этот труп у эстетов.

Если уж помер, как март, то пускай не мозолит

Людям глаза, а тем паче маститым поэтам.

Тёплый апрель возродиться поэту позволит,

Стены раздвинет, даст силы иным пируэтам.

Что Ойкумена! И я Ойкумене зачем же,

Если давать не желает спасительной тени

Солнце. А впрочем, былые обиды не свежи,

Пусть и милы повторения миру на сцене.

Память пропала, так, значит, пришло и забвенье.

Нет парадокса: склерозы любому по силам.

Вот и одежды нарядные, как в сновиденьи.

Тень появилась, я снова иду к гастроному.

…Фляжка полна через край, тут пришла нескладушка.

Михаил Гундарин

Пролог

1

Да какие наши годы,

эмпедокловы года!

Грустный маятник природы

улетает в никуда.

Оторвался, отлепился

от пружинного огня

и назад не воротился…

Чёрно-белый, чур меня!

Это время, проникая

сквозь нечаянную щель,

в сердце века, в сумрак рая,

изменяет суть вещей.

Это бьётся колокольчик

под магнитною дугой,

это кашляет по-волчьи

ангел в горенке стальной.

2

До свиданья, век железный!

Алюминьевый, привет!

Над какой лукавой бездной

нам откроется секрет?

Здравствуй, истина простая,

милый друг — вороний глаз!

К стенке вывезет кривая

самых искренних из нас.

А как славно начинался

незначительный пробег!

Свет в окошке загорался,

робко падал первый снег…

Мы тебе открыли двери,

что ж ты таешь невпопад?

Было — плановой потерей,

стало — горшей из утрат.

3

Да и нам пора обратно

в дом безропотной любви,

мой товарищ аккуратный

по коварной сэляви!

Наши бойкие поэмы —

в две недели, в семь листов —

наши стройные системы

сотрясения основ,

наша пламенная вера

в эстетический Эдем

только в качестве примера

и уместны. Вместе с тем,

метафизик-забияка,

это был отменный путь!

От таинственного знака

сквозь разбрызганную ртуть

в муравейные палаты,

в заградительный отряд

всех ни в чем не виноватых

и казнимых наугад.

. . . . . . . . . . . . . . . . . .

где-то около вокзала

с неба падала звезда

и в стакане умирала

кипячёная вода

4

Переплясы фин-де-секла

в золотой осенний день,

и в серебряные стёкла

постучавшаяся тень.

Достучится ли? Не знаю.

Воплотится — да не здесь!

Чёрствый луч в руках ломаю,

чёрствый луч — благую весть.

Владимир Буев

1

Эмпедоклом я не стану,

множество признав архэ.

Если даже в вечность кану,

сохранюсь в моём стихе.

Солнце всходит и заходит,

в приключения зовёт.

Время часто сумасбродит:

как огнём, мне пятки жжёт.

Суть вещей во мне трясётся,

бьёт набатом по башке.

Череп может расколоться.

Жизнь висит на волоске.

Радость только в звуках рая.

Вот и ангел с кочергой.

Выше, выше я взлетаю,

обнадёженный мечтой.

2

Медь, железо, алюминий,

все ко мне! И всем привет!

Стоп! Пускай железо сгинет!

Золота милее цвет!

На кривой козе подъеду

К бездне. Пристально вгляжусь

вниз. А бездна мне вендетту

пусть объявит — не боюсь!

Вот урон для мира будет,

если в бездну упаду.

Пусть народ не обессудит,

От обрыва отойду.

А иначе свет в окошке

никому не увидать.

В бездну пусть простые сошки

смотрят или им под стать.

3

Солнце всходит и заходит.

То согреет дом любви,

то халупу заморозит

(как мой дом ни назови,

он всегда мне будет раем).

Солнце — это тоже я.

Мы с товарищем взлетаем

Мы — поэты и семья!

Нет, вернее, как семья мы.

В эстетический Эдем

не нулями, а князьями

мы влетаем без проблем.

Будем долго жить, взирая,

как чекисты морды бьют,

как пытают и карают,

как дела невинным шьют.

Как младенцы, мы невинны

и пушисты, и белы.

Как герои мы былинны,

заслужили похвалы.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

полетали — ну, и хватит.

Мордами упали в грязь.

Больше выдумки не катят:

с серебром прямая связь.

4

Век серебряный в загоне.

Позабыт сегодня он.

Муза в греческом хитоне

Говорит мне: «Ты, должо́н!»

Музы все явились:

то ли девять, то ли семь.

Как одна, в меня вцепились.

Всех беру к себе в гарем…