Голем

1

Твой покорный раб,

созданный тобою в день перед субботой,

оживлённый написанным словом,

утруждённый большой работой,

я начинаю понимать,

что в этом мире, помимо покорности, верности,

есть иное состояние материи.

Страх, лютый страх народа

выточил мне сердце,

вылепил черты лица —

глина начинала жить больше,

чем это про неё написано,

глина начала смотреть дальше,

чем видел её создатель.

Теперь сила моя

сама

податливую плоть обращает в камень —

костяк, выпирающий тут и там,

страшен. Грех дал людям одежды,

я же — суров, безгрешен —

хранитель народа,

веры его примета.

2

На улицах гетто необычная суета,

всем заправляет торговля, но сегодня она не та;

мошна пуста,

чёрные наступили дни,

как обещали пророки, —

про эту субботу они

нам говорили, сроки

вычленяя из толкотни

всех буден…

Наших женщин тяжёлая нагота,

завтрашних запахов постоянная духота…

И тень креста

с места сходит, освободив

путь для субботы.

Народ Мой жив,

треплют его заботы.

Их Б-г терпелив,

день — скуден.

3

Обжиться, сжиться с кем угодно можно,

хоть с этими… с соседями. Они

несовершенству нашему подмога,

костыль. Они поддержат обиход

хозяйства в день, когда на наши руки

возложены оковы: груз молитв,

гнёт праздности… Б-г наблюдает нас.

Но те, кто приходили к нам работать,

те, кто не для субботы, отказались,

стал страх сильнее денег. Власть и церковь

взялись за нас. Тогда раввин умелый

одной другую глину заменил,

строптивую — послушной. Встал детина.

4

Кто

травы накосит,

воды наносит,

дом построит —

труд не стоит

меди-гроша?

Он —

чёрная глина —

гнёт спину,

ходит детина,

носит дубину —

и в чём душа?

5

А душа моя душенька написана,

а душа моя душенька проглочена,

а душа моя душенька в чём держится? —

В слове малом, убогом, в слове истинном!

6

Из славянской чёрной глины

изваяем исполина —

нам на помощь, им на страх

прям и нем воздвигнут прах.

Каждый шаг его — паденье,

к бывшей немощи стремленье,

каждый взгляд его тяжёл,

видит сквозь дощатый пол,

сквозь брусчатку мостовой,

сквозь покров травы живой

силу, ненависть земли,

жить на ней чтоб не могли.

7

Старый умник, умелец букв,

пишет не покладая рук

слово «истина» — слово «смерть»,

если букву одну стереть.

«Поживи среди христиан,

да не вдайся в их сон, обман,

да сумей пережить их срок:

день обещанный недалёк.

Пусть вся злоба со всей страны

на тебя — сил твоей спины

хватит вынести. Пусть народ

день спокойствия обретёт!»

В глину входит огонь, свет букв,

по земле день-ночь глины стук,

ходит-бродит в своих трудах,

заблудился в годах, веках.

8

По улицам Праги старинной

и дальше идёт человек;

он в жизни своей неповинный,

он выходил путь свой и век,

но время иное настало,

и кто ещё помнит дела

великих раввинов? И мало

сгореть, сгинуть глине дотла —

воскреснет, как не было этих

смертей. Кто мы? — Слову рабы.

И нечем укрыться на свете

от горькой еврейской судьбы,

военной и хуже… Машина

работает, мелет, и плоть

становится новою глиной,

в какую не дунет Господь.

9

Текст сохранить, запрятать, утаить

от времени, пожаров, от учёных

толковников, от глаз иноплеменных,

от рук корыстных.

Ты — ларец, который

по времени пройдёт, не потеряет

доверенного и не исказит

ни знака, ни ползнака…

А читатель

когда-нибудь найдётся.

10

И снова меняется время, —

не вечно, не верно оно, —

и голем уходит со всеми,

куда им идти суждено:

под солнце палящего Юга,

и там его вдвое урок,

замкнулись великого круга

концы — ветер вспять, на Восток.

* * *

И будут построены стены,

продолжат квадрат от одной;

в труде его обыкновенный

урок за тех, этих тройной.

И спорится грузно работа,

на вечные веки труда

осталось — большая суббота,

не кончится день никогда.

Один только камни таскает

Сизиф не Сизиф, шаг да шаг,

поднимет, несёт, опускает,

упорен, озлоблен и наг.

11

А судьба народа истончилась,

кровь была вместилище худое

для души — лилась душа свободно,

кровь лилась, ярясь, в чужую землю,

щедро поливала ради всходов.

Было много, что песка морского,

но и милость Б-га поскудеет,

кончится когда-то. Море, море,

обо что ты бьёшься, пустотою

маешься, и нет тебе предела…

В чём душа народа сохранилась? —

В тьме кромешной, в силе непреклонной,

в том, что было колдовством пустяшным,

в том, что было сотвореньем жизни,

полужизни из обычной глины.

12

Пережило старика дело его рук.

Некому выхватить написанное изо рта.

Опытных так в каббале нет никого.

Растёт наш сильный. Обезумел совсем.

Как будто он и есть наш народ.

А мы? Б-г его знает, кто мы!

13

И взвихрены адским сияньем

леса и поля. От земли

остались одни расстоянья,

затеряны где корабли.

По дальним орбитам прохожий

идёт, припадает, несёт

сокрытое слово, похожий

на тех, кто не сгинет-умрёт.

Шальные лучи не помеха

походу, и самая смерть

проходит сквозь плоть, и прореху

не трудно стянуть, затереть.

Туда, где границы творенья

в предвечной теряются мгле,

дойдёт: пригодится уменье

бессмертно шагать по земле.

И новому, чистому миру

отдаст сохранённую весть.

По синему морю эфира —

ковчег чёрный, глиняный весь.

Космическая комедия

1

Зигзаг по небу кончен. Прилетели,

спустились, для дыханья годный воздух

вдохнули — опьяняет не земной,

не корабельной свежестью.

Бегут

шальные мысли.

Тяжело оружье,

щиты носить — отправлюсь налегке,

как на Земле-планете побоялся б.

2

Мы, уже обманувшие костлявой

все уловки, нарушившие сроки,

что ж боимся её, как раньше, больше?

Или жаль стольких выигранных, лишних

череду дней закончить так бездарно,

что и выигрыш весь как будто меньше?..

3

Эта местность как будто мне знакома,

будто видел такое в старых книгах:

вверх дорога на холм, почти на гору,

вверх дорога, крута, почти опасна.

4

Непрохожая тропка,

чей-то вой по бокам,

шаг и срыв — и торопко

по камням, по корням;

с хриплым свистом дыханье,

и темнеет в пути

как-то быстро; мерцанье

фонарей, подкрути

рычажки — только хуже:

этот мрак не пронять

нашим слабым оружьем.

До утра, значит, ждать.

Только утром не легче,

успеваешь устать

никуда не дошедший,

возвращаемый вспять

весом больше земного,

грузом воздуха здесь;

постарался немного

и лежишь, взмокший весь.

5

И три зверя — не как земные звери,

а страшны, а сильны, — три ловких зверя

вниз теснят, нападать не нападают,

только чувствуешь — не замедлят трое

одного рвать, когда настанет время.

6

Так, значит, были правдой эти вешки,

так вот куда, полёт, пространство-время

сметающий, смещающий, ты смог

нас выбросить. Недвижные светила

как вкопаны уставились на нас,

как были в первый час — Творенья? Взрыва?

7

Вот сиди тут и жди, когда пришедший

по твою душу, присланный старинной,

позабытой твоей любовью школьной

путь покажет иной — длинней, страшнее;

путь покажет, ты о пути расскажешь —

круг замкнётся для нового бродяги.

8

И я подошёл к пятерым им,

рядом встал, слушал речи;

не знаю, как там в раю святые,

а в лимбе уж точно все говорят по-русски,

да и образы все знакомые: бакенбарды, гусарский ментик,

андрогинная внешность Блока,

брезгливые брыли Тютчева,

а вот пятого я никак не ожидал увидеть…