Про­пав­ший воз­дух

Ма­рия про­сну­лась ра­но ут­ром и по­ня­ла: что-то не то. Вна­ча­ле она ре­ши­ла, что это прос­то сон кош­мар­ный и на­до про­снуть­ся, да толь­ко про­снуть­ся не смог­ла, по­то­му что, как вы­яс­ни­лось, не спа­ла. На са­мом де­ле, не во сне — что-то не то. Не ста­ло воз­ду­ха, поч­ти со­всем не ста­ло. В го­ло­ве по­мут­не­ло, всё рас­плы­лось и слип­лось, как буд­то в мор­ской глу­би­не. «Что же это? — ду­ма­ла Ма­рия. — Что со мной та­кое?»

Она вста­ла и по­шла впе­рёд, вы­тя­нув ру­ки. Серд­це би­лось гул­ко и страш­но, как буд­то в пол­ной пус­то­те. Каж­дый шаг от­да­вал­ся где-то в же­луд­ке. «Где же воз­дух? — ду­ма­ла Ма­рия. — Ку­да он про­ва­лил­ся?»

Еле-еле она добре­ла до ок­на. От­кры­ла ок­но, но лег­че не ста­ло. Но ведь так не мог­ло быть! Ма­рия, как и дру­гие, зна­ла, что не бы­ва­ет так, что­бы бы­ло всё. Лю­ди уже при­вык­ли, что мож­но си­деть без све­та, прой­ти пеш­ком, ког­да не хо­дят ав­то­бу­сы, впол­не мож­но обой­тись зи­мой без теп­ла. Но оста­вить лю­дей без воз­ду­ха! Это уже слиш­ком!

По­ша­ты­ва­ясь, Ма­рия вы­шла на ули­цу. И сра­зу всё по­ня­ла, по­то­му что ули­ца бы­ла уве­ша­на пла­ка­та­ми. Са­мый боль­шой пла­кат гла­сил: «Лю­ди не долж­ны ды­шать од­ним воз­ду­хом с не­лю­дя­ми!» А на со­сед­нем до­ме ви­се­ло: «Тот, кто ды­шит воз­ду­хом не­лю­дей, — не­людь». А ещё даль­ше, по­пе­рёк до­ро­ги, ви­се­ло го­лу­бое по­лот­ни­ще: «На­учив­шись не ды­шать, мы по­рвём все свя­зи с не­лю­дя­ми!»

«Так…» — по­ду­ма­ла Ма­рия. Ни на что дру­гое уже не бы­ло сил. И, по­ша­ты­ва­ясь, по­шла она в лю­ди. Но встре­ти­ла толь­ко трёх быв­ших му­жей и со­бу­тыль­ни­ков. А все трое пре­крас­но вы­гля­дят, цве­тут и бла­го­уха­ют, как на кар­тин­ке. «Как же так… — про­бор­мо­та­ла Ма­рия, жа­лоб­но гля­дя на них, — Как мож­но так вы­гля­деть… жить?»

Пер­вый быв­ший муж был фи­ло­со­фом. Он по­смот­рел на неё мут­ным и воз­вы­шен­ным взгля­дом и от­ве­тил: «Ну, что та­кое ды­ха­ние? Если вду­мать­ся, это все­го лишь отвле­чён­ное по­ня­тие. В прин­ци­пе, каж­дый че­ло­век мо­жет ды­шать, но мо­жет и не ды­шать. Не­ко­то­рые лю­ди за­бы­ва­ют ды­шать от люб­ви, а дру­гие, на­обо­рот, от го­ря. И под во­дой лю­ди не ды­шат, и до­воль­но дол­го. Мыс­ля­щий че­ло­век дол­жен быть вы­ше все­го это­го… По­то­му что воз­дух — это все­го лишь си­му­лякр, то есть фик­ция, если вспом­нить, сколь­ко в нём га­дос­ти на­ме­ша­но, — мо­жет, луч­ше и не ды­шать?»

Вто­рой быв­ший муж был прак­тич­ным. Он по­гля­дел на неё сни­схо­ди­тель­но и ска­зал: «Эх, Маш­ка, всег­да ты пло­хо со­о­бра­жа­ла, а те­перь ста­ла со­всем бес­тол­ко­вая! Го­ло­вой на­до ду­мать, а не как обыч­но. Ну, за­пре­ти­ли ды­шать но­сом и ро­том — так раз­ве ма­ло дру­гих отвер­стий у че­ло­ве­ка? Уша­ми ды­шать, меж­ду про­чим, очень да­же не­пло­хо — и ды­ха­ние своё слы­шишь, и воз­дух со­всем дру­гой — не тот, ко­то­рым не­лю­ди ды­шат. И ещё есть раз­ные отвер­стия… В тво­ём слу­чае, Маш­ка, я бы во­об­ще не па­рил­ся, пе­ре­шёл бы на рек­таль­но-ва­ги­наль­ное ды­ха­ние — и все де­ла!»

А тре­тий быв­ший муж был кру­той. Он взгля­нул на неё, как на при­блуд­ную со­ба­чон­ку, и ска­зал: «И че­му я те­бя учил це­лых три го­да? В од­но ухо вле­та­ет, в дру­гое — вы­ле­та­ет. Всег­да ведь мож­но до­го­во­рить­ся. И до­го­ва­ри­ва­ют­ся ум­ные лю­ди. Мож­но до­го­во­рить­ся офи­ци­аль­но — но это толь­ко на по­лго­да и ни­ка­ких га­ран­тий, хо­тя пла­тить мень­ше. По­то­му что в лю­бой мо­мент из­ме­нят за­ко­но­да­тельст­во — и тог­да кран­ты. Но всё рав­но на­до пла­тить — толь­ко че­рез кас­су, оформ­ля­ют как добро­воль­ную по­мощь лю­дям, ко­то­рые про­тив не­лю­дей. Но там бу­ма­жек на­до со­би­рать це­лую ку­чу — и пас­порт, и сви­де­тельст­во о рож­де­нии, и справ­ку о том, что ни­ког­да не был на ок­ку­пи­ро­ван­ных тер­ри­то­ри­ях, и вы­пис­ку из до­мо­вой кни­ги, и акт об­сле­до­ва­ния жи­лищ­ных усло­вий… и это ещё не всё. Ну, а мож­но нео­фи­ци­аль­но — толь­ко де­нег до хре­на, и то­же ни­ка­ких га­ран­тий, что не ки­нут. Вот так-то — учись, по­ка я жив!»

Тут Ма­рии со­всем пло­хо ста­ло. Ни сло­ва она не ска­за­ла, толь­ко в гла­зах её све­тил­ся и уже мерк один-единст­вен­ный из­веч­ный во­прос: «Что де­лать?» По­то­му что вто­рой из­веч­ный во­прос: «Кто ви­но­ват?» — был дав­но уже за­пре­щён ука­зом пре­зи­ден­та, ибо его час­то не­лю­ди за­да­ва­ли.

И ре­ши­ла она, что раз так — зна­чит, она боль­ше не че­ло­век. И ста­ла она птич­кой, и за­тре­пе­та­ла кры­лыш­ка­ми, и по­ле­те­ла по чис­то­му-чис­то­му, лас­ко­во­му-лас­ко­во­му не­бу. И не гля­де­ла она на зем­лю, где бы­ли лю­ди и не­лю­ди, и на­до бы­ло ещё до­ка­зать, что ты че­ло­век, а че­ло­век — это тот, кто мо­жет от все­го от­ка­зать­ся, это тот, ко­му мож­но всё за­пре­тить. А тут — не­бо, и воз­дух для всех: и для пти­чек, и для жуч­ков, и для па­уч­ков — для всех тва­рей, и тво­рить они там мо­гут всё что хо­чет­ся.

Дол­го ли, ко­рот­ко ли так она ле­те­ла, ве­се­ло ще­бе­ча и ку­выр­ка­ясь в воз­ду­хе, — и вдруг столк­ну­лась с ог­ром­ным пла­ка­том че­рез всё не­бо: «Пти­цам, рож­дён­ным пол­зать, ды­шать за­пре­ще­но!»

В при­сут­ст­вии пси­хи­а­тра

Са­мый важ­ный во­прос, ко­то­рый дав­но уже тер­за­ет мно­гих ду­ма­ю­щих лю­дей: а что та­кое ис­кус­ст­во и как на­сто­я­щее ис­кус­ст­во от­ли­чить от не­нас­то­я­ще­го? Эти са­мые ду­ма­ю­щие лю­ди толь­ко об этом и ду­ма­ют, днём и ночью, осо­бен­но ночью, ког­да за тём­ным ок­ном ше­ве­лит­ся до­ждь и в глу­би­не дво­ра кто-то орёт: «По­мо­ги­те!» Мно­го-мно­го ве­ков они об этом раз­го­ва­ри­ва­ли и пи­са­ли. Пи­са­ли на бе­рес­те и на кам­не, на гли­не и пер­га­мен­те, на па­пи­ру­се и на те­лячь­ей ко­же, а уж ког­да изо­бре­ли бу­ма­гу… Осо­бен­но труд­но бы­ло с кри­те­ри­я­ми раз­ли­чия: если на­сто­я­щее ис­кус­ст­во — это то, ко­то­рое нра­вит­ся мно­гим, то мно­гим нра­ви­лось та­кое, что осталь­ным ста­но­ви­лось пло­хо. Го­во­ри­ли о диа­ло­ге, о чис­то­те, о бы­тии — но всё толь­ко силь­нее за­пу­ты­ва­лось, по­то­му что, ког­да это про­из­ве­де­ние мне нра­вит­ся, я най­ду в нём и диа­лог, и бы­тие, и чис­то­ту, и единст­во субъ­ек­тив­но­го и объ­ек­тив­но­го, и ещё мно­го ум­ных слов.

И тог­да за де­ло взя­лись фи­зи­ки. Рас­суж­да­ли они прос­то: на­сто­я­щее про­из­ве­де­ние ис­кус­ст­ва — это то, в ко­то­рое ху­дож­ник вкла­ды­ва­ет ду­шу. Мож­но ли опре­де­лить, всю ли ду­шу вло­жил в своё про­из­ве­де­ние ху­дож­ник? Если су­щест­ву­ет при­бор для из­ме­ре­ния на­пря­же­ния в се­ти, то по­че­му бы не скон­ст­ру­и­ро­вать при­бор для из­ме­ре­ния эмо­ци­о­наль­но­го на­пря­же­ния? Опыт­ным пу­тём опре­де­ли­ли еди­ни­цу из­ме­ре­ния при­сут­ст­вия ду­ши — 1 сан­ти­мент, и тем же опыт­ным пу­тём вы­яс­ни­ли, что сред­ний объ­ём че­ло­ве­чес­кой ду­ши — 1000–1200 сан­ти­мен­тов, прав­да, встре­ча­ют­ся уве­ли­чен­ные ду­ши — до 1500 сан­ти­мен­тов, это чёр­ные и бе­лые ма­ги, а так­же пси­хи­а­тры, поль­зу­ю­щие этих ма­гов. Так­же су­щест­ву­ют умень­шен­ные ду­ши — до 800 сан­ти­мен­тов, это, как пра­ви­ло, де­пу­та­ты и де­ти. Прав­да, пре­зи­ден­та из­ме­рить не уда­лось — охра­на не пус­ти­ла. Ска­за­ли: «Это оскорб­ля­ет ум, честь, со­весть и до­сто­инст­во на­ции!»

Те­перь с кри­те­ри­я­ми на­сто­я­ще­го ис­кус­ст­ва всё ста­ло очень прос­то. Ма­лень­кий при­бор — ду­ше­из­ме­ри­тель, ко­ро­боч­ка с ци­фер­бла­том, ра­бо­та­ю­щая от се­ти, — ста­вил­ся око­ло про­из­ве­де­ния — кар­ти­ны, кни­ги, нот, — и сни­ма­лись по­ка­за­ния счёт­чи­ка. Ведь раз ду­ша вло­же­на в про­из­ве­де­ние — зна­чит, она там и оста­лась. И если по­ка­за­ния счёт­чи­ка бы­ли вы­со­ки — око­ло 1000 сан­ти­мен­тов, — зна­чит, это пол­но­цен­ное про­из­ве­де­ние ис­кус­ст­ва. Ну, а если, не дай бог, все­го ка­ких-ни­будь 10–20 сан­ти­мен­тов — это ху­до­жест­вен­но не­пол­но­цен­ная фиг­ня. Те­перь сту­ден­ты ис­кус­ст­во­вед­чес­ких и фи­ло­ло­ги­чес­ких фа­куль­те­тов вмес­то вся­ких там ху­до­жест­вен­ных осо­бен­нос­тей про­из­ве­де­ний зуб­ри­ли циф­ры — «Джи­о­кон­да» — 1500 сан­ти­мен­тов, «Лун­ная со­на­та» — 1200 сан­ти­мен­тов, «Ге­рой на­ше­го вре­ме­ни» Лер­мон­то­ва — 1052 сан­ти­мен­та, «Дом с хи­ме­ра­ми» — 1432 сан­ти­мен­та, «Ка­те­ри­на» Шев­чен­ко — 1001 сан­ти­мент, его же рус­ская про­за — толь­ко 800 сан­ти­мен­тов, «Чёр­ный квад­рат» — 1580 сан­ти­мен­тов, «Фан­то­мас» — 1580 сан­ти­мен­тов, но­во­год­нее об­ра­ще­ние пре­зи­ден­та — 2009 сан­ти­мен­тов.

Те­перь и с со­вре­мен­ным ис­кус­ст­вом, где все кри­те­рии бы­ли осо­бен­но раз­мы­ты, мож­но бы­ло лег­ко разо­брать­ся. Все те­перь хо­ди­ли по раз­лич­ным пре­зен­та­ци­ям, книж­ным рын­кам и вер­ни­са­жам, во­ору­жив­шись ду­ше­из­ме­ри­те­ля­ми. Всё ста­ло очень прос­то: до­ста­точ­но бы­ло по­дой­ти с этим при­бо­ром к ав­то­ру, а по­том к про­из­ве­де­нию. Если по­ка­за­те­ли на при­бо­ре хо­тя бы при­бли­зи­тель­но со­впа­да­ли — зна­чит, ав­тор та­ки вло­жил в про­из­ве­де­ние всю ду­шу, и, сле­до­ва­тель­но, оно бы­ло ху­до­жест­вен­но пол­но­цен­ным. На­ча­ли ав­то­рам вы­да­вать справ­ки о ху­до­жест­вен­ной пол­но­цен­нос­ти — с этой справ­кой мож­но бы­ло ещё и на марш­рут­ках бес­плат­но ез­дить, и два ра­за в ме­сяц обе­дать бес­плат­но в рес­то­ра­не Со­юза ху­дож­ни­ков.

Но вот тут и на­ча­лись слож­нос­ти. Вра­чи за­фик­си­ро­ва­ли не­бы­ва­лую эпи­де­мию ко­ри и, ис­сле­дуя её при­чи­ны, вы­яс­ни­ли, что прак­ти­чес­ки все за­бо­лев­шие пе­ред на­ча­лом за­бо­ле­ва­ния име­ли де­ло с про­из­ве­де­ни­я­ми ис­кус­ст­ва, в ко­то­рых по­ка­за­те­ли при­сут­ст­вия ду­ши бы­ли очень вы­со­ки. Про­ве­ли спе­ци­аль­ные ис­сле­до­ва­ния, и ока­за­лось, что из­лу­че­ние вло­жен­ной в про­из­ве­де­ние ду­ши очень пло­хо вли­я­ет на здо­ровье лю­би­те­ля пол­но­цен­но­го ис­кус­ст­ва, ослаб­ля­ет ор­га­низм и со­зда­ёт не­нуж­ное на­пря­же­ние в моз­гу. Не­мед­лен­но при­зва­ли всех дейст­ву­ю­щих ав­то­ров за­бо­тить­ся о здо­ровье сво­их со­граж­дан. Справ­ки о ху­до­жест­вен­ной пол­но­цен­нос­ти те­перь ста­ли вы­да­вать­ся толь­ко на ос­но­ве дан­ных об от­сут­ст­вии за­бо­ле­ва­е­мос­ти лиц, вхо­див­ших в кон­такт с про­из­ве­де­ни­ем (их те­перь на­зы­ва­ли кон­так­тан­та­ми). По­это­му мно­гие пи­са­те­ли ста­ли со­зда­вать длин­ные и очень по­лез­ные для здо­ровья ро­ма­ны при­бли­зи­тель­но на 20–30 сан­ти­мен­тов, а по­сколь­ку пи­са­ли они мно­го и час­то, то в ре­зуль­та­те, на­пи­сав 40–50 ро­ма­нов, вы­хо­ди­ли на впол­не при­лич­ные 800–1000 сан­ти­мен­тов — и та­ким об­ра­зом по­лу­ча­ли справ­ку о ху­до­жест­вен­ной пол­но­цен­нос­ти и шли обе­дать в рес­то­ран Со­юза ху­дож­ни­ков. Но на вся­кий слу­чай все пре­зен­та­ции но­вых про­из­ве­де­ний про­во­ди­лись в при­сут­ст­вии вра­ча — как ми­ни­мум, од­но­го пси­хи­а­тра, а луч­ше пси­хи­а­тра и нев­ро­ло­га.

Но тут вме­ша­лись ма­ги и це­ли­те­ли. Ма­ги и це­ли­те­ли всег­да на­хо­ди­лись в оп­по­зи­ции к офи­ци­аль­ной ме­ди­ци­не, по­это­му они со всей от­вет­ст­вен­ностью за­яв­ля­ли сво­им кли­ен­там, что кон­такт с ху­до­жест­вен­но пол­но­цен­ны­ми про­из­ве­де­ни­я­ми ослаб­ля­ет толь­ко сла­бые ор­га­низ­мы, силь­ные же — на­обо­рот, укреп­ля­ет. А ко­му, спра­ши­ва­ет­ся, хо­чет­ся быть сла­бым ор­га­низ­мом? Кро­ме то­го, ма­ги объ­яс­ня­ли сво­им па­ци­ен­там, что в ре­зуль­та­те кон­так­та с ис­кус­ст­вом рас­ши­ря­ет­ся со­зна­ние, от­кры­ва­ют­ся чак­ры в са­мых не­ожи­дан­ных мес­тах, что об­лег­ча­ет про­яв­ле­ние ме­ди­у­ми­чес­ких спо­соб­нос­тей, и во­об­ще вся­чес­кий бал­дёж. Са­ми ма­ги, всег­да не­рав­но­душ­ные к ис­кус­ст­ву, осо­бен­но к ли­те­ра­ту­ре, стре­ми­лись укра­сить свои ка­би­не­ты справ­ка­ми о ху­до­жест­вен­ной пол­но­цен­нос­ти сво­их сти­хов, жи­во­пи­су­ю­щих их мис­ти­чес­кий опыт и ил­люст­ри­ру­ю­щих их ду­хов­ность.

Осо­бен­но ста­рал­ся один из них — Дмит­рий Сим­во­ло­ков, на­зы­вав­ший се­бя це­ли­те­лем Иоан­ном, а на са­мом де­ле веч­ный сту­дент вто­ро­го кур­са мед­ин­сти­ту­та, счи­тав­ший се­бя про­воз­вест­ни­ком но­вой эры ду­хов­но­го про­свет­ле­ния, эры не­по­роч­но воз­не­сён­ных све­тиль­ни­ков в ноч­ной пу­с­ты­ни. Об этом он и пи­сал свои сти­хи, толь­ко справ­ку об их ху­до­жест­вен­ной пол­но­цен­нос­ти по­лу­чить ни­как не мог — по­ка­за­те­ли счёт­чи­ка про­чи­тать бы­ло не­воз­мож­но, стрел­ки бе­га­ли как су­мас­шед­шие, не оста­нав­ли­ва­ясь ни на ка­кой циф­ре.

Дмит­рий по­ни­мал, что та­кая ре­ак­ция при­бо­ра свя­за­на с его чрез­вы­чай­но свое­об­раз­ным ду­шев­ным со­сто­я­ни­ем, на­сту­пив­шем в ре­зуль­та­те дли­тель­но­го за­по­ра — ра­зу­ме­ет­ся, твор­чес­ко­го, ко­то­рый за­тем сме­ни­ло твор­чес­кое не­дер­жа­ние. Он ведь не толь­ко был мис­ти­ком-про­ри­ца­те­лем, он ещё за­ни­мал­ся тра­во­ле­че­ни­ем, по­кляв­шись ког­да-то во всём пре­взой­ти Авицен­ну, уже со­брал и изу­чил ле­чеб­ные свойст­ва ста вось­ми­де­ся­ти трав — что­бы до­гнать Авицен­ну, оста­ва­лось ещё двад­цать, и по­это­му всё своё сво­бод­ное вре­мя он про­во­дил в по­лях. И до­га­ды­вал­ся, что твор­чес­кий за­пор и твор­чес­кая диа­рея ле­чат­ся при­мер­но так же, как и за­пор и диа­рея не­твор­чес­кие. Собст­вен­но, де­ло бы­ло за ма­лым — нор­ма­ли­зо­вать ду­шев­ное со­сто­я­ние, в нор­маль­ном со­сто­я­нии на­пи­сать па­ру-трой­ку сбор­ни­ков сти­хов — уж они точ­но ока­жут­ся ху­до­жест­вен­но пол­но­цен­ны­ми. Сме­шав су­шё­ные листья оду­ван­чи­ка с су­шё­ны­ми цвет­ка­ми ли­пы, он рас­то­лок их в сту­пе, за­лил ки­пят­ком, дал на­сто­ять­ся — и вы­пил. И сра­зу по­чувст­во­вал се­бя очень стран­но.

Нет, нор­ма­ли­за­ции ду­шев­но­го со­сто­я­ния не про­изо­шло. Но чувст­во­вал он се­бя так, как буд­то па­ру-трой­ку сбор­ни­ков сти­хов точ­но на­пи­сал — при­ят­ная пус­то­та внут­ри, ощу­ще­ние из­ли­тых в мир муд­рос­ти и от­кро­ве­ния, рас­пи­ра­ю­щее со­зна­ние внут­рен­ней зна­чи­тель­нос­ти и по­кро­ви­тельст­ва выс­ших сил. Ощу­ще­ния бы­ли на­столь­ко яр­кие и силь­ные, что пи­сать сти­хи смыс­ла уже ни­ка­ко­го не бы­ло — он прос­то чувст­во­вал се­бя твор­цом, и с не­го бы­ло до­воль­но се­го со­знанья.

Те­перь твор­чес­кий им­пульс вёл его в со­вер­шен­но дру­гую сто­ро­ну. Он стал экс­пе­ри­мен­ти­ро­вать с тра­вя­ны­ми сбо­ра­ми — и об­на­ру­жил, что при мик­ро­ско­пи­чес­ких до­бав­ле­ни­ях из­мель­чён­ной ко­ры ду­ба мож­но до­бить­ся ощу­ще­ний жи­во­пис­ца, окон­чив­ше­го гран­ди­оз­ное по­лот­но — власть над ли­ни­ей и цве­том, свет­лое чувст­во по­коя, бла­го­дар­ность ми­ру, а если цвет­ков пиж­мы — то мож­но до­бить­ся ощу­ще­ний ком­по­зи­то­ра, за­кон­чив­ше­го сим­фо­нию — по­ко­рён­ный ха­ос зву­ков, ка­ча­ю­щи­е­ся вол­ны ар­пед­жио, го­ря­чая ра­дость от стру­я­ще­го­ся му­зы­каль­но­го по­то­ка… С дру­гой сто­ро­ны, ока­за­лось, что при ис­поль­зо­ва­нии коз­лят­ни­ка обык­но­вен­но­го мож­но вос­со­з­дать и ощу­ще­ния кон­так­тан­та с ве­ли­ки­ми про­из­ве­де­ни­я­ми ис­кус­ст­ва — и са­мо вос­при­я­тие, тре­бу­ю­щее вре­ме­ни и уси­лий, то­же уже ока­зы­ва­лось из­лиш­ним.

Маг ощу­тил, что от­крыл зо­ло­тую жи­лу. Про­из­водст­во тра­вы быст­ро по­ста­ви­ли на по­ток, от­кры­ли арт-са­ло­ны, в ко­то­рых те­перь уже не де­мон­ст­ри­ро­ва­ли про­из­ве­де­ния ис­кус­ст­ва, а тор­го­ва­ли тра­вой. На плас­ти­ко­вых сто­ли­ках ле­жа­ли ма­лень­кие цел­ло­фа­но­вые па­ке­ти­ки, внутрь вкла­ды­ва­ли опи­са­ние ма­ги­чес­ких свойств. Каж­дый при­шед­ший в арт-са­лон мог при­о­брес­ти се­бе до­зу по собст­вен­но­му усмот­ре­нию и та­ким об­ра­зом при­об­щить­ся к ис­кус­ст­ву — те­перь ни­ко­му не нуж­ны ста­ли справ­ки о ху­до­жест­вен­ной пол­но­цен­нос­ти, эту са­мую ху­до­жест­вен­ную пол­но­цен­ность все ощу­ща­ли внут­ри — это и бы­ла са­мая вы­со­кая при­част­ность ис­кус­ст­ву. Все бы­ли ра­ды и счаст­ли­вы, все на­сы­ща­лись ис­кус­ст­вом, все жи­ли в ис­кус­ст­ве и для ис­кус­ст­ва, кто-то ут­ром был ав­то­ром, днём — чи­та­те­лем, раз­ду­мы­ва­ю­щим над ро­ма­ном-эпо­пе­ей, а ве­че­ром ге­ро­ем это­го ро­ма­на — и вре­мя от вре­ме­ни ви­дел сле­дя­ще­го за ним ав­то­ра, хо­те­лось по­го­во­рить, рас­ска­зать всё-всё про свою жизнь, сде­лать что-ни­будь зна­чи­тель­ное, а по­том бо­ле­ла го­ло­ва, ре­за­ло в гла­зах и про­би­ва­ло на из­ме­ну. Жизнь ста­ла ис­кус­ст­вом, ис­кус­ст­во — жизнью, оно бы­ло на каж­дом ша­гу, да­же прос­то ва­ля­лось под но­га­ми — в об­щем, сбы­лась меч­та вся­ких ро­ман­ти­ков и мо­дер­нис­тов. Толь­ко ка­кой-то су­мас­шед­ший фи­ло­соф, ка­жет­ся, фран­цуз, хо­дил по арт-са­ло­нам и, раз­ма­хи­вая ру­ка­ми, бор­мо­тал что-то не­по­нят­ное про опы­ле­ние или рас­пы­ле­ние и ко­ди­ро­ва­ние, а ещё про смерть ав­то­ра. Все ува­жа­ли это­го фи­ло­со­фа, но ни­кто не слу­шал, да и слов этих уже не по­ни­ма­ли, за­хва­чен­ные по­ис­ком до­зы с бо­лее за­бо­ри­с­ты­ми ощу­ще­ни­я­ми.

Но по­валь­ная мо­да, как это час­то бы­ва­ет с мо­дой, че­рез не­ко­то­рое вре­мя схлы­ну­ла. Ведь на са­мом де­ле да­ле­ко не всем ин­те­рес­но ис­кус­ст­во, мно­гим го­раз­до луч­ше без не­го. Ко­неч­но, по­про­бо­вать бы­ло лю­бо­пыт­но — но и толь­ко. Те­перь оста­лось все­го не­сколь­ко арт-са­ло­нов со сво­и­ми по­сто­ян­ны­ми кли­ен­та­ми-гур­ма­на­ми и вре­мя от вре­ме­ни за­ха­жи­ва­ю­щи­ми лю­бо­пыт­ст­ву­ю­щи­ми. Тут тор­го­ва­ли не толь­ко мест­ной, но и эк­зо­ти­чес­кой тра­вой. Во­круг каж­до­го из этих арт-са­ло­нов по­сте­пен­но об­ра­зо­вы­ва­лись ту­сов­ки, где гур­ма­ны со­би­ра­лись для де­гус­та­ции но­вой тра­вы, об­ме­ни­ва­лись до­за­ми и впе­чат­ле­ни­я­ми — в об­щем, ин­тел­лек­ту­аль­но об­ща­лись.

Дмит­рий Сим­во­ло­ков, на­зы­вав­ший се­бя це­ли­те­лем Иоан­ном, а на са­мом де­ле веч­ный сту­дент вто­ро­го кур­са мед­ин­сти­ту­та, счи­тав­ший се­бя про­воз­вест­ни­ком но­вой эры ду­хов­но­го про­свет­ле­ния, эры не­по­роч­но воз­не­сён­ных све­тиль­ни­ков в ноч­ной пу­с­ты­ни, шёл по ноч­но­му го­ро­ду. Он ду­мал о том, что жизнь, в об­щем-то, уда­лась. Да, он так и не по­лу­чил справ­ки о ху­до­жест­вен­ной пол­но­цен­нос­ти — но за­чем она ему, если он эту пол­но­цен­ность не толь­ко сам ощу­тил, но и по­мог ощу­тить всем же­ла­ю­щим за впол­не нор­маль­ные день­ги. Его арт-са­лон про­цве­тал, ту­да при­хо­ди­ли де­пу­та­ты-оп­по­зи­ци­о­не­ры, и да­же па­ру раз за­гля­нул пре­зи­дент. Его же­на бы­ла кра­са­ви­цей, ко­ли­чест­во лю­бов­ниц пе­ре­ва­ли­ло за три ты­ся­чи. Толь­ко вот — Авицен­ну он так и не пе­ре­гнал. Ко­ли­чест­во осво­ен­ных им трав оста­но­ви­лось на ста де­вя­нос­та трёх, и дру­гих трав, он по­до­зре­вал, в при­ро­де не бы­ло…

А ещё его тре­во­жил Бер­муд­ский тре­уголь­ник… Точ­нее, тре­во­жи­ло то, что как-то все о Бер­муд­ском тре­уголь­ни­ке за­бы­ли… «Стран­но, — ду­мал он, — по­че­му ни­кто не ду­ма­ет о Бер­муд­ском тре­уголь­ни­ке?»

Па­дал снег. Где-то дет­ский го­лос пел:

Чун­га-Чан­га, си­ний не­бо­свод,
Чун­га-Чан­га, ле­то круг­лый год,
Чун­га-Чан­га, ве­се­ло жи­вём,
Чун­га-Чан­га, пе­сен­ку по­ём!

Что же это про­ис­хо­дит с «Бер­муд­ским тре­уголь­ни­ком?»

Весь мир — цирк

Шек­с­пир ска­зал: «Весь мир — те­атр, а лю­ди в нём — ак­тёры». А я вам го­во­рю: «Весь мир — цирк, а лю­ди в нём — ак­ро­ба­ты, дрес­си­ров­щи­ки, жон­глёры, фо­кус­ни­ки, кон­фе­рансье, боль­шинст­во — кло­у­ны и ра­бо­чие сце­ны». Ка­жет­ся, во вре­ме­на Шек­с­пи­ра прос­то не бы­ло цир­ка, но если бы он жил в на­ше вре­мя — он при­знал бы мою право­ту. В об­щем-то, все ос­нов­ные цир­ко­вые ам­плуа мож­но на­блю­дать во вре­мя оче­ред­но­го пред­став­ле­ния, раз­ве что зри­те­лей го­раз­до мень­ше, чем хо­те­лось бы. Это, по­жа­луй, са­мое ред­кое и наибо­лее цен­ное из на­ших жиз­нен­ных пред­на­зна­че­ний, но ни­кто это­го не по­ни­ма­ет.

Слож­ность на­шей жиз­ни со­сто­ит в том, что на са­мом де­ле у каж­до­го че­ло­ве­ка бы­ва­ют раз­ные цир­ко­вые ам­плуа — за­ви­сит от си­ту­а­ции и от же­ла­ния, ко­то­рые ни­ког­да не ис­пол­ня­ют­ся. Вот и при­хо­дит­ся бед­но­му ра­бо­че­му сце­ны ле­тать под ку­по­лом цир­ка — а стра­хов­ка дре­без­жит, а ку­пол цир­ка ка­ча­ет­ся, а воз­дух свис­тит в ушах, но не вы­рас­та­ют не­ви­ди­мые крылья, а цеп­ля­ют­ся за воз­дух кри­вые руч­ки и нож­ки, и ни­ка­ких ап­ло­дис­мен­тов в пус­том за­ле. А боль­ше все­го же­ла­ю­щих быть льва­ми — но на са­мом де­ле бе­га­ют по аре­не жиз­ни ма­лень­кие раз­но­цвет­ные хо­мяч­ки, пи­щат и раз­ду­ва­ют щёки.

Су­щест­ву­ют, прав­да, лю­ди од­но­го ам­плуа. На­при­мер, по­ли­ти­ки — они обыч­но эк­ви­либ­ри­с­ты на раз­ных пред­ме­тах. На брев­не, на ка­на­те, на про­во­ло­ке, на ка­туш­ках, на ша­рах и на бу­тыл­ках. Те, ко­то­рые на бу­тыл­ках, обыч­но ещё и очень хо­ро­шо тан­цу­ют, их тан­цы при­вле­ка­ют зри­те­лей, ко­то­рые по по­сле­до­ва­тель­нос­ти дви­же­ний пы­та­ют­ся уга­дать, че­го же они хо­тят, но раз­гад­ка ле­жит на по­верх­нос­ти — они хо­тят ещё бу­ты­лок… ну и что­бы на них смот­ре­ли. Са­мые вир­ту­оз­ные — те, ко­то­рые на иг­ле, они луч­ше все­го уме­ют кру­жить го­ло­вы окру­жа­ю­щим, по­то­му что у них са­мих в го­ло­ве гу­дят вих­ри.

А все лю­ди ис­кус­ст­ва — они, как пра­ви­ло, фо­кус­ни­ки-ил­лю­зи­о­ни­с­ты. Наибо­лее по­пу­ляр­ные на­учи­лись про­хо­дить сквозь сте­ны. Ме­нее по­пу­ляр­ные пы­та­лись при­влечь зри­те­лей тем, что рас­пи­ли­ва­ли сво­их ас­сис­тен­ток на час­ти и де­мон­ст­ри­ро­ва­ли их внут­рен­нос­ти. На ас­сис­тент­ках по­том, прав­да, при­хо­ди­лось же­нить­ся, по­это­му наибо­лее де­шё­вым ме­то­дом бы­ло при­зна­но рас­пи­ли­ва­ние са­мих се­бя и де­мон­ст­ра­ция сво­их внут­рен­нос­тей — са­мое луч­шее для на­чи­на­ю­щих, и же­нить­ся ни на ком не на­до. Прав­да, мо­ло­дое по­ко­ле­ние ока­за­лось ле­ни­вым — рас­пи­лит се­бя ка­кой-ни­будь пи­са­тель на час­ти, вы­ло­жит на все­об­щее обо­зре­ние серд­це, пе­чень, кос­ти в ряд раз­ло­жит, а со­брать за­бу­дет — оста­вит до сле­ду­ю­ще­го ра­за.

В об­щем, если на­ша жизнь — цирк, то на­до же как-то участ­во­вать в этом цир­ке. В об­щем, если на­ша жизнь — цирк, то каж­дый че­ло­век дол­жен най­ти своё ам­плуа. Од­на­ко ам­плуа — это бы­ло и во вре­ме­на Шек­с­пи­ра, кто-то хо­тел быть пер­вым лю­бов­ни­ком — и был им, не­смот­ря на боль в сус­та­вах и лю­бовь к Шо­пен­гау­э­ру и му­зы­ке Ба­ха. Но цирк — это со­всем дру­гое, это го­раз­до слож­нее, чем те­атр. Най­ти ам­плуа — это ещё не всё, каж­до­му в этой жиз­ни ну­жен свой трюк — ина­че ведь не с чем вы­хо­дить на ма­неж, не­че­го от­ра­ба­ты­вать каж­дый день на ре­пе­ти­ци­ях, не­чем удив­лять пуб­ли­ку. В об­щем-то, трюк в этой жиз­ни — это на­сто­я­щий по­сту­пок, и тот, кто не при­ду­мал се­бе но­мер, — че­ло­век, ли­шён­ный по­ступ­ков. Без трю­ка нет цир­ка — и зна­чит, жиз­ни нет.

Каж­дый че­ло­век на са­мом де­ле — со­во­куп­ность трю­ков, ко­то­рые он со­зда­ёт в сво­ей жиз­ни. Лег­че все­го ал­ко­го­ли­кам: у них не вы­пив­ка — а ор­га­ни­ка экс­цент­ри­ки, по­ра­жа­ю­щей сво­ей не­ожи­дан­ностью. Весь ал­ко­голь те­перь вос­при­ни­ма­ет­ся как ат­ри­бут мас­тер­ст­ва — ка­кие прыж­ки, за­хва­ты и пи­ру­э­ты ис­пол­ня­ет при­няв­ший этот элик­сир вдох­но­ве­ния! И сколь­ко этих трю­ков во­круг нас!

Од­на из­вест­ная воз­душ­ная гим­наст­ка Оль­га Куп­ри­я­но­ва бро­си­лась в озе­ро от не­раз­де­лён­ной люб­ви, но не уто­ну­ла, а пре­вра­ти­лась в ру­сал­ку с оран­же­вым хвос­том с си­ре­не­вы­ми блест­ка­ми. Ког­да она при­шла с этим укра­ше­ни­ем ночью к сво­е­му воз­люб­лен­но­му, про­ле­тев над озе­ром на иво­вых вет­ках, — это бы­ло зре­ли­ще страш­ное и пре­крас­ное од­нов­ре­мен­но. Жал­ко, ночью поч­ти ни­кто этот но­мер не ви­дел… А лю­би­мый всё рав­но не по­лю­бил Оль­гу Куп­ри­я­но­ву, и на­до бы­ло как-то жить даль­ше… Но как же жить даль­ше с этим оран­же­во-си­ре­не­вым хвос­том? И как же от не­го из­ба­вить­ся? Прав­да, со сво­им хвос­том она объ­ез­ди­ла весь мир, ей ап­ло­ди­ро­ва­ли стоя чле­ны Но­бе­лев­ско­го ко­ми­те­та, а Ге­не­раль­ный сек­ре­тарь ООН и Па­па Рим­ский об­ни­ма­лись и пла­ка­ли, но ведь от это­го не лег­че, если каж­дый день не зна­ешь, ку­да деть свой хвост…

Но эта ис­то­рия — ещё не са­мая страш­ная. Са­мое страш­ное — ког­да ам­плуа есть, а трюк ни­как не по­лу­ча­ет­ся.

Зва­ли эту жен­щи­ну, воз­мож­но, Иза­бел­ла, хо­тя, воз­мож­но, и по-дру­го­му, я сей­час уже и не вспом­ню точ­но. Пом­ню толь­ко что-то пыш­ное, ино­стран­ное и кру­жев­ное. Она бы­ла де­вуш­ка осо­бен­ная, ро­ман­ти­чес­кая, ду­ма­ла о смыс­ле жиз­ни.

И по­то­му бы­ла ей пря­мая до­ро­га в ил­лю­зи­о­ни­с­ты, хо­тя она и зна­ла, что за­ра­ба­ты­ва­ют в этой сфе­ре толь­ко те, кто не толь­ко про­хо­дит сквозь сте­ны, но и сквозь по­лы, по­тол­ки и в ка­на­ли­за­цию про­са­чи­ва­ют­ся. Дол­го-дол­го би­лась Иза­бел­ла го­ло­вой об стен­ку — но толь­ко из­вёст­кой из­ма­за­лась, да ещё оче­ред­ной муж обо­звал ис­те­рич­кой дол­ба­ной. А ког­да она по­про­бо­ва­ла раз­ре­зать се­бя, что­бы всем по­ка­зать, что у неё внут­ри, — вы­звал ско­рую по­мощь и сбе­жал ку­да гла­за гля­дят.

Остав­шись од­на, се­ла она раз­би­рать кос­ме­тич­ку. На­шла че­тыр­над­цать губ­ных по­мад — и от­ку­да столь­ко на­ко­пи­лось? Пе­реп­ро­бо­ва­ла все — ни од­на ей не идёт… За­чем толь­ко по­ку­па­ла? Что ей де­лать с та­ким ко­ли­чест­вом кос­ме­ти­ки? Ко­му по­ка­зы­вать своё рас­кра­шен­ное ли­цо, если ни­кто не смот­рит, если нет но­ме­ра, на ко­то­рый все смот­ре­ли бы и удив­ля­лись? В об­щем-то, она по­ня­ла: трю­ки, ко­то­рые у неё по­лу­ча­лись, бы­ли ста­рые, по­тас­кан­ные, н на­до бы­ло при­ду­мать что-то но­вое — но что?

По­шла Иза­бел­ла к пси­хо­ло­гу, по­жа­ло­ва­лась на му­ки твор­чест­ва.
— Са­мое глав­ное, — ска­зал пси­хо­лог, — это вый­ти из зо­ны ком­фор­та. У вас яв­ный за­стой и по­те­ря ду­хов­ной пер­спек­ти­вы — по­это­му вас ни­ка­кая тра­пе­ция не вы­дер­жит, а тем бо­лее про­во­ло­ка. В этом цир­ке на­до всё вре­мя вер­теть­ся и ис­кать, ина­че ни­как.

И тог­да Иза­бел­ла ре­ши­ла уехать и по­ис­кать трюк в чу­жом го­ро­де.

Она при­еха­ла на вок­зал за три ча­са до при­бы­тия по­ез­да. На вок­за­ле бы­ло ма­ло­люд­но. Хо­ди­ли ту­да-сю­да по­ли­цей­ские и про­да­ва­лись ват­руш­ки. За­хо­те­лось спать… Иза­бел­ла от­ки­ну­лась на ска­мей­ку и уви­де­ла стран­ный сон. Она бы­ла в те­ат­ре, сре­ди бор­до­вых бар­хат­ных кре­сел и лю­дей, оде­тых в тор­жест­вен­ные тя­жёлые оде­я­ния. И се­бя ви­де­ла Иза­бел­ла — в длин­ном ро­зо­вом платье с рю­шеч­ка­ми и фес­тон­чи­ка­ми, в филь­де­пер­со­вых чу­лоч­ках и в бе­лых ла­ки­ро­ван­ных бо­со­нож­ках. Она мед­лен­но хо­ди­ла по за­лу, скром­но лю­бу­ясь со­бой. И вдруг её под­ня­ло вверх, к ог­ром­но­му укра­шен­но­му леп­ни­ной по­тол­ку. Ста­ло страш­но, но по­том она от­толк­ну­лась от по­тол­ка и по­ле­те­ла вверх, к си­я­ю­ще­му не­бу, а по­том упа­ла в чёр­ный му­сор­ный па­кет — и про­сну­лась.

А по­езд уже ушёл. Иза­бел­ла си­де­ла на ска­мей­ке и смот­ре­ла ему вслед. Вот он идёт ми­мо неё, дым­ный и тём­ный, гро­хо­чет по рель­сам, как об­вал, а она смот­рит ему вслед, а по­езд всё даль­ше, а звук всё ти­ше, но глаз не ото­рвать от это­го по­ез­да, от этих се­рых ва­го­нов, от это­го блес­ка рель­сов. И что­бы луч­ше ви­деть, Иза­бел­ла вы­тя­ну­ла шею — и шея вы­тя­ну­лась, и ста­ло луч­ше вид­но, и она уже сно­ва ви­де­ла ок­на ва­го­нов, в ко­то­рых мель­ка­ли се­рые ли­ца, и жёл­тый свет ка­чал­ся, и пах­ло едой, но по­езд дви­гал­ся всё даль­ше и даль­ше. И вот уже не шея вы­тя­ну­лась у Иза­бел­лы — а всё те­ло ста­но­вит­ся длин­нее и длин­нее, вы­тя­ги­ва­ет­ся боль­шой бе­лой по­ло­сой вслед за по­ез­дом, а же­лез­но­до­рож­ное по­лот­но рас­кру­чи­ва­ет­ся, и мель­ка­ют ухо­дя­щие в ни­ку­да то­по­ля и про­во­да, ма­лень­кие кри­вые до­ми­ки, блес­тя­щие, как бу­ты­лоч­ное стек­ло, лу­жи, и во­робьи с ис­пу­ган­ным чи­ри­кань­ем взле­та­ют в не­бо. А во­круг мель­ка­ют обыч­ные кар­тин­ки жиз­нен­но­го цир­ка — вот крас­но­но­сый му­жи­чок усел­ся на бор­дюр и об­нял го­ло­ву ру­ка­ми, а над ним воз­двиг­лась тёт­ка, безыс­ход­но гля­дя­щая вдаль, вот за­взя­тая криш­на­ит­ка и ве­ге­та­ри­ан­ка Сар­ра Куп­рей­чик го­ня­ет­ся с рем­нём за сво­и­ми деть­ми, по­про­сив­ши­ми по­жа­рить кот­лет­ку, вот су­мас­шед­шая де­вуш­ка, ищу­щая не ам­плуа, а смысл жиз­ни… А Иза­бел­ла всё вы­тя­ги­ва­ет ру­ки, а в них толь­ко свис­тя­щий воз­дух и се­рая пыль, а она всё тя­нет­ся, как про­с­ты­ня, и кос­ти хрус­тят, и все жи­лы скру­чи­ва­ют­ся в тру­боч­ки, и му­ску­лы раз­ры­ва­ют­ся, и слёзы льют­ся из глаз — слёзы удив­ле­ния, счастья, бес­ко­неч­ной люб­ви.

Её но­мер — «Иза­бо — жен­щи­на-про­с­ты­ня» — во­шёл в ан­на­лы со­вре­мен­ной ак­ро­ба­ти­ки. Ей ап­ло­ди­ро­ва­ли стоя чле­ны но­во­го Но­бе­лев­ско­го ко­ми­те­та, а но­вый Ге­не­раль­ный сек­ре­тарь ООН и но­вый Па­па Рим­ский об­ни­ма­лись и пла­ка­ли.

Па­па Рим­ский вспом­нил о ней в сво­ей по­след­ней про­по­ве­ди. Он ска­зал, что «цирк» и «цер­ковь» — од­но­ко­рен­ные сло­ва гре­чес­ко­го про­ис­хож­де­ния, в ос­но­ве их идея кру­га (circus), что озна­ча­ет со­вер­шенст­во и пол­но­ту. И если жизнь — это цирк, то цер­ковь долж­на вый­ти на аре­ну, воз­но­ся свой пы­ла­ю­щий дух, как фа­кел. Он под­черк­нул, что с тех пор, как за­го­во­ри­ла ос­ли­ца Ва­лаа­ма, с тех пор, как всплыл со дна ре­ки то­пор про­ро­ка Ели­сея, с тех пор, как про­рок Да­ни­ил вы­шел не­вре­ди­мым из льви­но­го рва, цир­ко­вое слу­же­ние, как цер­ков­ное слу­же­ние, есть свя­щен­ная обя­зан­ность каж­до­го со­зна­тель­но­го че­ло­ве­ка, блю­ду­ще­го свою ду­хов­ность. Он ска­зал, что ви­ден­ный им не­дав­но но­мер «Иза­бо — жен­щи­на-про­с­ты­ня» — при­мер так не­об­хо­ди­мой нам в эти труд­ные дни внут­рен­ней гиб­кос­ти и од­нов­ре­мен­но твёр­дос­ти. И под ку­по­лом не­бес­ным, как под ку­по­лом цир­ка, та­ких лю­дей, как Иза­бо, ис­поль­зу­ет Бог, что­бы при­бли­зи­лось своё при­шест­вие, что­бы все мы на­ко­нец уви­де­ли но­вое не­бо и но­вую зем­лю.

Пос­ле этой про­по­ве­ди оста­ва­лось толь­ко од­но — сой­ти с аре­ны уже не в зри­тель­ный зал, а в веч­ный су­м­рак — ис­то­рию ми­ро­во­го цир­ка.