* * * Ты говоришь: «В чистилище живём». Предусмотрительно учтиво выдыхаем, заботимся подспудно о своём житейском — так уверенно спасаем обычный мир. И забываем вкус доверчивого первого причастья, заветной дружбы сладостный союз и веру в неминуемое счастье, и звук дождя. …но вздрагивает дух над сотворённой формою мученья. Нам трижды по утрам кричит петух, не ведая ни казни, ни прощенья. Разговор в Гефсиманском саду — Ты знаешь, кто предаст ЕГО? — спросил Фома задумчиво Иуду. — Все предадут. Печальней нет того, что только я нести шаммату буду. — Ты снова о себе Искариот! Мне Господа дорога интересна. — Глупец-Фома, кто рядом с ним идёт привычно беспокоится за место близ доброго учителя. И ты, и Пётр, и другие, и Мария пасутся на посевах той мечты, что ласково возделывал Миссия. — Что ж из того? Коль мы ученики вкушать слова святые Иисуса наш долг и право! — До чего ж легки уроки милосердно-кротких трусов. — Иуда, не бранись! Твои слова подобны ядовитым скорпионам. — Но я не вру. Сомнения, Фома, всегда овладевали сердцем вольным, рождая в нём вопросов легион. Сегодня ты спросил меня, кто станет предателем, и чей предсмертный стон в проклятии людском навеки канет. Я искренне ответил. Слышишь? ВСЕ изменят, оболгут и отрекутся. Предательства петля затянется на мне, другие будут жить — не поперхнутся… Иуда замолчал. И сделал вид, что он уснул, прикрыв глаза рукою. И непонятно-жгучий, горький стыд вдруг овладел внимательным Фомою. Послышались шаги издалека. Сад Гефсиманский колдовал тенями. — Сюда идут, — едва шепнул Фома. — За ним идут, Иуда! — Нет. За нами… Вечный жид

Ведомый на казнь Христос остановился отдохнуть у дома сапожника, но тот, показывая рвение перед римлянами, отогнал Иисуса и, издеваясь, предложил ему отдохнуть на обратном пути, после воскрешения. Христос спокойно ответил, что он продолжит свой путь, но и сапожник будет вечно идти, не зная ни смерти, ни покоя до второго пришествия Мессии.

— Не останавливайся здесь, не отдыхай. Тяжёл твой путь и ноша неподъёмна, но Рим я чту, и я — хозяин дома, а потому свой крест не прислоняй к стенам его. Ступай. Но, впрочем, если ты сделаешь всё так, как обещал, в моём жилище ты найдёшь причал, когда вернёшься. Торопись, воскресни! И всюду шёпот, и дурачество, и смех, и вечное: «Да, так ему и надо, ишь, что задумал — не боится Ада! Мол, Божий сын… Он одурманил всех». Беснуется толпа — людским слепым потоком по улицам течёт, плюётся и визжит. — Да, я пойду, — ответил. — Только, жид, ты будешь по Земле бродить до срока, покуда не вернусь. Дорога — твой удел. И вечным станет путь твой в неизвестность, и горечью — язык, и муками — телесность. Изгой без имени, дождёшься, коль хотел. Солдаты римские настырно гонят прочь сапожника, а тот словам смеётся. А над Голгофой расплескалось солнце, и тяжек крест, и пред глазами — ночь людских тысячелетий. Шаг Исуса на камнях оставляет алый след, согбенно тело, только страха нет во светлом взоре… Он оставил труса в реке столетий ждать его приход и вспоминать пречистый лик Мессии. «Проклятье иль дар?» — сапожник тот поныне не ведает, скитается и ждёт. Казнь

Неторопливо вышел прокуратор — отвратной скукою лицо искажено. «Смерть Иисусу!» — человечье стадо отметилось в истории земной.

— Я не нашёл вины в сём человеке, — сказал Пилат, и кисти рук омыл. Откашлялся, не опуская веки, под мрамор анфилады отступил. И озирая царственно-надменно в безумии орущую толпу, вниманье уделил по�