Моему дяде, погибшему за Родину, посвящаю
1.
Под утро Николаю снова приснилась родная деревня. Яркое солнце светит сквозь ветви берёз, искрится, вспыхивает на мокрой после дождика траве мириадами искр. Покос. Трава легко и упруго срезается лезвием косы и ложится ровными валками у левой ноги. Шаг вперёд, взмах, и, прижимая пятку косы, протягиваешь с выдохом. Вжик, и снова взмах. Впереди, чуть слева спина косца. Рубаха мокрая от пота плотно прилипла к спине, под нею с каждым взмахом и поворотом тела играют мышцы. Во всей фигуре угадывается что-то бесконечно знакомое, но слегка забытое и неуловимое. Хочется догнать, посмотреть, кто это. За спиной дыхание других косарей. Обернулся назад — братья. Ванька, за ним в двух шагах Васька, а за ним старший — Мишка. Ванька почему-то хмурится, торопит:
— Давай, давай, пятки подрежу!
Хочется пить. Мамка стоит позади косцов, держит в руках запотевшую крынку. Николай знает, что в крынке прохладное молоко. Хочется припасть к крынке и пить, пить, не отрываясь, белую, чуть вязкую жидкость, пахнущую теплом коровы и чем-то ещё, родным и знакомым.
— Попей, Коля! — мать протягивает к нему крынку.
Николай хочет сделать шаг к матери, но в это время идущий впереди косарь оборачивается, и Николай узнает отца.
— Не отставай — говорит отец — нам надо сегодня успеть докосить.
— Разве тебя отпустили? — удивляется и одновременно радуется Николай. — Когда же ты вернулся?
— Я ненадолго — помочь тебе покос закончить.
Отец улыбается, и ласково, как когда-то в детстве, берёт за руку:
— Пошли…
Николай оглянулся. Мать и братья почему-то уже далеко, что-то говорят ему, но слов не разобрать. За спиной у них небо наливается тучей, а впереди солнце светит ярко, и птицы поют всё громче и громче…
Николай вздрогнул и проснулся. Над головою заливалась какая-то птаха. Было уже почти светло, но солнце ещё не встало. Хотелось пить. Осторожно поднялся, чтобы не разбудить бойцов, лежащих рядом на постеленных прямо на землю шинелях, нашарил фляжку. Из-за угла дома выглянул услышавший шорох часовой.
— Не спится, товарищ лейтенант? — спросил вполголоса.
— Да, что-то опять родина приснилась. Скорее бы уж капитуляцию объявляли. Войне-то уже конец.
— Кого-то, наверное, оставят мирную жизнь в Германии налаживать, недобитых гитлерюгендов разоружать. А мы с сорок первого в окопах, на дембель, наверное, первыми пойдём. Эх, как там дома? У нас в Иркутске уже солнце за полдень перевалило.
— Ладно, Лёнька, пойду пройдусь. Тебя уже менять идут, поспать ещё успеешь немного.
— Ты только табачком угости, а то у меня почти закончился.
Николай протянул Леониду кисет с вышитыми зелёной шелковой нитью словами: «Дорогому бойцу от подруги». Получил он его два года назад вместе с письмом от незнакомой девушки из Кемеровской области. В письме девушка Галя посылала наказ бойцу Красной Армии «дать прикурить, как следует фашистскому Фрицу», и сообщала свой адрес для переписки. После демобилизации Николай собирался сначала заехать в шахтёрский посёлок, где жила и трудилась Галина, а уже потом вместе с ней к себе в село.
Николай и Леонид были из соседних колхозов, призывались в один день, в самом начале войны, и служили в одной роте. Даже в госпитале по ранению лежали вместе летом 44-го. Сдружились крепко, хотя внешне не показывали виду. Не мешало дружбе и то, что Николай уже год носил офицерские погоны…
Николай неслышным шагом обошёл расположение взвода, перекинувшись парой слов с часовыми, и вернулся к месту, где ночевал. До подъёма примерно час. Это если ничего не произойдёт. Но стояла предутренняя тишина, нарушаемая только пением ранних птиц.
2.
Несмотря на то что в семье Коля был младшим, на фронт ушёл почти сразу, как началась война. Ивана призвали только в марте 42-го, а Василия в 43-м. Михаил трудился на железной дороге и на фронт так и не попал, хотя водил составы вплоть до прифронтовой полосы, и под бомбёжками побывать пришлось. Бог миловал всех братьев, и хотя ранения, кроме Михаила, никто не избежал, но сильных увечий не случилось. Сам Николай побывал в госпитале дважды. Один раз досталось крепко, и, если бы не Лёнька, который хоть и был сам ранен в ногу, но друга не бросил, лежать бы ему в белорусской земле, откуда его предки были родом.
Вновь вспомнился отец. Николай не знал, жив ли он. Отца забрали в апреле 38 года как врага народа, и, несмотря на все обращения матери, мало что удалось узнать о дальнейшей его судьбе. Пришло известие, что за шпионскую деятельность осуждён на семь лет без права переписки. В прокуратуре матери прямо объяснили, что если будет ещё писать куда, то выселят вместе с младшим Колькой и глухонемой дочкой Пашей в 24 часа как семью врага народа туда, «где Макар телят не пас».
Знающие люди потом объяснили, что «семь лет без права переписки» означает расстрел, но Колька этому не поверил. Когда отца арестовали, Николаю шёл шестнадцатый год, и он хорошо понимал, что отец никакой не вражеский агент. Но объяснить происходящее сам себе он не смог. Решил, что кто-то тёмные делишки проворачивал, а на отца свалили, при первом удобном случае. Старшие братья после ареста отца вообще чудом уцелели от «ежовых рукавиц» наркома внутренних дел…
3.
Мысли Николая переключились на предстоящий день. Два дня назад бойцы роты, в которую входил и взвод Николая, получили приказ произвести зачистку Нойенхагена, земля Бранденбург, — так официально назывался небольшой немецкий городок недалеко от Берлина. Прочёсывали дома, подвалы и чердаки уцелевших домов и развалин в поисках прятавшихся немецких солдат, которые небольшими группами и поодиночке забивались буквально в щели. Заодно разъясняли местному населению необходимость пройти регистрацию в комендатуре.
В первый день обнаружили и разоружили около двадцати солдат вермахта, в основном ополченцев из фольксштурма. А на улице Хауптштрасе наткнулись на ожесточённый огонь, который вели из развалин двухэтажного дома несколько, как потом выяснилось, эсэсовцев. Те тяжело ранили двоих бойцов из соседнего взвода. Терять им было нечего и сдаваться они не собирались. Пришлось забросать их гранатами, и вскоре всё стихло.
А вчера произошёл случай, выбивший Николая из равновесия. Только что прибывший из пополнения новый командир второго взвода, молоденький лейтенант Володя Христич, расстрелял немецкого ефрейтора, пожилого немца, который был уже разоружён и, трясясь, лепетал, показывая на соседний дом:
— Mein Zuhause. Meine Kinder. Ich kapitulierte. Ich wollte nicht schießen… — Мой дом. Мои дети. Я капитулировал. Я не стрелял…
Чем-то он не понравился Христичу, и тот с размаху припечатал немца прикладом ППШ прямо в лицо. Немец взвыл и, упав на колени, начал кричать, протягивая окровавленные руки к солдатам. И пока бойцы очумело смотрели на происходящее, Христич выпустил в него очередь. Немец дёрнулся и затих. Другие пленные попятились к забору, лейтенант с перекошенным ненавистью лицом повернулся и в их сторону, но бойцы навалились на своего командира, прижали к стене. Прибежал замполит (кто-то уже доложил):
— Ты что, под трибунал захотел? Под арест его!
Лейтенант вдруг обмяк, губы его затряслись, и он почти беззвучно прохрипел:
— А как они… Мамку мою и сестру… Вот такой же, как он… На глазах у меня снасильничали и убили… — он вдруг зарыдал, никого не стесняясь.
— А ты, значит, чем лучше их? — замполит вытер рукавом пот и одел фуражку. — Уведите его, пусть отойдёт, потом пусть с ним особист разбирается.
От соседнего дома, на который показывал пленный немец, бежала, голося что-то на ходу, женщина в накинутой на плечи безрукавке. Платок упал с её головы, длинные светлые волосы развевались на бегу. За ней следом бежал подросток, лет четырнадцати, пытаясь её остановить. Женщина с разбегу упала, перед мёртвым немцем, не обращая внимания, что колени сбились в кровь и завыла:
— Willie! Willie! Oh, mein Gott! Warum? Warum hast du nicht hören?.. — Вилли! Вилли! О, мой бог! Почему? Почему ты меня не послушал?..
— Mom. Komm her, bitte! — Мама. Пойдем отсюда, пожалуйста! — подросток тянул мать за руку.
Бойцы смущённо переминались. Христича уже увели, и он не видел, чем всё закончилось. А Николай с Лёнькой Медведевым подошли как раз в этот момент. Замполит скомандовал бойцам:
— Быстро уведите пленных. А этих… Фрица унесите, помогите похоронить, — хотел ещё что-то сказать, потом махнул рукой и пошёл в сторону комендатуры…
4.
Пристроившись возле чурбака, на котором повар Нестеренко приноровился рубить дрова для полевой кухни, Николай вынул из сумки лист бумаги и карандаш, положил на чурку планшет и размашистым почерком начал писать письмо матери:
«Здравствуйте, дорогие родные мама и сестра Паша! С горячим солдатским приветом из Германии, ваш сын и брат Николай. У меня всё хорошо. Фашистов всех уже разбили. Остались только жалкие остатки, которые прячутся по подвалам и лесам. Но скоро и им придёт конец. Наверное, когда получите моё письмо, война уже закончится. Так что скоро буду дома. Как у вас дела? Пишет ли Василий? Я от него давно ничего не получал. А от Ивана недавно было письмо. Он где-то в Австрии. Пишет, что у него всё хорошо. От Михаила тоже получил письмо месяц назад. Как там Пашенька? Скоро солдаты вернутся с фронта, выдадим её замуж. Передавайте привет всем соседям и односельчанам. Передаёт вам привет наш земляк Леонид Медведев и весь наш взвод. Подробно обо всём поговорим, когда вернусь домой. Осталось совсем немного. На этом прощаюсь. Ваш Николай. 7.05.45».
Затем аккуратно сложил написанное письмо треугольником и на чистой его стороне вывел адрес родной сибирской деревни, и обратный — номер полевой почты своей воинской части…
5.
Николай поднялся на кучу битого кирпича и стал рассматривать в бинокль разбитое здание пятиэтажного дома, которое предстояло прочесать. Бойцы из соседнего взвода вчера частично прошлись по нему, выловив несколько фрицев, которые, как только их обнаружили, начали махать белой тряпкой, привязанной к концу палки. Их уже обыскали, и хотели сопровождать на территорию фильтрационного пункта, на окраине городка, когда случился инцидент с лейтенантом Христичем. На этом прочёсывание завершилось, его пришлось отложить до утра. А сегодня утром комбат приказал командиру 1-го взвода прошерстить это здание ещё раз, а также ратушу и территорию, примыкающую к центральной площади.
В воздухе до сих пор чувствовался запах горелой резины и металла, от разбитого автобуса, который взрывом откинуло вплотную к входу в подъезд. Точнее к тому, что от подъезда осталось. Машина сгорела дня два назад, а запах до сих пор не выветрился, и только с лёгкими порывами тёплого ветра немного ослабевал, разбавлялся запахом цветущих акаций. Возле здания всюду разбитые куски плит, с торчащими концами арматуры, битый кирпич и сверкающие на солнце осколки стекла — бывшие окна.
— Товарищ лейтенант! Тебя командир роты вызывает.
К Николаю, огибая переломленный у основания фонарный столб, пробирался Леонид.
— Сейчас… Минуту… — Николай поднёс к глазам бинокль.
Что-то заинтересовало его в отблеске битого стекла, прямо у оконного проёма первого этажа. Не просто отблеск, а скорее солнечный зайчик…
И вдруг он всё понял, но сделать уже ничего не успел. Одновременно со вспышкой в окне в грудь ударило чем-то острым, и жуткая боль разорвала сознание. Нужно было вдохнуть, а вдохнуть никак не получалось, в глазах потемнело и последнее, что услышал Николай, был чей-то хрип. И через этот хрип прорывался крик, кажется Лёнькин:
— Лейтена-а-ант! Колька-а-а!
6.
Его словно подкинуло вверх. И стало легко. Так легко, как никогда не бывало. И главное, что боль исчезла. Не затихла потихоньку, а исчезла вся и сразу. Николай с удивлением смотрел вокруг и видел себя как бы парящим в воздухе, всего в метре от земли. Под ним лежал навзничь какой-то боец, судя по форме лейтенант. Рядом валялась фуражка, а вытянутая правая рука сжимала армейский бинокль. На груди его, слева, вокруг пробитого карманного клапана гимнастёрки быстро растекалось бурое пятно. И вдруг Николай с ужасом узнал в этом человеке СЕБЯ!
К нему, лежащему на спине, подбежал, пригнувшись, Лёнька, и потащил вниз с кучи. Подбежали, пригибаясь, другие бойцы, стреляя на ходу в сторону прозвучавшего выстрела.
Николай отчётливо видел и слышал всё происходившее вокруг. Видел перекошенное плачущее лицо сержанта. Он пытался сказать ему, что он живой, он рядом! Но голоса не было. Вернее, голос был, но, кроме самого Николая, его никто не слышал.
Сержант выхватил у одного из бойцов трофейный «фаустпатрон» — трубу, со смешной на вид гранатой-набалдашником на конце. Встав на колено, сержант стал целиться в сторону злополучного оконного проёма. Николай посмотрел в ту сторону и вдруг мгновенно переместился туда, увидел валяющуюся винтовку с оптическим прицелом. В сознании тут же отметилось: оптика цейсовская — классный прицел. В метре от винтовки, согнувшись пополам, корчился мальчишка-подросток. Его рвало. И в нём Николай опознал сына убитого вчера лейтенантом Христичем пленного немца.
В следующее мгновение Николай очутился возле Лёньки, хотел как-то объяснить, что стрелять не надо. Не получилось. Прозвучал выстрел, и граната влетела в оконный проём. Полыхнуло пламя, из окна вывалился клуб чёрного дыма. Солдаты побежали вперёд, а сержант сел рядом с телом лейтенанта, вытащил из нагрудного кармана пробитые и залитые кровью документы. Из другого кармана извлёк треугольник неотправленного Николаем письма. Потом поправил гимнастёрку, снова застегнул пуговицы. Когда заворачивал самокрутку, руки, измазанные кровью, тряслись, махорка просыпалась, но Лёнька этого не замечал.
— Как же так, Колька? Что же я твоей мамке скажу?
Николай пробовал снова что-нибудь сказать, потрясти за плечо своего друга, но рука проходила Лёньку насквозь. И ничего не чувствовала. Попробовал потрогать себя, и сквозь себя проходила рука. Мало того, теперешнее его тело было каким-то полупрозрачным, на что сразу и внимания не обратил…
Внезапно он вспомнил всё. От рождения и до самого сегодняшнего дня, жизнь промчалась перед глазами, вернее в сознании. Все мельчайшие события, давно забытые им, проносились сейчас и были так свежи и ярки, как будто всё происходило на экране чудесного кинематографа…
И предутренний сегодняшний сон…
Мама!
7.
В далёкой сибирской деревушке наступил вечер. Катерина вернулась со скотного двора усталая и вся какая-то разбитая. Весь день её мучило предчувствие. Она и сама не понимала, хорошее или плохое, но что-то должно было произойти. Дочь поставила на стол чугунок с варёной в мундире картошкой, разломала пополам лепёшку из чёрной, с отрубями муки, перемешанной с истёртой лебедой и ещё какой-то травой, заготовленной впрок ещё прошлым летом. Скоро пойдёт свежая зелень и будет полегче. Вот-вот закончится война, вернутся братья и не надо будет так надрываться. Трудно бабам в колхозе, когда мужиков почти нет. А какие есть, так или деды, или пацаны, или калеки, как соседский Афоня, который вернулся с войны без руки и без ноги.
Паша не могла читать газет, так как не знала грамоты, а сообщения информбюро не слышала — была глухонемой с шести лет. Но про войну всё прекрасно понимала. И сама могла рассказать что-нибудь, изображая руками и шёпотом повторяя кое-какие слова, которые запомнила с детства.
Пока не стемнело, сели ужинать. И тут Катерину словно ударило в грудь. Сердце сжалось, перехватило дыхание. И почему-то в голове пульсировала одна мысль: «Что-то с Колей!»
…Николай уже не удивился, когда практически мгновенно оказался дома, возле матери. Та, облокотившись рукой о стол, пыталась расстегнуть ворот старенькой кофты, лицо её было бледно, волосы выбились из-под платка. Испуганная Пашенька пыталась подсунуть ей кружку с водой, но кружка опрокинулась, и вода растеклась по столу. Было жалко страдающую мать, такую постаревшую, родную. И перепуганную Пашеньку. Но и здесь его никто не слышал, как он ни старался обратить на себя внимание. Только во дворе завыла старая, почти слепая сука Жучка, которую Колька ещё мальчишкой, приволок за пазухой домой, отобрав у пацанов на берегу речки, когда те собирались топить щенков.
Вдруг Николай почувствовал, как начинает медленно подниматься вверх, всё выше и выше. Внизу остался родной дом, и деревня, с огибающей её речкой, гора с кладбищем, и пыхтящий в подъём паровоз, тянущий за собой десяток вагонов. Всё это удалялось, становилось маленьким, как бы игрушечным, а сверху разливался, наполняя собою всё вокруг, удивительный серебристый свет. Свет, не имеющий тени. «ТОТ СВЕТ», — мелькнуло в сознании у Николая. Это выражение он много раз слышал раньше, но ни разу над значением его не задумывался. А Свет продолжал заполнять всё собой, и из Него звучал зовущий, любящий Голос.
…Через две недели почтальонша Нинка передала через соседку (сама не решилась) два письма для Катерины. Одно — обычный солдатский треугольник, слегка измазанный чем-то бурым, но адрес можно легко разобрать. А другое — на казённом бланке, с тем же номером полевой почты, что и на написанном Колькиной рукой.
Июнь 2014 года
Паутинки
Без греха
Причастие священнослужителей закончилось, и диакон Владимир отверз завесу Царских врат. Настоятель храма отец Иоанн с Чашей в руках вышел на амвон (выступающее вперёд возвышенное место перед Царскими вратами. С амвона священники обращаются к народу с проповедью, причащают верующих Святыми Дарами. — Примеч. отца Владимира).
— Со страхом Божиим и верою, преступите, — громогласно возгласил диакон.
Пока настоятель читал молитвы перед причастием, отец диакон рассматривал готовящихся приступить к причастию прихожан. Многих он хорошо знал, другие были знакомы только в лицо, но было несколько человек, которых он видел впервые.
К причастию могли приступать только те, кто был накануне на исповеди и получил благословение от священника. Отец диакон накануне вечером не служил — был на работе, так как диаконскую службу нёс по послушанию, а основной работой, дающей хлеб насущный, было руководство небольшим муниципальным предприятием. С этим условием он и рукоположен был архиепископом уже более года назад. Поэтому он не знал, кто накануне исповедовался у батюшки.
Меж тем прихожане подходили к Чаше, сложив крестообразно руки на груди. Кто-то делал это торжественно и смиренно, кто-то робко, в зависимости от степени воцерковлённости. Диакон, помогая священнику, держал в руках плат, которым аккуратно промокал уста только что причастившихся верующих.
Среди причастников выделялась женщина средних лет, гордо несущая голову, которая с высоты своего немалого роста надменно поглядывала на остальных. Отец Владимир про себя окрестил её «матроной». Когда подошла её очередь причащаться, отец Иоанн спросил, исповедовалась ли она накануне, на что последовал слегка снисходительный ответ:
— А у меня грехов нет.
У диакона, как говорится, «отпала челюсть». Он где-то слышал о подобных случаях, но сам впервые столкнулся со «святым человеком», и, пока искал, что ей возразить, отец Иоанн кротко сказал:
— Ну, тогда вам и не надо.
Матрона гордо прошествовала мимо оторопевшего диакона и удалилась.
Удивительная всё-таки штука жизнь: никогда не знаешь, где можешь столкнуться со святостью…
Незавершённое миссионерство
В храм настоятель попал только за полчаса до начала вечерней службы. Совершив поклоны и приложившись к лежащей на аналое иконе праздника, пошёл к алтарю, но остановился перед сложившей руки под благословение Ольгой — молодой женщиной, несущей послушание в свечной лавке.
— Отец Владимир, мне нужна ваша инструкция, как вести себя с неправославными, которые приходят в храм.
— А в чём проблема? — священник удивлённо нахмурил брови. — Безобразничают?
— Нет. Вот вчера пришёл китаец. По-русски вообще ни слова. Встал посреди храма и молится на китайском языке. Я ему пыталась объяснить, что это не буддийский храм, а он только: «Асисяй, да асисяй» — и ещё чего-то лопочет. Ну я от него отошла. Он помолился по-своему и ушёл.
— Ты вот чего. Если ещё придёт, ты ему покажи, где стоять, чтобы никому не мешать. И пусть молится. Им без храма на чужбине тоже не сладко. Да, и присмотри, чтобы кто-нибудь не выгнал его, а то у нас есть «ревнители православия». Скажешь — батюшка благословил.
Отец Владимир размашисто осенил послушницу крестным знамением и заспешил в алтарь.
Через день улыбающаяся Ольга докладывала настоятелю.
— Приходил снова, я ему показала где встать, чтобы другим не мешал. В храме народу как раз не было. Ну вот, стоит он, по-своему молится, а тут из нижнего придела Катерина выходит. Она там полы мыла. Вы же Катю знаете. Она непорядок не потерпит. Ну вот, подходит она к китайцу и говорит: «Ты всё неправильно делаешь. Смотри как надо» — и показывает ему, как надо креститься. Китаец на неё посмотрел, сказал: «Асисяй» — и перекрестился одним пальцем. И поклонился. Катерина обозвала его дураком нерусским, а тот ещё раз перекрестился одним пальцем, поклонился, и радостно Кате сказал своё «асисяй».
Ольга вытирала влажные от смеха глаза краешком косынки:
— В общем, «отмиссионерила» Катя представителя «поднебесной», — сделал вывод настоятель, живо представив себе этот диалог. — Ладно, пусть хоть пальцем, хоть ладошкой крестится.
Ещё через два дня Ольга позвонила настоятелю, который только что отслужил молебен в больнице:
— Батюшка, сегодня снова был тот китаец, а с ним ещё трое. Он их провёл на место, где ему показали стоять, и показал им, как надо креститься, естественно, одним пальцем. Те дружно перекрестились, сказали: «Асисяй», потом что-то по-своему полопотали и ушли.
— Надо будет им тропарь Пасхи на китайском языке скачать. У меня где-то был в компьютере. Пусть постигают потихоньку веру православную.
…Однако словам священника сбыться было не суждено. Китайцы в храм больше не пришли, как оказалось впоследствии, уехали — то ли на родину, то ли ещё куда на российские просторы — валить лес, или выращивать в теплицах овощи. Отцу Владимиру было немножко их жаль — не успели послушать православное песнопение по-китайски.
Возглас третьего часа и полусредний сын
Александр около года выполнял послушание на клиросе в качестве чтеца, ну и подпевал в меру своих способностей. То и другое ему давалось поначалу с большим трудом. Но Саша человек упёртый, и через несколько месяцев стало у него понемногу получаться. Главное — подобрал нужную интонацию при чтении часов и шестопсалмия (шестопсалмие — важная часть утрени, состоящая из шести псалмов: 3, 37, 62, 87, 102 и 142. В этих псалмах изображаются грозящие нам опасности и выражается надежда на милосердие Божие. — Примеч. ред.). Кое-где ещё проскакивали ошибки, но это в чтении незнакомых тропарей, а основные тексты произносились уверенно.
Послушание вначале проходил у отца Владимира в Воскресенском храме, но, когда на строящемся в Тайшете новом храме установили для служения армейскую палатку, Саша попросился помогать отцу Николаю. Правда, на вечерние молебны иногда выбирался в Бирюсинск.
В начале декабря случился приезд правящего архиерея с многочисленной свитой. В субботу владыка служил литургию в Воскресенском храме, а воскресную службу назначил в Петропавловском.
Саша в субботу работал и не попал на архиерейскую службу, а уж в воскресенье благословился у недавно назначенного настоятеля Петропавловского, отца Александра, на клирос — читать третий час. Надо сказать, что при архиерейской службе, в отличие от обычной, немного изменяется возглас в конце чтения: вместо «Именем Господним, благослови отче», нужно произнести «преосвященнейший Владыко, благослови». Александра об этом предупредили, и он несколько раз про себя возглас повторил.
Служба началась. Все священнослужители выстроились в два ряда. Отец Александр как настоятель храма с крестом, лежащим на подносе, возглавил ряды священников. Епископ, в сопровождении двух иподьяконов, приложился к кресту, затем все священники приложились к кресту и руке владыки, настоятель с крестом вернулся в алтарь и у престола подал возглас на часы: «Благословен Бог наш…» Саша начал читать третий час.
Надо сказать, что в присутствии владыки у всех служащих бывает некое волнение и напряжение, которое у непривычного человека может перерасти в нервозность. Поначалу у Саши ощущалась сухость во рту, но он постепенно успокоился, голос стал звучать уверенно. Диакон у Царских врат читает входные молитвы, рядом епископ внимает им, прикладывается поочерёдно к образам.
Ещё немного, возглас, молитва и шестой час читает уже другой чтец. У Саши в подсознании мысль — не перепутать возглас! Один из иподьяконов, стоявший ближе к клиросу, повернулся в сторону Александра и шепнул:
— Возглас внимательно.
— Преосвященнейший Владыко, благослови! Отче, — возгласил Александр.
Слово «Отче», как-то само сорвалось с губ и полетело вдогонку за «благослови». Как дочитал последующую за возгласом молитву, Саша не запомнил. Очнулся, когда читали шестой час и епископ уже был в алтаре…
Обо всём этом расстроенный Саша рассказывал отцу Владимиру в машине, по пути на вечерний молебен в Воскресенский храм. Отец Владимир весело смеялся:
— Ну и подивился владыка, наверное, такому возгласу!
На заднем сиденье машины расположился один из трёх сыновей-погодков Александра. Помимо них ещё есть полугодовалая дочурка.
— А где остальные?
— Остальные дома, а у этого сегодня день рождения. Я думал, что на архиерейской службе споют «многая лета» имениннику, да куда там. Не до нас. Вот я и взял его на молебен. После него уже точно споют. Батюшка, благословите.
— А это у тебя старший?
— Нет, средний. То есть полусредний. Ну, короче второй.
Под оглушительный хохот отца Владимира машина мчалась к храму.
Вием навеянное
Баба Вера, хотя прихожанка со стажем, но в церковь пришла уже будучи взрослой женщиной. И хотя в ту пору было не принято открыто ходить в храм, но Вера комсомольским и профсоюзным активистам и другим противникам церкви дала такой решительный отпор, что на неё махнули рукой.
У каждого человека за душой есть какой-либо грешок, и Вера эти людские грешки за каждым знала, хотя никогда её не видели сплетничающей с товарками или соседками по общежитию. Но если её кто тронет, тогда держись. Такою осталась и до настоящего времени.
Глаза бабы Веры строго смотрят сквозь стёкла очков, и она, даже не оборачиваясь, видит не только всех входящих, но и всё происходящее в храме. Попробуй только во время службы шёпотом чего спроси, или пройди куда не вовремя — так зыркнет глазами, а то и прикрикнет. В спор могла вступить хоть и с настоятелем, если, по её мнению, тот от канона отступил.
Честно говоря, бабу Веру в храме недолюбливали. Больно уж едкая. Отец Леонид, когда начал служить на приходе, бабку слегка опасался, но та вдруг прониклась к уже немолодому, но не совсем матёрому священнику. После службы могла подойти поговорить, а то и попросить достать какую-нибудь редкую книгу, например, «Письма Феофана Затворника своим духовным чадам» или ещё что-либо в этом роде.
Однажды баба Вера в разговоре с настоятелем поведала о приключившемся с ней много лет назад случае. Было это в конце 60-х годов, когда на экраны нашей страны вышел фильм режиссёра Георгия Кропачева «Вий», с Натальей Варлей в главной роли. Баба Вера, в то время ещё молодая девушка, пошла на последний сеанс одна — подружка работала в вечернюю смену. Фильм был настолько потрясающим, завораживающим и страшным, что Вера под конец струхнула. Идти домой далеко, автобус уже не ходит, а фонари не везде горят.
Когда сеанс закончился, на улицу вывалило много народу, в нужную сторону шло немало людей. Молодые люди шли под ручку прямо по центру дороги, обсуждая прошедший фильм, время от времени взрываясь дружным смехом. Вера пристроилась сзади, метрах в трёх от последней группки молодёжи. Стало совсем не страшно. Однако по пути то одна, то другая пара сворачивали в сторону, и вскоре идущих почти совсем не осталось, а идти ещё предстояло через пустырь. Впереди, шагах в пяти, только пожилая женщина — худая, одетая в какую-то неопрятную одежду — длинную до земли юбку, — длинные волосы выбиваются из-под платка. В свете фонаря Вера разглядела её получше. Вроде бы она её видела несколько раз сидящей у церкви в конце службы. Проходившие люди изредка опускали ей мелочь в пустую консервную банку, стоявшую у её ног.
Когда проходили пустырь, в свете луны нищенка стала похожа на старуху-ведьму из фильма. В голову вдруг пришла смешная мысль. Вот бы сейчас вскочить ей на спину, и пусть бы везла её домой… Вера даже чуть не прыснула в кулак.
Нищенка вдруг остановилась и, не оборачиваясь телом, а наклонив вбок и вниз голову, посмотрела на Веру и скрипучим голосом произнесла:
— Ишь ты, чего удумала! Здоровая какая! У меня спина после тебя отвалится, — и пошла дальше.
Вера замерла на месте, а нищенка свернула на боковую тропинку и исчезла за кустами.
Так быстро, как в тот раз, Вера никогда в жизни не бегала, даже когда сдавали зачёт ГТО.
…Давно уж это было, да только фильм тот время от времени по телевизору показывают, а где-то за телевизором живёт призрак той нищенки.