Зимний прохожий
Он идёт подобно безумной Грете,
позабыв о тлеющей сигарете,
в летних туфлях, в куцых и рваных брюках
между псов, лежащих на тёплых люках.
Вдоль его дороги кричат деревья,
из глубин,
из тёмного из поверья
выползают чудища, все стозевны,
и пылают зданий окрестных стены.
Он глядит вперёд, не отводит взгляда,
ничего не нужно ему от ада.
Ни меча в его руке, ни сковородки -
беломора пачка и четверть водки.
Он идёт широким и твёрдым шагом,
и во мгле скрывается за оврагом.
И опять становится тихо в мире,
но теперь он тоньше,
теперь он шире,
и теперь страшнее он и чудесней…
Человек во тьме идёт, поёт песню.
Спящий велосипедист
1.
Уткнувшись носом в одуванчик,
спит у дороги пьяный мальчик
годков примерно тридцати.
Над ним склонился нежно воздух,
храня его печальный роздых
на долгом призрачном пути.
Не смог сойти с велосипеда,
лежит в траве, а рядом лето
и небо в пятнах облаков.
Он спит, и сны его просторны,
в них световые ходят волны,
и мир без трещин и углов,
омытый ими, возникает,
слегка качается и тает,
и проявляется опять.
В нём поле, дальняя чащоба,
в нём одинокая зазноба
вдруг принимается рыдать…
Он спит.
Мураш ползёт с ботинка,
и одуванчика пушинка
щекочет тёмную ноздрю.
Блестит фонарь велосипедный.
Железный конь и всадник бледный
лежат у бездны на краю.
2.
…И мир обрывается бездной моей.
И, кажется, нету начала
у этой дороги, у этих полей,
у жизни, что просто устала,
и мягко легла в молодую траву,
в утешную темень растений.
И станет все то, что болит наяву,
лишь частью стороннего зренья.
И голову путник поднимет с руки,
овеянный светом проточным,
став пламенем тёмным любви и тоски
и музыкой горькой полночной.
Отдалённый гром
Слышишь ли ты в отдалении гром?
Дева лежит на лугу золотом,
книга раскрытая рядом,
кружка с остатками кофе в траве.
Облако мягко плывёт в синеве,
словно толкаемо взглядом.
Чуешь, воздушные скрепы дрожат?
Выгнувшись туго, тихонько скрипят
доски высокого света,
как половицы в просторном дому, -
держат над миром идущую тьму,
рокот, катящийся где-то.
Господи, где же ты, радость моя?!
Небо натянуто на острия
елей сухих у дороги.
И в напряженье звенит тишина…
И в моём сердце всё так же одна
дикая зоркость тревоги.
Сентябрьское
Л. А.
Пространства музыкальная шкатулка -
мудрёная таинственная штука.
Громадный вал распластан, недвижим,
он - поле золотое кукурузы,
земное сердце всевозможных музык,
когда проходят небеса над ним,
стеблей касаясь незаметным гребнем,
и в воздухе, ещё почти что летнем,
шуршит листва сухая, но уже
над нею звуки так чисты и тонки.
И кажется, что ангел одинокий
в свечении возникнет на меже.
***
Подняв лицо, сидеть, глядеть в зенит -
там облачное дерево летит,
на перья распадаясь и на волны,
на дальний берег, синевой пронзённый.
Промыть бы зренье смертное хоть раз –
каким свеченьем окатило б нас!
И остаётся только и всего
не убояться чуда Твоего.
***
Сентябрь стирает границы
меж небом и твердью земной.
И светом источены лица
и листья ветлы надо мной.
И дерево тихо рябится
стоящим живым озерцом.
Где рыбина тут и где птица,
где облако свито в кольцо?
И можно в предчувствии воли
травою сухою по грудь
пойти в опустевшее поле -
и в небо случайно свернуть.
***
Агате
Вот девочка у грозных облаков,
широкою рекою отражённых,
изрытых плугом северных ветров
и пламенем багровым освещённых,
сидит в траве, чего-то там поёт
и ковыряет камушек ботинком,
и не боится помрачневших вод…
Беспечная певунья и соринка
в глазу пространства хищного. Оно
сквозь дрожь слезы в тебя глядит невнятно.
А посему – тяни своё вино,
перебирай пучки сушёной мяты,
коли дрова, простужен и небрит,
на лавке гладь соседского мурлыку -
пока у неба девочка сидит.
Вот оглянулась…
Кто её окликнул?
***
В сумерках тыквы мерцают как фонари,
словно шары желаний, пущенные из другого
света, пространства, воздуха – изнутри
легкой сквозной земли,
переходящей в слово,
чем и была она…
Куст на меже, осот,
ну, а в ботве горят тыквы, не угасая.
Вдаль чернозёмным небом, сгорбясь, мужик идёт,
тащит мешок картошки,
медленно исчезая.
***
Рукавом, пропахшим весёлой влагой -
виноградной кровью, бурлящей тьмою,
вытираешь лоб, говоришь с собакой,
говоря на деле с самим собою.
Пусть вино побродит в дубовой бочке,
наберётся истины и мерцанья…
Каждый миг кончается многоточьем,
каждый звук кончается умираньем.
И теперь ты чувствуешь всё острее:
кислый вкус дымка от дворовой печи,
что горит, безлиственный воздух грея,
замиранье снов,
убыванье речи.
А начнут мести снеговые мётлы,
и графин наполнишь ты жизнью винной,
мы тогда оставим глоток для мёртвых
и немного музыки
неисполнимой…
***
А в поле чистом – стол и табурет,
и никого и ничего на свете,
и только вещи брошенные эти.
Была бахча, теперь её уж нет.
Ещё есть свет, идущий изнутри
сухой травы,
и куст чертополоха,
и трель цикады не длиннее вдоха.
Ну вот и всё…
Садись и говори.
