Гилберт Кийт Честертон научился говорить довольно поздно, чуть ли не в 5 лет, когда появился на свет его младший брат — Сесил. Словно ждал, когда у него будет достойный его оппонент, с которым можно будет поспорить. И Сесил, начавший говорить в пику старшему рано, оправдал надежды Гилберта. С тех пор они беспрерывно о чем-то спорили. Поначалу в детской, а много позже на страницах их общей газеты.
Мир детских словесных, да и не только словесных, поединков, сказочных существ и кукол, которых мастерил его папа, бывший крупным дельцом, формировал стиль будущего писателя. Его герои по большей части с кем-то полемизируют, сражаются с мельницами, на баррикадах, ищут преступников, словно ведут нескончаемую баталию в полемической статье. Да и для самого автора разряженное поле газетной полосы, публицистики является стихией гораздо более привычной, чем роман или рассказ. Недаром, он писал: «Дело в том, что я всегда был и, видимо, буду журналистом».
По-видимому, страсть к разного рода словесным парадоксам и эскападам развилась в Честертоне не сразу. В школе он учился неважно, по воспоминаниям современников, спал на ходу, «был кротким, как старая овца». Сам писатель и вовсе полагал, что он был просто тупицей.
Глядя на его взрослые фотографии, с которых на читателя смотрит довольно добродушное, обремененное лишними килограммами существо, не скажешь, что этот грузный человек способен на какое-либо творчество, кроме, разве что за столом. В том смысле, в каком гоголевский Чичиков не отказывал себе в удовольствии хорошо и плотно поесть.
Но, как пишут в сентиментальных романах, судьбе было угодно, чтобы именно вот этот «Рабле эссеистики», поздно начавший говорить, весьма вероятно у него были проблемы с развитием и рано окончивший, известно, что Честертон перед смертью большую часть времени находился практически в бессознательном состоянии, стал одной из самых заметных фигур английской литературы начала прошлого века.
Собственно, для этого не обязательно штудировать многочисленные монографии или вступительные статьи, достаточно его «Автобиографии».
Не будем сами себе задавать риторических вопросов, как в Честертоне уживался либеральный мыслитель и католик, пламенный борец за идеалы викторианской эпохи и столь же непримиримый боец с её предрассудками, чтобы не попасть впросак и не зайти в тупик. Не только хорошо уживался, но и постоянно полемизировал с той или иной составляющей своей широкой во всех смыслах натуры, борясь с рассеянностью, словно запутавшись в лабиринтах мысли.
«Я не раз говорил, что моя автобиография должна бы складываться из рассказов вроде новелл о Шерлоке Холмсе, только он поражает наблюдательностью, а я — её отсутствием».
Однажды, вооружившись пробочником, Честертон пытался открыть дверь, держа ключи от двери в другой руке. Причем, как замечает романист: «Мало кто поверит, что это было до того, а не после того, как пробочник употребили правильно». А в другой раз «я спросил кофе вместо билета; не исключено, что в кафе я заказал билет до Баттерси».
Как известно, никто иной, как сам писатель — творец мифов о своей жизни. И чем менее они правдоподобны, тем больше доверяют им потомки. Современникам же ничего не остается делать, как быть одними из главных действующих лиц этих мифов:
«Йейтс был другим… он предпочитал Блаватскую, которая была грубой, языкастой, буйной шарлатанкой… Надеюсь меня поймут правильно, если я скажу, что этого замечательного человека зачаровали, то есть, что Блаватская — ведьма».
Если бы «Рыцарь Святого Духа» (такие слова начертаны на его надгробной плите) начал говорить чуть пораньше, глядишь, жизнь не так долго бы находилась во власти утопий, настолько живучих, что стали у нас уже обыденной реальностью.
На фоне Честертона как-то стыдно упоминать наших доморощенных публицистов и философов по вызову.
Помолчим в хорошей компании с его книгами!
Кстати, я не уверен, что Гилберт Кийт Честертон ушел из жизни 14 июня 1936 года...
