Всегда был мил мне этот холм пустынный
И изгородь, отнявшая у взгляда
Большую часть по краю горизонта…
Когда дорога начинает скручиваться в бесконечный горный серпантин, словно упрямый локон, убежавший от бигуди, водитель врубает на полную катушку рок-н-ролл. B я пробую пробиться сквозь грохот:
— Андреа, мы едем в город Беньямино Джильи, а ты слушаешь эту гремучую смесь из шаманских завываний и перебродившего в истерику спиричуэлса. А как же бельканто?
— Джеймс Браун — это тоже бельканто!
В Италии бельканто слушают в опере подагрические старички, какие-нибудь праздные лонгобарды из Германии и бабушки пенсионного возраста со слуховыми аппаратами. Молодежь предпочитает погорячее.
Машина подпрыгивает, словно на синкопе между двух холмов, между небом и землей. Между Лорето: Санта-Каза, Святой Дом, воздушный, филигранный, словно скрипичный концерт, собор, построенный Браманте, и колледж иезуитов. И — родиной Леопарди и Беньямино Джильи — Реканати.
Земное и небесное. Кажется, что все просто, где и что.
Но!
Весьма возможно, когда-то пилигримы, паломники, без машины и без рок-н-ролла взбиравшиеся поклониться святому пределу Богородицы по раскаленной дороге, тешили себя мыслью, что Лорето — лестница в небо. На его пороге, преддверии, они оставляли свои кровные в гостиницах и тратториях. И припадали к холодному распятию в полумраке церкви уже опустошенные торгашами, но зато безгрешные.
Но и теперь торговые ряды продавцов сувенирами и по сей день опоясывают базилику, словно кольца удава.
Впрочем, и того, кто жаждет увидеть Холм Бесконечности в Реканати, и погрузиться в атмосферу безысходного минора, навеянного тенями парка, наверное, вздымает сюда также не святой дух.
I feel good… Холм Бесконечности, не торопливо разматывая клубок дорожной нити, растягивается в улицу, которая никогда не заканчивается. Водитель крутит головой, словно на шарнирах, вглядываясь в дорожные указатели, как будто на них высечены строки Леопарди:
Но, сидя здесь и глядя вдаль, пространства
Бескрайние за ними, и молчанье
Неведомое, и покой глубокий
Я представляю в мыслях; оттого
Почти в испуге сердце…
Леопарди — леопард?! Символ коварства, свирепости, жестокости, животное, лишенное ореола романтизма. В Венеции на площади Сан-Джовании-э-Паоло есть довольно тяжеловесный памятник, конная статуя кондотьера Бартоломео Коллеоне. Его автор Верроккьо, но заканчивал его после смерти Верроккьо Алессандро Леопарди. Но — они даже не родственники. Потому, видимо, что кружевная ткань его стиха настолько невесома, что имя Леопарди возносится в небо, как воздушный шарик.
Ровесник Пушкина — Джакомо — старался вообразить бесконечность и поверял его далью, пространством, расстилающимся ровно, как скатерть.
А может быть, равнина, разлинованная аккуратными рядами олив и виноградников — нотный лист? Свою бесконечную тоску Леопарди оркестровал по классическим канонам. Причем столь виртуозно, что находится теперь в одном ряду с Данте, Тассо и Петраркой.
Каждый классик несет на себе несмываемое клеймо типического: ниспадающий до пят плащ, непокорные локоны, словно убежавшие от бигуди, печальный ореол романтика над челом организует дежурный нимб в обрамлении лазурной драпировки неба.
На пьяцца Леопарди в центре Реканати — статуя Пушкина работы Опекушина. Тогда как в Москве на Пушкинской — Леопарди?
Пушкин и Леопарди похожи, как настороженный окрик и эхо во тьме истории. И не только тем, что Москва на семи холмах и Реканати — не лыком шито. А еще, наверное, тем, что первый пытался вырваться из привычного, набившего оскомину, унылого пейзажа, взбирался на Кавказ и даже хотел было бежать за границу, на берега любимой Бренты. И второй также мечтал размотать нить судьбы в обратную сторону, спуститься с Холма Бесконечности на равнину, сбежать из своего каменного плена и не видеть больше никогда Башню Борго.
Темно-коричневый оттиск на голубом холсте на площади рядом с памятником напоминает одинокую ладью в шахматной партии. Шахматной партии, зашедшей в тупик: пат! И нависает над маленькой фигуркой Леопарди, похожей на пешку, словно перст судьбы.
Дом, где родился итальянец, трехэтажное здание, кирпичная кладка, шахматная доска: Casa Leopardi. Земной предел поэта, заключенный в решетки на окнах. Церковь, где его крестили — по соседству через дорогу. Из того же кирпича, который добывали из породы, поставившей некогда оливковые сады и виноградники на дыбы: бурого с пепельными подпалинами.
Словно для того, чтобы старине придать вид достоверности, туристы и прочий люд тщательно протирают время от времени его своими спинами и штанами. Акварельная обшарпанность, словно не доведенный до конца ремонт, не завершенность, зарифмованная с бесконечностью.
Одинокая олива посреди двора — и вовсе библейский символ, который требует непременного голубя. Этакий вынесенный жизненными бурями на Арарат поэтический ковчег:
…И когда
Услышу ветерка в деревьях шелест,
Я с этим шумом сравниваю то
Молчанье бесконечное: и вечность,
И умершие года времена…
Как и водится, по закону жанра, изгнаннику из рая не положено могилы в своей отчизне. Могила Леоапарди в Неаполе. А здесь возле монументального сооружения времен Муссолини фрагмент надгробия.
…И нынешнее, звучное, живое,
Приходят мне на ум. И среди этой
Безмерности все мысли исчезают,
И сладостно тонуть мне в этом море.
Не о том ли стенал в песенке Dicitencello vuio и сын сапожника и дочери школьного учителя Джильи:
Скажи, что там — мечтатель несчастливый,
Иль на любовь безумец ждет ответа,
Иль умирает он в тоске ревнивой,
Зачем поет? Ведь песнь уж спета!
Откуда эта печаль у бывшего плотника и певчего в кафедральном соборе? От Леопарди, чей графский титул был, словно обуза, обязавшая его предаваться безысходной романтике?
Виды этих холмов навевали у него уныние, тоску, ненависть: «ненавистная ночь Реканати». Его мамаша, Аделаида Античи, правда, была деспотом. Вся семья сидела на спартанской диете, сама она носила солдатские башмаки и бессменное платье с карманами, вечно оттопыренными связками ключей. В кладовые и в погреб она одна имела доступ. Когда дети умирали, она радовалась тому, что подарила небу очередного ангела… И Анна Андреевна заразилась от Леопарди этой жизненной хандрой: «Когда б вы знали…».
Знаем, конечно. Зато два века спустя на этой почве, обильно орошенной слезой последнего романтика, возник Мировой Центр Поэзии.
Стало быть, кому-то надо и пострадать за «великое дело любви».
Леопарди все же сбежал из Реканати. Но возвращение гения на родину неизбежно. Как сбежал, так и вернулся.
И теперь стоит посреди площади своего имени, гений места, обессмертивший его, как Модильяни — Ливорно, а Тициан — никому неведомое Пьеве-ди-Кадоре. И ничего не изменилось с тех самых пор. Все те же холмы, оливы и виноградники.
Леопарди с печалью смотрит вниз с постамента на поэтов, которые обивают порог его квартиры и недоумевает: что эти толпы графоманов тут делают? А они в свою очередь недоумевают: и чего этому флегматику не жилось на всем готовом?
И Реканати не в состоянии разрешить эти вопросы, рассеять сомнения. И чтобы их рассеять и разрешить, лучше ими не задаваться. А войти, словно в сон, в винный подвальчик и выпить стакан вина Монтепульчано.
Monte — гора, холм. Укрыться, забыться на высокой горке от всех бед и катаклизмов — достойно стихотворения.
Красный сок жизни бьется о стены бокала. Желтый прямоугольник двери выжидательно затаился в сторонке, словно «сумасшедший с бритвою в руке». А я пью за Леопарди вместе с Леопарди. Возможно это то самое вино, какое делали крестьяне в позапрошлом веке. Его печальные глаза полны невыразимой грусти.
Но если добавить еще, то жизнь станет веселее. Ну или во всяком случае, не так безысходна.
Выход обозначен желтым светом полудня. Еще не вечер. За Леопарди, за одиночество гения, безысходность страдания, за поэзию…
Всегда найдется какой-нибудь да выход. Это только улица бесконечна. И то если только в Реканати. А у всего остального есть предел.
Когда на город, словно римляне, наползают сумерки, зажигается красный. Это — луна или светофор? Не так уж и важно.
Вот теперь, пора. Андреа, жми до упора!
I feel good! Догоним и перегоним Леопарди, впавший в пароксизм рок-н-ролл Джеймса Брауна нам в помощь.
Мы едем на красный, вырываясь из пламенных объятий Реканати и возвращаясь обратно. Ибо улица Бесконечности — это возвращение к самому себе…
Джакомо Леопарди родился 29 июня 1798 года.
