Стихи не пишутся — случаются,
Как чувства или же закат.
Душа — слепая соучастница.
Не написал — случилось так.
Эти строчки вошли теперь во все поэтические хрестоматии. В 60-70-е не было поэта более популярного, чем он. Его строчки знали наизусть. В том числе и эти.
Андрей Вознесенский!
У Вознесенского был талант, который возносил его на высоту, ныне недоступную более никому.
Свято место — пусто!
Я — Гойя!
Глазницы воронок мне выклевал ворон,
Слетая на поле нагое.
Я — Горе.
Я — голос
Войны, городов головни
На снегу сорок первого года…
Кто еще так смог бы — и чтобы саднило горло, как при скарлатине, и слезы ручьем?! Всерьез!
Отныне и навсегда он был (да и остался) Андреем Первозванным от поэзии, остальные — после. Вторые, третьи. По порядку номеров расчитайсь!
О поэте судят по лучшим строчкам. А у него их — россыпь. И на всех не жалко, «миллион, миллион алых роз». Да, пусть китч. Песенка на троечку. Алла Пугачева ее пела, словно с шарманкой, после полагалось бросать денежку. Несмотря даже на то, что эти трогательные в своей наивности строки посвящены Пиросмани и его любви.
Китч, а может — жанр, в котором пережидают гром и молнию от некогда внезапно шарахнувшего с небес:
Можно и не быть поэтом,
Но нельзя терпеть, пойми,
Как кричит полоска света,
Прищемленная дверьми!
Этак сгорел бы в момент. А он, может быть, своим миропониманием, миролюбием, скольких отвел от могилы. Возле Андрея Андреича согреться в лютую стужу можно:
Заслонивши тебя от простуды,
я подумаю: «Боже всевышний!
Я тебя никогда не забуду.
Я тебя никогда не увижу».
И эти строчки стали классикой. А тогда в 1981 году на мюзикл «Юнона и Авось» в театре Ленинского комсомола (теперь он именуются полу-стыдливо Ленком) невозможно было достать билетов. Солисты — молодые, красивые Николай Караченцов, Елена Шанина, Александр Абдулов. Постановщик танцев — Владимир Васильев!
А теперь ничего не остается, только плакать:
Мерзнет девочка в автомате,
Прячет в зябкое пальтецо
Все в слезах и губной помаде
Перемазанное лицо.
И мальчики, и девочки плакали, когда он умер несколько лет тому назад. Но слезы по нему искренние. Добрые, как и память о нем. Ведь поэт вознесся на небеси. Вознесенский с заблудившимся в его фамилии Есениным:
Зияет дом его.
Пустые этажи.
На даче никого.
В России — ни души…
Мало кто теперь знает, что Вознесенский, родившийся 12 мая 1933 года в Москве, в семье гидроинженера, закончил в свое время МАРХИ.
Он собирался стать архитектором. И даже стал им. На Большой Грузинской в Москве растет и поныне «Дерево языка», напоминая форму букв русского и грузинского алфавитов, переплетенных между собой.
Такое вот поэтическое мировосприятие. Но стихи жили в нем с самого раннего детства. И поэтому, когда ему исполнилось 14 лет, он послал свои стихи ни кому-нибудь, а Борису Пастернаку. И Пастернак ответил ему:
«Я — в больнице. Слишком часто стали повторяться эти жестокие заболевания. Нынешнее совпало с Вашим вступлением в литературу, внезапным, стремительным, бурным. Я страшно рад, что до него дожил. Я всегда любил Вашу манеру видеть, думать, выражать себя. Но я не ждал, что ей удастся быть услышанной и признанной так скоро».
Эта история, как ни странно, тоже связана с Архитектурным. Борис Пастернак прочитал его «Пожар в Архитектурном»:
Пожар в Архитектурном!
По залам, чертежам,
амнистией по тюрьмам —
пожар, пожар!
По сонному фасаду
бесстыже, озорно,
гориллой краснозадой
взвивается окно!
Так косвенно пожар в его институте, который он собирался бросить после окончания, повлиял на судьбу Вознесенского. Он не мог не быть другим. Поэзия была ему предназначена.
Да, много есть у Вознесенского строчек проходных: «Уберите Ленина с денег», поэма «Лонжюмо», которая в свое время считалась обязательной для изучения на филфаках. Но все равно он останется в памяти по другим своим строчкам:
Не возвращайтесь к былым возлюбленным,
былых возлюбленных на свете нет.
Есть дубликаты —
как домик убранный,
где они жили немного лет.
Вот эти строки, а не «Лонжюмо», литературный памятник поэту, который нам не удастся забыть, как бы мы этого ни хотели!
