Глава 6.
Вдали, на исходе широкой березовой аллеи, виднеется старинный особняк с четырьмя колоннами по фасаду.
По аллее медленно катит телегу лошадь. В телеге возница, моложавый старикан с красным носом, и два боевых друга‑кавалериста — Алеша с Рыжиком. Оба в полной кавалерийской форме, с погонами. Рыжик тянет грустную песню:
То не ветер ветку клонит,
Не дубравушка шумит,
То моё сердечко ноет,
Как осенний лист дрожит…
— Слышь, казаче, а ты нос‑то не вешай. Здесь, я слышал, специальности обучают. Правильно я говорю, дядько Никола?
Возница полуобернулся и ответил неопределенно:
— Человеку на то и голова дана, чтобы мозгами шевелить.
Телега проехала ворота с выцветшей вывеской на арке «Детский дом № 9» и остановилась у высокого крыльца.
Рыжик проворно соскочил с телеги, огляделся.
— Ну, дед, зови свое начальство.
— А я тут за все начальство и есть: конюх, сторож, комендант и главный профессор по чеботарному делу. Вон и персонал мой: кухарка да учителка.
В дверях стояли две женщины: одна постарше и плотнее, другая молоденькая и высокая росточком.
— Н‑да, не густо, — вздохнул Рыжик. — Давай, Алексей, помогу тебе напоследок.
Он перенес сначала гармонь и вещмешок. Потом взял друга на руки и понес в дом.
— Подожди, — вдруг заупрямился Алеша. — Опусти меня на крыльцо. Вот так. Давай здесь простимся. И ты садись рядом. Бабушка у меня всегда на дорогу присаживалась.
— Я напишу тебе сразу из части. Мне ведь, честно‑то говоря, некому больше писать. Детдомовский я. Как началась война, сбежал и немногим раньше тебя к эскадрону прибился.
— Что ж ты молчал до сих пор?
— А чтоб не жалели. Понял? И ты не давай себя жалеть. Ну, я побежал. Своих ещё искать да искать.
— Старожуку привет. И капитану. И нашему старшине. Всем, всем…
— Хорошо, Леша, пока. После войны свидимся обязательно. Я прям из Берлина сюда и приеду. Ведь теперь мы с тобой кровью породнились. Ты жди меня. Ладно?
Они обнялись.
Рыжик сгреб с телеги свой вещмешок, кинул его за плечо и торопливо, не оглядываясь, пошел за ворота.
Алеша долго смотрел ему вслед, хотел было что‑то крикнуть, но раздумал, только махнул зажатой в руке кубанкой да закусил дрогнувшие губы.
***
За окном белесые зимние сумерки. Пуржит и завывает в трубе метелица.
В небольшой мастерской юные сапожники стучат молотками, сучат и наваривают дратву, колют березовые плашки на шпильки. Их семеро мальчишек в одинаковых горошковых рубахах и длинных грязных фартуках.
Алеша Казаков ничем среди них особо не выделяется. Чуть посерьезнее разве. Меж колен зажата лапа, на ней старый ботинок. Алеша накалывает кривым шилом дырку и одним ударом молотка вгоняет белые деревянные шпильки.
Накол, шпилька, удар.
Накол, шпилька, удар.
Снимает Алеша ботинок с лапы, осматривает, подчищает рашпилем каблук и швыряет обутку под верстак.
Потягивается, разминая затекшую спину, натягивает на лапу второй ботинок и строго говорит мальчишке, что сидит за верстаком напротив него:
— Витек, шпильки давай. Чего копаешься?
— Да ты че, Алексий, я так за тобой не угонюсь, — обиженно засопел курносый подручный. — И не видно уж, потемки скоро.
— Лампу зажги. Не переломишься лишний часок поработать.
Витек ссыпал в жестяную баночку готовые шпильки и подвинул к Алеше. А сам поднялся, стряхнул мусор с фартука и принес с окна лампу.
— Ген, дай спички.
— У ползуна и проси, коль прислуживаешь ему, — ехидно ответил головастый и узкоплечий подросток.
У Алеши дернулась щека, но он сдержался, ещё чаще застучал молотком.
— У него в зажигалке кремушек уже кончается, — рассудительно говорит Витек. — А ты вчера, пока Алексей на гармошке нам солдатские песни играл, два коробка спичек у деда Николы в карты выиграл. Че, тебе одной спички жалко для общей пользы, да? Лизавета, вон, девчонка, а…
— И всё ты, шкет, знаешь. Противно даже. А Лизавета твоя самая хитрющая. Всех вчера на киселе отвела и тебе лишний стакан подсунула.
— Да то, что он самый малой у нас, — вступился из угла чумазый чеботаришко.
— Ладно.
Генка поднялся и сам зажег лампу, приговаривая при этом:
— Я не скупой. Для кодлы всегда готов поделиться, не то что некоторые сиксоты ползучие… Ну, чего зенки вылупил? — это он уже наклонился над Алешей. — Правда глаза колет? Думаешь, на фронте побыл, так тебе все и можно? Мы тут вкалываем, а вы с дедом Николой обувку на толчок — да махорочку раскуриваете. Шкуры…
Алеша сгреб Генку за вихры, рванул к себе и прижал голову к верстаку, а к горлу приставил кривое шило.
Витек успел схватить лампу и отскочить в сторону.
— Трепыхнешься — проткну кадык шилом, и отчирикаешься, — почти ласково прошептал Алеша Генке на ухо. — Ты у нас еще новичок, порядкам не приучен, так мы тебя приучим…
— Пусти, гад.
— Погодишь… Значит, махорку приметил. Что еще пронюхал? Ну? — И прижал еще сильнее голову к верстаку.
— У‑у-ы, — замычал Генка. — Б‑больше н‑ниче…
— А картошку что жрешь уже неделю? А овсяной кисель по утрам? А свекольник? А чистый хлеб седни утром жрал со сладким чаем? Ну?
— Все жрали…
Алеша с силой толкнул Генку, и тот полетел задом, перевернулся через голову.
— Если б не крутился дед Никола, добывая к работе эти обутки, сидел бы ты, гнида, на одной осьмушке черняка.
— Факт, — поддержал из угла чумазый мальчишка. — За месяц бы копыта отбросил.
— Сговорились, падлы. — Генка потрогал ушибленный затылок, с трудом поднялся у своего верстака. — Ну, ты у меня еще попляшешь на своих обрубках, я те шило еще припомню…
— А чего откладывать, колись сразу, — уже совсем без интересу предложил Алеша.
Отворилась дверь. Отдуваясь и кряхтя, вошел дед Никола.
— Ну, молодцы‑огольцы, седни подфартило нам. Заказ есть и задаток. Это тебе, Алексей, кисет самосаду.
— Дак… Я не шибко и курю‑то.
— Знаю, знаю, что без табачка скулишь по ночам. У всех инвалидов обрубки ноют. Особливо по ночам. Тебе, Геннадий, шарф раздобыл. Заматывай шею. Длинная она у тебя, как у журавля, мерзнет, поди? Ну а вам, жуки‑короеды, семечек заместо леденцов.
Он поставил на верстак ситцевый кулек с семечками.
Потер свой красный нос, спросил Алешу:
— А как работенка?
— Работа хороша, да день короток. Еще одна пара осталась. Сейчас Генка пришьет язычки, я прошпилю, и баста на сегодня.
— Ну, молодцы‑работнички. Управились. Пойду команду на ужин давать.
Он вздохнул, покряхтел и вышел.
Витек поставил лампу на верстак и потянулся к кульку. Алеша шлепнул его по руке.
— Ты че, один здесь? Закончим урок, тогда и разделите. Вон, Генка и разделит.
— Сначала ты свой табачок раздели, — огрызнулся тот.
— Ладно, — Алеша выложил кисет на верстак. — Кто курящий — подходи по одному.
Из угла вылез мальчишка лет девяти, тот самый чумазый чеботаришка, который за всех заступался, и потянулся к кисету.
Алеша ухватил его за ухо и под общий смех потрепал как следует.
— Вот я тебе заместо папы, заместо мамы, заместо Николы и учителки…
— Ой‑е-ей, — визжал пацаненок. — Оторвешь ухо‑то. Живое оно ведь…
Все громко смеялись. Даже Генка гыгыкал.
— Ну, накурился?
— Ага, аж слезы из глаз. Крепкий табачок у тебя, Алексей.
— Кто еще покурить хочет?
Распахнулась дверь, и влетела Лизавета, девчонка лет двенадцати, шустренькая, в больших валенках и закутанная до глаз платком.
— Ой, мальчишки, как у вас тепло! А мы снег разгребали, замерзли все. И тут он. Здрасте, говорит… Ой, что было! А где это вы семечек столько взяли? Ну и перепугались мы там, у ворот. Он с пистолетом… А че вы семечки не лузгаете?
— Разделить не знаем как, — сообщил Витек.
— Фу, недотепы, — она подхватила кулек, взвесила его на руке. — Держи, держи, держи, — каждому отсыпала по горстке. Малому Витьку еще одну горстку сыпанула. В кульке почти не убавилось. — А это нам с девчонками. Идет? Ну, я побежала…
— Вот Лиса Патрикеевна! — завопил мальчишка с надранными ушами.
— А я че говорил?! — загоготал Генка. — Опять всех надула…
— Погодь, Лизавета, — остановил девочку Алеша. — Чего ты тут гвоздила насчет пистолета?
— Ой, мамочки родные! Грит, признавайтесь, кто из вас? А мы, грим, нет у нас такого. Всех семерых мальчишек знаем, а Виктора Князева…
— Врешь! — Генка подпрыгнул, схватил Лизавету за грудки и прижал к косяку. — Опять твои штучки‑дрючки? А ну, говори, откель узнала, что я Витька Князев? В тумбочке шарилась, душа из тебя вон?!
Все эти слова он выпалил одним духом и тряс бедную Лизавету, как веник. Она перепугалась и прошептала:
— И он такой же сумасшедший…
— Кто он? Кто сумасшедший?
Она, не оглядываясь, толкнула ногой дверь.
— Смотри сам — кто.
С улицы донесся громкий, простуженный голос:
— Чего ты мне арапа вертишь, старый валенок?! Я ж точно узнал, сюда его направили. Сей секунд показывай всех заморышей! Не то я разнесу вашу богадельню по щепочкам.
— Он… — криво усмехнулся Генка. Потом как заорет не своим голосом:
— Ба‑атя‑а!
И вылетел пулей в дверь.
За ним — Лизавета.
И все, толкаясь и шумя, повыскакивали из мастерской.
Остался один Алеша. Руки его дрожали, и он не мог наколоть очередную шпильку. Пристукнул молотком, ушиб палец. Замотал им. Усмехнулся.
— Тоже мне, подпольщик‑самоучка… Витка‑Генка, еще б Климентом Ворошиловым назвался…
Глава 7.
Весна пришла с грачиным гомоном. Прилетные птицы чинили старые гнезда на березах вокруг старого особняка детдома, кричали радостно, будоражили все окрест. К грачиному гомону прибавился ровный гул мотора. Это где‑то невдалеке за лесом работал трактор.
По тропке катил на тележке Алеша Казаков. Тележка — это квадратная доска с подшипниками вместо колес. К доске Алеша пристегнут широким ремнем. В руках две короткие палки. Он упирается ими и катит по тропинке между берез. Потом разворачивается, учится поворачивать влево, вправо.
Вот он быстро катит по двору детдома, огибает по дорожке особняк.
Возле конюшни и разыскал Алеша деда Николу. Тот запрягал лошадь.
— Погоди, начальство, дело есть.
— Ну?
— Верни мне солдатскую книжку.
— Это еще зачем? — удивился тот.
— В город мне надо. По очень важному делу.
Присвистнул дед Никола.
— А чего тебе, милок, ещё надобно?
— Лошадь. И одежду солдатскую, чтоб по форме явиться в военкомат. Пусть дают направление в госпиталь, где протезы делают.
— Дело нужное. Дело житейское. Только погодить тебе чуток придется. Сейчас там не до тебя, сейчас войну кончать надо. А ты еще полтора года должен на казенных харчах у нас жить.
— Нет, Никола, не держи меня. Лучше соглашайся да сам и отвези куда надо. Идёт? А то всё одно убегу. Понял меня? Ползком, а уползу.
— Оно так. Парень ты отчаянный, разведчиком служил. Фронтовик, одним словом. Но у меня тоже государственная служба. Потому никуда я тебя отпустить не могу. — Он потер свой нос, крякнул, сел в телегу и, понужнув лошадь, закончил беседу: — А в бега навостришься — настигну. Не велик пока из тебя беглец‑то. Н‑но, милай!
Алеша запустил в телегу обе свои палки и сжал кулаки.
— Ну, погоди, Коля‑Николаша, оставлю я тебя с твоим красным носом.
***
Небольшая луговина. Раскинув широко руки, лежит в траве Алеша, грызет травинку, в небо смотрит. Там носятся стрижи, трезвонит невидимый жаворонок. Перепел уговаривает свою подругу: «Пойдем пить, пойдем пить». И подруга соглашается: «Пить так пить, пить так пить».
Сорвал Алеша наугад новый стебелек, поднес к лицу и сразу сел. Размял в пальцах маленькие листочки, понюхал.
— Полынь…
Задумался. Потом решительно застегнул потуже ремень, держащий его на таратайке, палки в руки — и покатил к лесу.
— Полынь… Помню твой наказ, товарищ старшина, только вот далековато село мое, да и я не ходок…
Вихляется тропка меж деревьев, повизгивают колесики Алешиной тележки, спешит он куда‑то.
Вот и край леса. Сразу же чернота перепаханной залежи.
Трехлемешный плуг тянет колесный трактор «Универсал».
Алеша подгреб к самой борозде, захватил горсть черной земли, рыхлой и блестящей. Размял в пальцах, даже понюхал.
Улыбается мальчишка, видно, хорошо пахнет земля. С завистью смотрит он на трактор.
За рулем трактора девушка. На открылке сидит ее помощница и кричит подруге:
— Смотри, опять этот детдомовский гармонист прикатил на своем вездеходе.
— Чего это он каждый день повадился?
— Поди, невесту себе из нас выбирает.
— Жаль, что безногий, а то я б пошла.
— А може, подумаешь? Гармонист все же, да еще такой красивый.
И обе смеются. А что им не смеяться, молодым да здоровым.
Вот Алеше не до смеха. Маленький, искалеченный, совсем он никому не нужен на этой земле. Катит он на своей доске обратно, торопится, словно хочет убежать от веселого смеха девушек‑механизаторов, от гула тракторов, от грачиного гомона.
Тут и моя душа не выдерживает.
— Подожди, Алеша. Остановись. А ну‑ка, двигай обратно к полю. К трактору. К тем веселым девчатам. Ты же разведчик, Алексей. Ну, придумай же что‑нибудь.
Трактор развернулся у межи, и девчата снова увидели Алешу. Он махал рукой, звал.
Подкатил трактор, остановился, а девчата подбежали к Алеше, присели рядом на траву.
— Ну, здравствуй, гармонист. А где же твоя тальяночка?
— Будет вам и тальяночка, и концерт по заявкам. Только вот службу бы надо одну сослужить.
Девчата переглянулись.
— А что за служба‑то?
— К вам заправщик на паре лошадей приезжает. Откуда он керосин возит?
— Из МТС.У нас в райцентре МТС.
— А мне в райвоенкомат нужно. Очень срочно. Устроите?
— Только, чур, уговор: чтоб всю дорогу тальяночка не умолкала.
***
Мальчишки и девчонки играли в лапту во дворе детдома. А чего им не играть? Руки‑ноги есть, вот и бегают, хохочут. Хорошо им.
Катит Алеша краем двора к беседке, приметил там Николу. Отдыхает тот. Солнце или работа сморили его. Алеше он не обрадовался, а даже, кажется, рассердился при виде его.
— Дед Никола, ты че это все прячешься от меня последние дни?
— И то верно, чего в прятки с тобой играть, не маленький уж, поди, сдюжишь. На, читай. — И достал из кармана уже помятый распечатанный конверт.
— Что это?
— Ответ пришел на твой запрос о батьке.
Алеша бегло прочел несколько строк, медленно опустил руки на колени. Не закричал маленький солдат, не забился в истерике, как это было с ним в госпитале. А как сидел на своей доске‑коляске, так и остался ровно сидеть. Только из глаз сами по себе бежали и бежали слезы. Сквозь них замаячил и ушел куда‑то дед Никола, не нашедший слов утешения. И бегали по двору ребятишки. И грачи летали над березами. И где‑то гудел трактор.
Вот теперь все, теперь он совсем один на всем белом свете.
***
Первый летний дождь. Погромыхивает в полнеба, но не шибко.
Под дождем поляна за старым особняком детдома. Под дождем и высоченные в молодой листве березы, окружающие его.
Под одной из берез сидит Алеша Казаков. Он медленно перебирает лады гармони. Льется уже знакомая нам мелодия, но очень много в ней грусти. Вроде и песня боевая, но нет сегодня в ней запала, а больше задумчивости, воспоминаний, надежды какой‑то.
Да еще дождь идет, неторопливый, ласковый, летний дождь. Под такой дождь и под такую музыку что‑то очень главное должен решить для себя маленький фронтовик Алеша Казаков.
Глава 8.
Опадали с берез желтые листья. Во дворе детдома их сгребали в нарядные цветастые вороха и поджигали.
Тихо. Потому дым не мечется, а свечкой идет прямо в небо.
Появился солдат в кавалерийской форме. Детдомовские сразу окружили его, повели к дедушке Николе в дальний угол двора. Там, в беседке, все и разместились.
Иван Старожук был все так же молод, усат, только сдержаннее и солиднее, чем два года назад, да на лице прибавился розовый шрам.
— Значит, опоздал я малость?
— Ого, малость! — засмеялась Лизавета. — Еще весной мы ему побег готовили. Ага. Я сама Лешу в солдатскую форму наряжала. А Витек с мальчишками документы у деда Николы стащили.
— Ну, разбойнички, ну… — Никола таращит на Лизавету глаза и улыбается. — Да, объегорили старого. Месяца три уж как нет Алешки‑то. А ты ему, служивый, родственником доводишься или как?
— Наказ у меня от его дружка. Перед одним страшным боем поклялись мы с ним: кто жив останется, тот Алешку разыщет. Вот я уцелел, а Рыжик наш погиб героем, под танк с гранатами кинулся.
— Помню его. Как сюда сопровождал он Алешку Казакова. Все песни грустные распевал… Ишь, героем каким оказался. Да и Алексей, к слову сказано, отчаянная голова. Самостоятельный. Говорит, раз я один остался от всего корня, то должен крепко на собственных ногах стоять. А ног‑то и нет. Вот и задумал через военкомат ноги себе выхлопотать. Не доглядел я. Как весной‑то получил он известие о смерти батьки, так и сбёг. А как и куда, ума не приложу…
***
Старожук в кабинете военкома.
Подполковник курит папиросу и рассказывает:
— В конце мая атаковал он меня. И до чего настырный! Я ему объясняю: иди, мол, на комиссию и оформляй документы. Как фронтовику, тебе пенсию определят. Крутит головой: у меня, дескать, руки есть, на кусок без милостыни заработаю. Ну что с ним поделаешь?! Был бы здоровым, взял бы ремень да высек. А тут случай такой… А гонору прибавило то, что я сам ведь его собирался вызывать. Пришел на него наградной лист и орден Красной Звезды. Ну вот, по случаю и вручил ему.
— Это в бою под Полтавой он заработал. Лихая была там рубка. А Алексей друга своего прям из‑под пулемета выхватил, жизнь ему спас.
— Вообще‑то, он не по годам взрослый парень. Такие мне тут сцены устраивал, да так это спокойненько — у меня аж мурашки по груди…
— И что же решили с ним тогда?
— Так он не отстал от меня, пока я не вызвонил все госпитали в ближайших городах и не договорился, чтоб ему сделали самые новейшие протезы. Вот адрес. Я его сам туда и отвез. Уж шибко ему хочется на своих собственных по земле ходить.
***
Скверик при госпитале.
На скамейке сидят Старожук и пожилая няня.
— Верно, верно, меня к нему и приставили. Сначала‑то фордыбачил, все норовил поскорее убежать на свободу. Да врачи на хитрость пошли, усовестили его. Мол, им очень важно и для науки важно, как эти самые протезы новой конструкции покaжyт себя без костылей. Подействовало. Почти до листопада жил спокойно и учился ходить. А мы как могли подкармливали его. Ну а потом пообвык к новым сапожкам, совсем костыли забросил, стал с тростью ходить. Вперевалочку, тихо, но только с тростью. Теперь, говорит, я на своих троих дальше пошкандыбаю. И ушел ведь. Недели две тому назад. Без спросу ушел. Боялся, что его снова в детдом отправят.
— Где же его искать теперь? — вздохнул Старожук. — У меня отпуск кончается.
— В городе, милок, ищи. На какие‑то курсы он собирался…
Глава 9.
Шел Алеша Казаков окраиной города. За плечами тощий вещмешок и гармонь — все его богатство. В руках трость. Без нее он еще не может ходить. Да и с тростью не прыткая походка.
А на пустыре мальчишки играли в футбол. Алеша засмотрелся, и мяч откатился к его ногам.
— Эй, кореш, а ну, поддай его сюда! — крикнули от ворот.
Он изловчился, пнул по мячу, но тот вместо поля укатился в сторону.
— Эх ты, мазила… — услышал солдат насмешку за спиной. Но слово это растопило гримасу боли на лице, засияли глаза.
— Мазила, — с удовольствием повторил он. «Мазила» значит «пинающий плохо по мячу, бегающий, имеющий ноги». Пусть не шибко проворные эти ноги, но они ведь теперь есть! Он же идет. Сам. Без чужой помощи. А это уже что‑то да значит!
***
Крохотный базарчик на пристанционной площади. Два длинных стола под навесом. Но и здесь идет бойкая торговля, натуральный обмен.
Алеша Казаков уже в какой‑то выцветшей гимнастерке и штатских широченных брюках. Но кубанка с алой звездочкой на голове. В одной руке трость, в другой — поношенный армейский бешмет. Алеша примеривается к продавщицам съестного, соображает, у кого бы выменять еды на этот старый бешмет.
— Чего, соколик, за костюмчик просишь? — поинтересовалась востроглазая женщина из‑за стола.
— Еды на три дня.
— Покажи одежонку‑то.
Повертела в руках, пощупала, на свет даже посмотрела — не шибко ли вытерся.
— Котелок картошек и одну лепешку дам, — великодушно определила цену женщина, пряча бешмет в мешок.
Алеша сам взял три лепешки и подставил кубанку для картошек.
— Ты чего это три лепешки сцапал? — изумленно крикнула продавщица лепешек.
— Я же сказал: на три дня — столько и взял. Насыпай теперь картошек полную кубанку.
— Да что же это делается, люди добрые?! Средь бела дня грабят беззащитную вдову солдатскую…
Старая женщина, продававшая топленое молоко, остановила голосистую соседку:
— Ты с кем театры‑то разыгрываешь? Не видишь, фронтовик он. Счас взгреет тебя костылем, так ты забудешь вдову солдатскую.
— Грабеж, чистый грабеж, — тише запричитала востроглазая и высыпала картошку из котелка в кубанку.
Алеша положил наверх картошки хлеб, и вдруг вывернувшийся откуда ни возьмись расхристанный оборвыш схватил с Алешиной кубанки лепешки и со всех ног бросился бежать.
— Стой, паразит! — закричал Алеша. — Держите его, держите грабителя!
Востроглазая женщина прикрыла обеими руками свои оставшиеся лепешки на столе и завертела головой по сторонам, боясь, что ее тоже ограбят.
Тем временем шустрый мальчишка ловко выдернул из ее мешка бешмет, сунул его за пазуху и под шумок улизнул.
Алеша Казаков, размахивая тростью и прижимая к груди кубанку с драгоценной картошкой, ковылял прочь от базарчика, продолжая кричать:
— Подожди, разбойник! Все равно ведь догоню паразита…
***
Захламленная полуподвальная комната. Из мебели — старый облезлый комод, вышедший из моды полвека назад диван и широченный топчан с наброшенными на него лохмотьями. Еще есть печка типа буржуйки. На печке пыхтит закопченный чайник.
Липа и Шмель хозяинуют. Это те оборвыши, которые промышляли на пристанционном базарчике.
Маленький Шмель шурует в печке и закатывает на уголья картошку.
Липа сбросил с себя драный‑передраный пиджачишко, умылся над ведром в углу и превратился в нормального, даже симпатичного, подростка.
А пока он умывался, Шмель мгновенно отщипнул от лепешки кусочек и проглотил. Прошелся вдоль комода и еще отщипнул.
— Шмель, клюв начищу! — пригрозил ему Липа.
— Да я только понюхал. Све‑еженькие… — Он открыл комод, пошумел там и вытащил чашку, стаканы, соль. Прислушался. — Костыль шкандыбает.
Дверь открылась, и вошел Алеша Казаков. Он молча доплелся до дивана, рухнул на него и привалился к спинке.
— На сегодня — баста! Сил больше нет. Шмель, как ты?
— Порядок. Теперь куда потащим?
— Где больше шкуродеров, туда.
— Так на толчке уж были, — хохотнул Шмель.
— А базар?
Липа и Шмель переглянулись. Липа пояснил:
— Там нас знают как облупленных.
— Ничего, подстрахуете. А не выйдет — не надо. Третий‑то раз можно и взаправду отдать.
— Костыль, а помнишь, с галифе цирк был? Чуть тому очкарику второй раз не подсунули…
Шмель залился хохотом, как горох рассыпался.
Алеше, однако, не до смеха. Он удобнее «переставил» ноги, сморщился от боли.
— К черту все! Надоело…
— Где ты опять столько времени пропадал? — спросил Липа.
— В ремесленное училище заходил.
— Ну?
— Тоже медкомиссию проходить надо.
— А по объявлению ходил?
— Был и там. Говорят, у нас своих калек хватает.
— Бюрократы! — возмутился Липа. — Человек ищет работу, а ему кукиш без масла. Вот если б пойти к самому главному в городе и сказать, что ты фронтовик, сирота…
— Дура. Меня ж сразу в детдом отправят.
— Верно. Сцапают и не пикнешь, — подтвердил Шмель. — Я ж говорю вам, бестолочам, в Одессу ехать надо. Ба‑альшой город. Дорогой песнями заработаем на харч. Ты, Липа, за конферансье сойдешь. Костыль на гармошке, а я спою:
Граждане, послушайте меня.
Гоп‑со‑Смыком — это буду я.
Я в Берлине научился,
А в Париже наловчился
И поехал в русские края…
И такую чечетку отмочил, что Липа в восторге поднял обе руки.
— Я за Одессу! Там рыбацкую артель сколотить можно.
— Рыбак из тебя… липовый, — криво усмехнулся Алеша. — Вот жизнь пошла. В детдоме хоть честно шамовку зарабатывали. А тут…
— Зато — свобода! — мечтательно‑смешливо заключил Шмель. — Вот кончится война, в магазинах хлеб давать будут без карточек. Бери хоть кило, хоть два и трескай от пуза…
— Не сгорят печенки‑то? — спросил Алеша у Липы.
— Счас… Ага, почти готовы. Да ладно, горяче сыро не живет. Шмель, накрывай стол.
Поставлен у дивана перевернутый ящик и накрыт газетой. На нем три лепешки и чашка с печеной картошкой. А еще Шмель разлил в стаканы мутноватый чай.
Троица чинно принялась за еду.
***
Очередь у хлебного магазина. Старушонка с набожным лицом и перепуганными глазами рассказывает соседке по очереди:
— Их целая банда была. Истинный крест. А за главного — оборотень. То безруким, то безногим прикидывается. И дружков наводил. Затуманит человеку глаза, хватится тот, а ни вещичек, ни самого оборотня уже нет. Двоих третьеводни изловили. В кутузке сидят. А оборотень‑то пропал. Как сквозь землю провалился. Теперь говорят… — Старушонка осеклась, зашептала, указывая глазами: — Он. Вот те крест, он…
— Да будет врать‑то. Это ж мальчонка совсем.
— И‑и, милая, оборотни — они во что хошь могут превратиться…
Вдоль очереди, тяжело опираясь на трость, медленно шел Алеша Казаков. Лицо грязное, усталое. Рот перекошен.
От усталости ли, от манящего хлебного запаха ли остановился Алеша, оглядел сухими глазами очередь и сел на приступок у самого входа в магазин.
Толкались и входили женщины. И выходили женщины. С хлебом.
Одна вышла с плачущим ребенком на руках. На голове сбитый платок. Женщина положила на перила хлеб, половинку с четвертушкой, стала поправлять платок и ребенка успокаивать.
Алеша сглотнул слюну, уставился на хлеб, а предательская рука сама протянулась и схватила серенькую четвертушку.
И вот он ест торопливо, давится, не глядя по сторонам.
— Ох, господи, мой хлеб… — слабо вскрикнула женщина.
— Он! — испуганно взвизгнула старушонка. — Оборотень!
Очередь сдвинулась, зашумела. Алеша уже доедал тот несчастный кусочек хлеба. Женщина с ребенком заплакала, беспомощно опустилась на ступеньки.
— У меня ж дома еще двое. Чем я кормить‑то их буду?..
Кто‑то сдернул Алешу с приступка. Отлетела в сторону кубанка. Мелькнула трость. Кто‑то крикнул:
— Бейте его, бандюгу!
— Крестным знамением его осените, — советовала старушонка.
Сбили Алешу с ног, а может быть, он и сам упал, без трости‑то.
— Стойте! Что вы делаете?! — раздался мужской голос. — Не видите — мальчонка перед вами! Набросились как воронье…
Иван Старожук оттеснил возбужденных женщин, помог Алеше подняться на ноги, подобрал кубанку и надел ему на голову.
— Вот воронье, не стыдно? Безногий же он, на войне пострадал.
— Мы все пострадавшие, — ответила старушонка.
— Вы взрослые. Нет чтоб куском поделиться…
— А коль богатый, так и делись с шаромыжником.
— Заступник нашелся…
Женщины ругались и восстанавливали перепутанную очередь.
***
Опять та же комната в полуподвале. Только нет здесь Шмеля и Липы. А пьют чай Старожук и Алеша Казаков.
На газете тонкие ломтики хлеба, колотый сахар. Алеша боится поднять глаза, ему стыдно. Обжигаясь, прихлебывает чай, сахар прикусывает, а на хлеб не смотрит.
Хмурится и Старожук. Молчит. А говорить надо. Ведь искал он Алешу. И нашел.
— Долго я искал тебя, хлопче. Да лучше бы не находил. Знал бы Рыжик…
— Иван! Ну… возьми лучше ремень да взгрей меня…
— И возьму! И взгрею! — Старожук вскочил, забегал по комнате. — Ты видел дитя у женщины?
— Видел. Синий какой‑то…
— Потому и синий, что голодный. А ты у него последний кусок отобрал…
— Я хотел попросить… Язык не поворачивается.
— Эх ты! Да и ты ли это?
— Я. Кто ж еще?
— Нет. В эскадроне у нас был боевой хлопец, сын полка Алексей Казаков. Трубач и запевала. А ты кто? Бандюга, вот ты кто!
— Прости, Иван…
— Ты не у меня проси прощения. Ты у всех боевых друзей‑товарищей, полегших на поле боя, проси прощения: у Рыжика, у капитана…
— И товарищ капитан погиб?! — вскрикнул Алеша и сник. Потом поднял на Старожука глаза, полные слез и боли. — Как это было?
— Уже возвращались… Всем эскадроном ходили в тыл километров за двести. Задачу выполнили, а тут как будто ждали нас… С флангов ударили пулеметы, а навстречу легкие танки. Ну и обложили нас в балочке. Капитан первый погиб… А потом осталось нас меньше половины. Лошади метались и падали, как люди. Вот тут Рыжик и крикнул: «Старшина, уводи ребят, я прикрою!» И с двумя гранатами встреч танку… И прикрыл. В копоти горящего танка мы и проскочили ловушку…
— Простите меня, друзья‑товарищи… Я виноват перед вами… Я заблудился… Скажи, Иван, что мне теперь делать?
Старожук достал из нагрудного кармана конверт, протянул другу.
— Это наш старшина тебе шлет. Написал он, когда эскадрон через село твое проходил.
Алеша открыл конверт, но письма там не было. А был лишь засушенный стебелек травы.
— Полынь?! — Он вдохнул сухой аромат степной травы, нахмурился и опять серьезно посмотрел на Старожука. — Спасибо, Иван. Теперь я знаю, что мне делать.
Глава 10.
Старая полуторка несется полевой дорогой.
В кузове стоят два солдата, за кабину держатся, вперед смотрят.
Не доезжая до села, Алеша постучал в кабину.
Машина притормозила.
— Здесь я сойду, — решительно сказал Алеша Старожуку.
— Добре. Ну, прощевай пока, хлопче. Погостил бы у тебя, да отпуск мой кончается. Боевые дружки‑товарищи меня ждут на фронте. А за тебя я теперь спокоен. Бывай…
Они обнялись.
Иван Старожук помог другу спуститься с машины на землю, подал ему вещмешок и гармонь.
Машина тут же рванулась с места и умчалась к линии фронта, где еще было очень много дел и забот.
Алеша постоял малость, провожая взглядом друга, и пошел к полю. Тому самому полю, на котором погибла его бабушка; к полю, на котором он сам чуть не сгорел.
Поле было чёрным. Но не той смертельной чернотой, а перепахано и заборонено.
На меже стояли два куля с зерном. Алеша взял горсть зерен и увидел в них те, другие: горстка опаленных лихой бедой пшеничных зерен на фоне выжженного поля, горстка светлых зерен, вспыхнувших на чумазой ладони золотым светом.
По полю шел старик в широченной соломенной шляпе, через плечо — холщовая сумка с зерном. Шел старик размеренно и в такт шагам своим размашисто кидал горсти зерна.
Следом, запрягшись в лямки по двое, девушки тянули бороны. Одна из девушек, совсем маленькая, худенькая, все время спотыкалась и молча плакала.
Алеша оставил у кулей свои вещи, пересек уже засеянное и, вручив маленькой девушке свою трость, впрягся в ее лямку.
Лямка заменила солдату трость.
Старик ровно шел по полю. После каждого взмаха его руки вспыхивал золотой дождичек зерен и ложился в мягкую землю.
Тянул Алеша лямку бороны. Тянул привычно, как будто он никуда и не уходил со своего поля. Только вот пронеслась над этой родимой землей страшная буря, унесла с собой многие жизни, оторвала живых мужиков от крестьянского дела. Но буря проходит. И оставшимся надо продолжать человеческую жизнь, засевать свое поле, чтобы растить хлеб для себя и кормить другие народы.
Вскоре зазеленеет поле. Потом вызреют хлеба под солнцем. А хлеб поможет выжить на отвоеванной земле.
***
По небу летели высоко‑высоко мелкие рябые облачка, похожие на лебедей. Через девять послевоенных лет птицы‑лебеди позовут Алексея Казакова на целину, где невозможностью содеянного он станет живой легендой. И даже Героем. А еще Народным Депутатом. Но об этом напишут идущие за нами.
