Ротмистр лейб‑гвардии гусарского полка Пётр Чаадаев в 1821 г. вышел в отставку, уединился от общества и предался историософскому сочинительству. За первую же публикацию плодов которого был официально объявлен сумасшедшим и по высочайшему повелению запрещён в писательстве.
В александровские времена необходимость адекватного осознания русской национальной государственности и ее перспектив сделалась настоятельной. Помогло, как всегда, несчастье — Отечественная война 1812 года, позволившая значительному количеству образованных русских людей, во‑первых, испытать на своей шкуре прелести силовой модернизации по‑наполеоновски, а во‑вторых, прорваться через временно рухнувшие границы и повидать взбаламученную народную Европу.
Послевоенное брожение русских умов было отнюдь не праздным. Освобождённая Европа встречала льстивыми улыбками, а в спину шипела: «Поскреби русского — найдёшь татарина». Под мишурной скорлупой прежних порядков, наводимых Священным Союзом, чувствовалось биение нового, невиданного прежде духа. Даже тот, кто не имел семи пядей во лбу, возвратясь с грузом европейских впечатлений, понимал: в домашнем датском королевстве что‑то неладно.
Русские комплоты и конспирации завершились конвульсивной и пагубной попыткой революции сверху. Стратегия просвещённого бунта не сработала. Конституция Никиты Муравьёва и дышавшая кромвелевщиной «Русская Правда» Павла Пестеля оказались мертворождёнными. Перевалив через кровавый декабрьский рубеж, русская политическая мысль разошлась по двум руслам.
Многолетняя перекройка истории русской общественной мысли по ленинско‑сталинскому лекалу привела к господству в массовом политическом сознании грубейших стереотипов и искажённых представлений. И по сей день славянофильство и западничество 1840–1850‑х годов трактуются у нас как оторванные от реальной почвы мыслительные экстравагантности, не выдерживающие конкуренции с революционно‑демократической платформой, как вечно враждовавшие противоположности. Подобное гнутьё через колено служило примитивному спрямлению русской истории до известной схемы, по которой декабристы разбудили Герцена, Герцен растолкал Ленина, Ленин породил Хрущёва, а Хрущёв произвёл Сахарова и Солженицына. В живой исторической реальности всё было гораздо сложнее и богаче.
Пётр Чаадаев не принимал навязываемого обществу с начала 1830‑х годов казённого патриотизма николаевско‑уваровской выделки. Европеец по духу, русский человек по рождению и воспитанию, он видел, сколь ловко был проделан оборонный идеологический кульбит. Вместо привычного сопоставления России и Европы в общественное сознание начали вбивать противопоставление русских и европейских институций. Громко зазвучала идея особого русского пути. В сверхблагоприятной для России европейской ситуации 1826–1833 годов (выигранная война на Кавказе, подавление польского мятежа, дипломатическая победа в достижении российского приоритета над черноморскими проливами) национально‑государственное чванство становилось официальной идеологией, обращалось во внешнеполитическую спесь, консервировало внутреннюю реакцию.
Каким бы вольнодумцем ни считал себя каждый мыслящий человек, какими бы оговорками ни сопровождал он принятие идеи русской особости — но, солидаризировавшись с нею, он автоматически делался союзником деспотической власти и официальным ретроградом. Чаадаев отважился на попытку вышибить клин клином.
"…мы жили и сейчас еще живём для того, чтобы преподать какой‑то великий урок отдаленным потомкам, которые нас поймут…Опыт времён для нас не существует. Века и поколения протекли для нас бесплодно. Глядя на нас, можно сказать, что по отношению к нам всеобщий закон человечества сведён на нет.
Если бы дикие орды, возмутившие мир, не прошли по стране, в которой мы живём, прежде чем устремиться на Запад, нам едва ли была бы отведена страница во всемирной истории. Если бы мы не раскинулись от Берингова пролива до Одера, нас и не заметили бы. Некогда великий человек захотел просветить нас, и для того, чтобы приохотить нас к образованию, он кинул нам плащ цивилизации; мы подняли плащ, но не дотронулись до просвещения. В другой раз, другой великий государь, приобщая нас к своему славному предназначению, провел нас победоносно с одного конца Европы на другой; вернувшись из этого триумфального шествия чрез просвещённые страны мира, мы принесли с собою лишь идеи и стремления, плодом которых было громадное несчастие, отбросившее нас на полвека назад. В нашей крови есть нечто, враждебное всякому истинному прогрессу.
Что мы делали о ту пору, когда в борьбе энергического варварства северных народов с высокою мыслью христианства складывалась храмина современной цивилизации? Повинуясь нашей злой судьбе, мы обратились к жалкой, глубоко презираемой этими народами Византии за тем нравственным уставом, который должен был лечь в основу нашего воспитания… Когда же мы свергли чужеземное иго и только наша оторванность от общей семьи мешала нам воспользоваться идеями, возникшими за это время у наших западных братьев — мы подпали ещё более жестокому рабству, освящённому, притом, фактом нашего освобождения».
Ход чаадаевской мысли — это гамлетовское, осознанное и целенаправленное систематическое безумие. Образцовые западнические суждения, умело расставленные для лояльности отвлекающие приманки (хвала Петру Великому, превознесение Александра Первого, осуждение декабристского бунта) соседствуют с обличительной филиппикой в адрес конфессионального выбора X века и с абсолютно крамольным для того времени утверждением, что по освобождении Московского государства от ордынского ига московский политический режим сам стал восточной деспотией.
Постулируя отсталость России, растравляя раны соотечественников в выражениях весьма сильных, Чаадаев провоцировал отрезвление общества от угарно‑оптимистичной формулы Бенкендорфа («Прошлое России было блестяще, её настоящее более чем великолепно, а что касается её будущего, оно превосходит всё, что может представить себе самое смелое воображение»). Смертельно обидный для национального чувства, мало кем понятый и осторожно осуждённый даже друзьями, чаадаевский скептицизм был своего рода горьким лекарством. К великому сожалению, через двадцать лет он полностью оправдался унизительным поражением России в Крымской войне.
Цитированное выше первое «Философическое письмо» Чаадаева стало прологом к спору о настоящем, прошлом и будущем России, который развернулся на уровне полемики лишь к середине 1840‑х годов. Чаадаев кристаллизовал суть последующих дискуссий резкостью и афористичностью своих суждений. Благодаря ему аморфность русского недовольства впервые чётко оформилась в аргументах тех, кого стали называть славянофилами и западниками.
Славянофилы и западники 1840‑х были, как это ни странно звучит, почти одинаково критически настроенными либералами в отношении официальной идеологии и политики. Им равно близки были и мысль об особом характере исторического развития России, и нескрываемое презрение к сентенциям насчёт гниющего Запада и процветающего отечества. Уваровская формула «Православие, самодержавие, народность» находила у славянофилов и западников одинаковую интерпретацию. Они согласно видели в православии прежде всего казённое единоверие, в самодержавии — оправданную богопомазанностью личную независимость монарха от закона, в народности — бессловесную покорность масс однонаправленному механизму власти. Камнем преткновения был вопрос о методе: воспроизводить западный опыт — или взращивать рациональные зёрна опыта национального?
«У нас искать национального, значит искать необразованного; развивать его на счёт европейских нововведений, значит изгонять просвещение; ибо, не имея достаточных элементов для внутреннего развития образованности, откуда возьмём мы её, если не из Европы?» Под этими словами так и хочется поставить имя Чаадаева, однако принадлежат они славянофилу Ивану Киреевскому.
Неутолимое стремление соединить неприятие казённого патриотизма с чувством национальной гордости — вот в чем суть более мнимого, чем реального славянофильско‑западнического противостояния. Удивительным образом эта формулировка прошила двухвековую толщу русских политических споров и осталась актуальной в наши дни. На неё неосознанно опирались народовольцы, пытавшиеся перехватить у власти реформаторскую инициативу. Ею оперировали центр и левый фланг русских политических партий начала ХХ века, сознательно расшатывавшие монархию. В её пределах была принесена великая жертва российских народов, в 1941–1945 годах разгромивших чужую деспотию ценой укрепления собственной. Ею вдохновлялись шестидесятники, стремившиеся оспорить у власти приоритеты национальных ценностей. Над ней схватывались «патриоты» и «демократы» 1980–1990‑х. Ею норовят побить друг друга современные «либералы» и «державники».
Союзников в славянофилах режим Николая Первого не видел. В конце 1840‑х славянофилы жили ожиданием арестов и репрессий, а помянутый Пётр Вяземский, злоязычно не щадивший перехлёсты и фанфаронады квасных лжепатриотов, готов был принять от Юрия Самарина на сохранение портфель с опасными бумагами — как тридцать лет хранил он пущинский портфель с бумагами декабристов.
На закате дней своих Чаадаев, первый человек, включивший в число непременных прав и обязанностей патриота право хвалить родину за успехи и обязанность ругательски ругать её за провалы, кратко изложил свой символ веры:
«Слава Богу, я ни стихами, ни прозой не содействовал совращению своего отечества с верного пути.
Слава Богу, я не произнёс ни одного слова, которое могло бы ввести в заблуждение общественное мнение.
Слава Богу, я всегда любил своё отечество в его интересах, а не в своих собственных.
Слава Богу, я не заблуждался относительно нравственных и материальных ресурсов своей страны.
Слава Богу, я не принимал отвлечённых систем и теорий за благо своей родины.
Слава Богу, успехи в салонах и в кружках я не ставил выше того, что считал истинным благом своего отечества.
Слава Богу, я не мирился с предрассудками и суеверием, дабы сохранить блага общественного положения — плода невежественного пристрастия к нескольким модным идеям».
