Скорбная судьба его отзовётся в недрах сердца, чувствительного к алхимии волшебных поэтических вибраций, на которые был мастер Игорь Калугин — поэт шаровой силы, мало услышанный миром, закрученным ныне пиаром и деньгами, литературным, а общий, обширный — бесконечно колышущееся человеческое пространство — к поэзии равнодушен…

            Он и переводчиком был экстракласса, давая русское звучание сложным поэтам кристаллической яркости — сложным, скорбным, как Георг Тракль:

            Настал для человека час восторга!

            В дубовых бочках выбродили соки.

            Раскрыты нараспашку двери морга,

            И ласково блестят на солнцепёке…

            Трагический Тракль?

            Или — не менее трагический, через призмы себя пропускающий все боли мира, в том числе и боль конкретного австрийца — Калугин?

            Он вливал свою кровь в иноязычные строки, и, живая и бурлящая, отданная поэтом, она зажигала изнутри, как таинственные раковины, стихотворения, скажем, мало известного в России Гюнтера Айха:

            Монументально стремленье тополя

            Над холмом, чья шапка ещё зелена.

            И вороны пишут, крыльями хлопая,

            В небе непонятные письмена.

            Звуки и знаки в воздухе буден:

            Как сверчки, стрекочут во мгле провода,

            На опушке леса грибы, словно студень,

            Кто‑то разорил гнездо дрозда.

            Прозябают в праздности борозды поля,

            Трещиной сверкает на лужах лёд.

            И зовут задуматься над азбукой боли

            Облака, несущие снежный плод.

            Предельная, математическая, рогатая алгебра работает, выверенность строк каждой: всякая пестуется, насыщаясь красотой, и сколь густ этот снежный плод, данный любому, но только поэт увидит, столь богато расцветает крохотное казалось бы стихотворение…

            Перевод вторичен в жизни поэта, хотя порой захватывает потоком: так хочется сблизить культуры, все из одного океана, обогатить родную словесность полюсами, тайной и алхимией другой…

            Рок поэта или рок, простирающий крылья мистического плаща над собирателем слов, живописался Калугиным лапидарно (он вообще тяготел к краткости, хотя и большие стихи разворачивал феноменальной густотой красоты и смысла):

            Поэты долго не живут,

            Поэты рано умирают.

            И сквозь вселенский неуют,

            Они к нам руки простирают.

            Оттуда, из последней тьмы,

            А мы, наверно, близоруки:

            Не в силах догадаться мы,

            Чьи это плачущие руки.

            деревья — словно застывшие в сквозной молитве: зимою холод, противоречащий любви, или — вдруг, почему бы и нет? — скрепляющий её своей снежной сияющей колючестью…

            Но стихи Калугина, часто работающие механизмом молитвы, холода как раз лишены…

            Разумеется, у него была биография, у всех была

            Сколь она важна, когда растворяется теперь, после смерти, уже давно свершившейся, по нашенским меркам, в поэзии, оставленной им? В сияющем, стремящимся в метафизические небеса своде?

            И всё же:

            Учился в Московском физико‑технической институте, окончил филологический факультет МГУ.

            Дебютировал в 1972 году в альманахе «Родники».

            Опубликовал четыре книги стихов. Печатался в журналах «Новый мир», «Дружба народов», «Истина и жизнь», «Континент», в альманахе «Истоки».

            Много и плодотворно работал в области перевода, автор блестящих переводов из Галчинского, Айха, Милоша, Йонаускаса.

            Стихи Калугина переведена на литовский язык.

            Умер в 2005 году.

            Он жил бурно.

            В его жизни был уникальный момент: он, связанный с Литвой кровно, таинственными линиями — небесными дугами культуры (крещён в католичество в Литве), протестуя против нежелания СССР отпустить Литву, угнал самолёт.

            Кажется, невероятным, но факт зафиксирован, и Игорь, разыгрывая из себя террориста, читая стихи, сделав это, был отправлен в Бутырку — о чём свидетельствует цикл стихов: огненных и ненормальных по‑хорошему, разумеется, ибо серость нормальности отрицает поэзию, выверенных, играющих совершенно всерьёз блеском‑гранями метафор и полнотой его неповторимых эпитетов… Каждый у него — как цветок, и цветные цветки эти, распускаясь в ладонях стихов, превращали их в торжество речи.

            Мы войдём в средневековье — вместе с Калугиным: он мало ездил. Европа осталась недоступной ему, кроме Армении и Литвы он не видел в действительности ничего; но то, как он конструирует, строит, отпуская в мир поэтический диптих, посвящённый средневековью, свидетельствует о феномене поэтического зрения:

            Синева и колокола.

            На телегах мешки со злом.

            Зазывала кричит козлом.

            Снег истлел.

            Шелестит зола.

            Корневища мелькают рук.

            Полдень в городе.

            Площадь.

            Торг.

            Пёстрый сброд.

            Кто‑то вопль исторг.

            Кто‑то ладит петлю да крюк.

            Площадь.

            Ярмарка.

            Шум да гам.

            Зазывалы и балаган.

            Да снуёт меж копыт и ног

            Чей‑то голый —

            Как стыд — щенок.

            Хочется приводить полностью, погружаясь в мир, столь непохожий на наш, что неизвестно, кто кого устыдился б…

            Щенок этот — голый, как стыд, точно символом мелькает, стыд в современности забыт, средневековье вам, зажратым, примером, он есть, пусть маленький, в виде щенка, беззащитного…

            Стыд всегда беззащитен.

            Хорошо защищены наглость и подлость.

            Длится современность средневековья Калугина, она разворачивается фронтально, и живопись, конечно любимая поэтом, проступает из пустоты нынешнего времени: вслушайтесь, вчувствуйтесь — это же Брейгель, получивший в дар русскую речь:

            На шомполах шипело мясо.

            Хозяин разносил вино.

            Огня багровые гримасы

            Смеялись в чёрное окно.

            Звенели кружки воскресенья,

            Метались пьяные слова…

            Никто не видел превращенья,

            Никто не чуял волшебства.

            Как сочно!

            Стих брызжет соком — будто жареное мясо!

            Охотники Брейгеля идут, рядом кабак, зовущий в себя, в свои тёплые, сытные недра…

            Но — будет ли там руда, из которой выплавятся слова?

            Калугин предлагает мистическое решение, и глина, упомянутая им, будто лишается веса и вязкости, переходя в категорию ажурности:

            …из глины чистой, глины красной,

            Замешанной на молоке,

            Нас вылепил художник праздный

            В средневековом кабаке.

            Лёгкость бабочки, будто сгущенная одним эпитетом: художник — праздный…

            Игра…

            Лёгкости‑полёта — через все жизненные бездны…

            …разумеется, поэт разнообразен: Калугин — мультикультурен, он вбирает всё, что не отменяет наш, российский «Ноябрь», зацветающий такими красками:

            Проходят составы вдоль старого парка.

            Светильники осени светят неярко.

            Давно — как во сне — откружила листва.

            Чуть светит глубинный огонь вещества.

            К фанерной кормушке слетели синицы,

            И звонкое теньканье их серебрится

            В ненастном покое — как будто родник,

            Когда к нему путник усталый приник.

            Стих работается точно: математика поэзии не открывается никому, но… как вдруг вспыхивает «глубинный огонь вещества»! завораживает необычностью…

            Ощущение взрывает мозг: поэт сопричастен высшей тайне мира — токкате ре минор, под которую он, мир, дошедший до отторжения поэтического слова в пользу технологий, и творился…

            В поэзии Калугина звучит много инструментов: и стволовой, с бездной повенчанный орган гудит, переплетая темы, и мчится клавиатура фортепиано, раненая пальцами виртуоза, она делится кровью своею со всем миром, и скрипка, божественно (в чём‑то) повторяющая женское тело, расходится каскадом звуков, и валторна, как экзотическая птица взлетает…

            Игорь запускал своей поэзий симфонический оркестр — поэзии…

            самые красивые феномены мира: звёзды, август, ладонь (задумайся, гипотетический читатель, сколько в слове ладонь сконцентрирована смысла!) — входили в поэзию Игоря естественно, и — символично:

            Разбей окно! Пускай плеснёт

            В твою каморку ночь!

            Ты, может быть, сегодня тот,

            Кому нельзя помочь.

            Ты весь у неба на виду,

            И август молодой,

            Быть может, хоть одну звезду —

            Из стольких звёзд — одну звезду! —

            Уронит на ладонь…

            Его поэзия — шла от эстетики чуда.

            Словно — оно — везде.

            Всюду.

            С ним можно соприкоснуться, просто открыв окно, или… покормив птиц (кстати, Калугин был птичником, прекрасно знавшим роды и породы, онтология орнитологии была открыта ему)…

            Драму и трагедию — основные жанры неравнодушной к нам, каверзной в своей игре (для нас‑то столь всерьёз!) жизни, Калугин укладывал в жесткие и чёткие, детально выверенные… а данном случае, катрены:

            В кепке нелепой и в чёрных очках —

            Белая прядка упала на ухо, —

            Сумку сжимая в своих коготках,

            Между людей продиралась старуха.

            В тёмном туннеле мотало вагон,

            Кабеля нити струились, как нервы.

            Сыростью в окна дышал перегон

            Тысяча первый.

            Обычная картина?

            Дальше разыграется драма, которой бы и сам Бэккет позавидовал со своей физикой абсурда, с классическим Годо, который никогда не придёт: ладно! Поэт знает всё это, он фиксирует свою драму, многоголосую, как орган, кошмарную, как вариант Древней, сияющей розоватым мрамором Греции, где — гибнет хор:

            Поезд таранил кромешную тьму,

            Стон отдавался под сводами глухо.

            «Славно заверчено, быть по сему», —

            В ухо младенца шепнула старуха.

            Где‑то сирены кричали навзрыд,

            Где‑то машины с крестами летели…

            На перегоне подземном зарыт

            Мальчик в свивальнике чёрной метели.

            Много ещё можно сказать про Игоря Калугина…

            Но — великолепная, византийски‑мудрая, невероятно окрашенная, и иногда кажется нет красок на земле, что использовал поэт, — поэзия говорит сама за себя, и… хочется надеяться, раз уверенность не получить, что, перейдя по роскошно пламенеющему Калинову мосту, он обрёл новые возможности воплощения себя в бесконечном слове…