Предварение

            Итак, я жил тогда в Норильске… Это были годы пёстрой, разнообразной живой молодости.

            Всё дышало свободой, замыслами, разноликостью обитателей… Большинство были вдохновенны собственным бытованием в обычной экстремальности.

            …Одно из моих многочисленных занятий в ту пору — безудержная тяга к перу и бумаге. В этом году — сорок лет этому непреходяще неизбывному влечению.

            Юбилей!

            Делюсь пережитыми тогда впечатлениями. Вдруг совпадут с читательскими… и помолодеем.

            Приобретение

            Свиридов купил мебель, красивую, как стоящая в чистом озере рыба. Привез ее, родную, из магазина, с трудом установил, потому что работал один, и стал ждать чувства удовлетворения. Оно не пришло к Свиридову, сидящему в новом мягком кресле. Свиридов встал, распахнул настежь окно и впустил в квартиру солнце и ветер.

            Лучи ушли вглубь неполированного дерева, придали ему значительность, а ветерок охладил свиридовское желание.

            — Ну, купил, ну и что? — подумал Свиридов. — Теперь есть. А вот раньше не было. Раньше — хуже, сейчас — лучше…

            В последней мысли Свиридов был не уверен. Вернулся в кресло.

            — Раньше, конечно, ни событий, ничего. А сейчас много свободного места. Можно положить что‑нибудь. Пусть лежит себе.

            Свиридов развеселился.

            Хорошо‑то как — лежит себе и лежит. Как смарагд какой‑нибудь… Что такое смарагд? Откуда слово взялось? Стоп, давай, Свиридов, назад. Лежит и лежит, как смарагд какой‑нибудь. Нет, так не соображу. Энциклопедии нет. На работе спрашивать неудобно. Вспоминать надо. Может, имя древнее? Перс там или грек с римлянином… Не похоже. Скорее всего, еда. Изделие кулинарное. Уж больно от названия смрадом попахивает. Нет, кажется, не попал… Надо же, засела мысль. А, может, это зверь?

            Свиридов промучился всю ночь.

            Прошла неделя. Свиридов слегка осунулся, похорошел. Постоянная мысль колотилась, как здоровое сердце, придавая небольшим глазам нестерпимый блеск.

            Свиридов энциклопедию не доставал, у приятелей не спрашивал. Он думал. Настойчиво и не торопясь, как пытливый исследователь. Это было ново, мучительно и хорошо.

            Через две недели Свиридов купил и прикрепил полки для книг, красивые и пока пустые, как глаза стоящей в чистом озере рыбы.

            Тысяча вторая ночь

            Панкратов был обстоятелен во всем, поэтому коньяк купил заранее, в «дорогом» магазине, у знакомой продавщицы. Объяснил, что хочет поздравить с профессиональным праздником хорошего человека.

            Потом, как говорится, закрутился и про праздник забыл. Опомнился через неделю, позвонил, договорился о встрече.

            — Если можешь, в конце рабочего дня…

            — Могу. Буду.

            Пошел за лимонами сквозь морозный туман к заиндевевшему ларьку у автобусной остановки.

            Открывшаяся на стук форточка впустила Панкратова в сияющий фантастическими красками и волшебными запахами оазис посреди сорокапятиградусной действительности. Женщина с тоскующими глазами пожилой газели сказала, не дожидаясь просьбы:

            Берите два. Свежие и тонкокожие. Как у вашей

            Пронизывающий, до невыносимого ясный взгляд приостановил сердце. Панкратов хотел бежать. Дернулся назад. И был возвращен полунасмешливой, полусочувственной улыбкой полных губ.

            — Я вас обману наоборот. Обвешивать не буду. Понятно? Они завесили на двадцать четыре рубля. Давайте тридцать. А я не дам сдачи.

            Панкратов сделал, как просила. Потом аккуратно положил лимоны в сумку и, теряя последнее ощущение реальности, вбросил в уже закрывающееся окошко:

            — Цыганка?

            — Дагестанка. Летите. Ведь ждёт. Достойная женщина. Знаю. На этом речь дозволенную прекращаю…

            Панкратов грянул на автобусную остановку. Ждал недолго… Уверенно вскочил в седло.

            Гибкое тело каурого красавца пронизывало морозный туман, оставляя яркий млечный путь за собой.

            Всадник привстал в стременах, перекрестился на церковь, пронесся ещё пару кварталов.

            Лихо процокал конь по этажам растерявшегося здания и, деликатно перебирая копытами, мягко вошел в кабинет. Светло‑рыжий с жёлтыми подпалинами.

            Зажглись созвездия глаз. Она потянулась ресницами навстречу всаднику:

            — Что в городе мало такси?

            — Да, — ответил Панкратов, романтик.

            История одной пятёрки

            Урок истории в пятом «Б» начался как обычно. Вопросы по предыдущему материалу, ответы с дрожанием в голосе и пальцах и, наконец, рассказ учительницы Клавдии Осиповны о восстании Спартака.

            Замершим ученикам казалось, что клубится возле доски пыль из‑под копыт римских всадников, ест глаза пот, смешанный с кровью, слышны вопли раненных и стоны умирающих.

            Хорошо говорила учительница, лишь слегка задыхалась, будто только что спрыгнула с коня, который вынес её из самой гущи тел, мечей, щитов и копий… Вдруг замолчала и оглядела класс. Мальчишки сидели, вцепившись в поднятые крышки парт, как в ручки пулемета. Девочки держались за передники, готовые разорвать их в любой момент, чтобы перевязать рану.

            Клавдия Осиповна улыбкой сняла напряжение битвы. Подошла к доске и написала: «Положение рабов в Риме в I веке до нашей эры». Повернулась к классу и сказала:

            — Представьте себя на их месте. Итак, Рим времён Спартака… Фантазируйте.

            И отошла к окну, привычно улавливая осторожное дыхание, которое боится спугнуть мысль.

            Вечером дома, проверяя написанное, Клавдия Осиповна со вздохом подчеркивала орфографические ошибки и, стараясь не обращать внимания на неуклюжие фразы, оценивала красным карандашом правильность понимания учениками пятого «Б» обстановки в рабовладельческом Риме.

            Последнее сочинение в толстой пачке тетрадей, казалось, было написано человеком, лишь приблизительно знакомым с русским языком. Усталая учительница ставила вопросительные и восклицательные знаки, подчеркивала и подчеркивала, почти не отрывая карандаш от бумаги. С трудом добравшись до конца, она собралась было поставить соответствующую отметку и тут увидела подпись.

            После заключительной фразы: «На нас обуты цепи, поэтаму нам тижело» — стояло: «Рабыня Фролова».

            У Клавдии Осиповны перехватило дыхание. Ровно настолько, чтобы отчетливо услышать стук собственного сердца. Сердца, получившего новый заряд бодрости от двух слов, которые написала великая фантазерка из пятого «Б».

            А чуть позже, складывая тетради в портфель, Клавдия Осиповна вдруг представила, как подпишется Фролова, когда через два года в классе будут изучать материал о Жанне д'Арк.

            Улыбнулась. И заранее поставила твёрдую пятерку.

            Умом Россию?! Нет!

            В середине апреля, в разгар сумеречных ночей Норильска, под вечер, я ехал в медленном автобусе из Старого города. Почти час оставался до так называемой рабочей перевозки, и потому в салоне можно было легко стоять и даже местами сидеть.

            На задней площадке я лениво наблюдал за одним из пассажиров. Был он замечательно хорош собой, лет пятидесяти, с правильными чертами чисто выбритого лица и прекрасными темными глазами. Одет весьма прилично и, судя по осанке, из небольших начальников

            Мужчина держался за вертикальную стойку и, слегка покачиваясь в такт мелодии, которая, видимо, давно звучала в нем, смотрел в боковое стекло. Какая‑то едва выносимая радость владела им.

            От безделья я стал фантазировать.

            «Наверное, служит начальником небольшого отдела. Сегодня удачно прошел день: начальство не трогало, подчиненные не досаждали нерадивостью.»

            После работы, в кабинете, уже стоя в теплой кожаной куртке, с наслаждением опорожнил приготовленную заранее бутылку пива. А дома ждет густой борщ, пятничные пельмени и рюмка, нет, пара‑тройка рюмок, водочки. Потом — два выходных.

            Э‑эх! Крепкий сон и утром — в постели подольше. Днем — телевизор, ну и позвонить можно кому‑нибудь. С женой опять‑таки пару слов. О сыне, к примеру: школу окончит к лету, почему бы о будущем не поболтать лениво».

            Блаженная улыбка скользила по полным губам. И хорошо мне стало от этой улыбки, от присутствия рядом счастливого по‑своему человека…

            Вдруг стало происходить с ним что‑то нехорошее. Уголки губ опустились, взгляд забеспокоился, забегал судорожно, лоб побледнел. И — натужный вздох‑всхлип.

            «Сердце», — подумал я и шагнул навстречу, готовый подхватить падающее тело. Но человек не упал. Он скрепился, ужас мелькнул в темных глазах, и, повернувшись на мое движение, неожиданно оценивающе посмотрел на меня и произнес сдавленно:

            — Слышь, земляк, а вот в Японии меня никто не знает…

            И безысходная тоска проглянула на лице.

            Я не вынес мучительной грусти его взгляда и промямлил:

            — Ничего. Все образуется.

            Он быстро переспросил:

            — Думаешь, образуется? Образуется? Честно, да?

            К моему счастью, автобус затормозил, и я выскочил не на своей остановке. Дверь захлопнулась. Колеса брызнули в меня грязным снегом. Мелькнуло в ускользающем стекле неутешное лицо.

            Куда ты поехал, брат?

            Я буду проще, Дима.

            … Аэропорт в Ларнаке встретил яркими огнями, духотою безветрия и приветливыми лицами. Ночь. Звезды, которые нависли куполом только над этим островом и светят только для тысяч жителей, готовых предоставить лучшие пляжи, подарить наследие великих цивилизаций — греческой, византийской, римской. Древние храмы, средневековые монастыри, крепости и замки — это все твое, пока ты здесь. А если ничего этого не надо, а просто хочется поесть, то тут тебя накормят вкусно и разнообразно.

            Именно удивительная способность русских со знанием дела и, главное, много съесть толкнула владельцев кафе и ресторанов, кафешек и ресторанчиков на ухищрения, присущие практическому восточному уму.

            Речь официантов состоит теперь из многих русских слов, связанных довольно лихо в затейливую доброжелательную фразу. Фраза обычно сочетается с такой удивительно приветливой улыбкой, что хочется тут же побрататься со всем персоналом, как положено, кровью, ну, хотя бы из бифштекса. Хочется назвать официанта Димой вместо напыщенного Деметрис. Хочется пригласить в Россию. Хочется, слегка привирая, рассказать о вечной мерзлоте и ветре, который не интригующе завлекательно для мужчин развевает женскую одежду, а довольно неромантично швыряет эту одежду вместе с женщиной на грязный снег.

            Я задушил в себе эти желания сразу. Решил, что лучше окунуться в местный, столь щедро открытый мир. Пусть через двери кафе, но все‑таки. И стал погружаться в волны чудесного красного вина, уже с трудом удерживая в руках очередные услужливо поданные бараньи ребрышки. Чем больше я съедал, чем быстрее и заботливей вел себя официант Дима, чем тщательнее выговаривал бесконечные «пожалста» и «путьте лубезен», тем задумчивей я становился.

            Уже свысока смотрел на него, непонимающего, да и не могущего познать великий русский язык и, тем более, не менее великую душу. Думалось об историческом предназначении русского человека: вскрывать, понимать и, главное, доносить другим скрытые смыслы и понятия о мире легко и ясно. Например, на матерном языке. В нем символы и образы, возникающие при употреблении, разумеет любой.

            Хорошо мне было мыслить так, слушая на открытой террасе плеск теплого моря, запивая вином нежные бараньи ребрышки. Далек иноземец от Федора Достоевского и Ивана Баркова. Не сможет Дима‑Деметрис обогатить меня новым смыслом. Разрушена вавилонская башня, смешаны языки, и перестали люди понимать друг друга.

            …Когда расплачивался, услышал приветливое, произнесенное с легким поклоном:

            Ходить завтра. У нас большой меню.

            Он проводил до выхода. Предупредительно придержал вращающуюся низкую перегородку. Я вышел, прощально поднял руку и ещё раз взглянул в меню, которое висело на входе. И застыл, прочитав то, что ускользнуло от моего голодного внимания два часа назад:

            «Люляк‑ебаб — 3,5 фунта».

            Я вернулся. Но не сказал Деметрису, что надо перенести дефис.

            Я извинился и дал ему на чай.

            Арабская симфония 

            В конце мая мы с приятелем решили, что пора осваивать новые рынки сбыта для нашего интеллекта. Остановились на Объединенных Арабских Эмиратах. Какие люди живут там; неужели думают, что из России приезжают только за товаром? Или всё‑таки мы — «страна мечтателей, страна ученых»? Захотелось восславить Отечество на берегах Персидского залива. Как это было сделано — не здесь и не сейчас. Здесь — о тайне Востока, о впечатлении туриста, тем более, что попали мы в ОАЭ именно как туристы.

            ***

            Сначала позвонили в туристическую фирму «DAH», что в Москве. Переговоры отличались спартанской лаконичностью. Они: кто и когда? Мы — по факсу: паспортные данные и дата. Они: счет и дата. Мы: копия платежного поручения и «спасибо».

            ***

            Улетели ранним утром. В Москве плюс двенадцать. В Дубаи плюс сорок три. Воздух можно резать как масло, он пахуч и материален. Виза в паспорт, багаж — все вместе — минут пятнадцать. Встретили люди фирмы «DAH» — Наталья и Евгений. Повезли в соседний эмират — Шарджу.

            — Вы из Норильска?! Боже, какая экзотика. Расскажите.

            И мы рассказывали всю дорогу, иногда пытаясь все‑таки узнать что‑нибудь о восточном великолепии. Наталья отмахивалась, глаза горели, от московского апломба не осталось и следа:

            — Это вам придется поискать. Правда, Евгений? Поняла, «актировка» обозначает, что люди должны активно готовиться к экономии продуктов и не паниковать, ожидая, пока их дома выгребут из‑под снега. Слышь, Евгений? Да выключи ты радио! Давайте дальше, ребята…

            Нас привезли в современный шестиэтажный «Coral Beach Hotel», который стоит в пятидесяти двух (посчитано!) шагах от Персидского залива. Евгений помог с прокатом машины и на четырнадцать дней ушел, темпераментно обсуждая с Натальей услышанное.

            А мы поднялись на пятый этаж, прошли по прохладному коридору, вошли в душный номер, и сразу, не закрывая дверь, включили кондиционер и телевизор. На экране возник старый знакомый Мэйсон, и прозвучала синхронная родная речь. На наш сдавленный крик в номер заглянул перепуганный малаец из персонала.

            — Что случилось? (По‑английски)

            — Ничего. Не беспокойтесь. (Не помню, на каком)

            Глянул на экран, улыбнулся и сказал на общедоступном:

            — Санта‑Барбара.

            И добавил, полуприкрыв прекрасные с поволокой глаза, тщательно выговаривая по‑русски:

            — О‑эр‑тэ. Спасибо.

            Он величаво выпрямился. Дверь захлопнулась.

            А я, ненормальный, думал, что они гордятся древними традициями, которые восходят к Пророку Мухаммеду и Миру, созданному им. Я жаждал правды Востока. Я хотел почувствовать его истинный дух, который источала каждая страница «Тысячи и одной ночи».

            То ли оттого, что эта мечта пока не сбывалась, то ли от хорошей работы кондиционера, меня бросило в дрожь. Мы с Виктором вышли греться на лоджию. Внизу посвечивал своим беломраморным дном бассейн, окруженный пальмами и невероятно зеленой травой. Прямо перед нами расстилался ярко‑синий Персидский залив. А чуть правее… неужели?!

            За высоким белоснежным забором, что само по себе предполагало чьё‑то частное владение, стояли несколько зданий с плоской крышей. Как мы потом узнали это собственность какого‑то крупного сирийского негоцианта.

            Но где охрана с усеянными драгоценными камнями ятаганами на поясе? Где могучие негры с обнаженной грудью, способные игрой мускулов привести в трепет презренного отступника от веры Ислама и тут же безжалостно задавить его тонкими сильными пальцами по одному только неуловимому непосвященным движению брови повелителя?

            Увы, на плоских, как бильярд, крышах смонтированы современные антенны, а на месте, где должны валяться трупы неверных, выстроен теннисный корт. Простое «увы» грозило перерасти в сложную фрустрацию, в конфликт воображения и реальности.

            Но звук муэдзина потряс неподвижный воздух: правоверных призывали на молитву. Почему‑то вспомнился известный фильм и фраза: «Стамбул — город контрастов».

            И жажда чего‑то уникально восточного, этакого восточнее восточного исчезла как‑то сразу. Возникла готовность к смеси, которая, как известно, всегда даёт более острые ощущения.

            ***

            До того, как мы с Виктором попали в ОАЭ, примерно в 1940 году здесь были открыты нефтяные месторождения. Они, собственно, и превратили людей из почти сорока племён, которые занимались рыбной ловлей, поиском жемчуга, разведением верблюдов, в богатейших банкиров, владельцев нефтяных скважин и крупных супермаркетов.

            Раньше эта земля была протекторатом Британской империи, который снят парламентом Британии в 1968 году. А с 1971-го мир узнал о создании Объединенных Арабских Эмиратов, о союзе семи государств во главе с Правителем. Жалкие обращения к руководителю на Западе ничто по сравнению с таким, например:

            Президент Объединенных Арабских Эмиратов и Правитель эмирата Абу Даби Его Величество Шейх Саед Бин Султан Аль Нахайян.

            В телефонном справочнике на нескольких страницах, которые уделены каждому эмирату, указанны номера телефонов офисов семи правителей и десятков Их Высочеств Шейхов — членов королевской фамилии.

            Количество Шейхов ни в коей мере не умаляет их качеств. На Востоке известный закон диалектики обратной силы не имеет. В местных автомобильных правах написано, что нарушать правила нельзя всем, кроме членов королевской фамилии. По дороге из Шарджи в Дубаи на побережье мы видели сквозь решетчатый забор сказочный дворец, вероятно, перенесенный сюда могучим джинном.

            Правитель Шарджи живет в нём постоянно. Однажды достойнейшему не понравилось, что дорога с аллеей пальм посредине проходит слишком близко к воротам дворца. За три дня дорога вместе с пальмами была перенесена на требуемое Его Величеством расстояние. Сделали это не могучие джинны‑невидимки. Этих видели: довольно худые индийцы.

            Перед самым дворцом по тому же приказу соорудили кольцо, в центре которого Его Величество захотел поставить какой‑то памятник. Могущество восточного владыки почти безгранично.

            Шарджа — единственный безалкогольный эмират. Распивание спиртных напитков запрещено. Но это можно сделать, например, в Дубаи. Наши бизнесмены, живущие в Шардже, так и делают. Гуляние иногда затягивается надолго, скажем, на три дня. А за это время уже построили кольцо и даже закрепили постамент.

            И наш человек, не верящий в могущество и капризы владык, влетает на полной скорости на кольцо. А дальше — полиция, выяснение национальности, снисходительная улыбка и тюрьма. Прецеденты были. Рассказывал участник, отсидевший тридцать два дня. Я пожал руку живому символу пробуждающейся свободы.

            ***

            За 56 лет после открытия нефти в этих местах Запад внешне победил Восток. В каталогах для туристов и бизнесменов масса фотографий суперсовременных зданий, ресторанов, отелей, магазинов, великолепно оборудованных больниц, бизнес‑центров. Это вполне соответствует реальности. Восточное своеобразие нужно поискать. Его можно найти в Шардже, третьем по величине эмирате и индустриальном центре ОАЭ. Раньше Шарджа была военно‑морской базой Британии. А сейчас бесчисленные деревянные иранские суда, на которых, возможно, ходил Синдбад‑Мореход, перевозят через Арабский залив (так здесь называют привычный нашему слуху Персидский) самые разнообразные товары.

            Тут же на набережной разгружают и через дорогу переносят в иранские лавки, которые наполнены запахами, гортанными голосами, яркими красками. Живым оттуда уйти трудно. Там есть всё, причем явно второго, третьего… качества. Последнее относится ко всему, кроме продуктов. Сопротивляться продавцу трудно. Он прикрывает телом узкую дверь, тебя окружают юбки, блузки, посуда, «древние» кальяны, некоторые части которых привинчены вполне современными винтами. Над головой нависают спортивные сумки разных размеров, полосы материи, из которой предлагают тут же сделать на твоей голове любую чалму.

            Единственный способ спастись: сказать, что тебе все нравится, что ты готов купить всю лавку, но пока пойдёшь к соседу — вдруг у него дешевле. Тень улыбки промелькнет тогда на лице мусульманина и с поклоном уступит он тебе дорогу. Но лучше выходить, пятясь спиной: чтобы не ударил ятаганом в спину. Их у него целый прилавок.

            А буквально сразу за лавкой начинается квартал банков. В большинстве своем это филиалы крупнейших международных. Вас встретят работники в костюмах от Кардена, Валентино…, проводят к управляющему, который, возможно, будет в традиционном белоснежном головном уборе, удерживаемом своеобразным чёрным обручем, такой же белоснежной до пят рубахе, в нагрудном кармане которой что‑то не хуже Паркера.

            Вы будете пить ароматнейший кофе из богатейших чашечек, купленных в рядом стоящих супермаркетах, в отделах, которые охраняют красавцы, вооруженные с ног до головы. И под тихий шелест кондиционеров вы будете слушать речь управляющего, повествующего об организации крупного бизнеса на территории ОАЭ.

            В разговоре шутки, смех и прочая западная легкомысленная белиберда неуместны. Здесь приемлема размеренная речь сынов Пророка. Время от времени при упоминании о законах управляющий поднимает глаза к портрету Правителя Шарджи и благоговейно произносит:

            Так решил Его Величество Шейх Султан Бин Мохаммед Аль‑Гассеми, Мир с Ним.

            И тут же улыбается совсем по‑европейски. Чувствуются Кембридж и Сорбонна. Законы ведения юридического и банковского дела — не законы Шариата. При желании можно обойти. А попробуйте загорать на пляже без купального костюма. Запрещено Законом. Или съесть что‑нибудь в общественном месте днем в праздник Рамадан. Строго запрещено Законом.

            ***

            В один из последних вечеров Восток все же чуть приоткрыл нам свою тайну. Мы с Виктором заблудились. Машина крутилась, как нам казалось, вокруг одного места. Одинаковость витрин гипнотизировала. Потоки движущихся по тротуару разномастных людей в вычурных, неестественного цвета под неоновым светом одеждах вызывали раздражение. Как хотелось выбраться к морю, на знакомую набережную, а там, по родной уже трассе, вернуться в отель. Но Восток давил нас западными приемами: огнями реклам, низкопробной музыкой, раздирающими звуками клаксонов безумно несущихся авто.

            И вдруг после какого‑то поворота перед нами возникла бесконечная дорога, вдоль которой жила тишина. Вокруг стояли высоченные заборы, за которыми белые здания с арками‑окнами и плоскими крышами навевали грусть и спокойствие. Не лаяли собаки. Просто потому, что их вообще нет в этом дивном краю арабских жеребцов. Это была последняя ироническая мысль, которой мы вслух обменялись.

            Тихие звезды освещали нам путь и, казалось, освящали. Призраки далеких столетий стали ближе и понятнее, чем сидящий рядом Виктор. Кажется, он чувствовал то же, потому что, полузакрыв глаза, грезил.

            Нелепая «Хонда Аккорд», понимая свое ничтожество, осторожно переступая четырьмя лапами, остановилась у конца дороги, опустив морду в песок. Направо начиналась наша знакомая набережная. А впереди в двадцати шагах дышал залив.

            Вода одела нас серебряным панцирем. Светящиеся шары скатывались с рук. Чуть поодаль проскрипела в ночь иранская фелюга. Скорее всего, на поиски затонувших кладов.

            — Пора возвращаться, — сказал Виктор.