Заветное желание
Гранитный парапет остывал после тёплого дня. Белая ленинградская ночь принадлежала только двоим. Высокий курсант морского училища и девушка, едва достававшая ему до плеча, шли, обнявшись, по невской набережной. Нет, они, конечно, были не одни. Ночные набережные в мае-июне не бывают пустыми, но для них не существовало сегодня никого вокруг.
Курсант ловко подпрыгнул и вскочил на парапет, балансируя и осторожно шагая по узкому каменному ограждению. Он был счастлив. И это счастье рвалось наружу и требовало выхода.
– Саша, Саша! Что ты делаешь! Осторожно! – ахнула девушка.
– Женечка, не бойся! Всё хорошо. Всё прекрасно! Мы всегда будем вместе! Слышишь? Вместе! Всегда!
Маршруты влюблённых разнообразием не отличаются. Гранитная набережная, Троицкий мост, решётка Летнего сада, Марсово поле с уютными лавочками, закипевшее пышной сиреневой пеной… Лавочки под кустами не пустовали, но каждая пара, сидящая на них, существовала отдельно от мира. Они целовались, смеялись и говорили одновременно обо всём, без всякой связи, просто потому что были молоды и любимы друг другом. И снова целовались, и снова смеялись… Лиловые и белые гроздья цветов касались их лиц, а запах, тонкий и прекрасный, делал их ещё счастливее.
Вдруг Женя отстранилась от Саши. Удивлённо и слегка растерянно сказала:
– Знаешь, о чём я сейчас подумала? Что мы с тобой расстанемся, а потом встретимся через много лет уже пожилыми семейными людьми, и будут у нас уже дети и внуки…
Так внезапно возникшая мысль, похоже, её озадачила. Женя задумалась и притихла.
– Глупости! Мы будем жить долго и счастливо, мы будем любить друг друга всю жизнь и умрём в один день. Так ведь в романах пишут? И в сказках.
– Да, конечно, конечно… как же иначе… без тебя я не смогу.
Женя уткнулась лицом в курсантскую фланку и счастливо вздохнула.
– Как в романах пишут и в сказках… – повторила она шёпотом.
Трудно сказать, что послужило причиной печального события, но наши герои расстались. Это часто случается с юными и трепетными... Так бывает. Бывает.
Каждый из них пошёл своей дорогой и проживал свою жизнь, полную радостей и скорбей, удач и поражений. Их уже давно называли Евгенией Андреевной и Александром Дмитриевичем. Уже справили их семидесятилетие, повзрослели дети, выросли внуки. Словом, как у всех.
Муж Евгении Андреевны был родом из Москвы. Семья жила недалеко от Речного вокзала, имела дачу в ближнем Подмосковье и практически ничем не отличалась от других семейств, соседей и знакомых. На даче у Евгении Андреевны росли кусты персидской сирени: белые, густо лиловые, нежные розоватые. Под ними стояла деревянная скамья, на которой в детстве любили играть дочки-близнецы – Алечка и Шурочка.
Александр Дмитриевич отслужил, демобилизовался, занялся небольшим бизнесом, который, несмотря на события, происходившие в стране, был на удивление стабилен и постепенно перешёл в руки сына, уверенного и серьёзного человека. Сын перевёз родителей к себе в Москву. Там, в Медведково, у него была большая квартира. Места хватило всем.
Был последний день мая. Тёплый, солнечный. В маленьком храме на одном из московских кладбищ планировались два отпевания. Время приезда траурных катафалков совпало, поэтому отпевания решили объединить. В центре храма лицом к алтарю лежали мужчина и женщина. Собравшиеся тихо говорили, утирали слёзы, вздыхали, хлопотала пожилая свечница, все ожидали приезда священника.
– Сирень! – вдруг вспомнила одна из дочерей покойной. – Шура, неси цветы! Наша мама так их любила, пусть они на саване полежат. Потом на могилку положим.
– Их очень много, Аля. Предложи родственникам этого мужчины. У них розы. Хорошо будет, красиво. Нарядно и радостно. Думаю, они не обидятся.
– Мы хотим предложить вам сирень, – Обратилась к сыну покойного Аля, – Это с нашей дачи. Мама сама растила. Как я могу к вам обратиться?
– Евгений Александрович. Благодарю. Действительно, прекрасные цветы. Отец их тоже любил. Он долго жил в Петербурге и говорил, что самая прекрасная сирень – на Марсовом поле.
Тут все замолчали, т.к. приехал священник, и началось отпевание.
– Во блаженном успении вечный поко-о-ой, – пел священник, – подаждь, Господи, рабам твоим, новопреставленным Александру и Евгении и сотвори им вечную па-а-амять…
Ароматы ладана смешивались с цветочным запахом, из распахнутых царских врат на новопреставленных струился свет. Из алтаря глядел Христос и протягивал к Александру и Евгении руки, принимая их в свои обители.
После похорон родственники поехали на поминки, оставив два холмика, укрытых цветами. Они ещё не раз приедут и навестят родные могилы и вспомнят добрым словом своих близких.
И только один Бог знал про заветное желание юного курсанта и его девушки – жить долго и счастливо, любить друг друга всю жизнь и умереть в один день.
Фотография на фоне
-1-
Аркадий Валерианович очень себя любил. И собой любовался. Долго и внимательно разглядывал свое отражение в зеркале, собираясь «на выход»: на службу или на очередное свидание. «Свиристелов всегда должен быть на высоте», – повторял он. Образ продумывался детально: аккуратен, обаятелен, в меру элегантен и учтив. Придирчиво выбирался пиджак, движения и мимика тщательно отрабатывались, репетировалась улыбка… Впрочем, с улыбкой дело обстояло не совсем благополучно. Она, эта улыбка, всегда была напряженной и напоминала оскал. Пластики явно не хватало. Губы с усилием раздвигались и застывали неподвижно, открывая два ряда мелких неровных зубов, за состоянием которых Аркадий Валерианович неустанно следил. Так что основная нагрузка приходилась на выразительность глаз и учтивые позы.
Свои служебные обязанности господин Свиристелов выполнял добросовестно и даже достиг некоторых успехов. Он удачно совмещал работу и неслужебные отношения сердечного свойства. Процесс соблазнения коллег, обладавших пышными формами, доставлял удовольствие. Новизна этих отношений приятно волновала.
В юности Аркадий влюблялся искренне, утопая в нахлынувшем на него чувстве и захлебываясь от эмоций. Он преследовал свою избранницу, посвящал ей стихи, исполнял романсы и своим старомодным, но настойчивым ухаживанием добивался благосклонности. На романтически настроенных особ его манеры действовали почти безотказно. Обаятельный, интеллигентный юноша очень отличался от многих своих сверстников. К тому же с ним приятно было появиться в театре, на концерте или на выставке. Отношения приобретали оттенок изящества и духовности и не сводились только к примитивному близкому контакту. Аркадий усиленно украшал их культурными мероприятиями. Со своими пассиями он старался расстаться также интеллигентно, сохраняя дружеские отношения. Это не всегда получалось. Бывало, что результаты сердечной беседы заканчивались пощечиной или метким ударом в глаз, который приходилось замазывать тональным кремом и прятать за темными стеклами очков. Аркадий не сердился. Он прощал и влюблялся снова.
Женился Аркадий Валерианович по большому чувству. Свою будущую жену Нину он окружил таким вниманием и заботой, что не оценить их она не смогла. Влюбленный молодой человек смотрел на нее глазами преданного пса и, казалось, что он вот-вот упадет от остановки дыхания и не выдержавшего напряжения сердца. Пожалуй, такого накала чувств он не испытывал больше никогда в жизни. Именно в этот период его существование было осмысленным, ярким, наполненным светом и радостью бытия.
Но пить «любовный напиток» долго не пришлось. Появились дети, их надо было воспитывать, содержать, учить, лечить… Союз двух любящих сердец постепенно перешел в дружбу двух живущих своею жизнью людей. Союз оказался крепким, несмотря на все походы «налево» Аркадия Валериановича. Нина устала ждать изменений в лучшую сторону. Свою личную территорию она оградила от посторонних всплесков и брызг невидимым забором, за который можно было проникнуть только с ее согласия. Со стороны могло показаться, что она спокойна и не мешает его приключениям, памятуя старую бабью мудрость, гласящую: «Мужик не мыла кусок, не смылится».
Впрочем, речь далее исключительно об Аркадии Валериановиче Свиристелове.
-2-
Когда распахнулись границы и потоки туристов хлынули за пределы России, Аркадий Валерианович оказался в первых рядах. Он приобрел хороший фотоаппарат, запасся яркими шортами, шляпой с широкими полями для защиты от солнца, приобрел новый удобный рюкзак, фирменные темные очки и охапку красочных буклетов туристических фирм. Где только не довелось ему побывать! Австралия и Турция, Греция и Гоа, Германия и Франция, Мексика и Казань, Бухара и Ярославль… Трудно найти было на глобусе точку, в которой он не отметился. Все впечатления закреплялись документально в виде фотографий. Альбомы систематизировались по годам и выстраивались на полках, формируя архив путешествий Свиристелова.
Нельзя сказать, что новизна путешествий полностью заменила его любовь к чувственным развлечениям. Он по-прежнему млел от фигуристых дам, по-прежнему создавал культурный фон из посещения музеев и выставок, но новизна возникала все реже и реже, комплименты превратились в хорошо заученные клише, руки сами тянулись ущипнуть или погладить дамские округлости, сроки обольщения заметно сократились. Все чаще в его речи появлялись скабрезности из интернета и все реже звучали стихи. Спутниковое телевидение заменило книги и транслировало всего три канала: два из них были посвящены туризму, а один являлся каналом исключительно для стареющих мужчин.
Путешествуя, он не столько впитывал в себя красоту пейзажей и архитектуры, сколько запоминал исторические курьезы и факты, чтобы было чем блеснуть в беседе. Ведь он еще помнил, что когда-то слыл образованным, начитанным человеком с «напряженной духовной жизнью».
Аркадий Валерианович фотографировался с большим удовольствием. Не было такого памятника или собора, чтобы на их фоне не выделялась фигура нашего путешественника. Все бы хорошо, но вот опять улыбка все портила. Никак она не хотела становиться душевной, ироничной, радостной или трогательной. Каждый раз – оскал и натянутые губы. Повод для расстройства.
Фотографии рассылались всем знакомым. Они летели стаями к своим адресатам. По сто штук ежедневно. Ко всем женщинам, которых он любил когда-то, всем знакомым, коллегам по службе, начальникам и подчиненным… Таким образом Свиристелов закреплял впечатления и напоминал о себе. Фотографии на фоне Большого каньона. На фоне пирамид. На фоне улицы Красных Фонарей. На фоне Собора святого Петра и статуи Марка Аврелия. На фоне парижского кафе. На фоне бакинского привокзального туалета. На фоне памятника татарскому пирожку-эчпочмаку. На фоне Храма Христа Спасителя. На фоне памятников чертям.
Для последних у него был особый альбом. Это были скульптуры бесов из Праги, из Ческе-Будеёвицы, фигурки из Каунасского музея чертей, Шурале в Казани, памятники рогатому на горе Брокен, в Любеке, в Штутгарте… И везде на их фоне стоял или сидел Аркадий Свиристелов.
Вот скажите, пожалуйста: зачем большинству адресатов такое количество фотографий Свиристелова? Многие сами были заядлыми туристами, места, в основном, знакомые… Ну правда, зачем? Раздражение выплёскивалось наружу, как сбежавшее молоко.
– Аркашка, твою дивизию! Ты какого…трам-там-там посылаешь мне все это?!– раздавался вопль.
– Да чтоб тебя твоя нечисть унесла вместе с фотоаппаратом!!! Достал, манекен озабоченный!
Телефоны блокировались. В сеть неслись проклятия своей несчастливой доле вкупе с Аркадием Валериановичем.
Но фотографии с портретами и надписями «Привет с Кипра, из Амстердама, из Пекина» и так далее, прилетали опять и опять, иногда даже умудрившись обойти блокировку. Как это происходило – лучше не спрашивайте. Не иначе нечистый помогал.
Свиристелова давно манил к себе Дагестан. Горные аулы и Дербентская крепость звали с рекламных буклетов и обещали незабываемые впечатления. Смущали немного сами горы. Человек он был осторожный, экстрим не уважал и прекрасно чувствовал: на какой пригорок можно влезть, и какая тропинка безопасна. Сказывался возраст и бережное отношение к своей особе. Поэтому камень, который он выбрал для фотографирования, большой величиной не отличался. На его вершине располагалась удобная площадка, на которой он надеялся зафиксировать эффектную позу. Аркадий Валерианович пыхтел, но карабкался. Мысль о том, как он будет выглядеть на фоне гор, грела его эстетическое чувство.
Как это случилось – никто не понял. Свиристелов покачнулся и вдруг упал навзничь. Тело его скатилось вниз, а душа полетела. Вверх. На суд.
На похоронах было немного народа. В основном, женщины. При жизни он напоминал о себе, тревожил их память. Они его не забыли. Пришли. Проводили. На сороковой день, когда к мысли о кончине Аркадия Валериановича уже стали потихоньку привыкать, случилось нечто необъяснимое. Все его женщины, друзья и сослуживцы получили фотографию с надписью: «Привет из ада!», где на фоне гигантских котлов и сковородок стоял Свиристелов и улыбался своей особенной улыбкой, когда губы с усилием растягиваются и открывают два ряда мелких неровных зубов.
«Поражу пастыря и разыдутся овцы»
(МФ.26:31)
Вера не любила деревню. Не деревню вообще, а конкретную деревушку Дуняхина Яма, спрятанную в северных лесах, где волков было больше, чем людей. В спокойном состоянии она называла её курортом, в раздражённом – грубо: Бздуняхино, и к этому добавляла заковыристую фразу, которая выдавала в ней потомственного интеллигента и кандидата искусствоведения.
Основания для столь нежного отношения к деревне и её жителям были. Верин муж Лёня, родом из этого благословенного места, ездил в Бздуняхино поохотиться и половить рыбку. Конечно, рыбкой и глухариными перьями дело не обходилось. Лёня был парнем бравым и пользовался большим успехом у населения, т.к. и выпить оказался не дурак, и под чужой подол заглянуть, и в качестве извозчика по всяким деревенским надобностям поездить. Деньги прогуливались, машина изнашивалась, её хозяин – тоже. Годы шли и силы уходили, мозг слабел, но тяга к родной деревне становилась всё сильнее и сильнее. В сердцах Вера поминала крепким словом и мужа, и деревенцев, присутствие которых в жизни её семьи было сродни стихийному бедствию. Остановить этот процесс она не могла. Пришлось занять оборонительные позиции.
Когда-то Дуняхина Яма насчитывала почти тысячу дворов, две длинные улицы, церковь и кладбище с часовней. Село было зажиточным. Народец – озорным, недоверчивым и вороватым. К великой скорби местных священников религиозностью не отличался. Обряды выполняли с усердием, но без души. После революции и страшных лет гражданской войны, когда на месте храма осталась лишь куча битого кирпича и гнутых церковных решёток, вообще забыли, как Богу молиться. Оставшиеся в памяти обряды были искажены местной фантазией и наполнены новым содержанием, главным пунктом которого стало количество спиртного. Так поминки почившей в Бозе старушки измерялись двумя ящиками водки, а Сергуни сорока с лишним лет – от десяти ящиков. При этом гуляла не только Дуняхина Яма, но и две соседские деревни – Кужихино и Бобрюково. Называлось это – «пропить покойника».
Население Дуняхиной Ямы год от года уменьшалось. Кто уезжал за лучшей долей, кого выкашивали войны, кто умирал от пьянства или от естественных причин – словом, деревня пустела. К настоящему времени на месте некогда большого поселения осталось только двенадцать домов. Летом съезжались городские. Дуняхинцы перемывали им кости и старались использовать в корыстных целях. Пришлые – чужая кровь. Уважением и авторитетом они не пользовались. Унизить пришлого считалось хорошим тоном. Леня изо всех сил старался быть «своим», но деревенцы помнили, что дед его – из далёкой Польши, а жена из Москвы. Веру, как коренную москвичку, считали чем-то вроде «осетрины второй свежести».
– Ой, люди добрые! В лесу леса не нашёл! – криком встретила невестку свекровь. – Женился бы на Любке-бухгалтерше! Вона у ей какие сиськи! И зарплата большая!
Вера не принимала тех правил жизни, которые установились в Дуняхиной Яме, а дуняхинцы презрительно относились к москвичке, абсолютно не понимая ни её религиозности, которую считали дурью, ни интеллигентности, которой сами не обладали, ни отсутствия желания подыгрывать и подобно хамелеону менять окраску в зависимости от обстоятельств. Острого её языка побаивались и старались напакостить: насыпать заговоренной соли на порог, нашептать на капусту, чтобы не росла, прислонить к двери поганое ведро с нечистотами, пустить дурную сплетню… И, конечно, что-нибудь украсть. Пока Вера находилась в Москве, охотниками до чужого добра была проведена ревизия в деревенском доме. Насос, бытовая техника, посуда, половики – почти всё перекочевало в чужие руки. У неё на глазах добрые соседушки вывешивали сушиться её же одеяла и приходили справиться: не осталось ли запасных деталей от кухонного комбайна.
Родственники Лёни приезжали к Вроблевским в их московскую квартиру, чтобы погулять по столице и показаться врачам, стараясь делать это в Верино отсутствие, когда та съезжала на дачу. Дверь сородичам открывал гостеприимный Лёня, свято чтивший неписаные законы Дуняхиной Ямы и прощавший родимой деревне все пакости и кражи. Нужно ли говорить о том, что, вернувшись с дачи, Вера заставала загаженный семейный очаг и практически пустой гардероб. Даже нижнее бельё, хлопковое, добротное, уже хорошо послужившее своей хозяйке, уезжало в Дуняхину Яму в чужих чемоданах. Никто не скрывался и никого не стеснялся. Заповедь «не укради» и правила «что такое хорошо и что такое плохо» – это не про дуняхинцев.
Весь, так сказать, актив Дуняхиной Ямы располагался в центре деревни. Люди с иным представлением о жизни и иными моральными принципами селились на окраинах и старались как можно меньше общаться со старожилами.
Виктор-пасечник тоже построил дом у самого леса. Трудолюбивый и не склонный к пустой болтовне мужик имел справное хозяйство, умелые руки и трезвую голову. Высокий забор защищал его жилище от волков, захаживающих в деревню, и от охочих до чужого добра соседей. Виктор вернулся в Дуняхину Яму после службы на флоте. Двоюродный дед Легонт Матвеевич оставил ему по завещанию дом и все время намекал на какую-то тайну. Дед скончался в возрасте ста двух лет. Конечно, деревенцы опередили наследника и проверили дом от первой до последней досточки. В горнице обнаружилась фальшивая стена, закрывавшая развешенные старинные иконы. Её изрядно подточил жук-древоточец, а вот иконы, как ни странно, остались целыми. Легонт Матвеевич, будучи в прошлом церковным старостой, собрал по округе настоящие художественные ценности, среди которых попадались даже образцы двенадцатого и тринадцатого веков. Ими по сию пору торгуют ловкие дуняхинцы.
Виктор не стал связываться со скандальным и хамовитым обществом. На месте обветшавшего Легонтового гнезда построил добротный и красивый дом, превратив его в чудесный резной теремок. Два лохматых пса-кавказца несли службу во дворе. В дом пускал только Веру да приезжающего из дальнего храма священника.
Неподалёку от Виктора стояла изба Тони-псаломщицы. Тоня когда-то читала в церкви, ездила в другое село за двадцать километров. Когда остарела, читала дома. Тем Богу и служила. Вся её изба была увешана иконами и обложками старинных журналов с изображением царской семьи. Тоня тихо шелестела страницами псалтири и Евангелия, поминала в своих молитвах озорных соседей, совсем забывших Бога и Пречистую Его Матерь.
Умерла она тихо, не обременив уходом за собой. Упала во дворе возле цветущей яблони и отдала Господу душу. Во время похорон её дом обчистили полностью. Только пожелтевшие вырезки из дореволюционных журналов оставили валяться на полу вместе с мусором. На могилу к человеку, молившемуся за своих соседей, никто из деревенцев не приходил. Родственники у Тони давно поумирали, поэтому «проставиться» двумя ящиками поминальной водки было некому.
Иконы в Дуняхиной Яме рассматривались только как товар, который можно выгодно продать, поэтому в подобной краже никто не углядел кощунства. Дескать, что-то там у одинокой Тоньки осталось… не грех поживиться.
– Какие такие святыни?! Ещё чего удумала! СВЯ-ТЫ-Ы-НИ! – удивлялись они на Верины сетования. – Деньги, дура! ЖИВЫЕ ДЕНЬГИ!
Нельзя сказать, что в эту глушь не приезжали новые люди. В двадцатых и тридцатых годах приехало несколько семей. Чужаки сильно отличались от деревенцев. Это были люди из другой жизни, пытавшиеся спрятаться в лесах. Их выдавала осанка, грамотная речь и отсутствие основного качества дуняхинцев: вороватости. Они селились на окраине в опустевших домах, жили замкнуто, много не болтали и всячески старались приспособиться к деревенскому быту. Но для деревни секретов не существовало. Спастись удалось не всем. Двух бывших офицеров белой армии дуняхинцы всё-таки сдали. Дед весельчака Лёни тоже был из пришлых. Женился на местной, нарожал детей и постарался полностью раствориться в новой для себя действительности. Иного способа уцелеть не было. Сама фамилия Вроблевский очень уж отличалась от исконных дуняхинских Варакиных, Башуркиных, Жоховых, Здрецовых и Митрясовых. Лёня внешне был похож на деда: польский прямой нос, поджарая фигура, красивые руки с тонкими сильными пальцами выдавали шляхетскую породу и вызывали телесную слабость у деревенских красавиц.
Сестра прижившегося в Дуняхиной Яме Казимира Вроблевского, баба Наталья, жила в крошечной избёнке у кромки леса. В доме у неё хранилась старая Библия. Для всех окружающих Наталья грамоты не разумела, однако Лёня видел, как она листала Библию и тихо что-то бормотала. После её смерти нашли небольшой сундучок-укладку. В нём лежали несколько старых фотографий, аттестат об успешном окончании пансиона девицы Гонораты Вроблевской и Евангелие на латыни в 1/8 листа, напечатанное в Краковской типографии.
Разорение храма совершалось не одним днём. Этот процесс растянулся на долгие годы. Сначала его ограбили, вынеся всё содержимое и свалив во дворе, где быстро вырос холм из богослужебных книг и икон. Под антирелигиозные лозунги, гоготанье и хохот сваливались в кучу святыни, к которым прибегали за помощью и утешением многие поколения жителей Дуняхиной Ямы. К вечеру запалили костёр. Жуткие, возбуждённые лица бесчинников сливались в одно «чудище обло, озорно, стозевно». Кому-то стало страшно, кто-то присоединился к шабашу, кто-то просто глазел, не испытывая при этом ни стыда, ни боли. Конечно, были люди, не смирившиеся с поруганием святых ликов. Потом к ним наведывалась комиссия из местных активистов, и отправлялись эти прихожане в места не столь отдалённые. Особо чтимую икону Божией Матери «Споручница грешных» вынесли из церкви за день до погрома и спрятали в доме учителя под толстым домотканным ковром; за печкой под связками лука и чеснока хранились ещё несколько образов. К учителю и его жене компетентные товарищи приходили, но икон не обнаружили и ушли.
Третий этап – камень для домашней надобности. Кому-то нужно печь сложить, кому-то погреб или хлев подправить. А кража колокола стала завершением процесса разграбления. Колокол долго не трогали. Его использовали как набат. До недавнего времени он исправно сзывал жителей на пожар и сходки для обсуждения тех или иных деревенских вопросов. А потом его тоже украли. И это никого не удивило.
Семью священника, служившего в те сатанинские времена в дуняхинском храме, казнили люто. Отца Петра распяли на кресте и сожгли. Затем на глазах у матери расстреляли детей. Всех пятерых. Самому старшему только исполнилось десять лет, младшему – год. Поистине, мученической стала кончина матушки. Дуняхинцы заступиться за своего пастыря не решились. Попрятались по домам. Палачи были свои, местные. Бабушка Лёни хорошо помнила всех участников тех событий. Никто из них светлого будущего не приобрёл, все сгинули со чады и домочадцы.
С этого времени стало мелеть Святое озеро. Место в красивом сосновом бору, выстланном белым мхом, дуняхинцами наделялось особой силой, т.к. в давние-давние времена у озера жил отшельник. Считалось, что, искупавшись в Святом озере, исцелишься от недугов. Постепенно вода стала уходить. Обнажились кривые коряги, исчезла хрустальная чистота, загустела тина, и к семидесятым годам ХХ века озеро высохло окончательно.
Центром деревни являлся колодец. Он заменил храм, клуб и всё на свете. Там собирались деревенские сплетники, там ругались и мирились, там перемывали друг другу косточки, и обсуждали размеры чужих пенсий и кошельков, хвалились размерами зимних заготовок и объёмов набранных грибов и ягод. Лёню, как магнитом, тянуло к колодцу. Там он чувствовал себя в своей стихии. Руки сами тянулись обнять чьи-то плечики (неважно, что сахарными они уже давно не были), похлопать по мощному афедрону чью-то троюродную сноху Иришу, погладить первый попавшийся под руку увядший бюст… В ответ он получал подзатыльник, «старого козла» и порцию воды за шиворот. Лёня приходил в восторг, исполнял на бис две-три матерные частушки и принимал участие в обсуждении морального облика вдовы Нюрки и её зятя.
Ссорились в деревне со страстью. В этом самодеятельном театре были свои режиссёры и актёры, свои зрители и критики. Однажды Вере довелось увидеть представление в лучших традициях Дуняхиной Ямы. Та самая вдова Нюрка, чей зять не давал покоя местным кумушкам, сцепилась со своей заклятой подругой Викушей. Причина была неважна, повода тоже по зрелом размышлении не обнаружилось. Важны были само действие, мощные эмоции и потребность в зрителях. Нюрка громогласно поливала свою товарку на всё приколодезное пространство. Основным содержанием её выступления являлись особенности интимной жизни подруги и перечисление украденного. Викуша в долгу не оставалась. Блажила на всю деревню, призывая в свидетелей нечистую силу, Господа Бога и честной народ. Честной народ сопереживал и наслаждался.
Это было первое действие дуняхинского театрализованного представления. Второе проигрывалось на следующий день. Маленький рост бойца являлся психологическим препятствием в ожидаемой баталии, и Викуша хорошо подготовилась, тщательно продумав тактику сражения с мощной и солдатообразной Нюркой.
В качестве театрального реквизита и трибуны использовался колхозный мерин с телегой. Взяв в руки вожжи, она отправилась к театру боевых действий. Остановившись у окон подруги, встав на телегу, Викуша открыла рот – и к перечислению украденного и сексуальным предпочтениям Нюрки добавились рассказы о чёрном колдовстве, подкладах, заговорах и прочих магических действиях. Попутно почтеннейшая публика узнавала исторические факты из жизни Нюркиных предков и потомков. Оказалось, что Нюркина дочь родила своего первенца не от мужа, а от какого-то неизвестного капитана первого ранга, когда жила в Петербурге, а зять, лох, обалдуй и негораздок вообще не причём.
А у Нюркиных родителей в огороде, кроме лопухов вообще ничего не родилось, а дед – матёрый уголовник и сдавал свою жену в аренду, на что и пил горькую… Всё это приправлялось ненормативной лексикой… Бедный мерин прядал ушами и пытался стронуться с места, но Викуша рявкала: "Тпр-р-ру!!! Стоять!!!» и несчастному животному ничего не оставалось, как терпеливо ждать, когда закончится Викушина выходная ария. Ноги у него подламывались, хвост вздрагивал, а голова опускалась всё ниже от стыда за человеческое несовершенство.
Вера, как и прочие соседи, наблюдала за скандалом, но в отличие от увлечённых и сопереживавших зрителей смеялась над орущей Викушей до икоты, за что была подвергнута общественному осуждению. Театр – дело серьёзное и высокодуховное.
Третий день был днём тишины. Все отдыхали. А затем Вера снова наблюдала у колодца подружек за их любимым занятием – сплетнями.
Если муж с женой выясняли отношения, то об этом знала вся деревня. Здесь тоже был свой неписаный сценарий, от которого отступать было просто неприлично. Жена, расхристанная и полураздетая, бежала по улице и кричала: – Ай, помогите! Ай убивает! Ай, Ирод! Ай, спасите!
За ней с топором бежал спутник жизни и орал:
– Убью сучку! Убью нафиг!
Точно на середине улицы они замирали. Мужик стоял с поднятым топором, ожидая, когда его будут останавливать и отнимать орудие смертоубийства. Пауза иногда затягивалась, но актёры игру не прерывали и продолжали голосить, находясь в статичном положении.
Соседи выскакивали из домов, ожидаемо отнимали топор, заламывали руки мужу, а жену вели в избу, чтобы налить стаканчик для успокоения и узнать о причине ссоры.
У колодца, как всегда, обсуждали:
– Ну и развелась бы, чего терпит, – говорила одна.
– Так ить скубёт-то хорошо! – возражала другая, закусив кончик платка и лукаво улыбаясь.
Это объяснение всех устраивало.
Жадность, как и вороватость, тоже была одной из характерных черт дуняхинцев. Свои грибные и ягодные места они охраняли, как государственную тайну. «Лучше в болоте утону, пусть медведь сожрёт, а не покажу» – твердили деревенцы. И ведь тонули, и зверью на клык попадали… и пропадали не за грош, а искать их не ходили, т.к. всё равно бесполезно – «по своим местам человек пошёл», а где они, эти места – никому не известно. Стыда они не испытывали. Это чувство редко просыпалась в их душах. Как-то раз в трудные девяностые годы Вера передала через дальнюю лёнину родственницу Марину большую сумку пряжи для многодетной семьи из Кужихино. Марина, поклялась всё передать в лучшем виде, но до соседней деревни так и не добралась. «А самой пригодится», – решила добрая женщина и уложила пряжу в кладовку, где моль довершила дело.
Как-то раз в квартире Вроблевских раздался звонок. Открыв дверь, Вера с изумлением увидела дальнего родственника мужа – Павлушу из столь любимого ею Бздуняхина. Дни его были практически сочтены, т.к. всем известный смертельный недуг уже безжалостно доедал человека. Любящие жена и сын, посадив его на автобус, отправили в столицу. Павлуша пробыл у Вроблевских три дня. За время пребывания его в Москве Верины руки срослись с тряпкой и дезинфицирующим средством. Кал и рвота изливались наружу независимо от желания больного. Разбирая его чемодан, Вера наткнулась на пакет с похоронными принадлежностями. Оказывается, семейство решило, что самим хоронить любимого мужа и отца слишком дорого, и отправило Павлушу к московской родне, чтобы, когда придёт скорбный срок, именно Вера и Лёня взяли на себя организацию и оплату похорон. Вера, поняв эту хитрость и призвав на помощь всех святых и Пресвятую Богородицу, сумела организовать отправку тяжко болящего на родину, где он и преставился спустя десять дней после поездки. В Дуняхиной Яме были очень недовольны. В смерти Павлуши обвинили коварных Вроблевских, а потом всё же сумели выцыганить у нерешительного Лёни пожертвование в размере его пенсии на достойные поминки по усопшему.
Вообще тема похорон и поминок занимает особое место в жизни Дуняхиной Ямы. Это целый комплекс мероприятий, который сопровождается множеством суеверий, надуманной обрядностью, соблюдением особого этикета и, конечно, вокальным сопровождением вкупе с проявлением вопиющего невежества в вопросах духовной жизни.
– Ну, царствие небесное нашей Тамарочке, – звучало на поминках. – Царствие небесное её пирогам и котлетам!
– Мотька! Просвиры-то забыл, курья нога! Водка-то есть, а закусывать чем её будем?
– Гроб-то неглубокий сделали… Не иначе к новому покойнику!
– Да зачем крест в домовину класть? У неё и так жизнь была не сладкая…
Священника на похороны не звали. Попу деньги надо платить. Покупали водку.
Если усопший умирал от опойной смерти, считалось, что умер достойно, «как настоящий мужик». В гроб старались уложить всё, что было дорого усопшему: бутыль самогона, банку маринованных огурцов, любимые ботинки и так далее по списку. Покойник или покойница были почти не видны под грудой тюля, заменявшего саван.
– Надо бы ему Деву Марию положить. Так, говорят, положено. Я выбирала-выбирала, да подходящей не нашла. Ни одной иконки с русским лицом. Везде черкешенки какие-то…
Приносили на кладбище, ставили домовину в пустой часовне, чинно ждали минут десять-пятнадцать, а дальше выносили и предавали земле. Обратно шли широким шагом, взявшись под руки, старательно выпевая слова комсомольских песен, т.к. усопший очень их любил.
Вокальный жанр у дуняхинцев пользовался уважением. Попеть хором было приятно. Одно время самые голосистые даже ездили в Бобрюковский клуб, где энтузиастка-заведующая организовала самодеятельный хор. Пели красиво, слаженно, возвращались довольные и спокойные. Сёстры Здрецовы, Маша и Аня, славились на всю округу. Пока пели – не пили. Перестали петь – и потеряли последний тормоз. Больше уже ничего не сдерживало.
А пили в деревне много. Варили самогон и крепкое пиво, настаивали водку на травах и ягодах, на поминки затаривались в Кужихинском сельпо ящиками спиртного. Рассказ Лёни о том, как он, идя в первый класс, «для храбрости» принимал на грудь стаканчик пива, поднесённый ему тётей Тамарой, повергал Веру в состояние беспомощного гнева.
– А, что тут такого, – удивлялся Лёня. У нас весь класс сидел косенький… Всем налили…
Мастерицей по изготовлению хмельного пива в деревне была бабка Татьяна Митрясова, первая певунья и частушечница. У неё всегда наготове стояли два чана: с бражкой и без. Народная молва окрестила её дом шалманом «Бабьи слёзы», т.к. тропа к митрясовскому двору не зарастала. Не только пивом промышляла Татьяна, но и вытравливанием плода из женских утроб. В период запрета абортов к ней ехали не только из соседних сел, но и из больших городов. Делала своё дело Татьяна чисто, аккуратно, без последствий. Поэтому в её доме всегда было сытно и в лохмотьях дети не ходили. Один раз только произошла осечка: слишком рано после вычистки взялась женщина за работу и слегла с открывшимся кровотечением. Бабка Татьяна попала под статью и несколько лет провела в казённом доме. Впоследствии хвалилась, что никогда и нигде так хорошо не жила, как в тюрьме. Жёны тюремного начальства были её тайной клиентурой.
К церкви ликом Татьяна не поворачивалась, как и большинство дуняхинцев. Говорила, что ремесло не позволяет лоб крестить. Мужа своего поминала пивом с бражкой, хотя сама в пьянстве замечена не была. Зато сыновья и невестки пили, как не в себя, а за ними и внуки подтянулись. Образ человеческий сохранили только правнуки, хорошие молодые мужики, которым любимое занятие близких родственников претило. Они, осев в Петербурге, свои семьи берегли и хмельного зелья избегали. У обоих было четыре дочки на двоих. Старшие – здоровенькие, а младшие имели какое-то генетическое заболевание. Раз в год Алексей и Николай приезжали в Дуняхину Яму, убирали могилы на кладбище, служили панихиду. С местными общались мало, т.к. расспросы касались исключительно размеров их зарплат и «сколько попу дали».
Как-то раз Алексей, рассказывал Вере:
– Я, тёть Вер, сонники не читаю, снам значения не придаю. Как говорится, куда ночь – туда и сон, но однажды приснилась мне прабабка моя, Татьяна. Словно, сидит в сыром подполе, ноги раздвинула, подолом обмахивается и хихикает так противненько… Шлёпает рукой по полу земляному и твердит: «Девчонок-то ко мне почто не пускаете? Зачем они вам? Обуза такая». А я только крещусь и молиться пытаюсь, а мысли и слова путаются… Потом всё ушло. Только холод и озноб остались. До сих пор жуть наваливается, как вспомню… Покуролесила бабушка, а мы ей «Со святыми упокой» поём…
Помолчал и обречённо добавил: – И дальше петь будем. Ради девочек…
Мало кто в тех краях обращался к священнику. Не одно поколение духовенства пыталось приобщить к вере дуняхинцев. Приобщались единицы. Большинство сознательно отвернулось от церкви.
– Жили без такого наследства и дальше жить будем. Мамоньки и бабоньки нас тому не учили. Нам это не надо.
Смысла службы деревенцы не понимали и не желали понять. В дом лиц духовного сословия не звали, потому что «поп сам не пьёт и другим не даст». Троица и Пасха были пьяными днями. В светлые праздники ходили дружно на кладбище, где всё превращалось в гульбу. Родственников из других краёв просили привозить просфоры, т.к. в церкви на закуску их не выдавали. Как-то раз один из новых батюшек в четверг, перед родительской субботой, прошёлся по всем дворам Дуняхиной Ямы. Беседовал с людьми, собирал поминальные записки, и селяне вместе с ним вспоминали своих предков. Денег священник ни с кого не брал, приглашал в храм помолиться, объяснял, как это важно и для усопших, и для живых. Слушали его и головами согласно качали. На следующий день, в пятницу, пошли на кладбище. Распили самогоночку, попели, поблевали и посмеялись над визитом попа, звавшего их в храм. В субботу вместо церкви – парились. Банный день – день святой. Автобусы, присылаемые в деревню, чтобы отвезти желающих на службу, уезжали пустыми.
Большинство возвратившихся из дальних мест в родные палестины, постепенно теряли свою индивидуальность и становились под стать коренным жителям. Уходила память о прошлой жизни, учёбе, службе, работе. Ограниченность интересов и «питие велие» отупляли и развращали. Жила в Дуняхиной Яме семья: муж – инвалид, в прошлом заслуженный строитель, умный и грамотный специалист, реставрировавший разрушенные здания в послевоенном Ленинграде. После ампутации обеих ног, под влиянием уговоров жены, вернулся в деревню. Незадолго до смерти он просил Веру:
– Отпой меня, девка, по-человечески, когда помру. Мои не отпоют. Они меня в водке утопят, а я уже и сам алкашом здесь стал. Отпой, прошу!
Вера выполнила просьбу. Заказала отпевание, поминовения и сорок дней читала по новопреставленному Максиму псалтирь. Больше-то некому.
Правда, был в истории Дуняхиной Ямы случай, когда после инсульта, полученного в результате обильных возлияний, человек вспомнил всё, что так старательно забывал. Именно болезнь вернула ему память и осознание того, что он человек и создан по образу и подобию Божьему.
– Аня, отвези меня в церковь, – попросил он жену, очнувшись. – Или попа позови…
– Да ты чё? Помирать собрался?
– Нет. Хочу.
– Обойдёшься. Машину гонять, да деньги на ветер швырять?!
– Позови.
– А то мне есть когда!!! Вон стирки полно, жрать готовить надо!
– Позови.
– Дуришь!
– Позови.
Пришлось жене уступить. Позвала, хотя губы кривила.
Раб Божий Михаил отказался от выпивки. Небывалое событие в Дуняхиной Яме. Всё семейство гуляет, а он один трезвый. В церковь ездить стал. Ну что поделаешь! Всё-таки инсульт пережил, решили деревенцы, после инсульта всякое с мозгами случается!
Поскольку театральность была в крови жителей Дуняхиной Ямы, а религиозность вообще не присутствовала – магия и ритуалы прочно вошли в их повседневную жизнь. Заговаривали капусту и огурцы, чтобы лучше росли (это называлось – «отраждение»), заговаривали и наговаривали болезни друг другу. Профессионалом в этом увлекательном деле была Лёнина сестра Анфиса. Вера даже привыкла к появлению в доме рассыпанных иголок, могильной земле на матрасе и тому подобных следов магической шелухи. Она была человеком верующим и цену всему этому безобразию знала. Знала и то, что с Богом ничего не страшно.
– А не достанут! – смеялась она над стараниями золовки. – Пречистая не попустит!
– Верк! А Верк! Пенсия-то у тебя поди сто тыщ! Мы тута поспорили…
– С ума сошли? Пятнадцать!
– Врёшь, подруга.
– Не вру. Вот смс-ка пришла, как раз про начисление пенсии.
– Ты глянь! И вправду – пятнадцать!
– Дура! Кому поверила! Верка ж телефон заговорила. Вот он и показывает не сто тыщ, а пятнадцать!
За взрослыми тянулись дети. Соседского пацанёнка Генку Лёня вывел из своего сарая, когда тот пытался разобрать его велосипед. Генка повернулся к обидчику, плюнул на землю и пробасил: «Наколдую, чтоб вы все сдохли!»
Так жила и продолжает жить деревня Дуняхина Яма. Со своими законами и обычаями, обрядами, фантазиями, разговорами и сплетнями, со своей моралью и развлечениями, абсолютно довольная собой. Внутренняя пустота наполнилась нечистотами. Когда это произошло? Когда был поражён пастырь со всей своей семьёй или позднее? Трудно сказать. Оскудение духовное ширилось и накрывало собой, как туманом целые семьи. Мозг становился изворотливым и податливым на всякое бесчинство, руки тянулись к чужому, зависть и жадность стали обычным состоянием души, а тела требовали блуда. Пустой сосуд наполнялся нечистотами и мусором. Недуг, от которого нет лекарства, кроме веры. Разбрелись овцы по полям. Кто в овраг забрёл, кого волки скушали, а кто сам превратился в волка. По собственной воле.
Однажды в электричке…
Долгая поездка в электричке располагает не только к дремоте и размышлениям; это время, когда неожиданно могут нахлынуть воспоминания о событиях, тщательно спрятанных в памяти. Особенно, если ты едешь по старому знакомому маршруту после долгого перерыва. За окном мелькают новые постройки, а между ними, как давние приятели – дома, сады и заборы, на которые ты глядел ещё мальчишкой.
Александр Иванович Мельберг не был в Ломоносове со времен своего студенчества. Тогда он, совсем молодой человек двадцати одного года, снимал там комнату и каждый день ездил в Ленинград на занятия. Учился Саша в художественном вузе. Пока ехал, читал, как и прочие, а также делал зарисовки в маленьком блокноте.
Его привлекали лица пассажиров, еще не совсем проснувшихся, нешумных, мало разговорчивых. Дорога занимала около часа, женщины доставали вязание и проворными крючками вывязывали кофты, ажурные салфетки и пинетки для младенцев.
Как правило, ехали на работу и учёбу. Садились на одну и ту же электричку, в один и тот же вагон. Поэтому все друг друга знали в лицо. Даже места были привычные. Брутальный мужчина с густыми бровями всегда усаживался к окну и тут же, прислонившись к стеклу, засыпал крепким сном. Просыпался точно за пять минут до прибытия поезда на Балтийский вокзал, громко сообщал пассажирам: «Ну, вот и добрались до цели!», подмигивал своим визави и начинал пробираться к выходу.
Худощавый старик разгадывал кроссворды, громко задавая вопросы всему вагону сразу, когда не знал, что вписать в клеточки. Ближе к концу дороги он аккуратно складывал газету или журнал в матерчатую сумку, засовывал карандаш в нагрудный кармашек, откашливался и замирал, морально готовясь влиться в толпу, выходящую на перрон.
Статная женщина с приятной улыбкой, обычно вышивавшая на пяльцах, прятала своё рукоделие и прихорашивалась перед зеркальцем.
Народ просыпался, гудел, суетился и двигался по тесному проходу между скамеек.
Всё было, как всегда. Изо дня в день повторялись лица, действия, движения и слова. Сашины блокноты пополнялись рисунками.
Иногда появлялись новые лица. Так в один из понедельников он заметил симпатичную девушку в серой дублёнке и маленькой вязаной шапочке. Шапочка была красного цвета. Саша даже засмеялся про себя от удовольствия. «Красная шапочка» в нашем дилижансе появилась. Вот сказки здесь как раз не хватает…».
Девушка сидела тихо и поглядывала в окно, чему-то улыбаясь. Саша отметил про себя уютные ямочки на щеках, тёмную родинку у правой брови, внимательные глаза, вьющиеся каштановые волосы, выпущенные на свободу из-под головного убора. Карандаш работал быстро и штрих за штрихом ложился на бумагу.
На следующий день всё повторилось, и через день – тоже. Саша был парнем стеснительным. Хотелось уже подойти, познакомиться, куда-нибудь пригласить… «Шапочка» только улыбалась и приветливо глядела на Сашу, но сама за целый месяц переглядов не издала ни единого звука. Только глаза её становились ещё выразительнее, словно она разговаривала взглядом. Саша как художник не мог не отметить этой особенности. Взгляд был прямым, чуть напряжённым, но постоянно меняющимся: ласковым, вопросительным, задумчивым, в карих глазах была нежная влажность и золотые искорки.
В вагоне народу много, неловко знакомиться. Так и продолжалась эта игра в гляделки.
Саша всё чаще стал думать о «Шапочке», всё больше становилось зарисовок. Теперь уже по памяти. Сидя на лекциях, он рисовал знакомое лицо. Иногда представлял свою спутницу по электричке в каких-то необычных одеждах, и тогда она приобретала сказочные черты. Но чаще всего, это была девушка с корзинкой, в которой лежали пирожок и горшочек масла. Из-под маленькой красной шапочки выбивались каштановые локоны.
В этот день он наконец-то решил подойти и познакомиться.
– Да пора уже, – думал Саша, – Вряд ли откажется. Взгляд хороший, не отошьёт…
– Мельберг! Саня! Ты что – оглох? – Громкий голос прервал его размышления.
К нему подошёл Севка Голубев, талантливый парень и разгильдяй, каких поискать.
– Слушай, наши завтра у Светы Мароновой собираются. У неё родители-дипломаты «за бугор» уехали. Командировка. Света приглашает.
– Я не пойду. У меня другие планы.
– На свидание собрался? К трепетной лани с глазами цвета умытой черешни? Да ладно, старик, все видят, что ты на лекциях рисуешь. Неужто влюбился? Между прочим, Света тобой очень интересовалась. Ты ей нравишься.
– Ну и что?
– А то! Перспективная, между прочим, девочка. Подумай. До завтрашнего вечера ещё есть время. Очень просила… Между прочим…
*********************
На следующее утро Саша бежал к электричке. Ещё на перроне он отыскал девушку. Подбежав к ней и заглянув в её радостные глаза, он выпалил с ходу:
– Давайте же знакомиться! Меня Сашей зовут! Здравствуйте!
Он перевёл дыхание и ждал ответа. Девушка достала из кармана маленькую карточку, на которой было написано: «Я глухонемая. Но понимаю по губам» и испытующе поглядела на парня.
Саша оторопел. Вот этого он как раз не ожидал. Замешкался, что-то промямлил, сам не понял что. Буркнул: «Извините» и отошёл в сторону. Он не знал, как надо поступить и малодушно нырнул в другой вагон подошедшего поезда. Девушка погрустнела, отвела глаза и так и просидела всю дорогу, сосредоточенно и строго глядя на пробегающие столбы и платформы.
На перемене к нему подошёл Голубев.
– Привет! Ну как, надумал?
– Надумал. Приду.
– А лань?
– Что с собой принести? – проигнорировав Севкин вопрос, уточнил Саша.
– Сам приходи. Впрочем, цветы и «Алазанская долина», красное, лишними не будут. Да, зайди ещё в «Восточные сладости» на Невском. Купи нугу. Света её любит. Так сказать, персональный подарок.
– Понял. Куплю. Пока.
На следующий день Саша Мельберг ехал на занятия в другой электричке.
На душе было скверно. Мысли о малодушии он старательно заглушал рассуждениями о неперспективности отношений с Шапочкой. Он сам себя убеждал, что предательства не было, что общаться с глухонемым человеком человеку обычному затруднительно, а он ничего и не обещал, на свидания не водил, даже имени её не знает…. Где ж тут предательство? Ну, не готов, не готов…. Но ведь не обманул, не воспользовался…
**********************
На свадьбе Саши и Светы гуляла вся группа. К тому времени совесть уже не грызла, дорожные блокноты были глубоко закопаны на антресолях, милый образ девушки в красной шапочке не тревожил. Саша убедился, что с совестью иногда можно договориться. Главное – найти разумные и веские доводы. И карьера – дело не последнее. И прописка в Ленинграде. И квартира на Литейном проспекте. Обмана же не было? Не было. Продолжаем жить.
И ведь всё удавалось. Работа, семейная жизнь, ненавязчивые приятели… Мир повидал, денег заработал… Вот только Мельберг не слишком любил компании и быстро утомлялся от «шума празднества», а ещё он старательно избегал людей с инвалидностью. Физический порок или болезнь другого человека обращали его в бегство.
Прошло много лет. Александр Иванович и Светлана Борисовна составили образцовую супружескую пару. Помощником и организатором успешной карьеры мужа была жена. Светлана Борисовна давно оставила творчество. Её творчеством были муж и дом. В оформлении квартиры чувствовался стиль и тонкий художественный вкус. Когда Александр Иванович садился в своё любимое кресло, она накрывала его колени мягким шотландским пледом и приносила изящную чашечку кузнецовского фарфора с горячим китайским чаем. Они не скучали друг с другом. Чувства не измерялись высоким градусом, но были тёплыми, поддержка и уважение обоюдным, а ещё они умели одновременно молчать, не испытывая при этом ни малейшей неловкости. Каждый давал другому возможность побыть наедине со своими мыслями и не нарушал границы, чтобы не вызывать досады или раздражения. Вот и сейчас они вместе ехали в Ломоносов, чтобы навестить дочь с зятем, которые недавно купили там квартиру. Машина Мельбергов находилась в ремонте, поэтому пришлось выбрать электричку, хотя они оба уже давно забыли об этом виде транспорта. Александр Иванович поглядывал в окно на изменившийся, но всё равно знакомый пейзаж и размышлял о новом заказе от издательства на иллюстрирование собрания сочинений Драйзера. Заказ срывался. Не всё шло благополучно. Дженни Герхард на рисунках была не та. Никак не находилась изюминка, делавшая Дженни неповторимой.
– Халтура какая-то, – думал Мельберг.
На станции Стрельна в вагон вошли женщина с девочкой. На вид малышке было лет пять или шесть. Рыжие волосы были завязаны в причудливую косичку, а глазёнки просто лучились лукавством и озорством. В руках она крепко держала голубой мячик, словно опасаясь, что тот выпрыгнет на волю и укатится от своей хозяйки. Подбежав к Мельбергам, девочка остановилась и кинула мячик в руки Светлане Борисовне.
– Оп-па!– подхватила та игру. – А ты кто такая? Как тебя зовут?
– Извините пожалуйста, – мама девочки ухватила за руку озорницу. – Она не ответит, она немая… А зовут её Верочкой. – Она вас больше не побеспокоит… Нам только одну станцию проехать. – Она отобрала мячик и что-то объяснила дочке знаками.
Они вышли на следующей остановке.
Александр Иванович проводил их взглядом и сжал руками виски, сморщившись, как от сильной боли.
– Что с тобой? – спросила его жена.
– Не знаю, – невнятно ответил муж. А потом почему-то добавил:
– Красная шапочка в нашем дилижансе.
– Тебе плохо?
– Нет.
Светлана Борисовна недоумённо пожала плечами и расспрашивать не стала. И так есть, о чём подумать.
Удовольствие от поездки сменилось тревогой и беспокойством. Какая-то царапина на сердце заныла и закровоточила. Александр Иванович ощутил себя человеком, у которого в самый неподходящий момент случился конфуз, и он оказался абсолютно голым в людном месте.
– А что со мной? Почему такой стыд? Эта женщина своими словами «Она вас больше не побеспокоит» сорвала с меня всё, вплоть до фигового листка.
Меня может «побеспокоить» маленькая немая девочка? Испортить мне настроение, только тем, что просто оказалась рядом?
А почему жену это не беспокоит? Она всегда меня закрывала от подобных ситуаций собой. Дети болели – она их выхаживала и меня это не касалось. Тёща сломала руку – рядом была Света. Она знала, что мне неприятно видеть больного человека и никогда не покушалась на выстроенный мною забор, которым я отгородился от чужих болезней.
Я не стал бы ловить мячик, я не знаю, как с ними общаться… Когда это случилось? Когда я предпочел уютную норку милосердию? Побоялся потратить немножко своей души… Сэкономил…
Он вспомнил девушку из электрички, свои зарисовки, вспомнил ее каштановые волосы, рассыпанные по воротнику дублёнки, тёмную родинку над бровью, своё радостное, нетерпеливое ожидание встречи, немой диалог в вагоне и впервые подумал, что жизнь могла бы пойти иначе, если бы он не испугался её немоты.
Уже дома Александр Иванович разбирал папки со своими старыми рисунками, стараясь отыскать дорожные блокноты. Он понял, какой должна быть Дженни!
Искал и не находил. Шапочка отказалась от встречи. Растворилась в прошлом, унеся с собой свой слегка напряжённый, постоянно меняющийся, с золотыми искорками взгляд.
