Сказать кому-нибудь:

             «Я тебя люблю» — то же самое,

            что сказать: «Ты никогда не умрешь…»

            Пульс 140. Даже выше.

            В городе темно, и я хотел бы рассечь темноту на мотоцикле. Разогнаться до скорости этих беспокойных ударов крови в венах. Чтобы трогать ветер самим существом; ощущать холод, обжигающий бренное полотно оболочки мышц. Врезаться в эфемерность, будто все мое бытие унесло в мифические дали, где обитает еще один такой же ночной город с богатыми аляпистыми вывесками частных предпринимательств, серыми зданиями бюджетных учреждений, незнакомцами-чудаками, бродящими по сумраку разномастных улиц. Здесь я бы мог быть созидателем. Наблюдать всех и не знать никого.

            Хотел бы унестись на этой безумной скорости обратно в детство. Где я первозданный. Кроткий, но не покоренный.

            Но это вечно светлое царство теплых воспоминаний о девственном, разбитое на мутные осколки, я растаптывал мельче и мельче, в труху, проваливаясь в бесчисленные алкогольные комы, которые уничтожали память. Заедал возлияния антидепрессантами и терял последние нити связи с былым и нынешним. Из-под ног уходила почва, осыпался фундамент родительского дома, который я не покидал последние несколько месяцев жизни.

            Так меня не стало.

            Наступил 2024 год.

            Покаянная для меня зима.

            Я чистый и освобожденный.

            И только драма диорамы воспоминаний.

            Мама

            Мне казалось, ничего не осталось от маленького ангела в объятьях любящей и благоухающей красотой мамы. От смуглого мальчика, переполненного к ней безусловной любовью, неприкрытой нежностью, бесстыдной невинностью чувств.

            В родном городе V. мы часто навещали, кажется, одинокую – не помню – детскую площадку позади шахматного клуба. В погоне за неуловимым счастьем я от всей необъятности души резвился, безжалостно втаптывая маленькими пяточками холодный, слегка влажный песок и тогда еще безболезненно дышал. Не задумываясь. Судороги не властвовали надо мной. Лишь здоровый экстаз, вызываемый искусственно в кризисы взросления, которые успели со мной случиться.

            Мама с улыбкой за этим наблюдала. Спрашивала, не проголодался ли я. Покупала в киоске хот-доги, которые я так обожал. Я обнимал ее стройную ногу, пока она расплачивалась. Поглощал влюбленным, сверкающим примесью восточной крови взглядом, как в лучах разгорающегося летнего солнца сияли ее почти пепельные, длинные волосы. Голубоглазая, высокая, тонкостанная, она подобна ангелу. Всегда добрая и очень любила меня обнимать, точно белоснежными крыльями ограждая от ожидавших меня опасностей.

            Я и теперь ощущаю ее аромат, когда она наклоняется поцеловать мой деревянный, в золотом контуре Крест. Как самые лучшие цветы, которые в те времена все еще ангел-сынок собирал, чтобы родная улыбка была еще сказочнее, чем у преодолевшей заточенье поднебесной башни принцессы.

            Я вынужденно бежал из настоящего, ведь тут не находилось места для жизни.

            Ощущалась лишь ее иллюзия. Гомеостаз, в котором завязло человечество.

            Иерархичное скопление людей, называемое обществом, слабоумно и отважно опирается на зыбкий фундамент низменных чувств и желаний и этим наполняет свое бездумное существование.

            Дискриминация и сильных, и слабых; классовое противостояние, культ рекламы, отношения «спрос-предложение» – все это не более, чем искусственно созданные условия псевдорегуляции, условия разграничения чужих и своих. Условности. Условности. Условности.

            Среди всего этого мечтатели рвутся за трансцендентной сущностью самого бытия, стремятся распахнуть шторы всеобщего хаоса и сходят с ума, пытаясь. Пытаясь понять. Любить. Чувствовать. По-настоящему, без примененной к себе всеобщей тенденции к фальши. Втиснуться в эти рамки условностей.

            Каждое маниакально повторенное действие становится образом надежды, попыткой. Попыткой испытать сострадание к такому миру. Попыткой причинить себе боль во имя разрушения условностей. Попыткой принять эту боль и впитывать как можно больше, старательно, с надеждой на перемены. Попыткой создать утопию. Утопию счастья.

            И я был таким. Пытался понять. Стать счастливым. Простить. Сдержаться. Вытерпеть.

            Ради других.

            Я подождал…

            Еще совсем чуть-чуть…

            А вдруг?

            Нет.

            Порой даже отражение в зеркале казалось не более, чем вымыслом, выдумкой собственного образа.

            Бабушка

            А ведь была еще и другая мама – моя (наша) бабушка. 

            Благородная, рассудительная женщина с каштановыми волосами, как у того мальчика, теперь не скоро досягаемого его сверстниками и влюбленными девочками постарше.

            Ниже ростом, чем мама-ангел, но такая же безусловно добрая. Она благоухала сладкой выпечкой, солнцем и не пропитанной городскими химикатами травой, как у нашей семейной дачи. Она была олицетворением моего здорового быта. Покоя.

            Обыкновенно бабушка уходила на работу рано-рано утром, почти на рассвете, пока малыш-ангел еще спал. Когда мама уходила в университет на вечернее отделение, бабушка сменяла ее, возвращаясь с работы, и часто с дарами.

            Взамен слышалось веселое: «Ба! А, ба?!», но дело было не в подарках. Непринужденная радость заключалась в мгновении встречи с родными глазами.

            Ему любовно вручали плюшевых мишек, которых он обожал. Один по имени Миша стал его самым лучшим другом. Миша был немного больше мальчика, но его мягкого тепла хватало на все существо детского тела. В игрушечных объятьях засыпалось спокойнее и крепче, чем в зажимах худых рук подруг откровенно безумной юности. За исключением одной.

            Обыкновенно бабушка готовила вкусные яства, а по утрам выходных – гарантированно – сладкое какао, как раз к началу мультфильмов. Установка точная, как швейцарские часы.

            Сказка наяву. Но вместе с тем – реальность, незыблемость существования, заключенная в ней.

            Слепота взаимности любви вопреки нашим человеческим проявлениям - выходкам.

            Память исчезала, растворялась в мутной пелене. Она таяла как лед и вовсе испарилась, как вода.

            Часть жизни просто исчезла, и я с этим вынужденно смирился, ведь мои пристальные наблюдения доказали, что главное и отвратительное свойство мозга – уничтожать изжившие себя, болезненные, счастливые и абсолютно все воспоминания. На смену им в черепную коробку въедается более ужасное и неприятное прожитое сначала подростком, затем юношей двадцати лет.

            Так, по моим расчетам жизнь человека строится из трех блоков разного объема: прошлое, момент и мечты.

            Когда счастлив в моменте – нечто становится бесценным прошлым.

            Один щелчок пальцев – уже память. Осуществленные писательские идеи, принятые решения написания, встреченные друзья, пассии, вдохновители и музы, посещенные места – не повторятся. Бытие и личность так крепко повязаны, что стоит упасть волоску от дуновения ветра, как мир безвозвратно изменился.

            И я стал другим. И исчез.

            Когда ждешь счастья – нечто становится мечтами.

            Кажется, Шопенгауэр говорил, что мы живем в худшем из миров. Несмотря на… ни на что, он не прав.

            Много миров или он один, но тот, в котором находился я, пока узнавал и был способен помнить, – не стоял на месте. Скорость перемен безгранична, как Космос. Он есть, к Нему можно стремиться, но Он непостижим. Аналог мечты.

            Истинному мечтателю имя Космонавт. Я был им, но горел. Спешил жить, свершать.

            Шаги Космонавта, насколько бы они ни были размашистыми и уверенными, не ведут к цели быстрее. Плавность движений, стратегия и внутренняя уверенность пособники достижения. Осторожность, «выдержка – обратная сторона стремительности». Иначе глазом моргнуть не успеете, космогония раздавит.

            Момент - что-то вроде чистилища, которое масштабнее момента, вечного и монотонного. В котором намеренно застрял и никуда не денешься, пока не отрешишься от специфического образа существования. Пока не позволишь попробовать быть счастливым в моменте.

            Это все – символизм. Вымысел. Попытка обрести высший смысл существования в условностях.

            «Ты что-то делаешь не так, хоть и не понимаешь что».

            «Помоги себе сам, другие никогда не смогут этого сделать».

            Но кто вы? Я вас не вижу.

            Я один. Наедине с собой и своими мыслями.

            Откуда я слышу голоса?

            «Ты наедине с собой, верно. Все голоса, которые ты слышишь это…»

       Мои мысли? На них это не похоже.

            «Мысли, но еще не ушедшие в прошлое и не застрявшие в моменте. Жамевю. Хотя, скорее прескевю, мысль, которую ты почти смог ощутить».

            Вы рядом? Не оставите меня?

            От вашего появления не саднит в сердце. И в голове. На душе не отражается печаль от почти-появлений.

            Тишина.

            Я помню и держу последние прижизненные моменты счастья в голове, потому что люблю.

            Любовь – не химическая реакция мозга, это физика. Метафизика. Природа жестока к своим творениям, а они еще более жестоки друг к другу.

            Больше не анализирую. Просто люблю.

            К маме, бабушке,

            Машеньке

            К памяти