Инструкция для пользователя безопасной бритвой «Gillette»

            Луч солнца упёрся в небритую щеку, дополз до неплотно сжатых век и влез в правый глаз. Человек проснулся сразу, как от удара. Сон, дивный сон с женщиной, ускользнул и пропал навсегда. Утро начиналось отвратительно.

            В ванной он медленно взял баллончик, выжал на ладонь пену и размазал по щекам.

            «Запущу бороду», – сказал отражению. Вода смывала пену с ладони и гладила её. Успокаивала.

            Если при встрече спокойно протянуть открытую ладонь, то тот, другой, поймёт. Язык жестов понятнее всех других. Но и музыкальный тоже ясен. И звуки могут побеждать друг друга: у них своя жизнь. Крики вакханок убили песню Орфея.

            Вначале было произнесённое, а не написанное Слово. Если верить, что мысль изреченная есть ложь… Но первое Слово истинно, значит, ему не предшествовала мысль. Слово родилось без зачатия мыслью, которой не было. Может, отразился лик Б-жий?

            В зеркале лепестки раскрытой бритвы – крылышки серебристой бабочки, доверчиво сидящей на большом пальце. Человек аккуратно положил бабочку на край раковины. Взял лезвие и содрал одёжку.

            Б-г мой, что за указы?! Но Петр… Самодержец ужасен видом, губы трясутся, кулак тяжел. Мужчин всех к масленице одеть в венгерские кафтаны! А через год другая государственная мысль: верхнее платье – чтоб саксонское и французское, исподнее – немецкое. Восемнадцатый век начинался лихо, и серьёзное законодательство российское вмешалось в ведомство парикмахеров и портных. Потешно и страшно. Как в дурном сне или на большевистской сходке.

            Закрыл глаза и сквозь зубы в зеркало: «Страш-ш-шно. Больш-ш-шевики». Рука левая дёрнулась. Шуй. Там все свои – то ли ангел, то ли смерть. А может, всё в букве "Ш"? Трезубец в живот. Бол-л-льно. Захлёбываешься кровью. Символами обозначено страшное, особыми словами – табу.

            И самое-самое: Эль-Шадай. Ничем не ограниченное могущество Всевышнего в сотворённом Им мире. Всемогущий, Эль-Шадай, который изменяет законы природы по воле своей.

            Тонкий кусочек металла. Притягивает, завораживает. Шень лезвия передаёт коже частичку себя. И на глазах – перевоплощение в красивого и энергичного. Желанного для женщины, к которой, возможно, захочется прикоснуться.

            Кусок французской булки. Сверху масло прямо из холодильника и мёд. Стекает по пальцам. Бежишь, пропуская ступеньки, с третьего этажа во двор, слизывая капли с корочки. И быстрее делиться вкусным с друзьями. Прелюдия сладкая. А потом играть, играть.

            Дрожит, зажатое пальцами.

            Человек опустил лезвие в сердцевину бритвы, сомкнул осторожно лепестки. Игра впереди, игра. Заканчивается прелюдия. Засыхает пена на коже, вздыбливает волосы и стынет коркой щетинистой.

            Румяная щека. Лёгкий пушок. Прикосновение к такой же девичьей. Первые объятия, дрожь и забвение себя.

            Палящее солнце, пустое небо и неотвратимая красная сыпь по белому телу. Пятна, почерневшие через несколько дней. Оспа, оспа, будь она трижды проклята!

            Холм в ярко-зелёной траве, сильные пальцы, которые привыкли к рукояти меча, впившиеся в тёмно-коричневую землю, влага на веках. Слёзы эти не могут пролиться уже около полувека.

            Грациозный сивый липиццан осторожно перебирал копытами. Старый товарищ, он не мешал воспоминаниям. Река аккомпанировала закату тростниковым шорохом и тихими хлопками ладошек волн. Могучие руки отдыхали на луке седла. Рыцарь прижал лицо к холке, погладил гриву. Замер конь, подрагивая. Вспоминали, как вздымались на дыбы, как разили мечом с обеих сторон – левада. А потом… Курбет, курбет, ещё курбет!

            Кольцо врагов… Чудно: можно нападать в любую сторону. Били копытами, находясь в воздухе, – каприола. Вырывались, разворачивались – пируэт молниеносный и бросались в брешь, атаковали.

            Замер липиццан. Шумно вздохнул. Всадник приподнял голову. Чуть впереди белокурая маленькая девочка играла в мяч. Подбрасывала вверх, ловила. Касалась ладошкой мячика. Он ударялся о низкую береговую траву и прыгал, прыгал весело.

            – Ты кто, прекрасное дитя? – улыбнулся рыцарь.

            – Я – Смерть. Вот играю, – и потянулась ручками к нему.

            Рыцарь посадил её перед собой, поцеловал светлый локон. Она повернулась лицом, долго смотрела в глаза. Из них медленно, одна за другой, покатились долгожданные слёзы.

            Девочка взяла голову рыцаря в ладошки, крепко сжала, соскользнула на землю. Медленно сползло тело к копытам коня. Прилегло тихо. А конь тряхнул гривой, повернул шею и уставился печальными глазами на маленькое светловолосое чудо с головой хозяина в руках. Девочка подбросила её вверх и поймала, подбросила и поймала, ударила пальчиками, и вот уже мячик запрыгал весело, отскакивая от шелестящей травы. Игра такая…

            Старое лезвие нужно непременно выбрасывать в помойное ведро. Причём так, чтобы слышать звук падения. Он шелестящий и вкрадчивый. Лезвие порхает, опускаясь, то разрезая воздух, то опираясь на него и замирая. А потом трётся бочком, знакомясь. Лебезит перед выброшенными раньше. Они-то свои в помойном доме. Даже запах у них общий, хотя некоторые позволяют себе собственный.

            Человек скрипнул лезвием по щеке. Ещё и ещё. Потом подставил станок под тёплую струю из крана. Прикрыл глаза, наблюдая, как сбегает пена.

            Во что играет тихий еврейский мальчик? В домино. Он сосредоточенно строит из косточек линию в двадцать восемь солдатиков и легонько толкает первого. Чтобы наблюдать, как они падают, и слушать звук падения.

            Иногда можно пригласить друга со двора, чтобы он толкнул. За это, когда ему купят мороженое, он, конечно, позволит тебе разок лизнуть. И сам предложит: «Помнишь, ты дал мне тогда толкнуть? Лизни разок, мне не жалко».

            Приятно новое лезвие. Нужно священнодействовать, меняя углы. Гладить щёки. Вот так над верхней губой, а так под нижней. А шея! И вниз, и вверх, и сбоку, и против «шерсти»…

            Можно зайти в соседний подъезд и постучать в дверь, обитую темно-коричневым дерматином. Она неправильная, потому что открывается наружу. Её специально так переставили. В этой квартире верили людям. Трудно вспомнить квартиры, двери которых открывались бы наружу. Только железные.

            Но железо и вера несовместимы. Железо – это война и разрушение. Первый Храм строили без железных инструментов. Возводили в Иерусалиме основу мира и покоя. Где ты, жук-шамир, и где гвозди с того креста?..

            Впрочем, одна дверь запомнилась. Открывалась всегда медленно, чтобы не ушибить. За ней стоял почти двухметрового роста глубокий старик, лет сорока, с озорными чёрными глазами в заляпанной краской бородой и робой. За его спиной откуда-то из тёмного верха спускалась деревянная лестница с поручнями. Он ленился переставлять ноги и соскальзывал вниз с небес, держась за них, как моряк по трапу. И лишь слегка подставлял ступеням тапочки без задников.

            Он смазывал ссадины зелёной краской всем, кто боялся зелёнки. И при этом здорово дул на ранку, чтобы не жгло. Родители не ругали: дезинфекция!

            После бритья лучше всего обливать щеки, подбородок, и, особенно, шею раствором борного спирта. Охлаждает, стягивая поры.

            Жаркий, затыкающий горло, морской воздух. Потная очередь в парикмахерской. Тяжёлые груди и волосы, тела, измученные неутолённостью и обильной едой. Худое морщинистое лицо парикмахера. Он внимательно слушает клиента, галантно отставляя опасную бритву. Молчание для мастера невыносимо.

            – Волос у вас жесткий и, пардон, игривый. Вьётся под кожей, закручивается, а потом прокалывает её и, будьте любезны, можете меня брить. Пожалуйста! Но вы после всего имеете вид, опять пардон, небритого.

            Советы он дает запоминающиеся и мудрые.

            – Борный спирт, юноша. Только он. Быстро выветривается. Мужчина должен пахнуть собой, а не косметикой. Можно растолочь таблетку стрептоцида и растворить. Если порезались. Это дома, а здесь, я, с вашего позволения, освежу вас одеколоном.

            Холодок приятен. А когда пробегает? Что тогда? Или, скажем, холодный пот? А падающий, как наказание, холодный дождь? Стегает, рассекая мысли и взгляд. Кажется, что он никогда не кончится.

            Всё-таки, дождь – великое благо. Как и роса…

            А утром был слой росы вокруг стана. Она не падала, как почему-то думают. Она появлялась. За нею манна небесная. Сначала роса, потом слой манны и сверху ещѐ слой росы. Бутерброд Б-жий. Спрашивали люди:

            – Ман гу? Что это?

            И превратился вопрос в название пищи, о которой невозможно сказать, откуда она берется. С тех пор, когда трудно ответить на вопрос, отвечают вопросом.

            Шумит дождь, благодатный или злой. Поит землю, гордый собой. А роса скромна, бесшумна.

            Дезодоранты, дорогие туалетные воды. After shave…

            Не выделяйся! Мяса, мяса! И не от голода. А так: недовольны мы! Хотим жить, как все, и обычную пищу есть, а не хлеб с небес. Зачем нам это?

            Может, напрасно побрился сегодня? Запустить, что ли, бороду? Но и их, бородатых, много. А если отрастить оригинальную, как у великого поэта? Или трубочкой восточной?

            Затуманилось зеркало. Протёр махровым полотенцем. А там бабушка.

            Г-споди! Утку покупала, за лапку привязывала к ножке ванной. Кормила зерном и хлебом с водой. Откармливала дней пять. Потом заходила соседка и отрубала уткину голову секачкой.

            – Б-г всегда дает. Кому что. Вот нам дал сегодня утку на месяц. И хорошо. И не надо больше. Понадобится ещё, по усмотрению его, даст ещё.

            Откуда мудрость у сухонькой старушки с четырьмя классами школы на идиш? И любовью к внуку? Без эпитета, потому что нет его в языках.

            Даже если все рыбы и все животные для людей приготовлены, хватит ли им этого? Не хватит. Значит, довольствуйся тебе даденным. А если себя обозначить самому? Может, больше дадут? Не такому, как все.

            Фараоны себе бороды приклеивали для важности. Греки утверждали, что мудрецы обязательно должны быть бородаты. Хотя Плутарх заверял, что борода ещё не делает из мужчины философа.

            Так, может, оставить, как есть? Смыл пену. Недобрит. Волос, пардон, игривый.

            – Почему, Г-споди?! Чтобы всё-таки выделяться? Так, Г-споди?

            – Нельзя уродовать своё тело. Нельзя царапать его в скорби и наносить татуировку.

            – А для красоты, чтоб спасти мир, можно, Г-споди?

            – Идиот.

            Осколки зеркала, чем собрать из раковины? Сколько раз хотел убрать фен из ванной! Вот и пригодилась металлическая ручка. Причём тут зеркало?! Он ведь везде. И никто не говорил с тобой. Ты не Моисей, не воображай.

            Почему шёпот в коридоре? Там кто-то есть.

            Вон маленький, серенький. Штанишки спустил на пол, какает.

            – Что ты, собачье мясо, делаешь?! Что трепещешься, сучий сын?

            Маленький голову приподнял. И голосом женским, эдаким сопрано, почти пропел:

            – Не поймав ясна сокола, рано перья щипать, не отведав добра молодца, нечего хулить его.

            И стал расти. В потолок упёрся. Штаны щиколотки прикрывают. Шерсть мерзкая по всему телу. И голосом мужским, гнусавым и тонким, заверещал:

            – Сверхъестественное – это то, что законами природы не объясняется. Понял, недобритый, выделенный из всех? А чудо – это когда что-то становится самым значимым. Тебе такое слово знакомо? А вот почему оно сделалось самым значимым, по естественным причинам или сверхъестественным, – не суть важно. Для тебя чудес ещё долго не будет.

            И в карман штанишек полез, завозился, достал бумажку смятую. Отвернуться бы. Противно до тошноты, но какая-то сила удерживает взгляд. Тот аккуратно бумажку расправил, чуть ростом уменьшился и что-то с неё считал. Потом палец в говно опустил и по обоям поводил недолго. Посмотрел в сторону ванной и исчез, будто и не был.

            Человек подошёл к стене. От обоев пахло приятно. Текел. И заныло в груди незнакомо, как слово это. Запах проникал в тело. Растворял всё внутри, оставляя тонкую оболочку, недобритую где-то вверху. И на выдохе в уходящем сознании прошелестело:

            – Истина, зачем явила себя в таком виде? Не готов я к бремени твоему. Ты к кому исчезла?

            Вдох Г-сподь не дал. Края бороды твоей не уничтожай. Святыми будьте.

            Кривое псише

            Карлик приходил в комнату смеха один раз в неделю: по средам в пятнадцать часов, когда посетителей никогда не было. Он покупал билет и заходил ровно на двадцать минут, стоял возле только одного зеркала, в котором отражался высокий мужчина с отличными пропорциями тела. Они улыбались друг другу, карлик и тот, в зеркале, подмигивали и иногда что-то беззвучно говорили. Так продолжалось пятнадцать раз, а на шестнадцатый в комнату вошла симпатичная молодая женщина. Длинный сиреневый шарф красиво прикрывал белокурые волосы и спускался ниже талии.

            Мужчина расстегнул несколько верхних пуговиц на клетчатой рубашке, небрежно коснулся пальцами мощной шеи, провёл ими по волосатой груди, укладывая края рубашки а-ля «Апаш», и произнёс, глядя в голубые глаза широкобёдрой женщине с короткими ногами:

            – Я могу попросить одну улыбку? Всего одну улыбку.

            Большеголовая улыбнулась, слегка сдвинув сиреневый шарф со щеки.

            – Пленительная улыбка, – чувственно протянул карлик. – Но её портит слишком толстая нижняя губа. Можно прикоснуться? Самыми кончиками пальцев.

            Карлик поднял руку, дотронулся до нежного подбородка длинноногой грации и погладил пальцем губу снизу. У него были красивые тонкие пальцы.

            – Тебе нравится? – Мужчина слегка склонил голову в сторону широкобёдрой. – Нравится?

            – Да, – выдохнула грация.

            – Прошло много времени, пока я ждал, – сказал карлик.

            – Кого?

            – Тебя. Я ждал тебя.

            – Вы меня знаете?

            – Я не сказал: знаю. Я сказал: ждал. И вот ты здесь. Это случилось.

            – И долго вы ждали?

            Мужчина пожал могучим плечом:

            – Два месяца. И теперь я вполне удовлетворён.

            – Но я могла и не прийти, – толстые пальцы опустились на бедро. – И ничего бы не случилось, не так ли?

            – Однако ты пришла. Когда ты появилась, – мужчина улыбнулся. – Я сказал ему: да, это оно. То, что должно случиться.

            – Я думаю: нужно сказать тебе об этом сразу, – карлик заговорил быстро. – Ведь это то, чего я ждал. Именно то.

            – Я не понимаю, о чём вы говорите, – напряглась длинноногая. – Я всего лишь зашла немного развлечься. После обеда у меня оставалось немного времени, и я...

            – Неважно. Ты зашла, и это главное. А сейчас ты можешь изменить свою жизнь.

            – Но я не хочу ничего менять, меня всё устраивает...

            – Много ли ты знаешь о своих внутренних ощущениях? Что происходит в твоём уме, и как ты на самом деле выглядишь? Скажи, сколько мужчин и женщин бросала ты, и сколько бросили тебя? Тебе не хотелось кого-нибудь из них убить?

            – Конечно, такое чувство иногда возникало, но я подавляла его. Было бы дико, поддавшись ему, убить...

            – Потому что тебя могут найти и наказать? А если убить так, что никто не узнает? Согласилась бы?

            – Я никогда не думала...

            – Ещё есть масса запретов, о которых говорили родители, в школе... Есть законы общества, будь оно неладно. Люди занимаются тай-чи или йогой, путешествуют, покупают дома... Чтобы только не думать и забыть о сокровенном.

            – Наверное, вы правы. Было бы здорово исполнять самое-самое и не отвечать за последствия.

            – Ага! Значит, было бы здорово?! Тогда слушай. Я куплю это зеркало, и мы будем жить вчетвером в моём загородном доме. В образе этой чудной парочки мы сможем осуществлять любые наши желания, самые навязчивые и непотребные. Мои и твои. Вот и вся идея. Время пришло, и вот ты здесь. Ну?!.. Я и так говорил слишком долго. Пойдём, договорюсь насчёт зеркала.

            – Невообразимо! Как мы похожи с вами! Сегодня я обедала в кафе напротив и думала, что готова убить того, кто приготовил такой мерзкий десерт. Потом я вспомнила, что неплохо бы позвонить парню, с которым жила два года и у которого три дня назад родился сын, и вновь обольстить его. Вдобавок очень захотелось рассказать подруге детства, что иногда сплю с её мужем. Потом я зашла сюда. Мы-то с вами понимаем: это не случайно. Вы нашли человека, который вам нужен. У вас замечательная идея. Но она останется мёртвой, если не подтвердится практически.

            Молодая женщина грациозно сбросила сиреневый шарф, изящно обмотала его вокруг тонкой шеи карлика и с лёгкостью задушила. Второй конец шарфа она передала широкобёдрой коротконогой и, не торопясь, вышла из комнаты.

            Много лет комната с зеркалом, из которого высовывался длинный сиреневый шарф, пользовалась популярностью. Хозяину аттракциона даже пришлось нанять симпатичную молодую женщину-экскурсовода, которая рассказывала в комнате всякие небылицы.

            Прелюдия ми минор СОЧ. 28 № 4

            У пианиста есть двадцать шагов, чтобы дойти из левой кулисы до рояля. Двадцать шагов, чтобы почувствовать: его ждут те, которые сидят внизу. Они снизу вверх смотрят на идущего к роялю. И он должен уверить их, что может всё, намереваясь играть не ради этого. Просто пришло время игры, и они оказались рядом. Для них наступил счастливый момент услышать его. Пианист полон музыкой и знает: есть двадцать шагов, чтобы они осознали, кто сейчас идёт к роялю. Всего двадцать шагов. Он должен успеть стать зримым чувством композитора, который ожидая его, молчит музыкой, притаившейся в струнах рояля. Двадцать шагов. Он идёт навстречу открытой пасти. Сейчас он покажет, как надо держать в узде мистического зверя.

            Я закрыл глаза. Кресло обжало таз.

            Си – до.

            Закапала печаль.

            Си – до.

            Скорбь. У горла.

            Си – до.

            Слёзы под веками.

             Си – си – бемоль.

            Распахнутые глаза. Отец. Такой молодой. На корточках натягивает ботиночки мне. Я наверху печально накручиваю на палец прядку своих волос. Медленно.

            Ля – си.

            Печальную прядку светлых волос.

            Ля – си.

            Куда мы так спешим, папа? – шепчу печально.

            Ля – си – ля.

            Маленький.

            Ля – соль-диез.

            Печальный.

            Legato. Ля – си – ре – до – ми – ля.

            Ушли. Хрустит печально снег.

            Фа-диез – ля.  

            Распят на белой постели. Засыпаю. Падает дождь. Кап – ли. Кап – ли. Кап – ли. Хлоп. По листу дуба за окном. Форточка без звука качнулась.

            Мерно стучит маятник. И мрачно сползает на землю дождь. С листьев. Блям, блям.

            Фа-диез – ля.              

            Хзуч, схр по душе капли дождя, который пролился в ту пятницу. Гол – го – фа. По впалому жёлтому животу вода с Небес. И слёзы по моим щекам. Солёные. Кровь из-под венца из тёрна.

            Соль – фа-диез – до – си – ре-диез – фа-диез – ре-бекар – до – си.

            Красные следы. Босоного бреду в чутком сне. Со сле – пым  про – по – вед – ни – ком. Спать. Подаяние кончилось. Спать. Спать. Кому следующая проповедь? Косогор. Там, за ним, жильё. Люди. И долгожданный сон. Всхлип. Камни. Камни. Камни. Натужно, мы пришли, люди собрались внизу, они хотят слушать тебя. Упал в пыль. Заснул.

            Над спящим изрекались возрыдающие слова. За мной явится другой, превосходящий меня мощью. Я недостоин даже развязать ремни его сандалий. И дальше безмерно. И вот. Пре – ду – го – тов – ля – ет – ся путь Гос – по – день. Умолк. И камни сказали, аминь.

            Си – до.

            Руины сна.

            Си – до.

            Вкус солён.

            Си – до.

            Аврора – крест.

            Си – ля-диез – ля-диез – соль – фа-диез – ми.

            Тонкая чёрная перчатка. Монеты падали из узкой ладони. Кафельный пол переговорного пункта. Проникали исступлённо. Терзали сердце. Не виделись три года. Сказал, что не люблю. Поэтому уезжаю к той, которую люблю теперь. Раньше с этой не говорил о любви. До встречи с той. Тогда просто смотрел на неё и болтал, Б-г знает о чём. Был счастлив, потому что у неё блестящие восхищённые глаза, и ей всего девятнадцать лет. А мне двадцать один.

            Одна из моих подруг сказала, увидев её: "Если бы на меня смотрели такими глазами, забыла бы всё". И добавила что-то про счастье. Потом случилась эта история, мы расстались, потому что я сказал, что не люблю её. С той спал месяц и понял: теперь не вернуться к этой, чистой и невинной. Не мог обмануть её. А она ждала полгода, болела и думала. Я не знал об этом и не чувствовал ничего.

            Ми – ре-диез – до – ре-диез – ре-диез – ми – соль – си.

            Или чувство вины будет преследовать всегда? Стало же братоубийство тенью мыслей Каина. Но и он был, в конце концов, прощён и убит, несмотря на печать Б-га. Правда, ждал долго и погиб случайно.

            У постели стоял Каин. Прислушивался. Смотрел на меня спокойным взглядом. Прикрыл глаза, спросил тихо:

            – Разве я сторож брату своему?

            Я нелепо ответил вопросом:

            – Чего ты хочешь?

            Каин по-звериному втянул носом воздух:

            – Чего хочу?

            Иль может статься,

            Бывалой жизнию дыша,

            В чужой восторг переселяться

            Заране учится душа.

            Афанасий понимал.

            Каин подошёл к постели, присел на край:

            – Вот так-то.

            Я продолжил безмолвно:

            – Душа моя. Может, я – душа твоя, Каин? Может, я – убитый тобою Авель? Может, убил ты тогда, чтоб обрести душу, которая будет вопить Б-гу из земли?

            – Замолчи! Никто не знает…

            – Вспомнил! «Голос крови брата твоего вопиет по Мне из земли». Там сказано «крови» во множественном числе. Значит, и потомков Авеля ты убил… Кровь – это душа…

            – «И отверзла земля уста свои, чтобы принять кровь брата твоего от руки твоей». Я не мог закопать душу его. Только тело. И вот теперь… Душа его вырывается из круга.

            – Кто я?!

            – Однажды Чжуан-цзы приснилось, что он – бабочка. Он наслаждался и не сознавал, что он – Чжуан-цзы…

            – Чжуан Чжоу. Я знаю эту историю… Казнь твоя, Каин, была отложена на семь поколений. И это случилось. Давно…

            – Давно. И двадцати пяти веков мало, чтобы понять этот текст до конца… Хорошо, пусть будет Чжуан Чжоу, образованный ты мой. Проснулся Чжоу и не мог понять: снилось Чжоу, что он – бабочка, или бабочке снится, что она – Чжоу.

            – О чём ты спросил меня тогда, Каин? И что я ответил? За что ты убил?

            – И опустилась рука, и умер брат мой от руки моей…

            Мы были в поле. Я подумал: что сторожу, то имею. Если имею, значит, распоряжаюсь. А если распоряжаюсь, делаю, что хочу. И принёс Ему жертву… Какую посчитал нужной. А брат, подражая мне, принёс лучшее. Но ведь, подражая! Понимаешь?! Не было у него желания принести жертву. А у меня было… Но Он спустил огонь на его жертвенник. Значит, несправедливо устроен мир Б-жий! Не принимаю созданное и нарушу закон! Посмотрел я в глаза брату и спросил его: «Разве я сторож тебе?». И ответил брат: «Нет, не сторож ты мне». Значит, не имею, если не сторожу. Значит, не распоряжаюсь, если не имею. Значит, не могу делать, что хочу, если не распоряжаюсь. А я могу! И буду делать, что хочу!

            Каин стоял у кровати с высоко поднятыми кулаками.

            Каин наклонился надо мной. Блеснула слеза в бороде, рыжей, без единого седого волоска. Сухие губы Каина возле уха:

            – Бедный Г-сподь! Он ошибся милостью своей.

            Совсем рядом – нахмуренный лоб с буквой имени.

            – Волосы зачёсываю только назад, чтобы случайный встречный не убил меня раньше положенного времени. Зачем рождалось моё потомство? Может, Г-сподь думал, вдруг среди них появятся праведники? Но ведь Он знал: они погибнут во время Потопа!  Знал, когда спросил меня, как я брата, и ответ мой: «Не знаю». И вопрос знал: «Разве я сторож…?». Знал, знал…

            Каин резко отпрянул, подошёл к окну. Я сбросил ноги на пол. Правая рука дрожала: только что чуть не коснулась она буквы имени.

            – Ты ушёл в «несознанку», Каин. Зачем? Он ведь спросил: «Где брат твой?». И ты мог признаться, всё равно Он – всеведящ… Он дал возможность оправдаться. А ты… Брата жалко?

            – Я плачу не о брате. А о Нём…

            Я подошёл к нему, положил руку на спину. Каин не шевельнулся, смотрел в окно, бормотал неясное.

            – Послушай, учить тебя глупо. Но... без злонамерения... Жить чужой жизнью, мне кажется, нельзя. Даже если это жизнь Г-спода.

            Каин не повернулся, а как-то съёжился.

            – А если плакать хочется? Если возникают слёзы и текут не прозрачными, а жёлтыми потоками из глаз твоих? И никакими молитвами не остановить... И жалко Его, Вс-сильного, Вс-могущего, и такого слабого в мощи своей... Кто пожалеет Его? И, может быть, жить чужой жизнью и есть Путь к Нему?

            Я схватил Каина за плечи, развернул и в полыхающие глаза бросил:

            – Вот в этой, последней фразе, ты весь, Каин! Грешник из грешников! И нет тебе прощения! Если жить чужой жизнью, в конце концов, можно умереть чужой смертью. А Он – бессмертен! Не сбудется тайная мечта твоя. Он не подарит тебе вечной жизни. И покарает...

            – Он обещал мне, что всякому, кто убьёт меня, отмстится всемеро. Я буду скитальцем на Земле, но никто не убьёт меня. И дал мне Б-г знамение...

            – Б-г оставил тебя. Каждый убийца опасается за жизнь свою.

            – Он говорил со мной. Он не бросил меня!

            – Бросил. Но не мне судить вас. Душа моя металась тогда ещё сорок дней и помнит всё. И твои потомки отомстили за меня. Прервали время твоё навсегда.

            – Но почему Он убил меня, когда я почувствовал раскаяние? И простил ли Г-сподь меня?!

            Хлопнула форточка, прошелестел ветер по комнате. На постели лежала стрела.

            – Та самая, из колчана Туваль-Каина, сына Лемеха, слепого.., – почему-то обрелась у  меня мысль.

            Взглянул на кровать пристально, шагнул к ней робко, оглянулся. Каин исчез. За окном простиралась дремучая зелёная чаща.

            – Зима ведь, – пробормотал растерянно, всплеснулись руки.

            – Не маши руками, – прозвучало рядом с угрозой. – Я тогда тоже... от досады, что стрела попала не в зверя, взмахнул руками... Случайно... И убил сына своего, который направил стрелу эту... Слеп глазами, да и сердцем... За мысли дурные покаран был.

            Голос стих. Стрела превратилась в складку на простыне. За окном падал снег. Время застыло, разбитое возгласами отчаяния.

            Ре – до – ми – ми – ля – фа-диез – ля.

            Часы чудес чеканят чудеса. Жёлтая строка билась речитативом.

            Мы сидели на набережной, ели арбуз. Он лежал между нами, неглубоко распахнутый моим перочинным ножом. Она откидывалась на спинку скамейки, смеясь, отмахивалась от ос. Потом склонялась к коленям, откусывала ярко-красную мякоть. Сок тёк по тонким пальцам, оставлял пятна на лёгкой юбке.

            Я ранним утром вернулся из рейса к берегам Южной Америки. Там мне было не так жарко. Еле заметная пульсирующая голубоватая жилка на белой шее. Глаз не оторвать. Сквозь туман сознания донеслось: я ждала семь месяцев, мечтала, что решусь позвать Вас на свидание, не дожидаясь Вашего приглашения. Приходите сюда сегодня в семь вечера.

            Кокетливо улыбнулась, будете? И удивлённо взмахнула ресницами, услышав твёрдое: полагаю, буду.

            Значит!

            Можно предположить любое будущее. Я опоздал, так получилось, она не пришла, попала под машину, торопилась. Это воспоминание не исчезает. Не тускнеет, становится ярче, поминальнее, тоска не превращается в печаль, обещанную временем, светлую печаль, время обмануло меня.

            Это тоска по тому, стародавнему. Та, которая знала его таким, уже тридцать два года разлагается в земле. Разлагается, истлевает, гниёт.

            Фа-диез – ля.

            Плачевен тот день,

            Когда восстанет из праха

            Для суда грешный человек.

            Пощади его, Б-же!

            Слышу: пианист не знает, что скажет, пока не опустятся пальцы на клавиши. И фраза приобретёт форму. И поразит его самого.

            Фа-диез – ми.

            И восторжит того, кто когда-то написал нотные значки на белой бумаге. Милостивый  Г-споди, даруй ему покой!

            Ми – фа-диез.

            Тщетно. Бесплодно. Бессмысленно. Утекло.

            Горы – просто горы. Белые облака – просто белые облака. Если при встрече молча протянули навстречу открытую ладонь, пожми её.

            Ми – фа-диез.

            Застыло. Боль.

            Когда ты шёл по ступенькам, а всё вокруг

            Поддерживало тебя в выбранной роли,

            То иногда, дойдя до последней ступени,

            Ты обнаруживал на одну больше, чем ожидала твоя нога,

            И ты, споткнувшись, падал. Тогда на миг

            Ты узнавал, что значит быть объектом

            Во власти злобной лестницы.   

            Ми – пауза.

            Насквозь. Замерли сильные чувствительные пальцы. Время остановилось. Жёлто-мертвенное.

            И в оцепенелой тишине – зловеще-мучительные хлёсткие слова.

            О беззаконьях, о грехах,

            Бегах, погонях,

            Нечаянностях впопыхах,    

            Локтях, ладонях.

            Ми – ре-диез (верхние ноты аккордов).

            В пещере было уютно и тихо. Тирца сидела у входа и подставляла закатным солнечным лучам красивое лицо. Двое мальчиков спали в глубине пещеры, пахло козьим сыром и молоком.

            Откуда-то сверху посыпались мелкие камешки из-под неосторожной ноги. Тирца не успела поднять голову, как тут же оказалась в крепких объятиях молодого красавца, который поднял её и закружил. Они упали на землю, и только через несколько мгновений Тирца с трудом смогла оторвать губы от любимого рта.

            – Я не ждала тебя так рано, Эйран...

            – Ты не рада, Тирца?

            – Рада. Просто последнюю неделю я живу в страхе. За тебя, за детей... Эйран! Они звери. Грязные вонючие животные...

            Эйран рассмеялся.

            – Так уж и вонючие. Это же цвет римской армии.

            – Вонючие, вонючие, – кулачки Тирцы заколотили по могучей груди Эйрана. – От них несёт кровью и спермой.

            Эйран гладил Тирцу по плечу, легко касался груди, успокаивал.

            – Мы будем укрываться здесь, пока всё не закончится.

            – Чем закончится? Как может Бар-Касиба устоять против цвета римской армии?

            Лицо Эйрана окаменело.

            – Значит, мы умрём. Но я не хочу так думать. Жизнь продолжается. И наши дети докажут это.

            Они вошли в пещеру. Эйран снял сумку с плеча, достал из неё трубочку из тростника, вытащил папирус, развернул, протянул Тирце.

            – Читай.

            – Я не знаю греческий. Эйран, ты забыл...

            – Я помню, Тирца. Там, в конце, по-арамейски.

            – Я, Бээри бен Омри, подтверждаю, что днём вторым, месяца кислев, года третьего, Шимеона бен Косибы, князя Израиля, получил от Эйрана бен Танхума триста динариев серебра, проверенного и доброго. Я, Бээри бен Омри, обязуюсь вернуть эту сумму Эйрану бен Танхуму, а в случае смерти последнего, его жене, Тирце, дочери Авирама, по любому их требованию. В противном случае я, Бээри бен Омри, обязуюсь уплатить долг в двойном размере и понести убытки, связанные с взысканием. Документ этот обязывает меня согласно его содержанию.

             Бээри бен Омри за себя. Йехосеф бен Шаул, свидетель. Иешу бен Афлул, свидетель. Иехуда бен Рабба, свидетель.

            – Я не знаю, зачем ему понадобились деньги, Тирца. Кажется, он хочет арендовать землю. Жизнь продолжается. Дай мне поесть.

            ...Ночью в пустыне холодно. Эйран и Тирца спали под верблюжьим одеялом. Острый конец короткого меча откинул его. Тирца улыбнулась во сне, пробормотала что-то, прижалась к мужу. Лунный свет посеребрил чёрную бороду. Эйран вздохнул и проснулся. И тут же вскочил на ноги. В пещере стояли римские солдаты. Кажется, их было человек девять. Они молчали. Смотрели на Эйрана и Тирцу и молчали. Потом меч стоящего у постели поднялся к глазам Эйрана.

            – Ты понимаешь греческий, еврей? Почему ты прячешься от нас? Ты один из разбойников, восставших против цезаря?

            Эйран, не мигая, смотрел на римлянина.

            – У тебя плохой взгляд, еврей. Квинт, спроси его на их варварском наречии.

            Эйран провёл пальцами по бороде.

            – Я понимаю по-гречески.

            – А она понимает? – кивок в сторону Тирцы. Она сидела, сжавшись в комок, опустив голову в колени.

            – Подними голову, женщина. У тебя красивое лицо, я успел рассмотреть его. Квинт...

            Солдат шагнул к постели, в которой крепко спали дети. Секунда – и короткие толстые пальцы сжали шеи обоих мальчиков. Хохотнув, Квинт приподнял их над полом пещеры. Тирца метнулась к Квинту, но кто-то из римлян подставил ногу и прижал упавшую коленом. Эйрана уже держали за руки двое.

            – Марк, будь поосторожней, не помни ей грудь. Она нам ещё пригодится. Флакк, проследи, чтобы этот не закрывал глаза.

            Один из солдат поднял руки Тирцы за голову, стал на них, двое других сорвали с неё одежду, раздвинули дёргающиеся ноги и сели сверху. Флакк стоял перед Эйраном, остриё меча покачивалось у груди. Кровь текла из закушенной губы на бороду.

            Квинт кашлянул в глубине пещеры.

            –  Э-э-э... Я прошу тебя, Секст... Подари мне мальчиков. С ними я хочу быть первым.

            Секст отбросил меч, снял латы, кольчугу и пошёл к Тирце.

            – Я обещаю, Квинт. Ты заслужил.

            Он стал на колени у ног Тирцы. Сзади раздался вопль Флакка. Секст недовольно обернулся. Пронзённый мечом Флакка, на руках двоих солдат висел Эйран, который сделал свой последний в жизни шаг.

            – Это не помешает мне... Квинт, ты можешь заняться мальчиками.

            Секст опустился на неподвижное тело Тирцы.

            ...Ночью в пустыне холодно. Девять римлян, поёживаясь, спускались по еле заметной тропинке. В пещере было тихо. Лишь лёгкий ветерок катал по залитому кровью полу тростниковую трубочку.

            Ми (верхняя нота аккорда).          

            Одна минута и пятьдесят четыре секунды.

            Через много сотен лет дух Эйрана вновь воплотился в человека. Он живёт во мне, а я предаю его, мужественного, чистого, самоотверженного. Изнурительно и тщетно борюсь с тьмой, с людьми, с самим собой. Вместо того чтобы просто жить и, когда это необходимо, сделать один шаг вперёд.