top of page

Отдел прозы

Freckes
Freckes

Александр Молотков

Еще раз о любви.
Оренбургский пуховый платок

Рассказы

         Ещё раз о любви

           

            «Он был пьяный немного дурак»

            А. Новиков 

           

            По молодости лет или по незнанию жизни, я никогда не задумывался о таком жизненно-важном деле, как создание семьи. Мне, не знавшему всех тонкостей смотрин, сватовства и прочих деликатностей, дающих возможность людям познакомиться и понять, как быть им счастливыми, – все это было до лампочки. В восемнадцать мне еще казалось, что «люди встречаются, люди влюбляются, женятся…», как в песне, и обязательно все. Выражение «старая дева» для меня было чем-то книжным, старинным, как пьеса «Гроза». Но жизнь, шагнувшая в прогресс и кибернетику, оставляла людям вопрос, как найти свою вторую половину.

            Мне исполнилась восемнадцать. В первый год по окончании десятого класса мы все поехали по разным городам поступать на учебу в вузы.

            Я умудрился попробовать свои силы в двух высших учебных заведениях, только на разных потоках. Мне не хочется вспоминать об этом, но я скажу: я провалил экзамены и в технологический, и в политехнический институты, и все – по русскому языку. Да, я писал сочинения на заданные темы, но я старался, чтобы в сочинении был виден я. Последовательно раскрывая тему, я старался вносить свои суждения, забывая об «образе советского человека». Мои суждения для проверяющих деканов и профессоров были неправильными. После споров  о сочинении, в котором нет ошибок, но тема видится глазами какого-то приезжего абитуриента совсем под другим углом, я был легко отправлен на свободу с «неудом» в экзаменационном листе.

            Домой я ехал утомленный и грустный. Мне было стыдно перед всеми, особенно перед отцом и матерью. Двое суток в поезде я переживал и хандрил, но делать было нечего – жизнь продолжалась!

            Родители мои – простые рабочие люди, они чутки и внимательны и не лезли ко мне в душу с укорами.

            – Не поступил? Да и ладно, больше готовься, впереди – жизнь! –  сказал отец.

            Мне стало легче на душе, я был благодарен моим близким людям, отцу и маме, – они понимали мое горе.

            – Пошли к нам в кочегары, – сказал мне сосед дядя Миша Курочкин, – у нас не хватает кочегаров, заработок хороший, график удобный, да и самое главное – «бронь» от армии дадут на три года, а там глядишь, ты и поступишь.

            Наш Усть-Баргузинский рыбозавод на своей территории имел новую полуавтоматическую котельную, построенную вместо старой. Пар и горячая вода подавались на производство и для жилого сектора. Угольная котельная имела три паровых, три водогрейных котла – это и рабочее, и резервное оборудование. Новшество котельной было в том, что котлы имели объемные бункера для угля и угольные забрасыватели. Кочегар не бросал в топку уголь лопатой, он регулировал забрасыватели, и лопата ему была нужна только, чтобы подбирать россыпь угля на площадке под забрасывателями. Механизация облегчила труд, и женщины в новой котельной тоже могли работать кочегарами.

            Спасибо дяде Мише, я вспоминаю его только добрыми, хорошими словами. Он взял меня за руку и привел в отдел кадров. Кадровику он сказал: «Оформляй, я сам буду его обучать и стажировать, мне оплаты никакой не надо!»

            Такие были советские времена. Кадровик долго благодарил дядю Мишу и назвал его «наставником молодежи».

            Пройдя все формальности по трудоустройству, я был зачислен приказом по предприятию учеником кочегара и закреплен за М. Курочкиным, кочегаром шестого разряда.

            Вот уже год я работаю кочегаром пятого разряда и надеюсь, что сниму бронь и пойду отслужу в армии, а потом – институт и учеба.

            В нашей котельной трудятся и мужчины, и женщины, молодые и средних лет. Люди пенсионного возраста – добрые товарищи. Заработок у нас хороший, коллектив дружный. Выплачивается тринадцатая заработная плата, за выслугу лет, за вредность. Работай, учись, получай по очереди жилье. Конечно, в армию мне не очень хотелось. Я стал копить на автомобиль «Жигули» или «Москвич» и подумывать, как бы откосить от армии.

            Я работал уже вполне самостоятельно, когда к нам в котельную пришел после окончания института молодой специалист Гусаров Игорь Анатольевич.

            «Симпатяга!» – сказала наша табельщица баба Надя.

            В отделе кадров начальник прятал глаза от вновь прибывшего специалиста: место начальника смены, на которое приехал Игорь Анатольевич, было занято другим человеком. Запрос на специалистов был подан кадровиком год назад, и тут он предложил пареньку поработать кочегаром шестого разряда, пока не освободится место мастера. Игорь Анатольевич мог и отказаться, но, рассудив, дал согласие поработать пока кочегаром.

            Выбор Игоря Анатольевича имел много преимуществ. Первое – оклад кочегара шестого разряда сто восемьдесят рублей, а у мастера меньше, всего сто пятьдесят. Второе – место в общежитии. Третье – выплата подъемного пособия в объеме двухнедельного оклада. Четвертое – засчитывается стаж по отработке диплома.

            Пройдя также как и я все формальности по трудоустройству, Игорь  Анатольевич пришел к нам в цех. Ему предстояло стажироваться две недели. Его почему-то закрепили за мной, начальники сказали: «У тебя, Санек, – свежие практические знания, стажируй!»

            Что можно сказать о человеке,  увидев его в первый раз? Много и… ничего! Мы познакомились в курилке. Парень он был высокий и жилистый, рука крепка при рукопожатии. Блондин с серыми глазами. Пострижен в полубокс, скулы – чуть в угрях. Его фигура напоминала выросшее на песке дерево, как у нас на берегу Байкала, – обнаженные корни цепко держат своими руками песок. Молодое крепкое дерево выросло всем невзгодам наперекор и стоит, крепко держась за землю.

            Это потом, когда мы стали общаться, я узнал, что он из интеллигентной семьи учителей, проживал и учился в городе Бийске. Игорь Анатольевич был единственным ребёнком у родителей, к нам приехал по распределению после окончания политехнического института. Имел диплом по специальности инженера-теплотехника 

            Мы начали работать. Неизвестно, кто кого стажировал. Игорь Анатольевич объяснял мне, как происходят процессы в топке горения котла: пар и парообразование, барботация, конденсат. Я слушал его, непроизвольно отмечал для себя, какой умный и грамотный человек в нашей профессии. Мне пришлось только научить его растапливать котел, подключаться к паропроводу и отработать аварийную остановку котла – больше его учить было нечему. Но две недели мы должны были работать вместе.

            Я уже упоминал, что, как на любом предприятии, у нас в котельной работают и молодёжь, и люди пенсионного возраста, и женщины, и мужчины. В нашей смене также работал кочегаром немолодой товарищ Бубенцов Петр Михайлович. Ему было уже за пятьдесят, он с нами не сильно дружил: привет, здравствуй, до свидания. Он не любил субботники и сдавать деньги на общественные мероприятия. Мог выпить один на работе и в столовой садился за стол один, не желая ни с кем разговаривать. Работу кочегара знал, так как трудился не один десяток лет. Мы не докучали ему общением, звали просто Михалычем.

            Странное поведение Михалыча я заметил сразу. Он подходил к нам с Игорем (работал он на соседнем котле), сначала все расспрашивал у Игоря о его семейном положении, где живет и кто его родители. Я даже удивился, какой Михалыч у нас вдруг общительный стал, я ругал себя в душе, что плохо думал о человеке. На следующую смену Михалыч принес целый шмат копченого сала, соленых помидор и пригласил нас на обеде к своему накрытому столу, как закадычных друзей. Видно было по раскрасневшемуся лицу Михалыча, что он выпил. Он  деловито вел разговор о рыбалке на Алдане, что по реке за деревней Макаринино: клев там хороший, а в деревне живет его сестра с племянницей. Племянница молодая и уже выучилась на учительницу, а мужа нет. Все это он рассказывал нам, хвалил свою племянницу Полину, как хорошо она стряпает, и что он чай пьет только с ее ватрушками. На дворе еще стоял зима, а Михалыч уже закидывал удочки в рабочей столовой с молодыми ребятами – чтобы это значило?

            Но шло время, неделя за неделей. Мы привыкли к нашему третьему другу. Игоря Анатольевича он вообще, кажется, усыновил. Он принес теплые вязаные носки и подарил их Игорю, сказав, что вязала его племянница Полина. На профсоюзных собраниях Михалыч брал слово, крушил прогульщиков, доставалась людям пьющим, но в конце речи он всегда ставил в пример Игоря Анатольевича.

            – Берите пример с воспитанного человека, его знания и ум помогут вам всем, – повторял он.

            Из зала кто-нибудь выкрикивал: – Опять племяннице жениха нашел?

            Мы боялись людям на глаза попадаться во время таких народных разоблачений и прятались за спинками кресел.

            Я спросил Игоря:

            – Игорь, а если он нас свататься к племяннице повезет? Я лично не намерен жениться.

            – Успокойся, – сказал Игорь, – я постарше тебя, поэтому я не против, – лишь бы девушка мне понравилась. И знай: мне ни капли нельзя пить спиртного!

            Он  рассказал мне, как трудно выжил после болезни вирусного менингита: болезнь дала ему осложнение на мозг. Он раз выпил по просьбе однокурсников, когда они были на уборочной в колхозе. Очнулся в больнице. Хорошо, что родители близко были, их вызвали, а он ничего не помнит. Так Игорь доверил мне свою тайну. Я не был любителем выпивок, мне нравились охота, рыбалка, я любил читать, а если приходилось в праздники поднять рюмку, то это – чисто символически. Я понял, что несу ответственность за Игоря.

            Весна пришла вовремя, природа не ошиблась с расписанием: зажурчали ручьи вдоль дорог, снег таял быстро – вокруг котельной он был пропитан сажей. По утрам поднимались холодные туманы, как в предбаннике моей бани, но в полдень было так тепло от солнца, что мы сбрасывали с себя теплые одежды.

            – Саша, Игорь, друзья, едем на рыбалку! – не уставал нам напоминать Михалыч.

            – Ты что, Михалыч, речка еще ото льда не вскрылась, отец мой еще лодку на речку не отвозил,  Клев будет, когда черемуха зацветет. Месяца полтора еще надо ждать хорошей рыбалки.

            Мы работали все в одну смену каждый на своем котле, и было видно, как Михалыч все свое свободное время не отходит от Игоря, старательно интересовался всей его подноготной. В обед он угощал Игоря вкусностями, которые приносил из дома. Раз он принес целый термосок домашнего вина и целый день ходил за Игорем, уговаривая его с ним выпить. Игорь отказался, несмотря на все уговоры Михалыча. К вечеру Михалыч подошел ко мне и стал жаловаться на Игоря, что тот с ним не хочет выпить вина. Он чуть не плакал.

            – Михалыч, – сказал я ему, – я тоже не пью. Какие тут могут быть обиды?

            Он не понимал этого. Обозвав нас баптистами, сам за смену выпил термосок, но от планов своих не отказался.

            С каждым днем солнце поднималась все выше. Его тепло оживляло. Поднялись зеленые сочные травы, на всех деревьях появились шёлковые ярко-зеленые листья. Там, у реки и здесь, в лесочке появились яркие жарки и белые цветы тысячелистника, воздух благоухал ароматом мяты, пригоревшего сахара и сладостью цвета иван-чая.

           

            Михалыч каждый день скулил, задавая один и тот же вопрос: когда поедем на рыбалку? Я чувствовал, что он что-то задумал? Конечно, он будет знакомить и сватать свою племянницу Полину. Все знают, что он так делает, да и Игорь, кажется, готов познакомиться с барышней. Почему же мне так неспокойно? Я не знал тогда, что есть внутри нас предчувствие.

            – Хорошо, – сказал я моим друзьям, – завтра мы уходим на длинные выходные. Отец лодку уже отвез на берег, мотор опробовал, так что готовьтесь – поедем на рыбалку по речке вверх на Алдан. Копайте побольше червей.

            Река наша Баргузин гордо и плавно несет свои воды к батюшке Байкалу. Если подняться вверх по реке в противоположной стороне от Байкала мимо деревни Макаринино, что стоит на правом берегу реки, мимо зеленого острова Черемуховый, который река обнимает своими рукавами, то там есть тихая заводь, где мы всегда рыбачим на удочки. Мы знаем, что когда зацветает черемуха, начинается здесь на Алдане хорошая рыбалка: лов сыровой рыбы – окуня, ельца, язя, щуки. Это на расстоянии миль десяти от рыбозаводского пирса, где всегда стоит наша лодка.

            Правый берег нашей реки, если по течению, – болотистый почти до деревни Макаринино: с озерцами, стаями диких уток, цапель, чаек, кайр, бегающих по песчаному берегу куликов и плистачек, с зелёными кочками, где под каждой живет ондатра. Этот берег хорош осенью на утиную охоту, а пока не сезон – здесь детсад для вывода птицы. Утки летают стаями вдоль реки, с озера на болото. Жиреет утка так, что заезжий гость цокает языком, дивится нашему  богатству. Вдали за обширным болотом поднимается черный лес. Листвяжный лес растет вблизи русла реки, таежные люди об этом знают... Дальше белоснежными шапками упираются в синеву неба горы Гольцы. Левый берег реки Баргузин по течению – промышленный: Пирсы, причалы, заправка воде, паромная переправа, магазин, кафе и жилые дома – все по этому берегу до самых Лопаток, где впадает река в Байкал.

            От рыбозавода идет хозяйство леспромхоза. Здесь вяжут заготовленный лес в сигары – длинные и объемные связки. По реке их отводят в открытый Байкал, где сигары, сцепленные одна за другую, теплоходом буксируют в Иркутск на железную дорогу. Маленькая река Шанталык впадает в реку Баргузин, и дальше – болотистые лесистые берега, где наши охотники по осени всегда добывать ондатру.

            Лодка у моего отца деревянная килевая, она проверена в штормах и на мертвой зыби, сделана из чистого кедра, легкая и устойчивая, груза берет много, на ней – подлодочный мотор «Ветерок-12». Иногда отец ставит мотор «Москва», а сам ругает его после каждой поездки, говорит, что капризный.

            На рыбалку мы выехали ранним июньским утром. Берега реки пологие и песчаные, но сразу за песчаным берегом – болото, высокая трава, кочки подступают прямо к дремучему лесу. Деревня Макаринино старше всех деревень в округе. Здесь селились первопроходцы – русские казаки, первые люди, пришедшие осваивать Байкал. Это было в первой половине 17 века, в 1641-1648 годах. До наших дней деревня растянулась одной улицей вдоль реки. Крепкие рубленые дома, большие огороды, везде раздолье и достаток. Красивым кружевом, зеленой вязью деревню обнимает лес: он шумит, когда ветер дует вдоль русла реки, поднимая волну.

            Наши удочки торчали на носу лодки, рюкзаки и ведра тоже были уложены там, подвесной мотор «Ветерок-12» пел свою монотонную песню устойчиво, с подвыванием. Михалыч смотрел на берег, выглядывая кого-то, и от хорошего настроения  запел:

            Макаринино деревня против острова стоит,

            Мимо той деревни тихо Баргузин-река бежит!

           

            – Молодец, Михалыч, – кричал я ему, – ты как дед мой: без песен никуда!

            Михалыч вдруг замолчал: он увидел на берегу женщину, махающую белым платком, вокруг нее возле ног гуси, утки, курицы подбирали с земли корм.

            – Сестра моя Лида птицу свою кормит. Обратно заедем, чаю попьем! – он помахал ей рукой, лукаво улыбаясь своим мыслям.

            Остров Черёмуховый узкий и длинный, возле берегов его растет донная трава: здесь водится щука. К осени на стремнине можно поймать крупного ленка. Но нам надо пройти еще два поворота реки. Дикие утки разлетаются – это селезни-самцы нагуливают жир, утка же на гнезде.

            Через двадцать минут показывается наша заводь Алдан. Здесь берег белый от черемухи. Ветки наклонились совсем низко к воде, белый цвет сливается с кромкой берега, и кажется нам, что берега реки в пене. Рыба выпрыгивает из воды, хватая мошек. Солнце, освещая своими лучами водную гладь, отражается бликами, которые слепят нам глаза. Хорошо, мы приехали…

            Мы выбрали место. Эти места видно: из палок и веток сделаны шалаши, кострище с черными углями, импровизированные столы. Мы почему-то называем эти места табором, уж так повелось. Первым делом мы на половину вытянули на берег лодку. Выгрузили наши вещи под навес и развели костер, поставили вариться чай. Михалыч принимал участие во всем, как руководитель нашей бригады. Он смело командовал:

            – А без чая с молоком какая рыбалка? Рыба не любит этого… Сейчас разберем удочки, рыбу прикормим, наживим червей на крючки и – вперед!

            Он диктовал нам, как действовать, и мы слушались покорно.

            И вот после всего мы расселись на берегу реки недалеко от огромной расцветшей черемухи, наживили крючки земляными красными червями, закинули их в речку, приговаривая: «Ловись, рыба большая и маленькая!»

            Как будто услышав наши заклинания, а они есть у каждого рыбака, рыба сама искала крючок с червяком, ловилась так, что крючок не успевал уйти на дно: секунда, и, проглотив наживку, сидел крупный окунь или елец на крючке. У Игоря горели глаза, в азарте он кричал: «Окунь! Елец! Ой, хариус какой!»

            Михалыч, довольный рыбалкой, улыбался. Он блеснил: уже вытащил из воды трех щук-травянок, а наша рыбалка только началась. Светило солнце, река медленно несла свои зеленые воды в Байкал, мошки и комары порхали над водой, а нас распирал рыбацкий азарт.

            Я тоже уже вытащил с десяток хороших окуней, подьясков и ельцов, как говорят у нас: «на сковородку есть!»

            Мы ловили так рыбу до обеда. Солнце стояло над нашими головами, оно уже грело так, что нас только наши бейсболки и спасали от солнечного удара. Один Михалыч был в шляпе-накомарнике, и ему было нипочем. Утренний туман давно был разбит лучами солнца, где-то там вдалеке и тут близко крякала утка, которая сидела в это время на яйцах. Беспокойные кулики прыгали по песчаному берегу, ласточка летала над водой, ловя мошек и стрекоз, зажав их в своём клювике.

            – Все! – сказал Михалыч, – Жара пришла, рыба по ямам спряталась. Клёва и улова как утром не будет, собираем манатки, едем к сестре чай пить. Она ждет нас – все глаза проглядела.

            Я хотел возразить, но Михалыч и слушать меня не захотел. Он твердо сказал:

            – Мы с Игорем порешили, да и невеста ждет!

            Я посмотрел на Игоря, он во всю свою физиономию улыбался. Видно было, что они уже давно договорились. Вещи, удочки и рыба – все было погружено в лодку. Рыбы мы наловили по ведру, пересыпав её от жары солью. Михалыч щук отобрал отдельно:

            – Сестре гостинец, – сказал он, – у них мужиков нет.

            Я грустно посмотрел на него и сказал:

            – Михалыч, Игорю нельзя пить после когда-то перенесенной болезни, давай без застольной выпивки?

            – Я, Саша, знаю – никакой выпивки, пусть молодые посмотрят друг на друга и пусть решают. Тянуть со свадьбой не будем.

            Он отвечал мне так убедительно, что я полностью успокоился. Конечно, вид у нас был не для смотрин и сватовства, но Михалыч и тут убедил нас:

            – Встречают по одежке, а провожают по уму! –  повторил он несколько раз, как заклинание.

            Мы оттолкнули лодку от берега. Мотор «Ветерок-12» завелся с первого раза. Убедившись, что для охлаждения двигателя поступает струя воды, мы тронулись в обратный путь по течению реки до деревни Макаринино.

            Водяные струи голубой лазури поднималась по обе стороны носа лодки. Еще прохладную скользящую воду мы трогали руками, пытаясь зачерпнуть ладонями и попить. Горячо грело солнце, утки не взлетали, а уступали нам дорогу, крякая недовольно и расплываясь в стороны. Как хорош был день, как хороша была наша компания!

            Минут через двадцать, когда мы вышли из-за поворота реки, показались белые крыши деревни Макаринино, покрытые шифером. Пологий песчаный берег, добротные дома с палисадниками – все вытянулось в одну улицу, по которой проходила автомобильная трасса. Мы мягко и легко уткнулись носом лодки в песчаный берег. Стаи уток и гусей разбегались под нашими ногами. Дичи здесь было много: домашние утки и гуси, прилетевшие к друзьям в гости покормиться. Как разбирались с этой дичью хозяева – только им известно. Мы шли за Михалычем по деревне, здоровались с редкими прохожими. Михалыч предупредил: «Здесь давно коммунизм, поэтому все оставим в лодке – никто не тронет».

            Мы пришли. Хороший добротный дом, пристроенные сени. Двор широкий и раздольный. Баня, беседка возле бани, в конце двора – хозяйственные постройки, хрюкает свинья, блеет овца, а птица и тут шныряет под ногами. Что и говорить, все добротно сработано, крепко.

            Нас встретила женщина средних лет, не молодая, но еще совсем не старая. Лицо ее дышало здоровьем, был виден на щеках румянец. Из-под повязанного белого платка впереди у лба выбилась чуть заметная прядь седых волос

            Она была светлого лица, что у нас на берегу Байкала редкость: все мы тут обветренные и закопченные. Ясные и светлые глаза ее синего цвета по всем приметам говорили, какая она в прошлом была красавица, да и теперь ещё можно любоваться ею. Она была ещё стройна, хотя была старше своего брата Михалыча на три года.

            – Здравствуйте! Проходите, гости дорогие! – сказала она нам.

            Она подошла к Михалычу, они обнялись и расцеловались.

            – Сестра моя, знакомьтесь, – Лида!

            Мы представились, добавив почему-то, что сослуживцы Михалыча.

            – Проходите, гости дорогие!

            Минуя ограду, мы вошли. Дом был большой: просторная кухня, раздельные комнаты, зал, застеленный домоткаными дорожками. В доме – спасительная прохлада и успокоительная тишина. Все, как надо: байкальский быт нам сродни. Мы сняли обувь и верхнюю одежду в сенях, и хозяйка повела нас в зал. Здесь мебель стояла на своих местах: комод, этажерка с книгами, сервант с хрустальной посудой, сундук, накрытый рисованным ковриком, и большая с блестящими набалдашниками кровать, над которой возвышался на стене персидский ковер с красными узорами. Подушки на кровати положены одна на другую стопкой, а сверху – прозрачная накидка. Кожаный диван с зеркалом, соратник эпохи культа личности, стоял в этом же зале. Напротив него – круглый стол под белой скатертью, уставленный аппетитными закусками.

            Мы сели на кожаный старинный диван в ожидании хозяек, а Михалыч начал рассказывать, понижая свой голос: «Мужа у моей сестры давно уже нет. Полечка, племянница моя, маленькая еще была. Заломил медведь зятя моего. У Шаман-камня это было. Он бруснику собирал, брусники в тот год уродилось море. И медведь-то осенью не бросается на людей, да это была медведица, а пестунов ее местные мужики выловили для зоопарка в столицу нашей Бурятии. Её ранили, собаки её подрали, а двух медвежат притащили в деревню. Через неделю приехал с города покупатель и увез этих двух котят в железную клетку. Это летом было.

            А осенью уже все и позабыли, что медведица мстить может, да еще как! Все так и думали: раненая, померла где-нибудь в тайге. Нет, друзья, мстить она начала: Сначала в деревне Адамово женщину растерзала, потом в Нестерехе охотника выследила и тоже порешила. Да, говорят, еще живого деревьями завалила, чтобы он умирал, мучился за ее детишек, хотя он не при чём был, но для неё человек – убийца.

            Той осенью брусника особенно уродилась на косогорах: на них она раньше поспевает. Говорила сестра: «Не ходи, Степан, прошлогодней ягоды полно». –  «Нет, пойду рябчиков постреляю».

            Ушел и не вернулся вечером, не вернулся и утром следующего дня. Созвали деревенских мужиков-охотников, собак взяли, недалеко и нашли всего разорванного, кровью истекшего. Так же змеюка завалила его валежником. Стали обследовать: ружье лежит, два патрона в стволах стреляные. Значить, он стрелял в неё, да дробью – что ей от этого выстрела будет? Собаки взяли след, мы за ними. Километра через два лежит у ручья, только голову поднимает. Оказывается, успел Степан выстрелить дуплетом ей в живот, дробь кишки пробила. Раненый зверь лапой из себя кишки выдрал, рана серьезная. Знал Степан, куда стрелять, живот у зверя самое слабое место. Добили мужики эту несчастную мамашу-медведицу, а шкуру сняли и Лиде отдали на память. Да только Лида не могла на нее смотреть, лет пять, как я продал её на базаре».

            Хозяйка на некоторое время покинула нас, наверно, прихорашивая Полину. Михалыч все рассказывал нам о сестре и племяннице.

            – Полина уже выучилась и работает учительницей в районном центре в Баргузине. Живёт в общежитии, на выходные приезжает помочь матери.

            Мы сидели на старинном диване и слушали Михалыча, когда в зал вошла молодая красивая девушка. Михалыч соскочил, с дивана, спотыкаясь, он протянул ласково руки.

            – Полиночка, – повторял Михалыч и целовал её в щеки, – деточка, дядя с друзьями заехал вас проведать.

            Она улыбнулась:

            – Вчера только был. Мы и грибков с подвала не успели достать.

            Дядя слегка сконфузился, но, не подав вида, начал разговор о картошке и помидорах. Потом спохватился, подвел Полю к нам, мы встали, протянув по очереди руки – знакомились.

            – Очень приятно! – сказала она, внимательно нас рассматривая.

            Потом она остановила свой взгляд на Игоре, она ему улыбалась…

            «Проинструктировал Михалыч, – язвительно подумал я, – а все-таки жених он, чего злиться?»

            Мы были почти ровесниками. Может быть, я чуть-чуть помладше, но на неё я смотрел как-то совсем по-другому, чем на девчонок, которых я знал.

            А посмотреть было на что!

            У неё были светло-зеленые глаза, тонкие изогнутые черные брови. Когда она улыбалась, ямочки на ее щеках делали овал её лица нежным. Я первый раз видел такие бантиком сложенные губки, что постеснялся грешных своих мыслей. Волосы её были каштанового цвета, пряди прикрывали нежный овал лица, а сзади заплетались в косу. Я невольно подумал: «Олеся, героиня Куприна».

            Меня вдруг прервал голос хозяйки Лидии Михайловны:

            – Гости дорогие, прошу вас к столу!

            Михалыч суетился, подставляя нам венские стулья, приговаривая:

            – Отведаем угощения!

            Стол ломился от яств: тут были жареная курица, котлеты в бульоне, маринованные опята, квашеная капуста, огурцы соленые и, конечно, царица стола картошка – картофельное пюре в большом разрисованном блюде. Не позабыла хозяйка и о запотевшей бутылочке «Столичной». Компот был налит в красивый графин.

            Михалыч преобразился: он исполнял роль хозяина и тамады, командовал и разливал. Сыпал прибаутками, а где и повторял: «Ваш товар, наш купец», и все это выходило у него складно, без запинок и пауз.

            Наконец когда все было разлито, наложено в наши тарелки, Михалыч поднялся с рюмкой в руке, провозгласил тост за хозяйку, за ее дочку, за бурятского бога Бурхана, но вдруг увидев, что у Игоря в рюмке налит компот, изменился в лице, посерев разом:

            – Ты что, Полечку с Лидочкой не уважаешь? Ты что, им зла желаешь?

            За столом нависла тишина. С минуту мы приходили в себя, и я сказал:

            – Михалыч, Игорю нельзя даже капли выпивать после болезни, ему врачи запретили.

            Я думал, что на этом и кончатся все обиды, но хитрого тамаду понесло… Он почему-то вспомнил армию, больных коней, которых обзывали «чаморошными», сословия и роды древних предков и добавил:

            – Ты нас уважаешь?

            Я видел, как бледнел и краснел Игорь, как на него смотрели тетя Лида и красавица Полина – они молчали…

            – Ты что, Михалыч, – возражал я, – так мы не договаривались, тебе ясно было сказано: нельзя!

            – Ничего не знаю. Может, на работе и нельзя, а здесь люди ждали, готовились!

            Я даже почувствовал, как неловко было тете Лиде и Полине за брата и дядю – из-за такого пустяка он нес чепуху и создавал разлад за столом.

            Желваки шевелились на скулах Игоря. Нам бы встать да уйти…

            Вдруг Игорь поднял наполненную водкой рюмку и стоя выпил.

            – Вот молодец, – одобрял Михалыч, наполняя Игорю вторую рюмку, – между первой и второй – промежуток небольшой, – сыпал он прибаутками.

            Он снова начал наливать – третью. Игорь накрыл рюмку рукой.

            – Нет, нет, дружок, Бог любит Троицу.

            Мы и не заметили, как в его руках появилась вторая бутылка «Столичной». Разговор не клеился. Поговорили о погоде, о рыбалке, о заготовке дров на зиму. Михалыч опять завел разговор о купце и товаре, подмигивая то Поле, то Игорю, а иногда, всё путая, и мне. Водка начинала действовать, и я услышал вопрос Игоря:

            – А у вас есть музыка?

            Он взял бутылку, налил себе в рюмку, поднял и сказал:

            – Ну что, выпьем, старая сволочь? Полечку я унесу в тундру…

            У Михалыча отвисла челюсть, он открыл рот, но не мог его закрыть ни с первого, ни со второго раза, – мычал только. Тётя Лида перекрестилась, а я понял: с Игорем происходит то, чего я не знал и не видел. Он наливал себе, запрокидывая голову, вливал рюмку за рюмкой в рот. Видя это, я отобрал у него бутылку. За столом царило сконфуженное молчание.

            Он повернулся ко мне. В его глазах я не увидел прежнего Игоря, на меня смотрел дурак, похожий на разливающуюся реку, безумно топящую всё, что попадается на её пути.

            – Ну, как я выгляжу? – спросил он, как будто были мы вдвоем за столом. Ему что-то мешало на лице, он взял и смял в кулаке несколько салфеток и стал растирать ими себе лицо. Я спросил:

            – Игорь тебе плохо? Пойдём, выйдем на улицу?

            Он не понимал меня, словно был в каком-то своем мире. Михалыч не пил и не ел, он схватил вазочку с салфетками и спрятал ее от Игоря.

            – Ну, как я, ничего? – обращался он к Поле.

            Он подсел к ней ближе и стал нагло обнимать за талию.

            – У тебя сеновал есть? – он говорил уже совсем бессмысленно, – Включите музыку, мы лучше потанцуем танго!

            Испуганная тетя Лида, не зная, что делать, пошла и включила свою радиолу «ВЭВ». На черном блестящем диске было написано: «Песни Людмилы Зыкиной». Из динамика красивый голос певицы пел: «Малая Земля – священная земля…»

            Игорь выскочил из-за стола. На одной ноге он стал кружить на месте, не обращая ни на кого внимания. Тётя Лида качала головой, смотрела то на Игоря, то на своего брата, а Поля вообще убежала из-за стола. Закрылась в своей комнате.

            Игорь стоял на одной ноге, вращал руками, как будто плыл по реке. Он сорвался с места, двумя руками вцепился в персидский ковер, который висел над кроватью, и, срывая его с гвоздей, кричал:

            – Это все моё хозяйское добро!

            Повалился с ковром на пол, роняя по пути с тумбы радиолу «ВЭВ».

            Михалыч бледный, как поганка, бросился вытаскивать чудака из под ковра, Тетя Лида закричала:

            – Караул! Какого чёрта ты нам привез?

            – Полотенце давай, Лида, дурака вязать надо, Александр, помогай!

            Мы с тетей Лидой стали помогать Михалычу вязать Игоря по рукам и ногам. Может, все на этом и кончилось бы, но Игорь был силен: он разбросал нас и выбежал во двор.

            Во дворе он чудил: гонялся за утками и гусями, что к вечеру явились в свой двор и в свою стайку. Гусиный гогот, лай собак, матерщина страшная и драка. Мы выбежали на улицу – по ограде летало перо, два гуся валялись во дворе без голов, Игорь дрался с соседом. Сосед, сорокалетний парень в тельняшке десантника, прямым ударом в челюсть опрокинул Игоря на землю и заорал:

            – Ты за что моих племенных гусей погубил? Ты кто такой, дядя?

            Игорь тоже орал:

            – Мама, убивают, гуси заедают, они Рим спасли, а меня все бросили!

            Михалыч схватил Игоря за грудки, прижал его к земле. Я ухватился за ноги.

            – Лида, неси покрепче веревку, вязать его надо! Дом сожжет!

            Тетя Лида принесла неводную толстую капроновую верёвку, на которой таскали копна сена. Вязали мы Игоря крепко, нам помогал сосед. Бить я Игоря не давал, повторяя им, что он больной человек. Мы отнесли его в лодку, постелили телогрейки в носу и положили на них Игоря. Лежа в носу лодки связанный, он орал: «Не нужен мне берег турецкий, и Африка мне не нужна. Дайте свободу Анжеле Дэвис! Где мои пиастры?»

            Что у него творилась в голове, знала одна только медицина. Мы с Михалычем рассчитались с соседом за гусей, помогли тете Лиде поднять радиолу с пола, по-быстрому попрощались, оставив всю рыбу хозяйкам, и уже при первых звездах по течению тронулись домой.

            Ночь накрыла своим черным подолом дальние горы, лес, и болотистую местность на той стороне реки. Где-то на западной стороне, где лежал Байкал, еще светилась красная полоска на смыкающемся горизонте, обещавшая на завтра ветер. Крякала утка, прорывался рык сплавных буксировочных катеров, а по воде прямо к нам простирались световые дорожки от огней, освещающих сплав, рыбозавод, пирсы.

            Мы тронулись. Зашипела вода под носом лодки. Струи теплой, за день нагретой солнцем воды ласкали руку. Я сбавил скорость: здесь много топляков, нам неприятности не нужны.

            Игорь молчал, уткнувшись в телогрейки на носу лодки. Михалыч был сер, как земля,видно было, что он пал духом из-за провалившегося сватовства Полины.

            Мы причалили к водозаборному пирсу, где у сторожа стоял мой мотороллер «Муравей». Когда нас осветил свет от ламп на пирсе, я  увидел, что Игорю плохо: он стонал, белая пена выходила у него изо рта. Я в испуге перевернул его на бок.

            – Михалыч, быстрей! Грузим Игоря на мотороллер и везем в больницу. Ему плохо. Ему совсем плохо, что мы наделали?!

            Михалыч нехотя помог мне уложить Игоря на телогрейки в кузов «Муравья», сам же ехать в больницу отказался:

            – Я посторожу вещи: приедешь, загрузим, – и по домам.

            Хорошо, что в нашей больнице мы знаем всех врачей. Мне повезло: в приемном покое находился дежурный врач Антон Павлович Конев. Это хирург от Бога, он много лет лечит людей, оперирует, и мы все ему благодарны.

            Он осмотрел Игоря, расспросил меня. Я честно рассказал, что Игорь болел вирусным менингитом, что мы на рыбалке выпили, что Игорь чудил.

            Врач Конев покачал головой:

            – Очень тяжелый случай! Вам что, не дорог ваш товарищ? Первым делом промоем желудок, капельницы поставим. Вызывайте родственников, чтобы они привезли выписку из истории болезни. Надеюсь, что молодой организм справится, но лежать ему долго, лишь бы не впал в кому.

            Я вернулся на пирс, где Михалыч оставался сторожить вещи, но того уже не было. Он собрал свои вещи, удочки и спокойно ушел домой: теперь мы с Игорем были ему не нужны.

            У нас оставался еще один выходной день, поэтому я сходил в отдел кадров и взял у кадровика адрес родителей Игоря, дал им телеграмму, как велел врач Конев. Я зашел на обратном пути в больницу узнать о состоянии здоровья Игоря. Игорь лежал в реанимации, куда меня не пустили. Дежурный врач сказал мне, что Игорь впал в кому.

            Не было ужасней этого дня, когда я остался один на один со своей совестью. Я терзал себя: зачем я поехал, зачем согласился на эту авантюру? Пусть сами решали бы свои вопросы знакомства и сватовства. Кто я такой? Просто знакомый, коллега по работе и все? Теперь я буду виноват, если Игорь не выживет. Михалыч еще в деревне сделал вывод, что Игорь ему и его Полине не приглянулся. Еще на берегу кричал: «Нам такой зять, пьяница и дурак, не нужен! Хорошо, что напоили и всё увидели. Пусть в другом дворе невесту поищет, а мы даем от ворот поворот».

            Я вдруг стал понимать, что этот предприимчивый дядя имел свою технологию по подбору женихов своей племяннице. Мы с Игорем попали в его хитро расставленные сети. Я вспомнил, как некоторые наши рабочие, смеясь, говорили: «Опять Михалыч нашел жениха своей Полине! Подкармливает и подпаивает претендентов».

            Прямо какое-то Средневековье! Но так случилось в жизни. Утром следующего дня, когда мы вышли на работу, я, переодеваясь, вдруг услышал из курилки доносившийся хохот. Я вошел в курилку и увидел, как окруженный нашими рабочими Михалыч смачно рассказывал об Игоре, о рыбалке и…

            – И сорвал ковер со стены, кричал: «Это все моё!» А я подливаю ему водочки. Посмотрим на тебя, пьяного, парнишка. Вот бы Полечке моей досталось в замужестве за таким! Ха-ха, ха, не прошел испытание… Я сразу сказал этому Игорю…

                       

            – Ну и гадкий же ты человек, Михалыч, редиска! Был бы ты помоложе, по-другому бы с тобой поговорил! Я тебе твердил, и Игорь умолял, что он не пьет, а ты в своих эгоистических интересах довел человека до реанимации! – выпалил я Михалычу.

            Он замолк и, глядя на меня, как будто я все это устроил, ответил:

            – Вот когда будешь своих детей иметь, и у тебя дочка на тридцатом году будет не замужем, а детишек, внучат нет… А как от больного рожать? Проверить надо!!!

             Он орал мне прямо в лицо. Его брызги слюны чуть не долетали до меня.

            – Человеком надо быть, Михалыч! Твои приёмы или иезуитские обычаи убивают в нас людей. Твоё личное несет горе и страдания другим. Мы вот с тобой здесь, а Игорь в реанимации, и не знают, выживет ли он после этого. Вчера родителей врач велел вызвать. А помрет если? Нас с тобой судить будут. Твое испытание – издевательство над человеком. Тебе сто раз сказали: не пьет, нельзя, болен.

            Смех резко прекратился. Михалыч посерел в лице; было видно, как испуг прервал его желание потешиться.

            Я добавил:

            – Посадят по статье «Покушение на жизнь», врачи констатировали отравление. На старости лет пойдешь не на пенсию, а в лагерь за свои проделки.

            У Михалыча совсем подогнулись колени.

            А лето старалось, грело нас за все холодные месяцы зимы. Светило солнце, в воздухе тополиный пух летал так, что щекотало в носу. Небо было голубое, без облачка, и от солнца по всему небу, по чистому простору большой радужный круг кольцом катился, и казалось: солнце – это ось, а радуги круг – колесо. Вершины тополей хлопали в ладоши, когда легкий байкальский ветер влетал в их кроны, и этот шум исчезал в мареве разогретого воздуха. В траве стрекотали кузнечики, чирикали воробьи, пчелы целовали цветы – всем сказочно хорошо летом.

            Я снова подумал об Игоре, и мне снова стало нехорошо на душе. «После смены поеду к нему в больницу», – думал я, успокаивая себя.

            После смены я решил зайти домой, а уж после идти к Игорю в больницу. У моего дома на нашей лавочке сидела Поля. Она ждала меня уже давно и, когда я подошел, она встала. Мы поздоровались.

            – Мне совсем не радостно, что так получилось. Мой дядя – недалекий человек старого жизненного уклада. Человек он хороший и домовитый. Я хотела бы увидеть Игоря и сказать ему: «Игорь, извини с этой выпивкой». Я прекрасно поняла, что он специально закатил этот концерт, обидевшись на дядю.

            Я ничего не стал ей рассказывать и посвящать во все детали. Она не знала, что Игорь в больнице.

            – Вы знаете, Полина, Игорю действительно нельзя пить. После болезни, перенесенной в детстве, врачи на выпивку наложили табу. А Игорь разволновался…

           

            Я старался преподнести ей все как можно мягче и, видя в ее глазах накатившиеся девичьи слезы, понял, что она неравнодушна к Игорю.

            – Если ты хочешь, пойдем проведаем его в больнице, – сказал я ей просто, – он, наверное, будет рад!

            Я взял дома кое-что из продуктов: ягоды брусники, чтоб ему делали морс, покурить, кусок рыбного пирога, который накануне испекла мама.

            Мы пришли в приемный покой Усть-Баргузинской больницы. Первое, что услышали мы от дежурного врача, – хорошую новость, что Игорь пришел в себя. Нас, конечно, не пустили в реанимацию, но мы поднялись к окну. Поставив рыбный ящик под ноги, мы в окно показывали Игорю жестами, что мы переживаем за него. Игорь, накрытый белой простыней, лежал подключенным к капельнице. Изголовье его кровати было поднято высоко. Он без труда видел нас, помахивая свободной рукой, он нам улыбался. Мою передачу поставили в холодильник, который стоял в коридоре больницы. Дежурный врач сказал нам:

            – Дня через три приходите, переведем его в общую палату. Организм молодой, справился.

            У меня на сердце было светло и радостно: Игорь будет жить. Полина тоже была в отличном настроении. Я рассказывал ей, какой Игорь хороший друг, как он умён и грамотен в нашей профессии, как он не побоялся сначала пойти работать кочегаром, познать профессию с азов. Она улыбнулась и сказала мне:

            – Вы знаете, Александр, мне чудится, что я давно-давно с ним знакома, мне кажется, я с ним встречалась где-то? Во сне, что ли? Вы как хотите, а я завтра приеду к нему, я не знаю, почему меня к нему тянет.

            Она попрощалась со мною и пошла, я смотрел ей вслед – на ее заплетенную косу, на девичий легкий стан... Я невольно любовался ею и завидовал Игорю.

           

            Ночью меня разбудил стук в ворота. Я пошел открывать, спросил и удивился: это приехали родители Игоря, которым я давал телеграмму. Это были солидного вида люди, то, что они учителя, было видно по интеллигентному обращению. Меня они расспрашивали долго, мама Игоря украдкой вытирала слезы, отец ко мне обращался на «вы»: «Скажите, пожалуйста, Александр». Я, конечно, рассказывал, как все было хорошо, но и как мы в гостях выпили. Они просили проводить их ив больницу. Они не стали пить чай,  не захотели отдохнуть с дороги: сын, их любимый мальчик, все еще был в опасности.

            Утро мы встретили на лавочке в аллее больничных акаций. Рыбный ящик возле окна реанимации помог свиданию родителей с сыном.

            В больницу мы вошли в семь утра, родителям выдали белые халаты, и они вошли к Игорю в палату. Я пошел домой: мне не хотелось быть свидетелем материнских слез. Я решил, что к Игорю зайду дня через три, – впереди у меня были две смены работы в ночь.

            Я вышел на работу в ночь, мечтая, что скоро уже поеду поступать в машиностроительный вуз. Во время смены подошел наш дежурный электрик Алексей Курносов:

            – Ваш друг Михалыч подал заявление: срочно уходит на пенсию, а пока взял отпуск. Ты, говорят, посадить Михалыча хочешь за то, что он вас отравил заговорённой водкой? Мужики бают, в бега Михалыч хочет податься.

            Мне стало смешно: видимо Михалыч много «капканов» нам наставил, даже водку заговорил. Я посмеялся, сказал, что Игорь идёт на поправку:

            – Наш Михалыч проказлив, как кошка, а труслив, как заяц, сам себе ужасу нагнал! Скажи ему – пусть спит спокойно, все живы!

            Я не хотел вспоминать, какого сам натерпелся ужаса, но все уже было позади.

            Через три дня я пошел проведать Игоря. В больнице в приемном покое я встретился с его родителями. Я спросил, где они остановились.

            – У Полечки, Игоревой невесты, мы уже три дня там живем! В Макаринино ездим, там и Лиде по хозяйству помогаем.

            У меня чуть рот не раскрылся от удивления. Прошло три дня, а тут уже – играйте свадьбу?!

            – А где Игорь? – спросил я их.

            Они мне показали на аллею, где на лавочке я увидел державшихся за руки двух влюбленных. Они ни на кого не обращали внимания и что-то рассказывали друг другу, у Полины на плечах был накинут пиджак Игоря. Я посмотрел на них и подумал: «Как мало и как много надо людям для счастья, и столько неизведанных и извилистых троп лежат к сердцам. Вот они счастливы, это видно по их глазам, а столько было суеты, сколько неприятностей! Слава Богу, они нашли друг друга. Не буду им мешать, пойду домой».

           

            Прошло тридцать лет. Михалыч ещё жив, ему девятый десяток. Игорь и Полина – тридцать лет уже как муж и жена. У них двое детей, четверо внучат, и они каждый год приезжают в гости в Усть-Баргузин. Игорь Анатольевич – директор ТЭЦС г. Владивостока, он защитил кандидатскую диссертацию по теплу.

            Михалыча давно все простили и называют его «наша судьба», и он катает на своей больной спине правнуков, легко превращаясь в «коника».

            А выпить водки? Боже упаси! Без нее можно жить счастливо и любить друг друга!

           

            Словарь:

            чаморожный – больной, хромой конь, негоден для работ.

            баят – говорят, разговаривают.

           

           

           

         Оренбургский пуховый платок

             

            Памяти брата посвящаю 

           

           

            Когда чуть плелась обратно,

            Слизывая пот с боков.

            Показался ей месяц над хатой

            Одним из ее щенков.

                       

            С.А. Есенин

           

            И всё-таки она решилась…Решилась ехать, не зная пути, направления, расстояния. Ей еще ни разу не приходилось за её долгую жизнь ездить на поезде.             

            Она слышала от соседки-хохлушки, что это долго и скучно ехать на Украину много суток, да еще с пересадкой в Москве. Но ей ехать ближе, в Нерюнгри, это там, где добывают алмазы. Это – Якутия, думала она, успокаивая себя. Она прикидывала своим еще не застаревшим умом: сначала до Улан-Удэ, потом на железнодорожный вокзал в кассу, ну, а дальше люди подскажут – мир не без добрых людей. А трое ли суток ехать ей, мучилась в сомнениях она. С Нерюнгри ей добраться до поселка Чульман, там улица Комсомольская, общежитие. Двадцать лет назад, как оттуда была последняя весточка от сына Николая. Прислал в первый год, как завербовался на север, два письма: алмазы буду добывать, мама! Так с той поры ничего, ни письма, ни открытки.

            Одноклассница старшего сына Анна Роева, когда приезжала погостить у родителей, говорила ей:

            – Тётя Маша, поселок Чульман недалеко от нас, мы живем в Нерюнгри, а на автобусе час езды от автовокзала до Чульмана. Мы, когда с мужем ездили торговать по округе, видели вашего Колю. Он был в Нерюнгри на вокзале, живой, здоровый, – и засмеялась...

            Это потом односельчане ей рассказали, как Анна в магазине знакомым говорила, что встретила Колю – бомж: «Ой, не поверите, чуть не родила – Колю увидела. Не узнала даже: с бородой, в телогрейке, ватники на нем, все замусолено, грязный, а воняет от него за версту ужасно. Сидит у крыльца вокзала с красным баяном и играет прохожим.  Шапка лежит перед ним, в нее мелочь кидают люди. Вот как алмазы добывает Колька».

            Она была права: Колька давным-давно нигде не работал. С прииска его уволили на первом году работы. Несколько лет он всё устраивался на работы, но его хватало после устройства до первой получки или аванса. Из общаги попросили – пил и буянил в угаре, семья давно у Кольки развалилась, да и не было семьи, просто сожительнице надоел он, неудачник, и она ушла к другому. Хорошо, что не было детей, не надо платить на содержание их. А тут еще грянула перестройка со своим консенсусом… 

            Баян Колькин с утра звучит хрипло, кое-где фальшивит. Играет что-то, чаще – «Полонез Огинского», но все это вяло, разбито. Колька со злостью кричит: «Подайте на чуток, расшевелю огонек!»

            Некоторые люди кидают в Колькину шапку мелочь: наверное, знают его давно и знают, что Маэстро надо. Некоторые с укором говорят Кольке:

            – Работать не пробовал? – на что Колька отвечает: – Я по законам божьим живу, птичкой летаю, зернышко клюю, как она – не сею, а только лишь пою, – и в сердцах добавляет: – Лучше пить водку, чем кровь трудового народа.

            Через некоторое время возле голяшки его сапога оказывается чекушка, пластмассовый стаканчик и корочка чёрного хлеба...

            И действительно – музыка полилась на голову разинувших рот прохожих, музыка с вариациями, плавно переходящая в душевное попурри. Баян уже не шепелявил, выговаривал каждую нотку, паузу, нюансы. Люди останавливались, слушали, кто-то подпевал, у кого-то поднималось настроение, а один мужчина, заслышав "Славянку", начинал маршировать на месте, наверное, был когда-то военным.

            Колькина игра уносила людей от житейских трудностей, проблем, неустроенности и скоротечности самой жизни в мир гармонии, чистоты, – уносился туда и Колька.

            А ранней весной, когда еще стояли якутские морозы, Анна с мужем приехали на своем грузовике-автолавке поторговать у железнодорожного вокзала. Не беда, что товар китайский, зато продается влет, а мужу это сильно нравится, он  даже уволился с основной работы, стал крутым коммерсантом. На производстве денег таких не платят, да и зарплату по полгода задерживают.

            Муж был рад: торговля на вокзале сразу пошла хорошо. Он давал Анне советы, чтобы она улыбалась всем, была вежлива, сам пересчитывал деньги и легко умножал в уме. Анну, как только они подъехали, заинтересовала музыка, доносившаяся с той стороны железнодорожного вокзала: какая-то знакомая мелодия из далекого прошлого. Муж заметил, что жену настораживает музыка. Он одернул её злобно: «Ты торговать приехала или на бичей внимание обращать? Пока деньга валит, работай шустрее, ворон считать не надо!»

            Выразив свое недовольство, он скривил лицо. Анна думала: не бьет, не пьет, не курит, а что деньги у него в одном кулаке, и имеет он к ним любовь патологическую, так и она не лыком шита – все равно деньжонок у него тихо позаимствует, и он не узрит своим всевидящим оком.

            Когда после обеда торговля стала затихать, и все реже и реже стали брать товар, муж сказал: «Поедем на заправку, надо «коня» нашего заправить».

            Анна попросилась у мужа остаться на вокзале: походить по ларькам, посмотреть цены, – муж согласился. Когда он уехал, Анна подошла к незнакомцу, который играл на баяне.

            ...Под незнакомцем – раскладной замусоленный стульчик, а сам он был словно не от мира сего: волосы с проседью, неопрятно-грязная борода. Шапка с накиданной мелочью лежала возле него. Лысина этого бедолаги была серого цвета, в коростах, свисали пряди-сосульки давно не мытых волос. У этого человека были впалые щеки и кривой в переносице нос. Когда Анна посмотрела незнакомцу в глаза, её что-то кольнуло в сердце – голубые, как ягода голубица у них на Байкале, что-то из прошлого, уже такого далекого….Но она не узнала Колю.

            Она слушала игру этого бедолаги, хотела кинуть в его замусоленную шапчонку рубль, но раздумала: деньги ей самой ой как нужны.

            Но незнакомец её понял, повернулся к ней, остановил баян. От испуга она не сразу пришла в себя.

            – Здравствуй, Аня!

            Она еще долго смотрела на незнакомца, пытаясь в нем узнать знакомого или хоть раз пересекавшегося по жизни с ней человека – сердце ничего не подсказывало ей.

            – А...Вы кто? – спросила она, но вдруг ноги её подкосились, и закружилась голова.

            Только когда она снова увидела его глаза и услышала голос, поняла – это Коля.

            – Да, Аня, это я!

            И она вдруг выпалила:

            – А тебя потеряли. Тебя, Коля, лет двадцать родные ищут.

             – Ну и что? Нужен я им?

            – Да как ты смеешь, Коля?! Брат твой, сестра, мать, отец – все по тебе извелись, даже в передачу «Жди меня» письмо отправляли, в прокуратуру обращались, но про тебя ни слуху, ни духу.

            – Нужен я им… – повторил он, отвернувшись в сторону.

            ...Они молчали... Казалось, меж ними проплыли картины: их детство, юность, первая любовь, расставание и Колькин призыв в армию.

            Колька попал на службу в Морфлот на три года на атомную подводную лодку акустиком. Анна, конечно, не дождалась. Через два года она встретила на танцах у них в дк ловкого северянина. Она сдалась, повелась, как щука на блесну, прямо на отцовской лавочке после танцев. Николаю еще писала, но, когда живот невозможно было скрывать, попросила мать обо всем написать Николаю.

            Колька не хотел вспоминать, как тряслись его руки, тошнота постоянно стояла у горла. Он днями не выходил из отсека своей пеленговой станции.

            Лишь командир сказал ему тогда: «Держись, мы подводники!»

            Боль еще долго жила в нем, но уже это он стоял над болью.

            А детство их было безоблачно. Они жили по соседству. Вместе учились, вместе ходили в музыкальную школу. Николай учился по классу баяна, а Анна – на фортепьяно.

            Веселые были времена. Анне хватило учебы на полгода. «Медведь на ухо наступил», – так говорил  Иннокентий, отец Анны, – пусть носки на рыбалку вяжет – и то польза». Пианино он продавал два года. «Ух и дорогущая, - говорил он, – одних дров две поленницы нарубишь в аккурат. Да дочка одна – что не купишь ради единственного ребенка?»

            А Колька закончил музыкалку с отличием, получил диплом об окончании детской музыкальной школы, и его путь лежал прямо в музучилище. Колькин педагог гордился Колькой: уж таким способным было это юное дарование, что учитель Иванов А.П. уделял Кольке больше времени, чем другим ученикам.

            ..Но армия испортила всё. Не ожидал Николай, что так много изменится в его судьбе.

            Да, было их с Анной время! Колька вечером выходил на свою лавочку у отцовского дома, садился, расправлял меха баяна "Восток" и начинал концерт по заявкам собравшихся вокруг него молодых и старых односельчан.

            Музыка плыла над белыми шапками высоких гор-гольцов, над гладью за день успокоившегося Байкала. Радостно подпевал Колькин друг собака Кучум, будто он тоже ас в человеческой музыке. Но всем было так хорошо, что не хотелось расходиться до самого утра.

            Что уж говорить, Колька играл и по нотам, и по слуху, и на подбор старинные каторжанские песни. Свадьбы, именины, проводы не проходили без Николая и его баяна.

            – Ты, Коля, матери почему не пишешь? – спросила Анна, вырвав его из далёких воспоминаний.

             А что писать? Все по-старому… Бомж я, – со злостью сказал он, – живу в теплом коллекторе, с женой давно как расстались, да и не жена она мне была, а сожительница. После тебя, Анна, так никого и не полюбил. Конечно, может, и ищут меня родные, да дежурный милиционер забрал паспорт, третий год на него работаю. По двести рублей отдаю каждый день – принеси и отдай этой государственной морде! – а то из коллектора вышибут, и пойдешь по «обезьянникам». Вот такая жизнь, Аня.

            – Но, Коля, можно же куда-нибудь пожаловаться? – спросила Анна.

            – Нет, исключено. Всё повязано у них: крыша, чем выше, тем больше денег снизу берет. Так что за кусок хлеба им спасибо, да еще двоих ко мне в коллектор приютили – металл им рыщут и сдают. Деньги отдаём, а так бы и не выжили в эти якутские холода.

            – Коля, я вот подсчитала, ты двадцать шесть лет не был дома. Ты где был?

            Колька молчал...

            – У тебя, Коля, отец семь лет как помер, а мать глазами мается, все на тракт ходит – автобусы встречает с города.

            Колька налил в пластмассовый стаканчик водки, приподнял его, чуть плеснул на землю за помин души родителя, разом влил его себе в рот.

            – Водочка тебя довела до такой жизни, Коля! – сказала Анна, – Посмотри, на кого ты похож, а я любила тебя одного!

            Он посмотрел на нее... В его голубых глазах мелькнуло что-то из прежней жизни и из прошлого; он тихо сказал:

            – Я рад за тебя, Аня. Мне теперь и умереть не страшно.

            Он отвернулся, взял на колени баян и тихо заиграл «У беды глаза зеленые». Она постояла возле него, дорогого ей когда-то человека, но краем глаз увидела, как подъезжала их машина-автолавка со всевидящим мужем. Анна подумала, что надо молчать – себе дороже будет.

           

            ... А мать собралась. Первое, что она сделала – это доковыляла, опираясь на кривую палку, до автостанции. Совсем просто было расспросить кассиршу, куда ей надо. Она купила билеты на завтра, записала всё на бумажке, которую завернула в платочек. Завтра автобус, потом железнодорожный вокзал, билеты и на поезд «Москва-Нерюнгри» она купила, вагон номер шесть, и ждать недолго: в девятнадцать ноль-ноль отходит, она везде успевает. Мать не мучили уже вопросы и неизвестность: она завтра поедет к сыночку.

            А сентябрь на Байкале заиграл: закипели краски над хрустальной водой. Черёмуха стала красная со своими листьями, плоды же её ягод налились и глянцевой чернотой показывали свою спелость. Небо вдруг стало синим-синим, и короткая байкальская волна тихонько лизала песчаный плёс.

            Стояло бабье лето. Не было даже ветерка. Осмелевшие мушки и стрекозы садились на воду, где их поджидала рыба. Можно было видеть большие круги довольно крупной рыбы. Вечера тоже в эти дни стояли тихие. Только иногда на ближних болотах раздавалась оружейная канонада – это местные мужики открыли сезон охоты на утку.

            Она собиралась в дорогу. Маленький чемоданчик, с которым ещё покойный муж ездил в командировки, – положила туда немудрёные свои одежды: жакет, халат, тапочки, запасной гребешок. Все не могла определиться с узелочком, в котором лежали деньги. Но выручила соседка-хохлушка. Разделив сумму на три части, она сказала:

            – Вот так, милая, будет лучше!

            Часть денег она положила ей в кошелёк, часть засунула матери в бюстгальтер, а еще часть уложила на дно чемоданчика.

            – Вот так, хай чё украдут, а чё и останется!

            Она рассказала матери, как мужа своего на Украину погостить отправляла:

            – Ну, туда-сюда деньжонки ему спрятала, а часть к трусам карман пришила и денюжку туда ховала. А уж утром проснулись, он впопыхах, да на скорую руку, – трусы не одел даже, так дома и остались они с деньгами возле кровати. Проспали мы всё конечно, но на автобус успели. Вдруг на другой день телеграмма: «Вышли денег, сижу в Улан-Удэ». Ой, мама, стала я добро разбирать, а трусы-то его с деньгами за кроватью в пыли лежат, вот смеху-то было, все время вспоминали, молодыми были, – смеялась она весело и заразительно.

            А мать вспоминала своего доброго любимого мужа. Прожили они более пятидесяти лет, да болезнь эта пристала к нему. То ли от переживаний за старшего сына, но болезнь совсем не поддавалась лечению. А когда умирал, только и сказал: «Колю я не увижу, вы не обижайте его». Сказал и помер.Когда он умер, кажется, и она умерла... Боль не покидала её, только младшие дети и внуки держали её на этом белом свете.

           

            ...А рассвет наступил. Он пришел на землю, как тысячи миллионов лет назад. Наверное, на земле нет ничего такого же постоянного, как рассвет и материнское чувство настоящей любви к своим детям.

            Цокая палочкой по твердой дороге, она доковыляла до автостанции. Чемоданчик и узелок мешали ей идти, но какая бы ни была трудная дорога, её мысль была сильней – ей надо увидеть сына. А вот и автостанция, вот и народ, всё как-то веселее сердцу. Добрые люди уступили ей переднее место, а водитель автобуса, веселый и приветливый паренек, сказал ей: «Бабушка, если почувствуете себя плохо, скажите мне, я остановлюсь, передохнем чутка».

            Ей стало так тепло на душе, что она готова была терпеть любые дорожные муки.

            ...А Колька пил. Он давно бросил вызов этому всесильному богу Дионису... Душевные и физические его силы были на исходе. Все пожирал всемогущий Дионис. Его бойцы – алкоголь и забыть – уравняли даже ночь и день, все смешав в крутящемся аду. Ему виделось, что у озера с прозрачной водкой сидели люди: профессора, генералы, врачи, студенты, женщины и мужчины, молодые и пожилые. Но никто не хотел уходить от этого озера, всем было легко и весело на том берегу…

             Колька проснулся и закричал: «Нет!», но удушье коллектора и жажда выпить одержали верх.

            Трясущейся рукой нащупав в кармане телогрейки чекушку, он жадно выпил, что оставалось, и эта спасительная влага привела его в чувство и возвратила в реальность.

            Уже прошло два года, как видел он Анну. Муки стыда улеглись и сгорели в его одинокой душе. Всесильный Дионис сжигал память, отправлял его по дороге забвенья, и уже с трудом он помнил, что есть где-то мать, брат, сестра, родственники и сослуживцы. Один только милиционер каждый день выгонял его и двух бомжей на работу, увеличивая сумму сборов.

            За эти одинокие годы у Кольки в коллекторе появились еще два жильца. Конечно, с разрешения главного милиционера по вокзалу. Задачу им поставили простую: собирать металл, банки алюминиевые, стеклотару, деньги отдавать главному милиционеру – план был щадящий. За это – жизнь в коллекторе и относительная свобода, а так же прикрытие: паспорта у них тоже забрал главный милиционер.

            Колькины жильцы-напарники были такими же бездомными бедолагами.

            Первым в Колькин коллектор как-то осенью пришел старый Колькин знакомый по кличке Циклоп. Так его уже лет десять звали с тех пор как он потерял один глаз. Как в жизни не упустить удачу? Толик Скосыров знал, как ее потерять. Зубной врач-протезист, всегда был врачом – золотые руки. Работа после института шла успешно. Семья, жена-врач, хороший заработок, квартира…. Но все это разом рухнуло. В ресторане, где Толик Скосыров загулял, произошла драка. Кто Толику ткнул в глаз вилкой, теперь и не найдешь, да глаз к утру вытек. Когда Толик очнулся на утро, глаз пришлось удалять.

            Работал он и дальше, но осторожный клиент меньше стал доверять одноглазому зубнику. Жене дали повышение, и она стала сторониться Толика. Решил сам открыть свою зубную клинику. Нашлись и здание, и оборудование, цены наполовину ниже, но жена почему-то подала на развод. После развода она стала заведующей клиникой. Тут Толик и отдался зеленому змию. Долги росли, платить нечем, продал свою однокомнатную, хотел уехать к родителям, но деньги быстро кончились. Тут он и вспомнил про Колю-Маэстро. Пришел к Кольке в коллектор, милиция дала добро, прибавив план на добычу металла.

            Третий друг совсем случайно попал к ним. В сорокаградусный якутский мороз, отработав на вокзале, они шли в свой «номер». Уже подходя к коллектору, Колька запнулся обо что-то, и это что-то замычало. Раскопали снег – человек. Молодой парнишка был беспробудно пьян и скоро заснет навечно.

            Скорее его в коллектор: оттереть руки, ноги, спирту не пожалели – человек же. Тут врач Циклоп применил все свои навыки, с достоинством отдаваясь клятве Гиппократа. Паренька спасли и когда расспросили... На вокзале с молодыми девицами пил в ресторане, а дальше не помнит ничего. Нет денег, паспорта, билета до Москвы, чудом сам остался жив. Что делать? Пошли к старшему менту. Тот рассудил по-своему:

            – Пока ищем паспорт и девиц, поживи с ребятами в коллекторе, поработай, как они, а весной поедешь до своей Москвы. Конечно, Колька все понял: девиц милиционер хорошо знал – извечные друзья, работают вместе. План, конечно, повысили, но дали тележку на одном колесе – собирать и свозить стеклотару в вагончик по договоренности. Молодому дали кличку, вернее, милиционер сказал, – «Позывной «Клёпа». Над Клёпой взяли шефство его спасители. Водку парню пить слишком не давали: не умерен был их младший товарищ: терял рассудок, если выпивал не в меру.

            Жизнь их походила на один день. Играет Колька на баяне, друзья в стороне сидят на кукурках, как говорят в народе, смотрят, сколько в шапку набросали; скорей бы набралось на похмелку, да по местам, по мусоркам. Вот набралось на пол-литра спирта, жизнь веселей пойдет!

            Только выпили, разыгрался Колька, вдруг подходят их покровители, два дежурных милиционера. Они берут Кольку под руки, берут его стульчик и баян, повели к себе в здание вокзала в свой кабинет. Привели Кольку в кабинет, посадили на стул как путного, уважаемого человека:

            – Слушай, Маэстро, – начал тот, которому платил уже который год дань Колька, – ты домой хочешь?

            – Хочу, но паспортина моя у вас, – сказал в ответ Колька.

            – А на тот свет хочешь? – продолжил старший мент. – Кто тебя, бедолагу, искать будет?

            Он улыбался так же ехидно, когда принимал от Кольки деньги. Помолчав, он продолжил:

            – Вот, Маэстро, тебе партийное задание: у цыган мы конфисковали, – он опять хитро засиял своей улыбкой, вспоминая что-то приятное, – тридцать оренбургских пуховых платков. Твоя задача – сбыть их торгашам, ты с ними знаком, да и торгаши тебя знают. Но цена их немалая: пять штук за платок, а денежки мне лично. Свободу себе выкупишь, это мы тебе обещаем. Обманешь – закопаем глубоко-глубоко, никто не найдёт. Ты понял, Маэстро? За много лет ты надёжно себя зарекомендовал. Не стучишь, не жалуешься, как некоторые. Меня скоро переведут отсюда, лейтенанта дают, ну а кто придет другой сюда – по-своему рулить вами будет. Так что поторопись, и – домой отвалишь, сам в поезд посажу, только сначала дело. Не будет дела, другой по башке тебя бить будет! – закончил он речь, – Ты хоть знаешь, что такое настоящий оренбургский пуховый платок?

            Он снял с пальца обручальное кольцо, вынул из пакета белый, чуть изжелта, легкий и пушистый платок, просунул один его конец в кольцо и лёгким движением руки продёрнул через него весь платок.

            – Вот, Маэстро, это настоящий оренбургский пуховый платок, – он отсчитал из пакета пять платков, завернул их в серую почтовую бумагу, сунул Кольке за пазуху и сказал: – Это первая твоя партия: головой отвечаешь, сучара!

            Колька шёл к себе в коллектор, держа под мышкой пакет, в одной руке баян, а в другой стульчик. Только одна мысль ныла в его мозгу: куда спрятать пакет? Нести в коллектор нельзя: эти черти украдут и не поморщатся, а отвечать ему. Наконец он нашёл оторванный конец утеплителя от изоляции теплотрассы рядом с коллектором. Колька сунул подальше под этот оторванный утеплитель пакет, заткнул дыру стекловатой: было незаметно и почти рядом. Колька постоял, запоминая место, и со спокойной душой пошёл в коллектор.

            ...А мать ехала. Добрые люди помогли ей сесть в поезд, по билету найти своё место. Вагон был плацкартный, люди все приветливые, улыбались ей, суетились, рассовывая по полкам свои вещи. И тут, вдалеке от дома, тоже есть хорошие и добрые люди. Молодой юноша, которого звали Паша, охотно уступил бабушке нижнюю полку, бегал ей за чаем и каждый раз спрашивал: «Бабушка, вы говорите, чем вам помочь?»

            А ей и так было хорошо: внимание к ней окружающих так было приятно, она так давно не была счастливой. Она сидела у окна на нижней полке, смотрела на пробегающие огни, полустанки, жёлтые убранные поля, мосты и мостики. Всё она это видела в первый раз за свою жизнь и одновременно – было знакомо, как, наверное, по всей России. Её расспрашивали соседи, она отвечала, что едет к сыну в Нерюнгри и объясняла, что он там работает бурильщиком, но на каком месте, она не знает. Молодые супруги, которые ехали по распределению после института, долго перечисляли буровые и разрезы местной добычи, но она так и не могла вспомнить и лгала, что сын ее встретит.

            Ночь прошла так быстро, что ей показалась: она задремала всего на пять минут, а вот уже и рассвет в окне. Три дня в поезде ей показались совсем не утомительными, а интересными. Проводница объявляла станции, остановки, люди заходили, выходили, устраивались на свои места, поезд каждый раз плавно выдвигался в дальнейший путь.

            Мать спросила у проводницы время прибытия в Нерюнгри. Проводница успокоила её:

            – Бабушка, я вам сообщу и подниму заранее, помогу вам во всем. А в Нерюнгри мы будем в девять часов утра по местному времени, – и добавила – Утро – удобное время для приезжающих.

             – Вот и Нерюнгри,– проводница, как и обещала, предупредила её.

            Наконец, после недолгих сборов она стояла в тамбуре в ожидании, когда остановится поезд. Опустив лестницу, проводница предварительно обтёрла боковые ручки заранее заготовленной тряпкой:

            – Вот, бабуля, вы и приехали! Я помогу вам спуститься вниз на платформу.

            Все это время мать думала о сыне. Она не могла представить его себе: уж, сколько прошло времени, всё детский образ маячил перед ее старческими глазами, но сыну-то теперь сорок восемь.

            Она ступила на платформу... Лучи утреннего осеннего солнца пробивали вокзальную мглу. Люди спешили, проходя и пробегая мимо нее, все торопились к пришедшему поезду. Мать сразу почувствовала гарь и дым, запах креозота, пирогов и картошки, вокзального духа. Ей захотелось поскорее куда-нибудь сесть, перевести дух, который так дурманил с непривычки ее седую голову.

            Она добралась, опираясь все так же на свою кривую палку, неся в другой руке чемоданчик и узелок, до ближайшей скамейки и села, чтобы перевести дух. Понемногу приходя в себя, она смотрела на снующих по разным делам людей, и в эту минуту ей хотелось встретить кого-то знакомого, она почувствовала этот чужой, большой и безразличный к ней мир.

            Может быть, она посидела бы на скамеечке и дольше, но звуки баяна, доносящиеся с той стороны вокзала, насторожили её. Мать тяжело встала со скамейки и, ковыляя с чемоданчиком и узелком, побрела на другую сторону длинного вокзала. Она шла на звуки музыки, которая ей показалась знакомой и родной, как будто из прошлого. Хоть краешком глаза увидеть ей: кто там играет? Кто там, как её Колька, играет до боли знакомую музыку? Толпа, окружившая баяниста, не давала ей увидеть. Мать долго стояла возле толпы, слушала знакомую музыку, и с этой мелодией её сердце возвращалось в прошлую жизнь.

            Вдруг несколько человек отделились от этой толпы, и она увидела музыканта, сидящего на раскладном стульчике с красным баяном. Он не был похож на её Николая, но что-то родное угадывало её сердце. Мать подошла еще ближе, и ее подслеповатые глаза увидели то, отчего заныло материнское сердце – сын!

            А Колька ничего не видел: он упал на бок вместе со стульчиком и баяном. Мать подошла еще ближе к лежащему на асфальте сыну, опустилась на колени, взяв его грязные заскорузлые руки, причитая, начала их целовать:

            – Сыночка, родненький, да как же это так?

            Колька спал: водка опять свалила его, где пришлось. Он вообще был далек от этого мира. Его борода, засаленные брюки и полбутылки в кармане какой-то жидкости представляли весь его мир.

            ...А мимо шли люди, кто-то смеялся над старухой, кто-то удивлялся, что она целует руки бомжу, да еще омывает их своими горькими слезами. Некоторые прохожие в недоумении грустно смотрели: что бы это значило? Но самые «чувствительные» пинали Кольку и прицепившуюся к нему старуху: расселись тут на самом проходе!

            Вокзал жил своей жизнью: тут приезжали, прощались, уезжали земные существа – люди.

            Мать с большим усилием – ей помогла пьяная якутка – оттащила Кольку к ближайшему дереву, там они прислонили его спиной к этому старому тополю и пытались привести в чувство. Вдруг сзади послышались мат и ругань: это Циклоп и Клёпа возвращались с очередной добычи металла.

            – Вот Маэстро расписался! Наверное, денежки тю-тю? Женился, что ли, на этой старухе? Смотри, как она его гладит? – злился молодой Клёпа.

            Они оба с Циклопом залились похожим на визг собаки смехом.

            – Нет, хлопцы, я его мать, – ответила старушка.

            Циклоп и Клёпа, стараясь не матерится, бросились к Кольке. Они стали его тормошить, обливая из пластиковой бутылки водой, звучно били по щекам, приговаривая:

            – Маэстро, Маэстро, мать твоя приехала!

            Они долго возились с Колькой, пока тот не открыл глаза. Он долго приходил в себя, смотрел то на старуху, то на Клёпу и Циклопа, пьяная якутка тянула его за рукав, он крутил своей головой, не понимая, что от него хотят. Грязной своей рукой он вытащил из кармана плоскую чекушку, выпил из неё три глотка и передал якутке.

            Минут через пять Колька заорал: «Мама, мама, зачем ты приехала сюда!?»

            Но мать бросилась к нему, уцепившись двумя руками за шею, целовала, прижимала к себе своё дитя, она плакала и рыдала всем материнским своим существом, она шептала что-то, поминая Богородицу и всех святых. Колька твердил ей на все её причитания:

            – Мама, мама, зачем ты приехала? Я бич, я бомж, я не человек. Люди отбросами и падалью нас называют. А грехов на мне нет, и три года на подлодке я – старшина первой статьи, гидроакустик. Но, мама, у меня нет жилья, нет зубной щетки, нет рулона туалетной бумаги, нет паспорта. Живу я в тепловом коллекторе, скоро и оттуда милиция вышвырнет. Зачем я вам?

            – Сыночка, – говорила в ответ она, – да разве матери родное дитя в тягость? Сердце изболелось за тебя, родненький. Ведь всё за длинную ночь передумаешь! Да столько слёз и дум за ночь! А теперь я рада – ты живой!

            Она плакала, вытирая платочком ручьём текущие по дряблым щекам слёзы. Колька не смотрел на неё, он смотрел в землю. Циклоп вежливо обратился к старушке:

            – Пойдёмте, мамаша, на лавочку, вот есть свободная, – Циклоп вдруг стал интеллигентным и галантным, друзья его таким никогда не видели, – вы, наверное, устали с дороги?

            Циклоп поддерживал мать, нес ее вещи, Кольку вел под руку Клёпа. Они доплелись до свободной лавочки, усадили мать, а Циклоп сказал:

            – Пойду, принесу горячего чая и что-нибудь поесть?

            Честно сказать, даже друзья не знали, где он все это возьмет…

            А вокзал так же гудел. По радио объявляли  о вновь прибывших поездах. В конце диктор добавлял: «Будьте осторожны!»

            Они сидели на лавочке, Колька только и спросил:

            – Как здоровье, мама? – но, даже не дождавшись ответа, сорвался с лавочки, крикнул:  – я сейчас, мигом...

            Он, возвратился ровно через пять минут, держа в руках свёрток:

            – Это, мама, тебе от меня, бессовестного сына!

            Она трясущимися руками стала разворачивать сверток, из которого показался оренбургский пуховый платок. Мать развернула платок, сложила его вдвое, примерила платок себе на голову и сказала:

            – Спасибо, сыночка, за подарок! Видно, ты не забыл мать, и сердце твоё ждало меня.

            Она снова заплакала, утирая концом подаренного платка потёкшие, как ручейки, из её глаз слёзы.

            Колька сидел, опустив свою голову, смотрел в чёрную землю, вытоптанную возле лавочки. О чем он думал – никто и не знает теперь.

            А вокзал жил своей суматошной жизнью. Снова объявляли о проходящих поездах, напоминали о ручной клади. «Будьте осторожны!» – объявлял в конце диктор.

            ...Колька встал со скамейки и упал матери в ноги, обхватив их обеими руками, целовал материнские морщинистые руки и бормотал:

            – Прости, мама, прости за всё, мама! Прости...

            Циклоп и Клёпа так ничего и не поняли, хотя и находились рядом, лишь глуховатая и слеповатая мать гладила его по голове, она была счастлива: она нашла живого сына.

            Он вдруг отпрянул от матери, сказал:

            – Прости! – и побежал от них в ту сторону, где гремел грузовой состав, – Я сейчас…

           

            ...Он успел. Два последних вагона... вытянув вперед руки и оттолкнувшись от земли, прыгнул... Его грудная клетка точно угодила на блестящий рельс, он опередил бег колеса, успел подумать: «Вот и всё!»

           

            Они ждали его. Но кто-то у вагонов на дальних путях заорал: «Человека зарезал поезд!!!»

            Завизжали женские голоса, путейские бригады поспешили на место трагедии. Народ скакал через рельсы и платформы, спешил увидеть покойника. Кто-то узнал Кольку... Колька лежал на спине, разделённый поездом на две половины, но лицо и голубые глаза его были открыты и смотрели в синее вечное небо.

            – Да это бомж-баянист с вокзала! – сказал кто-то из толпы.

            – Отмучился, бедолага!

            Подъехала скорая помощь.

            – Бомж, бомж, хе-хе, набухался, берегов не видел...

            Женщина в белом халате посмотрела на языкастого  мудреца:

            – Нет, это человек. Жаль, что болезнь их делает такими... Когда же прозреют люди? Да еще и это ваше благополучие…

           

            Осеннее солнце клонилось к закату. Кончался короткий сентябрьский день – один из многих дней земли.

            Вечерние лучи светили, еще грели людей, землю и всё-всё, что находилось на этой маленькой песчинке большого космоса. Перед долгой холодной якутской зимой солнце отдавало своё тепло всем людям поровну: и матери, дожидавшейся своего сына Кольку, и Циклопу, и Клёпе, которые сидели рядом на лавочке, и всем, кто находился на этом нерюнгринском вокзале. Только для солнца все они были дети Земли  – маленькие, беззащитные, неразумные дети.

fon.jpg
Комментарии

Deine Meinung teilenJetzt den ersten Kommentar verfassen.
Баннер мини в СМИ!_Литагентство Рубановой
антология лого
серия ЛБ НР Дольке Вита
Скачать плейлист
bottom of page