Книга Евгения Волкова кутается в целых две суперобложки – не потому, что в типографии что-то напутали или автор с издателем, так и не решив, какой вариант лучше, оставили оба. «Натюрморт» – редкий сегодня случай, когда книга для взрослых начинает играть с читателем уже на стадии открывания. Вы смотрите на первую обложку, где написано «Евгений Волков Натюрморт» и, хотя подсознательно вы ждете чашку кофе на столе, или морс в большом графине, или розу в хрустале, или бронзовую вазу, или грушу или торт, или все предметы сразу – увы, тут нету ничего, кроме темноты. При желании можно придумать объяснение в духе Сент-Экзюпери – понимаете, это просто спелые баклажаны на обсидиановом столе ночью – но всё равно как-то тревожно.

            Вы снимаете первую обложку – и видите все ту же надпись «Евгений Волков Натюрморт», но теперь – над зеркальным прямоугольником, в котором несколько размыто отражаетесь вы сами. Привет от Козьмы Пруткова с его слоном-буйволом. И немножко нехорошо становится, если вспомнить, что «натюрморт» в буквальном смысле означает «мертвая природа».

            Вы снимаете и второю обложку – и оказывается, что из-за натюрморта вы переживали зря. Там уже нет ничего, кроме зеркала. Дзенский учитель на этом бы и закончил, а у Волкова с этого все только начинается. Причем читая «Натюрморт», понимаешь, что у двух суперобложек, пожалуй, есть и прагматическая задача – защитно-согревающая. Лирический герой книги живет в месте весьма и весьма неуютном. Что, впрочем, не мешает ему развлекаться.

            Есть люди как люди, есть люденс как люденс. Евгений Волков – люденс. Игра в его творчестве – не невинное средство украшения текста, а серьезный культурный ритуал.

            Каламбуры, забавные неологизмы, потешные переклички с масскультовыми образами... игра слов в системе образных средств – как самый большой барабан в симфоническом оркестре. БА-БАХ! – ни с чем не спутаешь и только попробуй не заметить. Слабые авторы часто возлагают на этот барабан чуть ли не все свои надежды, поскольку остальными инструментами владеют плохо, а тут, казалось бы, всего и дела-то: размахнись да бей. Результат такого «размахнись», как правило, оказывается плачевен. Но что, если автор виртуозно владеет ударными, а скрипки и флейты ему не нужны вовсе? Поищите в интернете, и вы обнаружите прекрасные, серьезные современные музыкальные произведения для перкуссии. Именно с такой музыкой можно сравнить «Натюрморт».

            В формальном плане Евгений Волков – аскет. У него очень узкий ритмический диапазон, крайне маленькая вариация объема стихотворения, нет никаких композиционных ухищрений, фактически нет того, что можно было бы назвать действием, явных персонажей всего два – лирический герой-повествователь и его возлюбленная, но и они – лишь помощники затейливых слов. А вот слова здесь как раз – самое главное. Они в поэзии Волкова – и пейзаж, и сюжет, и действующие лица. Они живут в тексте ярчайшей индивидуальной жизнью, чтение Волкова напоминает наблюдение за карнавальной процессией, бесконечным шествием удивительных вербальных существ, причудливо совмещающих в своих костюмах и масках верх и низ, сакральное и профанное.

            Но в отличие от средневековых мистерий, разумно вписанных в предсказуемый круговорот природы, мир Евгения Волкова – это нескончаемо безумный мир, управляемый кровожадными глупцами, мир страшный и обреченный,

            где вдоль дороги в неподдельный ад

            уже стоят мишени ростовые —

            и по привычке вековой слепые

            сидят и собирают автомат…

            А на иллюстрациях Александра Сушкова собирается в современно-средневековом пейзаже не то троица, не то «тройка» из жутких пугал в птичьих масках... вряд ли стоит ожидать на этом поле благословенного урожая.

            «Натюрморт» – поистине впечатляющий гибрид фантасмагорического потока сознания и жесткого политического памфлета о современной Беларуси (именно там живет Евгении Волков) и не только о ней. Изучать созданное Волковым образное полотно можно бесконечно долго – и бесконечно долго метаться между отчаянием и чистой лингвистической радостью его мрачной игры.

            Что же остается в этом кошмаре маленькому человеку? Исчезнуть с лица земли автор его не призывает – кажется, он на его стороне. Вариантов занятий в краю, где «откалиброваны горбы под родины особенные стати» много. Жить жизнью, что «проста, как табурет, который сделал сам». Мыть окна, чтобы убедиться, что снаружи – война. Задавать мирозданию неудобные вопросы и получать неприятные ответы. Любить – раблезианской любовью на разрыв всего и вся. Смотреться в зеркало обложки. Осознавать, что и ты сам – то ещё чудовище. Надеяться на что-то.

            Но есть ли в жутком универсуме надежда? Непохоже, но...

            но в судный день когда нас всех разбудят

            зачем спросите вы у тишины

            смешались в эту кучу кони люди

            летят над полем тучные шмели —

            и свирепейник вызревает люто

            и бабочек ловить на дальний хутор

            военные уходят корабли

            уходят без ветрил и без руля —

            наверное туда где их там нету

            седые стены древнего кремля

            украсит утро нежным несусветом…

            Возможно, в свете этого несусвета станет ясно, что не зря были и отчаяние, и игра.