Веревочка

            Его звали Борисом. Он приходил по субботам. Ровно в половине восьмого утра, когда открывался кладбищенский храм, я видела его, старого, торопливого, бежавшего вперед по центральной аллее. Несмотря на возраст, двигался он быстро, подавшись корпусом вперед и размахивая руками. Бежал всегда к одному и тому же участку, на котором похоронили его жену.

            Ровно через час он приходил в храм и усаживался на скамейку в ожидании начала службы. Каждый раз с удивлением оглядывался по сторонам, замирал рядом с иконой «Знамение» и задавал один и тот же вопрос: «Я правильно пришел?» «Правильно, правильно…», – отвечали мы раз за разом, понимая, что память давно уже не подвластна ему и существует в нем согласно какому-то своему капризу. Из глубин своего пиджака Борис доставал записку с именами и свечница переписывала на бланки его живущих и усопших сродников. Все имена были давно выучены наизусть, поэтому младенец Елена и раба Божья Агафия исправно попадали в свои списки, соответственно имеющемуся на сей момент положению.

            Священник, видя, что раб Божий Борис своих грехов не знает и не помнит, покрывал его епитрахилью, читал молитву и передавал в руки пожилых прихожан, внимательно следивших, чтобы бедолага не пропустил причастия. В руки вкладывался мешочек с просфорой с наказом вкушать по утрам натощак.

            Как-то раз у Бориса оборвалась веревочка с нательным крестиком. Ее быстро заменили, не обратив внимания на вопрос:

            – Когда мыться буду – снимать или не снимать? Все правильно...?

             – Правильно, правильно, – отвечали мы.

            – Все нормально?

            – Нормально, нормально…

            – Ну, я пошел….

            – С Богом…

            Но на этом дело не заканчивалось.  После Литургии он уезжал домой, а через час – полтора начинался телефонный террор. Умудрившись запомнить номер, Борис без конца набирал его и сообщал:

            – Я того… пришел… У меня вот булочка, святая… я её в хлебницу положил… Все правильно?

            – Правильно, правильно…

            – А веревочка вот на шее… Ее, когда мыться буду, снимать или не снимать? Все нормально?

            – Нормально, нормально…

            Шли посетители, и свечницам приходилось отвечать одно и то же, попутно обслуживая богомольцев.

            Звонок.

             – Я это… пришел.

             – Хорошо. … За записки  – сто рублей

            – У меня булочка святая…… я её в хлебницу положил… Все правильно?

            – Правильно… Свечи об упокоении ставятся на канон  – четырехугольный низкий подсвечник с распятием….

            – А мне веревочку снимать, когда мыться буду?

            – Как хотите… С вас сто пятьдесят рублей за свечи…

            – Это… Все правильно?

            – Правильно, правильно…

            И так без всякой надежды с нашей стороны на завершение беседы…

            Наконец, он уставал и звонки прекращались.

            Как-то раз Борис наизусть прочитал мне очень длинное стихотворение, посвященное детскому дому, в котором он когда-то жил, написанное воспитанниками в далеком 1937 году, потом снова прозвучал вопрос о веревочке и святой булочке. Он уходил и возвращался, спрашивая «Все нормально?» – и снова уходил, и снова возвращался…

            Борис не был одиноким. У него была дочь, Маргарита. Он регулярно сбегал из-под ее присмотра, но Маргарита знала, где его искать. Звонила в храм, спрашивала, здесь ли отец, иногда сама увозила его домой, иногда вызывала такси.

            Между собой мы прозвали его «Веревочкой», а сами тренировались в христианском терпении и смирении, уважая себя все больше и больше.

            Так длилось несколько лет. Каждую субботу он бежал к могиле жены, ни разу не забыв, где она находится, а затем направлялся в церковь и застывал под иконой «Знамение».

            Вот уже третий год я не вижу «Веревочку». Чего-то в моей жизни не хватает…

            Псюша и Том

            У каждого из нас бывают в жизни потери. Тяжелые, горькие, невосполнимые. Мир рушится, исправить что-либо уже невозможно и все, происходящее вокруг человека, теряет смысл.

            Однако случается, что какой-то мелкий и на первый взгляд незначительный случай помогает справиться с большой болью.

            Вот так было и со мной. Я шла на кладбище к сыну. Это был второй день после похорон. Шла одна. День был теплый, августовский. Клесты стрекотали, белки по веткам прыгали, дорогу перебегали. Слева от меня на памятниках устроились огромные черные вороны. Застыли, как продолжения могильных монументов и крестов. Но всей этой красоты для меня практически не существовало. Шла бездумно.

            Вдруг рядом раздалось весьма дружелюбное «Гав!». К ноге прижалась лохматая псина из тех, что прикормили работники кладбища. Она заглядывала мне в глаза, повернув свою всклокоченную башку. Морда ее была настолько улыбчивая, настолько радостная, словно я являлась ее близкой родственницей или даже хозяйкой в недалеком прошлом. Сама – красавица писаная. Породу распознать невозможно, комки грязи висят на запутанной шерсти, лапы длинные, уши ходуном ходят, пасть улыбается, глаза любопытные и приветливые.

            – Привет, дорогая! Ты откуда взялась? И почему грязная такая? Тебя как зовут, псюшечка-душечка?

            Собака что-то протявкала и двинулась за мной следом, что называется, «лапа в лапу».

            Мне вдруг стало смешно: идет такая чумазая Тварь Божия, пофыркивает, а боль утихает, и белки уже замечены, и стрекозы…  Дошли до ручья, через который был проложен мостик. Красотуля снова заглянула мне в глаза и прыгнула в ручей. Побарахталась, выскочила, отряхнулась – и снова «лапа в лапу». Пока я была у могилы, она деликатно сидела в сторонке, а затем проводила меня до автобуса.

            Так и повелось. Я приходила на кладбище, а за мной бежала Псюшенька.  Так я ее называла, а девочка откликалась. Конечно, я уже шла с подарками. Куриные лапы или печенка приветствовались.

            Однажды она пришла не одна. Ее приятель, восточно-европейский овчар (так ведь можно сказать?), тоже брошенный, но не растерявший своих изысканных манер, тут же подал мне лапу. Сначала левую, затем правую. Скромно потоптался на месте и скосил глаз на сумку с приношением. Ел аккуратно, не отвлекался, тогда как Псюша сварливо выясняла отношения с серыми нахальными воронами, старавшимися утащить у собак угощение.

            Теперь я носила гостинцы двоим. Псюша и Том (так его называли цветочницы) по установившейся традиции сопровождали меня туда и обратно. Псюшка опекала приятеля, подталкивала его носом ко мне, как бы говоря: «Не стесняйся! Мы тут все – свои!» Что «свои», я уже усвоила. Как-то раз овчар бежал за подружкой с вполне определенной целью, а та мчалась от него, скребя лапами по февральскому льду. Мчалась ко мне. Я стояла в толпе, ожидающей автобус, и тихо замерзала, когда Псюха, сделав рывок сквозь толпу, с разбега кинулась мне в ноги, под широкую юбку и замерла между правой и левой конечностью, решив, что «в домике». Пока я осознавала происшедшее, за Псюхой рванул Том и оказался на подружке. Собаки крупные, а я нет. В итоге – оглянуться не успела, как очутилась верхом на двух собаках, с которых слезть было трудно. К тому же и Том времени не терял. Право слово, не помню, кто меня снял с этой парочки, и как я оказалась в автобусе, но молчаливая и скорбная толпа моментально превратилась в веселых и общительных людей. А там и рассказы из жизни начались. На остановках выходили и раскланивались с улыбкой.

            Много лет прошло. Уже нет на Дмитрово-Черкасском кладбище этой общительной собачьей пары. А помню я их до сих пор. Две бездомные собаки душу лечили, радовались вместе со мной, и боль тихо отступала, а скорбь становилась легче и светлее. Ибо все мы Твари Божии, и только Он знает: как, в какой момент и каким способом утишить твое горе и сделать его переносимым, чтобы не окунулся человек в беспросветный мрак своей беды.

            Соседка по палате

            Я заметила её ещё в женской консультации. Это была женщина-гора. Высокая, крупная, мужеподобная. Она широко шагала и легко несла свой огромный живот, в котором, как мне сообщили в очереди, дозревала двойня. По спине спускались две длинные чёрные косы, плотные и толстые. Голос был звучным и низким, с волнующими обертонами. Движения – решительные. Представилась она Майей.

            Через несколько дней мы оказались с нею в одной палате. Кроме нас, там было ещё две женщины: тридцати и семнадцати лет. Мы уже кормили детей: двух мальчиков и девочку, а Майе пришлось ждать, т.к. по существовавшим правилам двойню приносили не сразу.  Майя родила мальчиков. Двоих крепеньких парнишек весом более трёх килограммов каждый. Медсёстры рассказывали, что во время родов она ни разу не закричала, только стискивала зубы и закручивала узлом трубу для подачи кислорода, которую тщетно пытались у неё отнять.

            Женщины в больницах сближаются быстро и в палатах всегда звучат разговоры на вечные темы: о родах, о детях, о мужьях и свекровях.  Мужья выстраивались под окном и от свалившегося на них счастья не знали о чём говорить. Поэтому каждый из них кричал, что в голову придёт, надеясь докричаться до палаты на втором этаже роддома. Жёны отвечали им, крича в форточку. Самым забавным был муж юной мамы. Ему тоже было семнадцать. Он подобрал на улице котёнка и учил его справлять нужду в указанном месте, т.е. в ванночке для проявки фотографий, силком усаживая туда полосатого и лично контролируя процесс. Котёнок сопротивлялся отчаянно. Муж приносил его к роддому и показывал жене. Она показывала ему ребёнка. Так и общались.

            У другой соседки, Наташи, муж оставался «на хозяйстве», поэтому мы все слушали его отчёт о произведённой уборке и новостях из детского сада. Он старательно запоминал указания жены, повторяя их вслух.  Иногда он приводил старшего сына, и они вместе кричали во дворе: «Мама Наташа-а-а!»

            У Майи мужа не было. Она ничуть не смущалась этим фактом. Спокойно рассказывала о себе.

            Родом из Узбекистана. Она не была мигранткой, такого понятия в 1985 году не существовало. Майя приехала из союзной республики, закончила технический вуз и осела в Калинине, работая в каком-то конструкторском бюро. По-русски говорила чисто, грамотно, без всякого акцента и восточных подъёмов голоса. Чувство юмора было исключительным. Похоже, она уже и думала по-русски (по крайней мере, мне так казалось). Часто приезжего можно распознать по тому, как он строит предложения. Думает на своём языке, а затем в уме переводит. У Майи речь лилась легко и свободно. Меня это не удивляло. На библиотечном факультете вместе со мной учились девушки из Туркмении, Азербайджана, Дагестана, Молдавии... И у всех была такая же речь. И экзамены по русской литературе сдавали на общих основаниях, без всяких поблажек и скидок на национальность.

            – Ты где так говорить научилась? – задавали ей вопрос.

            – Учительница была русская. Я её очень любила, всё время у неё дома пропадала. Она со мной занималась. Да у нас там много русских было. Ещё со времён эвакуации. Она меня и учиться отправила.

            Я – не красавица. Крупная, любого мужика под мышкой унесу. Кавалеры вокруг не крутились. Мне учиться интересно было. Уехала наперекор родне. И отец, и братья были против. Отец вообще проклял.

            – А мама?

            – А мама – восточная женщина, слушается мужа. Мамочка у меня тихая, красивая. Это вот я такой гориллой уродилась. Мне уже двадцать девять и не замужем. По нашим меркам – позор семьи. С мамой общаюсь тайком. Отцу не говорим.

            – Как же ты решилась рожать?

            – Захотела и решилась. Это моя жизнь. Я к данному вопросу, девушки, серьёзно подошла. Выбирала тщательно. Чтобы умён был, чтобы интеллект в глазах, чтобы здоров… Кто отец – в КБ не знают. И он не знает, что мальчики от него. Я никому не сказала.

            Наконец, Майе объявили, что сегодня принесут кормить детей.  Она вдруг заволновалась.

             – Только бы не рыжие! Только бы не рыжие! Иначе всё КБ узнает. Отец у них рыжий. Единственный мой прокол. По масти догадаются…

            Принесли. Два отменных младенца с ярко-жёлтыми головами и рельефно, по-восточному вырезанными ноздрями. Когда парни принялись за трапезу, Майя счастливо вздохнула и сказала:

             – Пусть рыжие. Так интереснее. Вот этот, у левой груди, будет Ильёй, а тот, что справа – Олегом.

            К Майе каждый день приходили её сотрудники. Она громко отдавала поручения не только по работе, но и по дальнейшему устройству своей жизни. Вокруг неё всё вертелось, горело и кипело. Кто-то собирал детскую одежду, кому-то поручалась коляска, кто-то нёс передачки…. И совсем не было похоже на то, что приходят к ней по профсоюзному долгу. К ней приходили, как к родному человеку, крича в окно новости, получая указания и поручения, справляясь о здоровье и детях, размахивая цветами. Одна любопытная особа кричала в окно:

            – А детки-то большие?

            – Да, – отвечала Майя. –  Крупные, хорошенькие! Так похожи!

             – На кого?!

            -Друг на друга! – рявкала Майя.  –  Вот звезда! Любопытство вперёд тебя родилось!

            И тут же давала какое-то поручение, чтобы посетительница не расслаблялась. Посетительница уносилась исполнять.

            Нас всех заливало счастье. Матери гордились младенцами и самозабвенно любовались ими. То и дело слышалось ласковое воркование над кулёчком из пелёнок.  Мы пытались понять характеры наших детей по тому, как они едят, как кричат, как кряхтят и спят, искали сходство с мужьями, вдыхали детский молочный запах…  У меня в голове всё время звучали строчки Андрея Вознесенского, чьей почитательницей я была всю свою жизнь. (В то время я не только говорила стихами, но даже думала).

            «Через стены роддома, где не вхожи мужчины,

             слышу шепот мадонн: «Покажите мне сына!»  

            «Приземлился, мой родный. 

            Как купол погас, мой живот парашютный...

            Высота тошнотою отозвалась…

            Покажите, прошу вас... Покажите мне сына!» 

            Как сладко было повторять эти слова: сын, дочка, сыновья…

            Майины мальчики отсутствием аппетита не страдали. Сосали усердно и сосредоточенно, пока материнская грудь не отдавала всё до капли. Как-то раз после кормления она задумчиво посмотрела в окно и сказала:

             – А ведь трудно мне придётся… Трудно…

            Потом вздохнула и уверенно добавила:

             – Справлюсь. Я сильная.

            За два дня до выписки кто-то позвал её в окошко. Во дворе стояла невысокая женщина в восточном платке.

             – Мама…. Мамочка… Приехала… – осевшим голосом проговорила Майя.

            Все замерли. Никто из нас не мог представить, что наша мощная, жизнерадостная и яркая соседка умеет плакать.

            Лет через пять я сидела вместе с сыном в детской поликлинике у врачебного кабинета, когда вдруг пространство наполнил знакомый голос:

             – Илья! Олег! Вы же у меня мужчины серьёзные! В больнице не шалить! Ну-ка, солдаты, по коридору ша-а-агом марш! Ать-два!

            И по длинному коридору поликлиники по направлению к процедурному кабинету, старательно маршируя, двинулись два рыжеволосых богатыря пяти лет от роду. К сожалению, я больше их не видела. Как сложилась судьба Майи и её детей, мне неизвестно.

            Во время моих дежурств в кладбищенском храме общаться приходилось с разными людьми. Особенно интересно было наблюдать за близнецами всех возрастов: от детского до весьма преклонного. Однажды в храм пришли два ярко-рыжих близнеца гренадёрского роста. На вид им было около сорока лет. В берцах, камуфляже...

            – Ну что, свечи поставим сразу или мамку подождём? – спросил один из них.

             – Мамку. Сейчас придёт и скомандует: кому и куда.

            Дверь отворилась и вошла такая же крупная и решительная женщина. Она быстро раздала свечи сыновьям и определила, кому и за кого ставить, прочитала молитву. Близнецы крестились, стоя с нею рядом.  Вместе они выглядели маленьким семейным подразделением, в котором командиром была мать, а её опорой – сыновья.

            Конечно, они мне напомнили Майю, Олега и Илью. Почему-то я уверена, что у них жизнь сложилась. И дай Бог, чтобы это было так.

            Урок

            Случается, что от совершенно постороннего человека мы слышим слова, которые запоминаем сразу и навсегда. Не за красоту и высокие смыслы, а просто потому, что они дают ответ на какой-то сложный вопрос.

            Довелось мне как-то общаться с человеком, страдавшим психическим заболеванием. И из потока отрывочных, не связанных между собою фраз вдруг прозвучало: «Я сказал Апостолу: «Передай Господу Богу, что я согласен ждать, но не больше недели!» Подумалось: это про нас. Ведь мы часто торопим Господа, хотим стать свидетелями совершившегося возмездия. Крови жаждем, торжества справедливости, и вопием к небесам, и торопим, торопим, торопим…

            В моей жизни был пример удивительного доверия и любви к Богу. Этим примером стала для меня двоюродная сестра моей мамы, Евдокия Семеновна. По возрасту она годилась мне в бабушки. Невысокая, полная, в очках с большими линзами, в чистом платочке и опрятном фартуке: такой она мне запомнилась. Тетя Дуся вся излучала мягкость, тепло и радость. Рядом с ней становилось так хорошо, что время останавливалось и прекрасное мгновение длилось, длилось и длилось…

            В ее домике в поселке Володарский (теперь он носит название Сергиево) под Ленинградом было просто и очень уютно. Кровать с железными шариками на спинках, высокие подушки, красиво вывязанные подзоры, старинный буфет, посередине комнаты круглый стол и несколько венских стульев. Между двух небольших окон стояла маленькая тумбочка, на которой лежала Библия 1901 года издания с гравюрами Гюстава Доре. Над нею в простенке висел портрет ее погибшего сына Володи. В соседней крошечной комнатке, граничащей с кухней, стоял огромный кованый сундук, которому по моим подсчетам было лет двести, круглый стол с ажурной вязаной скатертью. На столе располагались фотографии икон. Одна из них – лик Христа в терновом венце. Большую часть кухни занимала дровяная плита, на которой и готовила моя тетушка. Чай пили на теплой просторной веранде, глядя на справный огород и гигантский куст ирги, растущий рядом с домом.

            Я приезжала в Володарку и сразу становилась желанной гостьей. Мне было всего-то восемнадцать лет, а тетя Дуся повязывала новый платочек, надевала новую кофту, и я понимала, что делала она это из уважения ко мне, пигалице-студентке. Для нее всякий пришедший в гости человек был от Бога.

            До двух часов ночи мы разговаривали с ней, сидя на сундуке. Она рассказывала о своей жизни, о деревне, из которой она была родом, о родственниках, которых я не знала, о моих бабушке и дедушке, погибших в войну. Прошлое в ее рассказах приближалось и тихонько присаживалось рядом, на сундук.

            А утром меня, сладко спавшую на пуховиках на той самой железной кровати, будил запах блинов и кофе. Раным-ранешенько тетя Дуся успевала сходить к соседке за парным молоком, на котором она этот кофе варила, добавляя туда ваниль, и на плите пекла вкусные блинчики, нафаршированные сваренными вкрутую яйцами. Дрова в плите потрескивали, было тепло, уютно и ничто вообще не тревожило.

            Яков Иванович, ее муж, был инвалидом. Еще до войны он попал в аварию на заводе и потерял ногу. Ловко орудуя деревянным челноком, плел гамаки для какой-то кустарной артели. В разговоры не вмешивался, был молчалив. Умер также тихо и незаметно. Тетя Дуся вела хозяйство одна, в теплице на участке выращивала цветы и вместе с сестрой Анной Семеновной ездила на Балтийский вокзал их продавать. Уезжала я от нее всегда с букетом. Цветы были столь хороши, что пассажиры электрички заглядывались. Помню апрельские тюльпаны почти чёрного цвета с красной, изысканной каймой по краю лепестков. Я чувствовала себя публичным человеком и гордо цокала каблуками по перрону, румянясь от удовольствия. Тогда ещё не было цветочных магазинчиков на каждом шагу, поэтому периодически я получала предложение продать букетик. Так и не согласилась!

            Тетушка была единственным верующим человеком в нашей семье, но никого она за собой не тащила, не вела миссионерских разговоров, а просто жила по заповедям, и вера её была таким естественным чувством, как естественно для человека дыхание. Жила в трудах, никогда и ничего требовала от Бога, не торопила и не противилась Его воле.

            Когда началась война, и немцы заняли поселок, ее сына Володю и сестру Нюру угнали в Германию. Всего Евдокия Семёновна повидала в оккупации: и смерть, и разруху, и в погребе пришлось от немцев прятаться. Но пуще всего ее мучила неизвестность: где сын и сестра, живы ли?

            Видно, молитва ее была услышана: они вернулись. Володя приехал не один, а с женой Анной и годовалым сыном. Невестка после концлагеря страдала нервным расстройством. Тетя Дуся очень ее жалела. Все расположились на первом этаже дома. А второй этаж тогда занимал тетушкин свекор со своей молодой женой и ее братом, уголовником-рецидивистом. На радостях, что внук вернулся живым, дед заявил, что подарит дом Володе. Если бы он знал, чем это закончится!

            Решение деда Ивана отдать весь дом внуку стало для того приговором. Молодая свекровь и ее брат Володю убили. Бросили в прорубь, в пруд, недалеко от дома. Всплыл он только весной. Сколько ни билась тетя Дуся, сколько ни искала, сколько ни пропадала в отделении милиции, дело закрыли. Не было доказательств. А убийцы от нее не скрывались. Цинично признавались в содеянном, смеялись над тетушкой и Яковом Ивановичем.

            1948 год. Время послевоенное, милиция с преступностью не справлялась.

            Я спрашивала тетю Дусю:

             –  Ну как, как можно было жить с убийцами своего сына в одном доме?! Как можно было терпеть их издевательства?! –  юношеская горячность мешала пониманию.

             – А что бы я могла сделать, Оленька? Яков Иванович – инвалид, безногий, внучок – маленький, Анна – нездорова. Кто же их защитит? Положилась я на Господа нашего, Оленька. Только Он мог нас оберечь, и только Он мог их наказать. Конечно, плохо мне было. И о Володеньке жалела. И отомстить хотелось. И доказывать я пыталась. Да видно не так Бог судил. Мне горевать, но и семью мне сохранять, а судьей – не быть.

            – А чем же дело кончилось?

            – Через полгода уснул брат-уголовник пьяный на железнодорожных путях. И поездом его перерезало.

             – А свекровь?

             – Она еще пожила. Правда, умирала тяжело. Ноги загнили. Я за ней ухаживала. Так она руки мне целовала и плакала: «Прости, Дуся, я думала, что ты меня бросишь…»

             – Зачем вы за ней ухаживали, тетушка? Ведь она – убийца!

             – Она  – человек. А Богу каждая душа дорога. Ничего, племяннушка, ты еще поймешь это…

            Да, пришло время, когда мне довелось убедиться в ее правоте. И помогла мне эта правота не бунтовать против Бога, когда самой пришлось хоронить сына. Вот такой урок получила я совсем девочкой. Урок бесценный.

            Когда я забеременела и приехала поделиться радостной вестью с тетушкой, она почему-то вздохнула тяжело и сказала.

             – Жалко мальчика. У всех этих деток жизнь трудная будет…

            – Ну, почему, тетя Дуся? Все хорошо! Да еще неизвестно… может, девочка родится…

             – Мальчик, мальчик… Покрести его обязательно.

            Я написала ей, когда мы с сыном окрестились. Ее письмо было теплым и ласковым. Она переписала для нас молитву «Отче наш» и просила читать ее каждый день. Это было очень трогательно. И хорошо. Вскоре тетя Дуся скончалась.

            Спустя много лет мне довелось ее увидеть снова. Да, да! Я ее ВИДЕЛА. В 2003 году от рака мозга умирал мой двоюродный брат, тоже Володя. Помню, что мы сидели на кухне и обсуждали слова участкового врача о том, что колоть наркотики нет смысла, т.к. осталось ему жизни два или три дня. Все были подавлены. Вдруг на свободном стуле я увидела тетю Дусю. Она была такой же, какой осталось в моей памяти: в белом холщовом фартуке, в платочке… Она показала рукой рядом с собой и произнесла: «Ко мне Володюшку, ко мне…». Испуга не было. Ничем плохим не повеяло, всё – как обычно… Родственники разговаривали друг с другом, а тётя Дуся говорила со мной. Под утро я снова её увидела. Она стояла у моей кровати: «Собирай Володюшку, собирай!» Стало ясно, что пора читать «Последование по исходе души от тела». Торопливо искала в темноте молитвослов, руки тряслись при мысли, что не успею, разбудила спящих.  Через час брат умер.

            Можно сколько угодно говорить о том, что это видение – всего лишь игра услужливого воображения. Кто-то напомнит известное правило: «Не принимай и не отвергай»… Но я еще раз убедилась, что связь между небом и землей гораздо теснее, чем принято думать. И что человек, так доверявший Богу и так Его любивший, нашёл свое место в садах Господних. 

            Мне уже далеко не восемнадцать. За спиной гораздо больше, чем впереди, и редкий день я не думаю об уроках, которые дала мне моя тётушка. Мне их на всю оставшуюся жизнь хватит. Как это у неё получилось…