апрель – июнь 2024 года
Закончен роман, и он начинает путешествие в поисках своего издателя – того, кто поведёт его дальше неведомыми и почти не зависящими от автора тропами.
Писатель в своём повествовании яркой вспышкой выхватил трагический отрезок из жизни героев. Он шёл с ними непростым и опасным путём, порой выбиваясь из сил и выталкивая из груди слова с хрипом и болью.
И вот они – Надежда, Вероника, лунная волчица, рысь, псы Петрович и Профессор Эйн, егерь Матвей Остапыч и зоопсихолог Фёдор Юркевич, невролог Андрэ Бертье и нейрокомпьютер Нэт – добрались до конца романа. Они как будто стоят на вершине, и белый лист бумаги, подобно туману, скрывает их будущее.
Автор побуждает читателя задуматься о дальнейшей судьбе своих персонажей и не спешит с эпилогом.
Прошло полгода с окончания романа. Силы, затраченные на создание мира героев «Журнала Рыси и Нэта», возвращались медленно, по каплям. Фотографии, сделанные в мою последнюю поездку в Полесский радиационный заповедник, в июле 2021 года, тянули, как губка, забирали жизненные соки и требовали проявления смыслов на чистой странице.
И вот время настало и подтолкнуло меня к написанию «Послесловия к роману «Журнал Рыси и Нэта».
Как у меня появился полевой журнал французской научной экспедиции в Полесский радиационно-экологический заповедник?
2 июня 2014 года
Гомель, Беларусь
Мамин телефон для слабослышащих, напоминающий мне рёвом сирены и сверкающими лампочками игрушечную пожарную машину моего внука, рьяно проснулся в понедельник около 7.30 утра.
Я посмотрела на тихо посапывающую мамочку и подошла к подпрыгивающему аппарату. Кому это неймется в такую рань?
– Алло, – пробубнила я сонным голосом в трубку и широко зевнула. – Я вас слушаю!
– Привет, Соня! Это Юрий Завалишин, твой однокурсник! Мне дала этот номер Наталья Григорович! Хотим собраться в стенах альма-матер в следующую пятницу, 13 июня. Все-таки 30 лет, как закончили мединститут! А который у тебя сейчас час?
Видно, моя непрерывная зевота сподвигла однокашника на этот вопрос.
– Ой, извини, я, кажется, тебя разбудил? Ты же в Америке? Сколько у вас сейчас времени?
– Юрочка, ты набрал гомельский номер домашнего телефона моей мамы. Так что у меня 7.30 утра, так же как и у тебя в Минске… Отлично, что нашёл время позвонить и пригласить меня на встречу. Постараюсь быть. Как сам? Что наши?
Юра, как заправский диктор, начал читать мне полный дайджест последних новостей о наших однокурсниках, а я думала о том, как хорошо, когда есть такой человек, поддерживающий связь с прошлым, которому до всего и до каждого есть дело…
Он поступил в мединститут после окончания медучилища, службы в армии, подготовительного отделения, был старостой потока и членом партии. Проходил все шесть лет на лекции в одних и тех же брюках, выглядывавших из-под белого халата, и круглых очках.
Нам, 17-летним желторотикам из врачебных семей, такие, как он, казались дремучими анахронизмами, вечно спящими на лекциях после ночных дежурств на «скорой» и получающими зачёты «из уважения к их упорству и сединам».
Закончившие школы с золотыми медалями, мы зубрили в библиотеках, корпели в анатомичках и моргах, практиковались в операционных и больницах. В наших зачётках по-прежнему красовались пятёрки! Нас ждал «красный» диплом, ординатура, аспирантура…
А наши «троечники» и «хорошисты» разъехались работать в районные больницы, поликлиники, роддома…Они стали врачами!
И десятки лет преданно служили людям!
А мы, «отличники», стали учёными, бизнесменами, писателями, чиновниками и разбежались по разным странам и континентам.
Наш пластичный мозг быстро усваивал любую информацию и хорошо приспосабливался! Нам не надо было упираться тридцать лет в районной участковой больнице!
…Мы предали клятву Гиппократа и своих пациентов……Мы перестали быть лечащими врачами!
Когда-то замечательный кардиохирург профессор Шор говорил нам на занятиях:
– Я читаю свои лекции для вас, «троечники», для тех, кто сейчас спит на задних скамейках. Поскольку именно вы, закончившие до института медучилища, падающие от усталости после ночных дежурств, станете настоящими врачами и не бросите больных в угоду своему вечно жаждущему самосовершенствования и знаний эго! На вас стоит вся практическая медицина!
А вы, передние ряды, ловящие каждое моё слово, навряд ли будете на практике долго применять полученные в этих стенах знания! Разве что в качестве «анекдота» на лекциях студентам или в своих мемуарах!
Запомните! Этот мир держится на «троечниках»!
Юра методично вываливал на меня гигантский ворох информации о жизненном пути наших однокашников, многие фамилии которых, к моему стыду, стёрлись из памяти: кто где трудился, какие административные посты занимал, преподавал, защитил диссертацию, с кем переженился, развёлся, уехал в другую страну.
На слове «погиб» моё сознание включилось в смысл его монолога:
– Женька Федотов в 1987 погиб где-то под Кандагаром. Сергей Горелов умер от онкологии в 2007. Лиза Трахтенберг разбилась в аварии. А твоя студенческая подруга Вероника Дрегович, по мужу Бертье, умерла в 2006 году в клинике во Франции от бокового амиотрофического склероза…
– Как? Ника умерла? – вырвалось у меня; сердце ухнуло и не стало хватать воздуха.
– А ты не знала? Мне казалось, вы дружили…
– Она вышла замуж сразу после окончания института и уехала во Францию с мужем. Большая любовь. Первые несколько лет мы переписывались, а потом она перестала отвечать на письма и телефонные звонки. Некоторые конверты возвращались с отметкой «адресат выбыл». Я решила, что она куда-то переехала, счастлива. Да и меня тоже жизнь закрутила, – старалась я оправдаться не перед Юрой – перед собой за то, что почти забыла свою студенческую подругу и только изредка подавала записки в храме за здравие рабы Божией Вероники.
– Да, разбросало нас всех. Хорошо, что у многих родители ещё здравствуют и по-прежнему живут в Беларуси. Это и помогло мне разыскать почти всех. Вот и тебя я застал у мамы в Гомеле.
Мне стало стыдно, и я пообещала Юре приехать на встречу выпускников.
– Отлично, адрес и время я сообщу дополнительно. Старые наши корпуса на площади Ленина давно снесли. Ведь в этом году будет 30 лет, как мы закончили институт. Теперь уже Белорусский государственный медицинский университет, так что встречаться будем в новом здании на улице Дзержинского. И вот ещё что, тебе будет интересно: на встречу из Франции прилетит муж Вероники, профессор Бертье. Федя Юркевич (ты должна его помнить, он учился на пару курсов младше нас) обещал прочитать вместе с профессором какую-то уникальную лекцию… До встречи.
Юра повесил трубку, а я вспомнила смешного парня Фёдора Юркевича: вечно растрёпанного, пахнущего псиной, очень стеснительного и постоянно краснеющего от своей неловкости, проводившего всё время в собачьем виварии. Он преданно и с особой заботливостью выхаживал бездомных дворняг, попавших в институтский зверинец для проведения медицинских экспериментов и учебных операций.
После третьего курса Федю исключили из института, далее он заканчивал уже биологический факультет университета.
Выгнали его за драку с очень заслуженным профессором, известным во всём мире специалистом по военной черепно-лицевой хирургии. По его учебникам до сих пор учатся военные хирурги. Операции, сделанные по его методикам, спасли тысячи солдатских жизней.
Экспериментировал он на крупных собаках. Вначале псам стреляли в голову, а потом оперировали. Вот Федя и не выдержал – дал пощёчину профессору, обозвал его «живодёром» и выпустил всех собак. Хорошо, что тогда Юркевича не посадили, а только исключили из института. У препода всё же хватило совести не писать на студента заявление. А мы почти полгода бойкотировали его лекции.
Неужели прошло тридцать лет?! Почти вся активная жизнь – и так быстро…
«Представляю, каких бабушек и дедушек я увижу», – с тоскливым ужасом подумала я, разглядывая себя в зеркале.
Но мои страхи почти не оправдались. В большом, залитом светом фойе нового корпуса Белорусского медицинского университета я увидела вполне узнаваемых, только немного располневших и поседевших своих однокурсников: важных и весёлых, уверенных и растерянных, но элегантно одетых и явно старавшихся выглядеть молодо и непринуждённо.
Со всех сторон слышалось:
– Привет! Ты отлично выглядишь! Стала такой шикарной дамой!
– Неужели у тебя уже трое детей и двое внуков? Не может быть!
– Посмотри на наших мальчишек, как они заговорщицки подмигивают друг другу! Неужели придумали какую-то забавную пакость в духе студенческих розыгрышей? Кстати, ты не забыла, как они подбросили в карман твоего пальто кусок кожи трупа из анатомички? Как ты тогда визжала!
Мы обнимались, целовались, касались друг друга руками, как будто проверяя, что это мы – только старше на тридцать лет…
И вот Юра Завалишин подошёл ко мне, взял под локоть и тихо сказал:
– Пойдём, София, я хочу выполнить своё обещание и познакомить тебя с мужем Ники, профессором Андрэ Бертье.
И под музыку легендарных «Песняров» он потащил меня к спокойному трио, расположившемуся в жутко неудобных креслах у самой сцены. Кареглазый мужчина, рыжеволосая женщина лет сорока и старый знакомый Фёдор Юркевич, напоминавший своей лысиной облетевший одуванчик, оживлённо что-то обсуждали по-французски.
При нашем приближении навстречу нам поднялся высокий, подтянутый незнакомец с седой шевелюрой и молодым подвижным лицом, с яркими и внимательными глазами цвета спелой вишни. На вид ему можно было дать как 45, так и 65 лет.
– Доктор Андрэ Бертье, разрешите вас познакомить со студенческой подругой вашей покойной жены.
Я протянула руку и, почему-то смущаясь, представилась:
– Здравствуйте! Меня зовут София. Мы учились с Вероникой Дрегович в одной группе 6 лет и жили вместе в комнате в общежитии на Красной.
Новый знакомый поклонился и поцеловал мне руку. Француз есть француз… Как же приятно себя чувствовать женщиной в любом возрасте!
– На Красной – что это значит? – переспросил он.
– Красная – это название улицы, что расположилась в самом центре Минска, между Круглой, простите, площадью Победы и площадью Якуба Колоса, – ответила я.
– Вы сможете завтра показать мне общежитие, улицы, где вы гуляли с Никой, и рассказать о ваших студенческих годах?
– Да, конечно, – согласилась я, ощущая свою вину перед покойной подругой. Живые всегда виноваты перед теми, кого уже нет.
– Надежда Сушкевич, – подчёркнуто официально и немного с вызовом представилась мне спутница Андрэ. – Ассистент и жена доктора Бертье. А это доктор биологических наук Фёдор Юркевич.
– Привет, Федя!
– Здравствуй, Соня! Как дела? Сколько же мы не виделись? Больше 30 лет…
Юра явно начал нервничать и посматривал на часы. Он отвечал за хронометраж вечера встреч и, похоже, выбивался из графика.
– Доктор Бертье, – обратился Юра к французу. – Вы обещали прочитать нам лекцию о последних исследованиях и достижениях неврологической клиники в Ницце. Я здесь выписал ваши научные титулы и хотел уточнить, всё ли правильно.
Наш «вечный» староста раскрыл видавшую виды коричневую папку и начал читать. Сколько его помню, он всегда появлялся с похожей папкой… Очень хотелось спросить, сколько лет этому раритету.
– Я представлю вас как доктора наук Андрэ Бертье, профессора Парижского, Страсбургского и Нью-Йоркского университетов, кавалера Ордена Почётного Легиона, действительного члена Академии наук…
Андрэ замахал руками и взмолился:
– Господин Завалишин, умоляю вас, я просто доктор Андрэ Бертье. И любой невролог знает моё имя.
При этих словах у Юры была такая растерянная физиономия, что мы все дружно рассмеялись и договорились встретиться завтра утром у Красного костёла на площади Ленина, как до сих пор по привычке минчане называют площадь Независимости.
Утро выдалось солнечным и радостным. Минск утопал в свежести, чистоте и цветах. Я спустилась в метро и доехала до станции «Площадь Ленина». Поднялась наверх, постояла у колоннады здания Метрополитена, вспоминая, что на этом месте высился двухэтажный корпус родного института, снесённый в конце восьмидесятых. Чуть дальше был расположен второй корпус, в котором мы сдавали вступительные экзамены и где познакомились и подружились с Вероникой. В этом здании размещалась знаменитая анатомичка, куда на первом курсе мы вползали со страхом и отвращением и где уже на втором привычно и с аппетитом ели пончики.
Не было больше моей alma mater, как, впрочем, и самой площади Ленина. Но Ильич всё так же уверенно и грозно стоял на броневике и сжимал в руке кепку, а за его спиной высились серые кубики Дома Правительства.
Я перешла площадь и двинулась в сторону готического костёла из красного кирпича. В мои студенческие годы здесь располагался Дом кино, а попасть на показ нового фильма было недостижимой мечтой каждой студентки. В те же годы за костёлом притаился знаменитый пивной бар, где в жарких спорах прогуливалась не одна лекция.
У статуи Архангела Михаила меня уже поджидали Андрэ Бертье, Надежда Сушкевич и Федя Юркевич.
Мы вспоминали Минск восьмидесятых, показывали Андрэ наши любимые студенческие места и кафешки. Так мы добрались по проспекту Ленина, извините, Независимости, до места, где когда-то располагался особо почитаемый нами ресторан «Потсдам», в котором даже при наших скромных студенческих стипендиях можно было полакомиться вкуснейшим салатом по-берлински, мясным блюдом под названием «сансуси» и выпить кружечку пильзенского.
Теперь здесь обитало Grand Cafe. Увы, вместе с тяжёлыми люстрами, дубовыми панелями и атласными занавесками старого «Потсдама» исчезла и его кухня, но ароматный кофе и пирожные-корзиночки остались.
Андрэ рассказывал, как познакомился с Никой и её семьёй во время своей археологической экспедиции в Полесье. Всё произошло как в сказке его бабушки. Он испил из бочки водицы и влюбился без памяти в девушку с зелёными глазами по имени Вероника.
Они поселились в Париже, в огромной квартире семьи Бертеньевых, недалеко от Grand Opera. Через два года, после получения известия о смерти бабушки Анны, Вероника потеряла сознание. Её поместили в неврологическую клинику, где знаменитый профессор Нильски обьявил своему коллеге доктору Бертье смертельный диагноз его молодой красавицы-жены – болезнь мотонейрона.
Болезнь Ники разделила их жизнь на до и после. Профессор Нильски помог Андрэ получить место врача-невролога и партнера в частной клинике в Ницце. Болезнь неумолимо съедала мышцы Вероники. Вначале болели и отмирали мышцы спины, потом вывалился живот, затем с трудом передвигались ноги. Она начала ходить, опираясь на коляску, а потом и вовсе слегла.
Всё это время Андрэ работал круглые сутки, чтобы отыскать путь спасения любимой. Вероника принимала деятельное участие в клинических экспериментах. Все новейшие лекарства и методики апробировались вначале на ней.
А главное, несмотря ни на что, они были очень счастливы и верили, что обязательно победят болезнь.
Мадам Бертье была генератором самых фантастических идей, которые, по её утверждению, приходили ей во снах.
Так история жизни моей студенческой подруги Вероники Дрегович-Бертье превратилась в историю огромной любви и страшной болезни длиною в двадцать лет!
Ника вела дневник и назвала его «Под знаком белой волчицы». Она записывала свои мысли и наблюдения в толстую тетрадь, а когда заболела и атрофировались мышцы спины и рук, начитывала на диктофон.
Она верила в то, что «эмоционально-ментальное» тело больного может при большом желании и в определённых условиях переселиться в тело здорового животного. И эта её страсть заставила Андрея создать новое направление нетрадиционных методов лечения болезни мотонейрона в его научной лаборатории.
Для проведения такой работы нужен был биолог экстракласса. Так доктор Андрэ Бертье и профессор Фёдор Юркевич стали не только научными партнёрами, но и верными друзьями. Ведь никакие базовые медицинские исследования, особенно связанные с поражениями нервной системы человека, невозможны без участия животных.
В клинику в Ницце больные БАСом стремились со всех стран мира – она была их последней надеждой. Некоторые из них были врачами и оставались в больнице работать волонтёрами. Так во французском приморском городке-рае появилась и осталась навсегда Надежда Сушкевич.
Может ли человек, пусть даже писатель с феерически развитым воображением, придумать то, чего не существует в одной из реальностей?
По моему глубочайшему убеждению – нет.
Слушая истории новых-старых друзей, я думала о том, как ничтожно мало мы знаем не только об окружающем мире, но и о самых близких людях.
Когда же о работе начал рассказывать Фёдор Юркевич, я в буквальном смысле слова открыла рот, находясь почти в шоковом состоянии от своей дремучей биологической неграмотности.
– Меня часто спрашивают, – начал своё повествование Фёдор, – почему я стал зоопсихологом и предпочитаю контакт с природой общению с людьми. Я родился у слепоглухих родителей и с детства общался с ними как телепатически, так и на «эмоционально-вибрационном языке» – универсальном языке общения всего живого.
После его слов мне стало нестерпимо стыдно за наши юношеские «подначки» и «издёвки» над этим неуклюжим, худым, постоянно краснеющим до корней волос и измятым пареньком, предпочитающим виварий с животными студенческим весёлым вечеринкам.
Тёплый летний белорусский вечер заглянул в окно, мы не замечали время, его как бы не стало.
– Вспомните, как ребёнок кричит на руках у одной няни и спокойно спит у другой. – продолжал профессор Юркевич, с наслаждением вдыхая аромат кофе. – Кот безошибочно определит доброго человека и написает в ботинки злому. Видящему, слышащему и, как следствие, говорящему человеку практически невозможно передать эмоции себе подобному или живому существу невербально. И поэтому, чтобы выразить любовь, печаль или ненависть, мы говорим, но, подбирая слова, несущие в себе «логос», искажаем передаваемые чувства. Поэтому бессмысленный лепет ребёнка, бормотание знахарки, «наговор», стихи, музыка эмоционально действуют на нас намного сильнее любой речи.
Человек воет по утрате любимой, так же как и волк по своей самке.
Чувства не нуждаются в звуках, но, чтобы общаться на языке эмоций, этому надо учиться таким же образом, как человек учится родному языку, и не имеет значения, что это – суахили или язык аборигенов Австралии. Самый естественный – это универсальный язык эмоций и ощущений!
Современная цивилизация и технологии практически привели к утрате человеком способности к эмпатии – того, что отличает живую природу от неживой. Мы уже очень близки к расчеловечиванию. Почему-то сегодня считается, что надо тренировать тело и разум, а эмоции уметь контролировать или, ещё лучше, уходить от них.
Терпеть не могу всех этих спикеров и лидеров, промывающих мозги и создающих идеальное общество управляемых роботов, которым не должно быть больно.
А человеку должно быть больно!
Слышите, должно быть! И не только от того, что он сам наступил на гвоздь, но ещё и потому, что это сделал его сосед, пёс или просто прохожий. Тогда человек сможет помочь другому справиться с болью или трансформировать её в нечто другое. Способность к эмпатии и трансформации – это основной механизм работы нейросети нашей планеты.
Фёдор говорил словно оракул, я смотрела на него во все глаза, затаив дыхание, а он продолжал.
– Нервная система человека – крохотная частичка нейросети планеты, и её можно заштопать, откорректировать, заменить, вылечить, развив в ней два основных качества – эмпатию и трансформацию. А самыми лучшими учителями или докторами в этом вопросе являются животные.
Наблюдать за ними лучше всего в закрытых экосистемах, недоступных для людей. Именно такой самоизлечивающейся, изолированной от внешнего мира структурой является Полесский радиационно-экологический заповедник, где для лаборатории Андрэ я провожу часть наших научных экспериментов.
Вот так упрощенно я попытался тебе объяснить, дорогая София, основные постулаты моей совместной с доктором Бертье работы. Но хватит о серьёзном, а то я себя чувствую как на нескончаемом, скучнейшем симпозиуме.
Давайте-ка, я вам расскажу, как охотятся вместе животные и растения! И нечего улыбаться! Сказочника нашли!
Когда Фёдор говорил о природе, волках, охоте, он преображался. Глаза его становились большими, глубокими и синими-синими, как васильки; плечи расправлялись, на щеках проступал румянец, и даже весь он становился как будто выше и моложе минимум лет на десять.
Последнее время доктору Юркевичу в его наблюдениях очень помогали видеоматериалы, отснятые с помощью современной цифровой видеоаппаратуры, позволяющие изучать «поведенческие» реакции не только животного, но и, как бы фантастично это ни звучало, растительного мира. В доказательство своих слов рассказчик пообещал нам прислать видео совместной охоты белок, волков и дуба.
После его слов о дубе я не выдержала и начала хихикать. Тогда Федя, явно обидевшись на моё неверие, достал из сумки планшет, водрузил на стол и включил видео.
На экране появился небольшой табун маленьких толстоногих, мохнатых лошадей Пржевальского, спокойно пощипывающих траву на лесной поляне. Вдруг в крайнюю лошадку полетела шишка, за ней вторая, третья… С десяток белок, устроившихся на деревьях, бросали шишки, при этом отделяя лошадку от основного табуна и погоняя её подальше в лес не хуже заправского пастуха. Так рыжие бестии загнали лошадку в место, где, притаившись в засаде, лежали четверо волков. Несчастное животное прыгнуло в сторону и побежало от клыкастых преследователей, но… споткнулось о корни дуба и упало…
От ужаса предстоящей сцены расправы над загнанным животным я зажмурила глаза и воскликнула:
– Как не повезло мохнатому – споткнулся о корень дуба и попал в лапы к серым!
– Не тут-то было! Не повезло?! Смотри! – обратился ко мне Федя и увеличил изображение. – Вот это видео корней дуба, когда о них зацепилась лошадка, а вот они же через час после окончания удачной охоты. Личный опыт у животных и растений играет огромную роль. Инстинкты решают не всё.
Я сравнила две картинки и, обалдевшая, поняла, что в момент, когда споткнулась жертва, корень дуба выгнулся сантиметров на пятнадцать. Иными словами, дуб «подставил ножку» и прекрасно поохотился вместе с белками и волками на лошадь Пржевальского.
С разрешения Андрея, Фёдора и Надежды я записала нашу беседу и попросила прислать дневники и звуковые записи Вероники.
Мы обменялись координатами и расстались как старые добрые друзья.
Встреча однокашников мединститута закончилась. Через несколько дней я получила по электронной почте от Нади Сушкевич интересующие меня лабораторные записи доктора Андрэ Бертье, дневники Вероники и её звуковые заметки.
Так у меня появилась идея романа «Журнал Рыси и Нэта» – очень личного и непростого произведения, в котором врач, презрев многие законы, преодолевает неминуемую смерть и спасает любимого человека.
Он решается на фантастический эксперимент в Чернобыльской зоне. Его ассистентка Надежда становится рысью, а любимая жена Вероника – волчицей-альбиносом!
Любовь и вера в спасение побеждают смерть!
Скелет романа постепенно обрастал мышцами, кожей, материей – я публиковала свои посты в Живом журнале – отсюда и название романа. Мои образы вызывали острую и интересную дискуссию – так в структуре произведения появились комментарии.
Десятки интервью с ликвидаторами, охотниками, егерями, учёными капля за каплей наполняли роман выразительными деталями.
Но законченным проект я назвать не могла, не хватало самого главного – личного присутствия не той старой зоны «отчуждения», кровоточащей радиацией и болью, что я помнила, а новой заповедной территории. Мне надо было сродниться с нею, услышать её зов и стон, почувствовать её энергию и силу, увидеть свет и ощутить запах.
Итак, мой путь лежал в Чернобыльский радиационно-экологический заповедник, который постепенно из места действия романа превратился в одного из главных его героев.
В мире своего романа
Попасть в Полесский заповедник оказалось необычайно легко. Надо было просто выбрать желаемый маршрут и записаться на экскурсию.
Ранним утром, в шесть часов, в последний день июля 2021 года я отправилась к месту сбора нашей туристической группы – у статуи «Рабочего», что украшает центральный фасад железнодорожного вокзала Гомеля. Напротив симметрично красовалась таких же размеров фигура «Колхозницы».
Меня ожидал проводник-экскурсовод: высокий, худощавый парень, в рубашке и брюках защитного цвета, по имени Алексей. Из переписки с ним я знала, что родился он на Гомельщине, а сейчас работает учителем физики и водит экскурсии в Чернобыльский заповедник.
Алексей разговаривал по телефону, а я подняла голову и начала рассматривать яркие цветные витражи над входом в центральное трёхэтажное здание вокзала.
Сколько раз я уезжала отсюда и никогда не обращала внимания, не видела, как слепая, красоты и мистики этих витражей. Огромный глаз с синим зрачком, перекрещенные циркуль и наугольник, молоток, восходящее солнце – масонские знаки.
Откуда здесь символика «вольных каменщиков»? Почему?
Мои мысли прервали трое стильных ребят, обвешанных фото- и кинокамерами. Они поздоровались с Алексеем как со старым знакомым и начали громко и живо обсуждать с ним места остановок для съёмок своих видео в жанре «заброшек» или «постапокалипсиса».
Потом подтянулись ещё двое молодых мужчин, тоже с профессиональными кинокамерами и даже со штативами в чехлах. Общались они между собой с помощью языка жестов, а помогала им в разговоре с нашим гидом рыжеволосая сурдопереводчица.
Подкатил микроавтобус марки «Мерседес», и все погрузились в него.
Алексей открыл потёртую сумку, достал фотоальбомы и начал показывать фотографии и рассказывать историю возникновения Полесского радиационно-экологического заповедника.
Стоп!
Пристально всматриваюсь в своих попутчиков - шестеро! Трое – кинооператоры и двое незнакомцев с переводчицей. Почитай, как в моём романе!
Я попросила мироздание устроить мне поездку в зону «отчуждения», чтобы уточнить детали для своего повествования, и, похоже, эта почти вымышленная мною «реальность» начала проявляться в настоящем.
Практически все открытия являются миру случайно, путём озарения их «авторов», а не представляют собой результаты длительных опытов или натурных наблюдений.
Учёный изначально устанавливает цели и задачи эксперимента, ожидая определенных результатов. И мироздание начинает с ним свою игру «в поддавки». Хочешь таких итогов – получи! Чем упорнее и настойчивее исследователь, тем очевиднее ожидаемые выводы.
Воля и целеполагание – огромная сила, формирующая вокруг нас материю желаемого мира.
За окном мелькали многоэтажки города, микроавтобус выехал на Речицкое шоссе и вдруг неожиданно для меня свернул в Фестивальный парк и остановился. Я повернула голову к Алексею и спросила:
– Что случилось? Почему остановка?
– Не беспокойтесь, София, у нас есть традиция. Перед посещением зоны «отчуждения» мы всегда заезжаем в Храм жертвам Чернобыля поставить свечу погибшим и спасшим нас от самой страшной техногенной катастрофы нашего времени. Каждому гомельчанину есть кого помянуть в этом храме. Да и церковь Святого Архистратига Михаила – явленное нам всем чудо!
Сами увидите! Это деревянный и очень красивый храм XIX века, разобранный и перенесенный на руках сотрудниками МЧС Беларуси из радиоактивно загрязненной местности в Добрушском районе Гомельской области.
После аварии было отселено 450 населённых пунктов, многие из них были засыпаны землёй вместе с храмами, а эта церковь оказалась абсолютно чистой. Вокруг одни могильники, а она стоит прекрасная, резная, светлая, как будто Архистратиг Михаил закрыл её своим щитом. Разве можно было её оставить там одну? Вот ликвидаторы и сохранили это диво для потомков!
Мы высыпали из машины и двинулись вдоль огромной клумбы из ярко-красных, как кровь, цветов к небольшому кургану, у подножия которого горел «вечный» огонь. За ним виднелся как будто парящий в небе деревянный храм.
Это была дорога павших, но вечно живых в наших сердцах героев – эстафета от дедов и прадедов к братьям и сыновьям.
Вспомнилось, как здесь, у «вечного» огня, почти полвека тому назад меня принимали в пионеры.
Как вырос город, и изменилось всё вокруг, но память о людях, отдавших свои жизни за наши, должна оставаться вечной, а для этого надо хранить памятники.
В принятии решений важнейшим является опыт: личный, отца, деда или того, кто сам пережил страшное время и рассказал тебе о нём.
Эти люди обладают стойким иммунитетом против войн, революций, террора, деспотизма, геноцида, холокоста, фашизма. А когда уходят последние солдаты, ликвидаторы, дети, пережившие данные ужасы, человечество утрачивает иммунитет против этих страшных болезней.
Памятники воинам и героям – это прививки от войн и катастроф.
Церковь Архистратига Михаила парила на рукотворном кургане, таком высоком и большом, словно в него влились все курганы над засыпанными отселёнными деревнями.
Внизу храма высился мемориал погибшим людям и сёлам.
«Память о них бессмертна.
С 25 на 26 апреля 1986 года пали смертью храбрых в борьбе с огнём, грозившим во сто крат усилить тяжесть катастрофы».
И далее шесть фамилий пожарных, которые должен знать и помнить каждый живущий на Земле:
Василий Игнатенко
Виктор Кибенок
Николай Ващук
Владимир Правик
Николай Тытенок
Владимир Тишура
Поклонившись героям, мы поднялись в церковь. Я подошла к кануну, поставила свечи в белый песок и помолилась за родных и близких, за друзей-ликвидаторов, погибших от болезней, вызванных воздействиями радиации.
До Хойников ехали молча. Дорога звучала привычной симфонией ветра, шин и клаксонов.
Хойники – небольшой городок в Гомельской области, чистенький и уютный.
Первое, на что я обращаю внимание, приезжая куда-либо, – это дороги.
В Белоруссии дороги и пространство вокруг них ухоженные: рощи чистые, светлые, шлагбаумы на лесных дорогах выкрашены, нигде ни одной пластиковой бутылки или бумажного пакета на обочине. Домики ярко выкрашены и море цветов. Это многое говорит о психологии белорусов, о их трудолюбии и любви к родной земле. Причём не к абстрактной «земле», а к тому клочку, на котором они живут.
У двухэтажной гостиницы «Журавинка», напоминающей коробку бело-розового зефира, наш микроавтобус остановился, и мы пересели в пассажирский ЗИЛ, гордо названный нашим экскурсоводом Алексеем вездеходом МЧС.
Пользуюсь преимуществами своего возраста и прошусь в кабину шофёра, откуда отличный обзор и можно снимать видео. Водитель – всегда самый лучший проводник, рассказывает не заранее заготовленные истории, а свои – из жизни.
Так я познакомилась с Александром Михайловичем.
– Александр Михайлович, вы слишком правильно и хорошо для полещука говорите по-русски. Откуда вы? – удивилась я.
– Я местный. По образованию филолог, краевед, заядлый охотник. Преподаю в школе русский язык и литературу, а на каникулах подрабатываю – вожу туристов в радиоэкологический заповедник. В 1986 году мне было 10 лет. Здесь все события делятся на произошедшие до Чернобыльской аварии и после.
Судьба вышивается нитью случайных встреч. У всех они разные. Порой непонятные для одних, но естественные для других. «Кажется, сегодня мне везёт и я встретилась с отличным проводником», – подумала я и представилась.
– Меня зовут София Васильевна, родом я из Гомеля, по профессии врач, в зоне «отчуждения» была несколько раз, но давно. Сейчас живу далеко и пишу книгу о заповеднике. Места юности всегда притягивают…
– А как же «никогда не возвращайтесь в прежние места»? Хотя пепелища там уже все поросли лесом… Хотя хорошо, постараюсь не разочаровать вас в роли кота Баюна и поведать местные легенды. Тем более что спрос нынче на слово невелик, все больше картинки востребованы, – с горечью в голосе промолвил Александр Михайлович, завёл наш вездеход, и мы тронулись.
Быстро промелькнули двухэтажные домики Хойников, и машина свернула на указатель «СтрелИчево».
– СтрелИчево – большая зажиточная деревня. Люди отсюда после аварии не отселялись. Живут хорошо, огородничают, держат скот, засевают поля. Повезло селу: радиоактивное облако обошло его стороной. Хотя наши верят в то, что это Божия Матерь накрыла их дома своим Покровом, – начал свой рассказ мой персональный гид, честно выполняя своё обещание. – Перед самой аварией гроза была большая и молния расколола вековой дуб, что рос недалеко от села. На сколе дуба лик женский проступил и начал сочиться красными каплями. Старухи стали шептаться, что это образ Матери Божией плачет – беда большая будет… Сколько людей отселили вокруг, скоро горя и людских слёз пролилось после аварии, а СтрелИчево стоит целёхонько и процветает.
Я вжалась в пассажирское кресло кабины и, кажется, даже перестала дышать, боясь прервать рассказчика.
– Хотите спросить меня, видел ли я сам тот дуб и лик? Да, видел. Дуб засох в течение нескольких лет, и люди разобрали его по щепочкам и хранят как самый сильный оберег у себя в домах за иконами.
– А в самой зоне «отчуждения» есть ещё «чистые» места, где люди живут? Ведь в Белоруссии всё было очень строго, никому не разрешали возвращаться в свои хаты после отселения.
Дорога оставила добротные крестьянские дома позади, потом рассекла весёлую рощу и прижалась к роскошному зелёному лугу с табуном крепких, на толстых мохнатых ногах лошадках.
– Да, есть такое место – деревня Тульговичи. Там раньше целая семья жила самосёлов, а теперь остался только мой кум Василий. Егерем работает в заповеднике. Церковь стоит. Никто за ней почти не ухаживает уже десятки лет. А деревья, кустарники и трава сквозь её фундамент, стены, купол не прорастают, не разрушают место намоленное. Да и внутри ни пылинки, ни соринки и пахнет свежестью и лесными травами. Мы с кумом часто в неё заходим, свечи зажигаем, молимся за здравие и упокой наших родных и близких.
– А мы…
– Даже и не просите, не возим мы туда туристов, – перебил меня, предвосхитив мою просьбу, Александр Михайлович. – В следующий раз, если будете в наших местах, позвоните, я отвезу.
Лошади нежно прижались мордами к крупам друг друга и стояли такие удивительно прекрасные.
– Никогда не видела таких красивых лошадей Пржевальского. Я читала, что они сами пришли в заповедник и сейчас их уже несколько табунов.
Александр Михайлович сначала улыбнулся, а потом, не сдержав смех, прыснул, как озорной мальчишка.
– Да, что вы, Софьюшка, это же полесские упряжные – особая порода лошадок, выведенных ещё панами Ваньковичами для поездок и работы на болотах. Паны и паненьки запрягали их в брички и ату с ветерком на теплоход, а там через пару часов ходу по Припяти уже и Киев красовался с богатыми магазинами и шикарными балами. В Киеве, если надобность приключалась, на поезд садились и ехали в Варшаву, Париж, Берлин, Вену. Это после революции Хойники стали медвежьим углом, а до – были вполне себе приличным городишком с прилегающими поместьями и замками богатой и именитой шляхты: Бжозовскими, Ястржембскими, Ваньковичами, Прозоровыми.
Мы остановились перед воротами с табличками «ЗАПОВЕДНИК» и «СТОП! ПРЕДЪЯВИ ПРОПУСК!».
К нашему ЗИЛу подошёл молоденький белорусский пограничник, забрал паспорта и скрылся в симпатичном домике, выкрашенном зелёной и жёлтой краской. Под красной крышей этого милого строения висело электронное табло, показывающее значение радиационного фона окружающей среды.
– Это контрольно-пропускной пункт «Бабчин». Сейчас проверят наши документы и запустят, – продолжал экскурсию Александр Михайлович. – А пока служивый вернётся, поведаю-ка я вам одну байку про Тульговичи, своего кума и лошадок.
И новый знакомый, найдя благодатного слушателя в моём лице, поделился историей, произошедшей пару лет тому назад.
За огромные деньги во Франции для селекционных работ по улучшению породы белорусской упряжной на конеферме заповедника закупили трёхлеток: жеребца Маро и кобылку Эдит.
Оказывается, иностранцы с удовольствием приобретают полесских лошадок для работы на виноградниках. Не терпит хороший виноград тракторов и выхлопных газов.
И аккурат за день до прибытия французов на конеферме началась эпидемия вирусной пневмонии. Вот и приехал ветеринар с выпученными от страха глазами к Василю в Тульговичи и умолял, Христа ради, подержать у себя, сколько потребуется, жеребца и кобылку. Сделал кум Михалыча просторный загон и пустил туда лошадей.
Первые двое суток гости спали, пили и ели, а потом жеребец начал беспокоиться, призывно ржать, пытаться проломить грудью балки загона и перепрыгнуть через них. Ветеринар приехал, осмотрел коня и не нашёл причин для беспокойства.
На следующую ночь Маро исчез, а нашёл его Василь утром в табуне лошадей Пржевальского, что паслись в паре километров от Тульговичей. Что делать? Жеребец-то дорогущий, племенной!
Ещё через сутки француз пригнал к загону двух диких кобылиц. Не помогали никакие путы. Кобылицы по ночам перегрызали ему верёвки на ногах, и он уходил в табун, пригоняя к утру новых подружек. И успокоился этот стервец, по словам Александра Михайловича, только когда сформировал свой гарем из полутора десятка кобыл. Вот такая получилась селекция. И что интересно, все дикие лошадки понесли и родили по два жеребёнка, что бывает у лошадей совсем нечасто. Природа внесла свои коррективы в планы человека.
– С тех пор в нашем заповеднике самые красивые лошадки Пржевальского! - пошутил Михалыч и довольно хлопнул себя по коленям.
Пограничник вернул паспорта, ворота открылись, и вездеход, миновав пропускной пункт и огромный камень с надписью «д. Бабчин. Проживало 728 человек. Эвакуирована в 1986 г», остановился возле нового одноэтажного здания с табличкой «Музей».
Из машины высыпали мои молодые попутчики вместе с Алексеем и, бурно что-то обсуждая и жестикулируя, скрылись внутри здания. Я потянулась к ручке двери, собираясь вылезти из кабины и последовать за ними.
– Подождите, София, не спешите, – остановил меня Александр Михайлович. – Что вы там не видели в музее? Старые, затёртые до дыр и опубликованные тысячи раз фотографии Чернобыльской катастрофы, четвёртого реактора, «саркофага» и ликвидаторов? Или чучела волков, рыси, зубра, орлана, аиста и иного зверья, проживающего сейчас в заповеднике? Да и от Алексея ничего нового вы не узнаете кроме того, что уже опубликовано в интернете. Он же городской и родился уже после аварии, как и весь этот молодняк. Их же интересуют только картинки и видео для блогов в социальных сетях. Сейчас они будут делать постановочные снимки, а потом – рассказывать байки для своих подписчиков, как встретили в чаще волка или как залезли на дерево, чтобы снять гнездо орлана. Главные для них слова: «опасность», «мутанты», «радиация», «иная реальность»! Поверьте моему опыту: я на таких насмотрелся. Займёт это часа два, а вы, если захотите глянуть на экспонаты музея, сделаете это на обратном пути минут за пятнадцать. Мы же за это время много других интересных дел сделаем.
Водитель наклоняется через меня, тянется к ручке двери кабины и плотно её закрывает. Резко отбросив назад голову, чтобы ему не мешать, я задеваю головой что-то, и на нас вываливается целый ворох детских резиновых игрушек.
Я прикрываю голову руками, а они всё падают и падают – резиновые змеи, поросята, пузатые Карлсоны, совы, козлята, школьные линейки, угольники, карандаши. Какие-то странные предметы, точь-в-точь как у моей мамочки в серванте. И я понимаю, что родом они из восьмидесятых: вот скрученная ярко зелёная с жёлтым пузиком в крапинку змейка с вдавленной ценой 1 руб. 54 коп., а этот рыжий толстый человечек с пропеллером на спине стоил 2 руб. 00 коп. И все эти игрушки странные, не новые, но выбеленные какие-то, очень чистые что ли…
На моем лице отражается изумление:
– Что это?
Водитель, смеясь, собирает рассыпавшиеся по всей кабине предметы и, слегка покраснев, как застигнутый врасплох нашкодивший школьник, объясняет:
– Понимаете, София, впереди выходные, будет много туристических групп. Водим мы их по строго очерченным и в определённом смысле подготовленным маршрутам.
– Как это? – ещё больше удивляюсь я. – Вы что, обманываете своих экскурсантов?
– Удивительные люди! Когда вы приходите на экскурсию, к примеру, в какой-то дом-музей, то воспринимаете как должное, что пол в помещении XVIII или XIX веков не проваливается, паркет блестит новым лаком, крыша не течёт, а мебель, создающая атмосферу эпохи владельцев усадьбы, вряд ли им когда-то принадлежала.
Так и здесь. Мы водим наших туристов только по надёжному маршруту. Отселенные 35 лет тому назад деревни смертельно опасны. Легионы деревьев и кустарников проросли сквозь полы, стены и крыши, источив их в труху. Под тяжестью человека любая стена или крыльцо, оставшиеся от дома, могут провалиться и похоронить любопытного посетителя. Первые десять лет звери ещё селились в опустевших деревнях, а потом стали обходить стороной эти гиблые места.
Поэтому мы организовываем экскурсии по заброшенным, но прочным зданиям, в основном каменным.
После музея все поедут к кирпичной школе урочища Бабчин, потом к старому шляхетскому замку Ваньковичей, далее – КПП «Майдан», начальная школа в деревне Дроньки, сельский дворец культуры в Погонном, вышка у села Красноселье, с которой можно видеть «саркофаг», и наконец на берегу старого русла Припяти всем покажут пару ржавых, слегка ещё фонящих буксиров – и домой.
Большую часть экскурсионного времени посетители проводят в машине.
– А птиц, животных мы увидим? – вырвался у меня вопрос.
– Из окна кабины, если повезёт! Правда, зимой можно наблюдать в загонах за зубрами и лошадками Пржевальского. Зверьё и птицы – это обитатели иного мира, они избегают человека, а люди боятся их. Так что волками и рысями лучше любоваться в профессиональных фильмах National Geographic, – логично и просто разрушал мои романтические ожидания Александр Михайлович.
Наш «папелац» двигался по красноватому асфальту дороги. Справа показались шиферные крыши, погружённые в зелёный лесной океан, кое-где расцвеченный роем белоснежных цветов чубушника.
– Проезжаем урочище Бабчин, потом будет поворот на Рудаков, куда мы поедем вместе со всеми смотреть замок Ваньковичей, а сейчас тормознём на пару минут на контрольно-пропускном пункте «Майдан» и через него попадём уже непосредственно в тридцатикилометровую зону, а там и до цели нашего тайного марш-броска рукой подать.
Когда мне на голову падали игрушки, две старенькие и почти лысые куклы – одна с оторванной ногой, а вторая без глаз и руки – оказались у меня на коленях. Были они настолько трогательны и беззащитны, что я невольно прижала их рукою к груди да так и сидела с ними в кабине. И так мне захотелось спрятать их в свой рюкзачок, спасти, оградить, что даже предательские слёзы стали пощипывать глаза.
Что в наше время самое первостепенное? Не само событие, не его описание, не люди в эпицентре. Главное – это картинка, молниеносно разлетающаяся по мировой паутине интернета и вызывающая сильнейшие эмоции, которые порою искажают объективное восприятие произошедшего.
Не фото отселённых, полуразрушенных деревень или старых ржавых барж на берегу реки, а снимок прижавшихся друг к другу стареньких кукол на подоконнике или на парте школы вызывает наибольшее ощущение боли, страха, безнадёжности и понимание глубины трагедии людей, покинувших эти места навсегда.
– Александр Михайлович, я поняла, куда и зачем мы везём эти игрушки. Мы едем в школу деревни Дроньки. И они нужны для волнующих фотографий.
– Верно, помните, как у Эйзенштейна: главное в кадре – пронзительная деталь. Вот эти детали мы с вами и расставим в классах. Турист – он везде одинаков. Хоть и предупреждаем, что ничего из зоны брать нельзя – предметы излучают, опасны для здоровья… Этих игрушек, что мы везём, хватит месяца на три-четыре… Всё утащат. Прямо как в Колизее, куда каждое утро привозят грузовик с камушками, а к вечеру любители античности их уносят в своих карманах.
Вездеход остановился у ворот из красного металлического профиля со знаком пропеллера в жёлтом треугольнике. Молодая дородная женщина в камуфляже приветливо помахала Александру Михайловичу рукой и открыла ворота.
Я спустилась из кабины, чтобы размять ноги, а мой водитель, оживлённо разговаривая с крупной блондинкой, встретившей нас, двинулся к синему домику с красной крышей.
Похоже, красным здесь отмечали крыши военных и административных зданий. То ли подрядчик был один, то ли веяние такое. Вспомнилось, что в Монте Карло казино располагались исключительно под зелёными крышами.
Я снимала старую колючую проволоку, пустую собачью будку с лежащими рядом цепью и ошейником, здоровенного прапорщика, колющего дрова – всё пригодится для писательского портфеля. Вдыхала аромат скошенных трав и подсознательно считала кукушку. Мысли куда-то улетучились, внутренний диалог остановился, и ласковое тёплое облако окутало меня, как будто мамочкины руки опустились мне на голову.
Чудо! Пришло ощущение счастья, как в детстве! И свет стал не просто ярким, а каким-то обозримо белым.
Кто-то тормошил меня и ужасно противным голосом, как напильник по железу, почти кричал:
– Не залипать, возвращаемся, это эффект зоны. Выходи из транса!
Я, как будто вынырнув из другого мира, ошарашенно уставилась на Александра Михайловича и спросила:
– Что это было? Почему вы меня трясёте?
– Ты же приехала сюда ощутить зону и слиться с нею? Вот и услышала её «зов». Хотя странно это. Туристы обычно не впадают в транс.
– Как это? – очумело спрашивала я.
– Признала зона тебя что ли? Но слишком много вопросов для начала. Смотри, слушай, трогай, ощущай, ищи ответы, возможно, на главные вопросы в жизни. А фотографии, видео, заброшки – это пустое, маскировка, для детворы…
Я, зачарованная, хлопала глазами!
– Давай я тебе примечательнейшую историю расскажу. Видишь пустую будку? Жил в ней 16 лет легендарный пёс по имени Петрович – умница, знатный охотник и верный друг. Но знаменит он был тем, что каждый вечер освобождался от своего ошейника и уходил в лес к волкам. Принёс его щенком на кордон один егерь. Он же через несколько лет и обнаружил под корнями старой сосны логово волчицы-альбиноса, а в нём четверых волчат-полукровок с большими лапами, лопоухими ушами и чёрно-белого окраса – ну точь-в-точь маленькие Петровичи. За этими щенками охотники прилетали даже из Уссурийской тайги. Нет лучше друга и следопыта, чем волчонок.
Верный был пёс, как волк верный. Убили его подругу браконьеры, а Петрович сдох от тоски. Ничего не ел и не пил целую неделю… Похоронил его егерь на партизанской заброшенной базе, там же, где и закопал белую волчицу.
– Какая трогательная история любви! – вырвалось у меня.
– Да, почти легенда. К нам здесь частенько приезжает один скульптор из Тамбова, бывший ликвидатор. Так вот он, вдохновлённый этим сюжетом, хочет создать памятник волку, и даже рисунок будущего монумента показывал. На эскизе волк, перепрыгнувший через флажки, повернувшись, зовёт волчицу с волчатами из западни…
Понимаешь, волк – это образ, в равной степени явленный как в животном мире, так и в человеческом сообществе.
Он настолько чист в своей первооснове, что поношения, наветы и прочие лживые выдумки, постоянно несущиеся в его адрес, довольно быстро блекнут, обращаются в подножную пыль перед истинной мощью явления, обобщённое название которого – Волк.
Благородство, неподкупность и бескомпромиссность – вот стержень натуры Серого. Он противопоставлен нашему грешному, погрязшему во лжи и пороке миру, как зримое воплощение великой очистительной силы.
Красные флажки – это границы, которые нарушать нельзя, где с одной стороны – покорность, ложь, бесчестие и даже смерть, а с другой – свобода, справедливость, равенство, любовь и жизнь.
Глава волчьей семьи выбирает достойную жизнь для себя и своих близких, первым нарушая эти запреты и увлекая за собой остальных.
Я слушала эту оду волку с восхищением. Александр Михайлович был потрясающим рассказчиком. Филолог всё-таки!
– Стоп! Время! Надо ехать, а то не успеем вернуться к сроку и забрать наших туристов.
Вездеход выехал опять на красноватую асфальтовую ленту «советской», как её назвал мой спутник, дороги. И опять по обе стороны раскинулся зелёный океан с кое-где выглядывающими флотилиями из плотов-крыш. Ветер играл с листвой, а солнце слепило глаза, отражаясь в окнах домов. Причём стёкла в них там, где не были заколочены серыми досками, были не грязными, засиженными насекомыми и обтянутыми паутиной, а сверкали чистотой, как после пасхальной уборки.
Мы свернули на старую выбитую колею, где крупными мазками возвышался красноватый асфальт, и подкатили к одноэтажному дому. Здание было сложено из крепких брёвен. Над кирпичным крыльцом возвышался навес, выкрашенный местами облупившейся зелёной краской. Высокие голубые двери были прикрыты и аккуратно подпёрты колышком. Строение не заросло кустарником и не казалось совсем заброшенным. Вокруг него, как стражи, высились высоченные дубы.
Александр Михайлович помог мне спуститься со ступенек вездехода и произнёс:
– Вот и главная цель нашего вояжа – школа деревни Дроньки. Подожди здесь, сейчас пойдём внутрь, только со старой подругой поздороваюсь. Ты стой здесь и жди меня.
И мой добровольный проводник громко, но ласково, позвал:
– Лиза, Лизонька, выходи, я тебе пельмешек жареных привёз.
Из соседних кустов показался треугольник рыжей морды, а потом – худющая лиса с длинными чёрными ногами и линялым куцым хвостом.
Михалыч присел перед ней на корточках, достал из рюкзака пакет и выложил из него к себе на ладонь несколько жареных пельменей.
Лиса привычно и спокойно начала с руки есть угощение, как хорошо дрессированная собака у своего хозяина. Аккуратно съев с десяток пельменей, рыжая начала хватать их полностью и прятать, как хомяк, себе за щёки. Потом развернулась и скрылась в тех же кустах, откуда пришла. Человек выложил остатки гостинца на траву и направился ко мне.
– Это Лиза, лиса, она почти ручная, её многие местные егеря и лесники подкармливают. Лисята у неё сейчас, вот она и потащила в свою нору еду для них. Но что интересно: к каждому из своих «кормильцев» она приходит в строго определённое место. И как знает, во сколько и куда прийти? Непонятно!
Лиса Лиза, ручная, и кормит её водитель вездехода… Да чем? Жареными пельменями. Но это же я придумала для своего романа!
Как же так? Мы создаём свои книжные миры и не ведаем, что с ними происходит потом.
Мы не знаете, как живут далее наши герои и действуют силы, нами порождённые!
Нам не ведомы муки непонимания, разрушения и бессилия от невозможности что-либо изменить!
Порой мы творим безответственно в угоду сиюминутной выгоде, от скуки бытия или за грошик.
Для нас главное – процесс творения, а что будет с персонажами и их поклонниками – нас не волнует.
Но когда, по иронии судьбы, встречаешь созданных тобою героев в реальном мире, сердце начинает колотиться где-то в горле от страха и ты всей свой кожей ощущаешь, что писать или творить миры для других – слишком ответственная вещь!
Александр Михайлович отложил в сторону бревно и открыл голубые двери.
– Вперёд, София, разложим игрушки – дооборудуем съёмочный павильон для туристов-блогеров. В этом здании до аварии было два класса, где обучались восемнадцать детей по программе начальной школы. Первый класс пропускаем, там кроме штукатурки на полу, старого стола да занавесок на окнах ничего нет. Во втором помещении стоят парты, детская вешалка, на стене висит классная доска – здесь мы и рассадим наш реквизит.
Я прижала к себе двух несчастных кукол и шагнула в первый класс. Свежий воздух, никакого запаха плесени или вони человеческого присутствия, как в тверских или тамбовских брошенных деревнях. Аромат солнца, свежестираного белья и разнотравья накрыл меня с головой. Над косяком двери цвета морской волны, как белоснежный парус, билась на ветру чистейшая кружевная занавеска.
Я замерла, и вдруг где-то на границе слуха раздались звуки серебряных колокольчиков детского смеха. И я на собственной шкуре прочувствовала, что значит «волосы встали дыбом».
– В этом помещении мы стараемся ничего не трогать, а всех посетителей сразу ведём во второй класс, где на партах и подоконниках рассаживаем игрушки. Приманиваем что ли на них туристов. Мало осталось в зоне мест, где можно почувствовать её душу. Вот и стараемся с помощью разных хитростей сберечь такие места. Раньше благодать почти везде жила, а сейчас много людей забавы ради стало приезжать в зону. Вот света, покоя, свежести и смеха становится всё меньше и меньше. Скоро можно будет их просто в авоську собрать и унести.
– В какую авоську? Куда унести? – вырвалось у меня.
– София, это я образно. Вы же должны помнить эту потрясающую интермедию Олега Попова, когда он в авоську сметает солнечный зайчик и уносит его с собой… Давайте двигаться быстрее, у нас осталось всего минут тридцать.
Мы зашли в помещение с восьмью партами, на которых лежало несколько старых портфелей, календарь, тетради, учительский журнал. В углу стояла детская вешалка с рассыпанными разноцветными пластмассовыми кубиками. Вот среди этих кубиков я и оставила своих кукол. До сих пор, как увижу их фото, так широко разлетевшееся в интернете, в сердце начинает ныть заноза: «И зачем я бросила их там таких беззащитных?»
К зданию музея возвращались быстро и молча.
Участники экскурсии уже собрались на крылечке и поджидали сотрудника заповедника для сопровождения в зону «отчуждения».
К нашей группе быстрым, пружинистым шагом подошёл коренастый молодой человек лет двадцати пяти, одетый в высокие армейские сапоги, джинсы и клетчатую рубаху. Он за руку, как со старыми знакомыми, поздоровался не только с Алексеем и Александром Михайловичем, но и с остальными ребятами, повернулся ко мне и представился:
– Приветствую вас. Меня зовут Олег Дрегович. Я работаю младшим научным сотрудником в лаборатории Полесского радиоэкологического заповедника. По профессии геобиолог, а по выходным дням сопровождаю экскурсии по тридцатикилометровой зоне. Всех членов этой команды, блогеров-любителей «заброшек» я вижу не первый раз и знаю, зачем они сюда пожаловали. А вы кто? – обратился он ко мне напрямую, бесцеремонно разглядывая с головы до ног.
Услышав фамилию Дрегович, я вздрогнула, сердце ушло в пятки – это была девичья фамилия Вероники. Мой роман продолжал просачиваться в реальность.
– Зовут меня София, я писательница и «пожаловала», как вы выразились, сюда в буквальном смысле «за туманом и за запахом тайги», короче, за впечатлениями, ощущениями и деталями для моих литературных опусов… Вы удивитесь, но главную героиню моего романа зовут Вероника Дрегович, и родом она из этих мест.
Олег загадочно улыбнулся и тоже протянул мне руку.
– Знаете, София, фамилия Дрегович очень распространена в Полесье. Дрыгва по-белорусски означает «болото». Дреговичи – это «болотные люди». Так называлось восточнославянское племя, обитавшее в этих местах где-то с IX века. Родоначальником племени считался князь лютичей Драговит. Как геобиолог, я считаю, что все жители Земли подразделяются не на расы, национальности и прочий бред, а на людей болот, лесов, пустынь, гор, степей, морей и рек. Именно природный ландшафт, место рождения и климат определяют основные психофизиологические и генетические характеристики человека…
Олег со страстью влюблённого в своё дело делился со мной идеями своей научной работы.
Я смотрела на него широко раскрытыми глазами, улавливая среди шумов его речи, как одиночные выстрелы, отдельные выражения: «родовое геомагнитное поле земли»; «ментально-эмоциональное тело человека», «генетически детерминированные вибрации»; «пространственно-временные аномалии» …
Здрасьте, а вот и учёный появился с его комментариями. Видно, и вправду чудит зона, дразнит меня. Писатели, особенно мнящие себя мастерами мистификаций и фантазий, – просто жалкие слухачи и плагиаторы. Подбирают разноцветные стекляшки эха знаний и радуются, как здорово они всё придумали!
Ребята загрузились в вездеход, а я вскарабкалась по ступеням в кабину.
Машина выехала на красноватое шоссе и, свернув на указатель «Рудаков», притормозила на поляне рядом с громаднейшим ясенем.
Пока я с помощью Александра Михайловича выкатывалась из ЗИЛа, все уже, обвешавшись фотокамерами и кофрами со штативами, рванули по направлению к величественному замку из красного кирпича.
Меня же, как магнитом, тянуло к царю-ясеню: высоченному, метров шестьдесят, с сочной зелёной листвой, сквозь которую падали вниз столбы яркого молочного света.
– Так вот ты какой, легендарный Иггдрасиль, – прошептала я, – соединяющий Правь, Явь и Навь…
Прижавшись к серовато-мшистому гладкому стволу дерева, попыталась обнять его, но куда там! Кора дерева была тёплой и шелковистой на ощупь. Интересно, сколько ему? Судя по размерам, лет двести – не меньше!
На плечи мне осторожно легли руки Александра Михайловича и сильно прижали к стволу, не вырвешься! Над головой раздался лёгкий шум и нежное гортанное урчание. Я осторожно подняла голову и увидела сидящую на ветке огромную кошку, с любопытством рассматривающую нас.
– Не двигайтесь, не кричите. Замрите, прильните к дереву! Не смотрите ей в глаза. Лучше всего – пойте про себя детскую песенку или молитесь. Это рысь. Не бойтесь, она почти ручная. Как помер Петрович, так она и повадилась приходить за едой на КПП «Майдан». Людей днём не трогает, а ночью никто по заповеднику и не шастает. Зверья здесь слишком много, – шептал мне на ухо водитель.
По стволу ясеня прошла лёгкая вибрация, на голову посыпались прошлогодние плоды-длинноносики, и Михалыч убрал руки с моих плеч.
– Простите, София, что прижал вас к дереву. Надеюсь, не оцарапались?! Можно выдохнуть. Ушла рысь.
Я съехала по стволу вниз, встала на колени и начала читать Богородицу.
Из молитвы меня выдернули весёлые голоса – это мои товарищи по экскурсии возвращались из замка. С трудом, цепляясь за ясень, я поднялась. Руки-ноги ходили ходуном. Меня бил крупный озноб. Опираясь на руку водителя, я дотащилась до машины и с невероятными усилиями по ступеням заползла в кабину. Такого ужаса в жизни я не испытывала никогда. Александр Михайлович молча достал из бардачка старенькую фляжку, открутил пробку и протянул мне:
– Пей! Так надо. Это моего кума из Тульговичей самогонка, настоянная на травах. Чистейший продукт. Лучшее средство от стресса… Надо сделать три больших глотка – и сразу полегчает.
Янтарная жидкость, вопреки моим ожиданиям, приятная на вкус, не жгучая и горькая, а сладковато-ароматная, согрела меня изнутри. Но, даже закрыв глаза, сквозь дремоту я чувствовала свои ледяные онемевшие руки.
Вдруг стало тяжело дышать, как будто огромные горячие лапы с мягкими, слегка шершавыми подушечками легли мне на грудь – точь-в-точь как это делал частенько по ночам мой мейн кун Мишка. Я осторожно приоткрыла веки и увидела в зеркале заднего вида огромные зеленоватые, в коричнево-жёлтую крапинку, слегка раскосые глаза.
– А-а-а-а, – закричала я.
– Вы чего? – тормошил меня за плечи Александр Михайлович.
Только осмотревшись по сторонам и обнаружив, что нахожусь в кабине вездехода, я перестала орать и разрыдалась, уткнувшись в плечо водителю.
– Ну, ну, поплачьте немного, поплачьте, – успокаивал меня Михалыч, гладя по голове, как маленькую девочку. – Это отсроченная реакция на стресс. Шутка что ли городскому человеку увидеть рядом с собой рысь… Страху вы, конечно, натерпелись, но держались молодцом!
– Александр Михайлович, она ко мне приходила! Прямо сюда, в кабину! Я чувствовала её лапы и видела глаза в зеркале! – отстранилась я, слегка смущаясь, от своего нового знакомого.
– Конечно, явилась во сне! И ещё не раз возникнет! Вы же её сами своим романом позвали! В дом к ней пришли! А теперь вместо того, чтобы радоваться контакту, рыдаете навзрыд! – прямо глядя мне в глаза, как мантру, выговаривал Михалыч. – Попробуйте с ней подружиться. Рысь – животное красивое, смелое, умное. От такой помощи не отказываются!
Очнулась я, когда вездеход стоял уже у знакомого крыльца начальной школы села Дроньки. Водитель рядом отсутствовал. Двери в кабину были открыты, и приятный ветерок щекотал ноздри запахом спелых трав. Мои спутники оживлённо обсуждали увиденное и хвастались друг перед другом удачными фото и видео для своих блогов.
Сон! Так это был сон! Какое счастье!.. Или не просто сон?! Надо подумать! Поживём – увидим!
Высунувшись из машины, я попросила ребят показать самую удачную, по их мнению, работу. И худощавый брюнет протянул мне свой фотоаппарат. С экрана смотрела детская вешалка, на полке для обуви которой среди ярких кубиков сидели две старые лысые куклы – безногая и большая бережно прижимала к себе маленькую без глаз и руки.
– Вы только посмотрите, какой классный снимок! Сколько в нём страдания и безысходности! Это фото станет центральным в моей выставке «заброшек», – с горящими глазами говорил парень.
Я листала снимки, предназначенные пронзать сердца людей и заставлять их сострадать. Смотрела на довольные лица фотографов и думала о том, как могущественна энергетика боли! И почему среди отснятого материала совсем нет красоты, света? Почему наш мир начал рядиться в рваную серую одежду и погружаться в сумерки? Куда делись с улиц городов красивые нарядные женщины в ярких платьях? Культура запустения, уродства и разрушения заполонила экраны, книги, картины. А ведь художники лучше всех чувствуют и предвидят будущее.
И вспомнилось, что великий Рим тысячу лет лежал в руинах!
Почему они не понимают, что Полесский заповедник – это не символ разрушения и человеческой беды, а символ возрождения Земли от ран, нанесённых людскими руками?
Мой внутренний диалог, видно, подрастянулся. Молодой человек переминался с ноги на ногу и из вежливости терпеливо ждал, пока я верну ему камеру.
– Кхе-кхе, – напомнил он о себе. – Все уже ушли смотреть здание дворца культуры. Давайте я вам помогу вылезти из кабины, – и протянул мне руку.
Сороки, потревоженные непрошеными гостями, раскричались, расстрекотались так, что закладывало уши. Моего нового провожатого звали Ян, он и его товарищ учились в Белорусском университете культуры и искусств и приехали в зону «отчуждения» за материалом для дипломного спектакля. Так что мы с ним были практически родственными душами.
Широкая тропинка, поросшая мхом и засыпанная жёлтыми листьями, довела нас до типового здания сельского дворца культуры – из белого кирпича, с колоннами, выбитыми стёклами и леском на крыше.
Внутри здания, как на съёмочной площадке, уже кипела работа. Благо, реквизита было предостаточно: покрытые лаком деревянные ряды кресел, кумачовые плакаты советского периода, вымпелы, бюст Ленина, доска почёта.
Время здесь остановилось весной 1986 года.
Плакаты были яркие, словно только из-под кисти художника; на Владимире Ильиче – ни пылинки; кресла блестели свежим лаком, как пятак, начищенный солидолом; оставшиеся шторы сияли чистотой. И этот запах свежести, напомнивший мне аромат высушенного на морозе белья из моего детства…
Всё вокруг воспринималось каким-то бутафорским; казалось, дом культуры готовился к очередному ремонту, а оборудование ещё полностью не успели вывезти на склад.
Александр Михайлович восседал на одном из кресел. Я подошла к нему, откинула легко, без всякого скрипа сиденье, плюхнулась рядом и зашептала на ухо, чтобы не узнали остальные:
– Отличная работа! Хорошо оформили зал для туристов! Где только взяли всё это?
Водитель вездехода повернулся ко мне и нарочито громко, так, чтобы услышали присутствующие воскликнул:
– София, побойтесь бога! Это всё настоящие предметы дворца культуры. Только щит со знаком радиационной опасности на сцене забыли ликвидаторы, что жили здесь ещё год после аварии… Плакат «Народ и партия едины» размером метр на четыре кто утащит? Да и кому он нужен сейчас? Идёмте потихоньку к машине, а то молодёжь ещё хочет успеть на вышку в Красноселье.
Мы медленно побрели обратно, к школе. Из-под ног частенько выпрыгивали маленькие земляные лягушки. В небе парила пара коршунов, высматривающих добычу.
– Александр Михайлович, если можете, объясните мне, пожалуйста, почему в одних заброшенных зданиях смрад, плесень, мох, гниль, а в других – чистота и свежесть?
– Молодец, София, главное увидели! Понимаете, это как в обычном доме. Нет хозяина, не живёт никто – и дом умирает, рушится, грязью зарастает; в такие места мы туристов не водим – опасно. Провалится кто или балка гнилая придавит, – начал объяснять мне Михалыч.
– Какого хозяина? – опешив, перебила я его. – Здесь же не живёт никто?
– Вот этого «никто» мы и зовём «Хозяином зоны». У каждого леса, горы или озера есть хозяин. Об этом тебе любой бывалый охотник, лесник или егерь скажет. А почему так? Никто не знает. Да и путь в такие места не всегда открыт: то колесо спустит, то паспорта пограничникам не понравятся, а то и дерево гнилое поперёк дороги упадёт. Мы тогда маршрут меняем и везём туристов к загону лошадей Пржевальского или к зубровнику. А вот сегодня путь открыт. Возможно, нравится Хозяину ваша книга, вот он и хочет, чтобы вы её дописали… – Александр Михайлович остановился у вездехода. – Давайте руку – подсажу в кабину: ехать дальше пора.
Вездеход за памятным серым камнем с надписью «Оревичи. 26.04.1986 г. Проживало 557 чел. Выселена 05.1986 г.» повернул на песчаную дорогу и натужно полез в гору. Колёса проваливались в жёлтый песок, буксовали, машина двигалась медленно, упорно преодолевая подъём. Впереди показались снулые крыши разбросанных на цветущем лугу хат. Пунктир дороги, как вечные часовые, охраняли мощные столбы без проводов. И над всем этим возвышалась тридцатиметровая вышка.
– Стоп: приехали. Урочище Красноселье. Сегодня отличная погода и хорошая видимость, – продолжал роль моего добровольного экскурсовода Александр Михайлович. – Молодёжь сейчас полезет на пожарную вышку снимать. Оттуда открывается отличный вид на Чернобыльскую станцию и город энергетиков Припять. Здесь по прямой всего десять километров. А я вас провожу к месту, откуда и без всякой вышки в солнечный день хорошо всё видно.
Мне стало слегка обидно, что меня уже за молодёжь не держат и на вышку не зовут. Однако, спрыгнув с подножки машины и провалившись по щиколотку в горячий и зыбучий песок, я чётко осознала, что не то что забраться на тридцать метров, а и пройти немного по такому грунту, с трудом вытаскивая ноги, будет непросто.
– Не обижайтесь, София, ветер сегодня сильный, вышку качает здорово, штормит. Увы, что в тридцать лет – удовольствие, в шестьдесят – уже инфаркт, – пошутил Михалыч и помог мне вытащить кроссовок из песчаной ловушки.
Пройдя с огромным трудом по этим «белорусским барханам» метров пятьдесят, мы оказались на обрыве когда-то протекавшей здесь Припяти. Река ведь тоже вольная, двигается, меняет своё русло, если человек не закуёт её в гранитный плен.
Передо мной открылся город под сапфировым небом, и похож он был на поле, усеянное васильками и ромашками. Улицы, площади, крыши пяти- и девятиэтажных кирпичных многоэтажек заросли кустарниками, деревьями и цветами. Листья зелёные, жёлтые, красные разноцветным ковром, как саваном, покрывали его.
Казалось, только крутани колесо обозрения – и этот покров совьётся в свиток, и ты увидишь спешащих по тротуарам людей, играющую на детских площадках малышню и бегущие по дорогам машины… Но огромная, стальная, блестящая пуговица «саркофага» намертво держала это покрывало.
Переливающийся в лучах солнца, слепящий, серебристый, похожий на гигантский котёл, или инопланетный корабль, или пуп земли «саркофаг» по-хозяйски, величественно, как кровавый тиран и захватчик, навечно вцепился в этот город.
Я смотрела на этот разлапистый город и слышала звуки гитары и мужской, немного хриплый голос. В это трудно поверить, но тогда ребята, приехавшие в Чернобыль «не в гости», с почерневшими от усталости лицами и руками, «одетые не по сезону», после адской смены по укрощению этого чудовища-реактора слушали песни своих товарищей. Позднее их назовут ликвидаторами.
Отвернувшись от рыжего леса,Излучая тревогу и страх,В центре зоны над раной ЧАЭСаЗамер серый, как слон, саркофаг[1].Было время приказов жестоких,Под лучи заставляющих лезть.Всем на зависть в рекордные сроки,Всем на горе построен он здесь.
(Сергей Урывин. Саркофаг)
Ветер усилился, тучи заволокли небо, и хлынул тёплый летний дождь. Все бросились к вездеходу. Путешествие закончилось.
Писатель, пробираясь тропами своих персонажей, не только достигает пронзительной достоверности в повествовании, но и возбуждает веру в сердцах читателей.
Фантаст создаёт свою реальность, и главное для него – память, способная точно и безошибочно вместить целый мир.
Магический реалист же должен не только пройти путь во внешней, общепринятой человеческой реальности, но и в своём внутреннем, ощущаемом только им мире.
Я прошагала дорогами своих героев, роман закончен, пазл сложился, непроходящая загрудинная боль исчезла, как будто этот внезапный дождь залил тлеющие угли костра и напоил мою истерзанную душу нежностью.
Этим романом я закрыла свой мучительный гештальт реаниматолога перед ушедшими близкими людьми.
Всю обратную дорогу разговаривать не хотелось, было над чем поразмыслить. Вездеход остановился у гостиницы «Журавинка», в центре Хойников.
– Спасибо огромное, Александр Михайлович, за такую уникальную экскурсию. Если бы не вы, то я мало что увидела бы и поняла.
– И вам спасибо, София. Приезжайте в следующем году летом в заповедник снова. Только позвоните мне заранее, чтобы я для вас организовал персональный поход. И, конечно, буду рад прочесть вашу книгу.
Я достала мобильный телефон и приготовилась записывать.
– Э, так не пойдет! А что, записной бумажной книжки у вас нет? Какой же вы писатель? Не настоящий какой-то?!
Я посмотрела на Михалыча не удивлёнными, а, скорее, изумлёнными глазами. Ведь сама люблю толстые записные книжки, перетянутые резинкой, чтобы не развалились. Особенно старые телефонные. Храню их в нижнем ящике письменного стола. Достаю их сейчас редко. В основном, когда нужна какая-то точная деталь для романа или рассказа, особенно о людях, которых давно нет. Памяти нужна некая материальная субстанция, хотя бы запись фамилии, телефона и адреса в записной книжке синими или красными чернилами, чтобы вспомнить.
А вот из электронных баз данных исключаю ушедших или потерянных друзей.
Почему?
Да потому что, как легко возникают электронные связи в хрупком интернет-мире, так легко и рассыпаются. И память практически ничего не проявляет.
Книги и рассказы тоже легко читаются в электронных читалках… И так же молниеносно стираются из памяти после прочтения.
Это рукописи не горят…
А электронные опусы стираются одним кликом.
Старые записные книжки, письма, бумажные грамоты, фотографии друзей и близких с их дарственными надписями на память, книги – это спасительная лодка в бушующем и всё сжирающем океане цифры.
Они помогают ощутить себя личностью и живым человеком!
Когда я читаю интервью с археологами и их недоумённые высказывания о том, что, вероятно, развитые человеческие цивилизации были и ранее, десятки тысяч лет тому назад, но мы не находим их материального подтверждения, то совсем не удивляюсь.
Нет материальных подтверждений существования человека, так что не было и человека.
Я всегда помню об этом и собираю старые семейные архивы, горько осознавая, что после меня на могилу прадеда уже никто не придёт. Не потому, что некому, а потому что не нужно, не тянет. Рвутся материально ощутимые нити поколений.
И когда Михалыч достал из внутреннего кармана старенького пиджака светло-коричневую толстую записную книжку, перетянутую чёрной резинкой – точно такую же, как в ящике моего письменного стола, – у меня на глазах выступили слёзы. Оказывается, этот заповедник не только спасает флору и фауну, врачует землю, останавливает время, но и хранит следы современной цивилизации.
Водитель записал свой номер телефона, адрес, вырвал страницу из записной книжки и протянул мне:
– София, до свидания. Буду ждать вашего звонка в будущем году…
Только, увы, следующей экскурсии не судьба была случиться. Покой зоны нарушил рёв техники, разворотившей дорогу, покрытую красным асфальтом, – не зря старожилы называли её «военной».
[1] Объект «Укрытие» - изоляционное сооружение над четвёртым энергоблоком Чернобыльской атомной станции; был построен в рекордные сроки с мая по ноябрь 1986 года. Позднее «Укрытию» было дано неофициальное название «Саркофаг». Поверх его к 2018 году было возведено ещё одно защитное сооружение уже из металлических конструкций.
