Глава V

            Подперев рукой подбородок, Сергей глядел на быстро меняющиеся картины за окном купе. Леса, поля, перелески, извивающаяся речка под мостом, чьи опоры с металлическим гулом проносятся, кажется, перед самым оконным стеклом… А то вдруг пролетит селеньице с уютными домиками под черепичными или металлическими крышами.

            «А у нас крыша была соломенная, – подумал Сергей. – Дед ещё меня, пацана, брал с собой на дальние озёра, как он говорил, по осоку. Осокой прохудившуюся за зиму крышу чинили. Свяжет дед два снопа, побольше – себе, мне – поменьше, и тащим мы их под палящим солнцем, обливаясь потом. И мечтаю я: хоть бы кто-нибудь из знакомых деда по дороге на подводе проезжал. Иногда это случалось. Может, от этого я и коней так полюбил и всегда считал их самыми умными и добрыми животинами.

            Ах ты, родная наша хата-мазанка! Как с картин Куинджи. Мама говорила о ней: «Гоголевская хатка». Она была для неё не просто домом, где прошло её детство и ранняя юность, она стала символом всей её любимой родины – Украины. А для отца после Урала – второй родины, где, пройдя муки фашистской оккупации, он обрёл второе рождение. Поэтому-то всей семьёй мы и приезжали сюда из Перми каждое лето. Нет, не на какие-то там южные моря, санатории и курорты, нет, именно сюда стремились мои родители в свой отпуск. Здесь их ждали друзья, боевые соратники партизанской юности.  Для них, в годы войны мальчишек и девчонок, не успевших до её начала и десятилетки закончить, а за годы оккупации переживших столько, что хватило бы на несколько жизней, наша хата тоже стала символом их мужества. Беленькая мазанка в конце тенистой улицы, по сторонам которой высоченные вербы смыкали свои кроны, образуя самый настоящий тоннель, стала явочной квартирой партизан. Сюда и днём-то немцы старались не совать нос, а о ночи и говорить нечего. Здесь писали листовки, здесь прятали оружие, отсюда уходили в отряд».

            И вспомнились Сергею его давние стихи:

            Стихи пишутся ночью,

                        Песни ночью слагают,

            Когда тихие окна

                        наполняются брызгами звёзд,

            Когда сонные стены 

                        так устало и нежно вздыхают

            И сверчок на часах

                        Чинит времени вечного мост.

            Дом мой ласковый,

                        как дорога мне бессонница,

            Как хочу задержать я

                        Твой зыбкий покой…

            Вижу: дым керосинки

                        И скромная горница,

            Молодые родители,

                        бабушка, дед молодой.

            Это было: наш дом

                        с глинобитными стенами,

            С земляными полами

                        и соломенной кровлей густой…

            Как там жили богато,

                        надеждами жили весенними

            И любовью суровой,

                        Открытой любовью простой.

            В этой мудрой,

                        усталой и низенькой хате,

            На которой от гроз

                        стала даже солома седой,

            Вижу мать в симпатичной девчонке,

                        отца – в одноногом солдате,

            Слышу залпы салюта

                        над дорогою с поля крутой.

            Вот я, мальчик,

                        ночной испугался лягушки,

            Вот я лезу на вишню,

                        обдирая колени и нос…

            Низко кланяюсь я

                        белой хате-старушке:

            Целый мир мне дарила,

                        покуда я рос.

            Время – горстка песка –

                        осыпается вдруг к основанию.

            Это сон: старый дом

                        осыпается горсткой песка?..

            Всё прошло – неуёмные стрелки

                        дрожат так отчаянно,

            И тревожная память

                        стучит у седого виска.

            ***

            Из ноутбука Сергея Николаевича. Файл VII.

            Вспомнил!..

            Однажды мне приснился странный, пожалуй, даже страшный сон: наша более чем скромная белая хатка с тремя окошечками и большими плоскими, с острыми углами серыми гранитными камнями, что дед уложил у порога вместо нормального крылечка со ступеньками, – этот сказочный домик моего детства вдруг стал медленно осыпаться. Осыпаться, как сыпется песок в колбе песчаных часов, – и вот уже пред взором моим только горка жёлтого песка… Сегодня, когда идёт беспощадная, по сути, наша новая гражданская война двадцать первого века на полях Украины, мне этот давний сон кажется пророческим.

            В колбе песочных часов времени просыпалось на дно моё яркое детство с цветными заботами и страхами. Те картины воспоминаний действительно предстают цветными. Вот я сижу на ветке вишни-лутовки, горстями срываю её крупные рубиновые плоды и объедаюсь ими, раскрашивая свою загорелую мальчишескую грудь щедро брызгающим соком. А вот я в малиннике возле самого торца хаты, куда бабушка послала меня поесть полезных ягод прямо с куста. Лень, конечно. Куда удобнее их уплетать из поданной ею кружки да ещё с парным молочком. Но бабушку грех ослушаться, и я иду и с пренебрежительной ленцой срываю матово-алые ягоды, и вдруг… Что это? Нет, это не листик. У этого ярко-зелёного маленького чуда глазки, и они на меня уставились. Я опешил. Замер. Недолго стоял, зажав губами спелую ягоду. Наконец пришёл в себя. Повернулся и поспешно выбрался из малинника. И хотя бабушка объяснила мне, что это самая безобидная и мелкая малинная лягушка, у меня были все основания заявить ей, что я больше с куста малину есть не буду. А вдруг эта «самая безобидная» лягушка прыгнет мне прямо в рот?! Как прыгнула луговая лягушка – и я был уверен, что мне это не показалось, – прямо в пасть нашей корове, когда та щипала сочную траву.

            Кстати о нашей бурёнке-кормилице. О, эта дамочка была с характером. Уж она знала себе цену. Однажды мне впервые доверили её пасти на дальнем лугу. У меня было полное ощущение, что не я её пасу, а она меня ведёт куда захочет. Я только всё крепче сжимал толстую верёвку, другой конец которой был намотан ей на рога. Но вдруг она так непримиримо мотнула головой, что верёвку я в своих ещё слабых детских ручках не удержал. Она равнодушно глянула на меня своими глазищами и нагло попёрла от меня подальше. Будто трава рядышком, – на мой взгляд, вполне сытная, – её не устраивала. Да так цинично, с таким вызовом от меня улепётывала, что, сколько я ни старался, так и не смог ухватить конец быстро извивающейся, как змея в высокой траве, верёвки. А тут ещё на беду грянула гроза. Засверкали молнии, хлынул ливень, и мне уже было не до коровы. «Пропади она пропадом, эта своенравная дура», – подумал я и бросился домой. Когда бабушка и мама, поставив меня на диван, обтянутый уже облезлым во многих местах тёмно-коричневым дерматином, вытирали мою голову и тело полотенцем, я пытался всем объяснить, что наша корова слишком много о себе возомнила, что так не подобает себя вести при нашем к ней неизменном уважении. Но дед, ухмыляясь в кулак, сказал, что я трус, что мы теперь потеряли нашу кормилицу, и что я теперь не буду получать поутру кружку парного молока с малиной или клубникой. Я отчаянно взглянул на него, на минуту задумался, представляя масштаб нагрянувшей беды, и без удержу разревелся.

            – Вон, вон, идёт твоя «бессовестная дура», – вдруг воскликнула бабушка, указывая в окно. – Не реви!

            Я обернулся и сквозь дождевые потоки увидел, как во двор с неумолимо важным видом вошла моя обидчица, волоча за собой мокрую верёвку.

            Детские переживания и страхи! Господи! Как они огромны и в то же время безопасны и преходящи в сравнении со страхами взрослых. Впрочем, никак это нельзя отнести к страхам детей войны, сегодня – детей Донбасса.

            Страхи моего детства, как ни парадоксально это звучит, сегодня можно назвать счастливыми.

            Вот летний поздний вечер. Все хозяйственные дела взрослые переделали. Бабушка с дедушкой читают каждый свою книжку. За книжками и родители. Прямо изба… нет, хата-читальня. За окном быстро смеркается. На юге ночь падает вдруг, как звёздный бархатный занавес. В хате тишина, только я урчу, изображая работу двигателя. В руке у меня пластмассовый танк Т-34 с красной звездой на башне, и я медленно продвигаю его по «рытвинам» облезшего диванного дерматина. Полный домашний штиль, мир и благодать.

            Вдруг раздаётся ужасный визг. Визг или крик. Я даже не знаю, как назвать этот истошный странный звук. От ужаса я вскакиваю на диван. И в эту минуту из-за его торца, задвинутого в самый угол хаты, выскакивает наша кошка. А в зубах у неё – я даже сразу не понял, что это, – в зубах у неё огромная жаба. И длиннющие лапы её волокутся по полотняным дорожкам, которые бабушка всегда стелила после генеральной уборки, когда освежала земляной пол, вымазывая его жёлтой жидкой глиной. Наверное, жаба так и попала в хату вместе с дорожками, когда бабушка вытряхивала их и сворачивала во дворе, иначе чего ей лезть в помещение, где ничто не представляет для неё интереса. Мышку ещё можно понять, но огромную жабу, чья география – ближайший водоём… Что и говорить, предсмертный, никогда мною прежде и потом не слышанный, крик этого несчастного существа, в бок которого вонзились острые кошачьи зубки, напугал меня самого не на шутку. Кошка выскочила с жабой за дверь, а я так и остался сидеть с ногами на диване, вытаращив глаза, и даже не подумал броситься за ней, чтобы проследить, куда она её всё-таки утащила. Во всяком случае, сомневаюсь, что на берег реки.

            Река моего детства! Река Раставица, на которой и сегодня стоит родное местечко Ружин – как и для отца моего, после Перми моя вторая родина. А для мамы – Урал стал второй родиной, и, окончив Пермский университет, работая учителем русского языка и литературы в средней школе, она рассказывала своим ученикам, окружавшим её на переменке, о солнечной Украине. Да так ярко описывала им свою украинскую юность, что они взяли да написали письмо председателю ружинского колхоза. Написали о своей любимой учительнице, чья партизанская юность прошла в Ружине, о том, что по её рассказам полюбили Украину и скромное местечко на Житомирщине с таким радужным именем Ружин. Написали о том, что теперь они мечтают ступить на эту тёплую землю. А может быть, они смогут даже принести посильную пользу колхозу, участвуя на каникулах в уборке урожая. Написали и забыли как о неосуществимой мечте. Каково же было их удивление, когда председатель ответил и пригласил в Ружин на летнюю страду два класса ребят, перешедших из девятого в десятый. Собрались и под руководством мамы и ещё трёх учителей отправились на гостеприимную Украину.

            Действительно, принимали пермских школьников, как родных детей. Так встречали каждое лето меня мои любимые бабушка с дедушкой. В обновлённую ремонтом школу завезли кровати и тумбочки, превратив классы в чистенькие спаленки. А напротив во дворе школьные мастерские преобразовали в кухню и просторную столовую.

            Ох, как же вкусно там кормили! С какой любовью готовили полные женщины, колхозницы-поварихи! Только украинки умеют так приготовить жаркое из кролика, так, что пальчики оближешь. Творога, сметаны – каждое утро сколько хочешь. Молоком хоть умывайся. О фруктах и овощах и говорить нечего. Целый день ребята объедались сочными яблоками и грушами. Для выросших в суровом климате пермяков это изобилие казалось сказочным чудом. Но и работали они на совесть.

            Каждое раннее утречко на двух грузовых машинах да с песнями отправлялись мальчишки и девчонки в поле, как говорил колхозный бригадир Пылып Заселян, «полоты бурякы». Бывший партизан Филипп Петрович Заселян руководил этой прополкой свеклы и требователен был по- взрослому, как положено было на любой работе в колхозе-миллионере имени Ленина. Но и на похвалы ребятам был щедр: «От хлопци та дивчатка мододци, от цэ добра змина ростэ!»           

            Он же устроил встречу с бывшим командиром партизанского отряда, своим тёзкой, Филиппом Александровичем Шуляком. Да где?! На колхозной пасеке. И мамины ученики, впечатлённые рассказами о подвигах их ровесников в годы фашистской оккупации, с восхищением смотрели на свою учительницу, мою маму, будто впервые узнали её. А она только скромно опускала глаза, когда о ней и моём отце говорил Филипп Александрович.

            А потом лакомились мёдом прямо из сот и запивали хрустально чистой холоднющей родниковой водой. Её черпали пригоршнями из природной каменной чаши: за столетия источник, бивший из-под корней старинного дуба, выдолбил её, чашу эту, в огромном гладком камне. А вокруг весело жужжали пчёлы и садились на край камня, чтобы тоже напиться родниковой водицы. И ребята старались им не помешать, в отличие от пчёл не суетились у каменной чаши. Напротив, если какая пчела от нетерпения падала в воду, осторожно помогали ей пальчиками выбраться на сушу. А то ведь для крылатой хозяйки пасеки такое купание могло закончиться бедой.

            Кстати, насчёт купания. Школа стояла на берегу реки Раставицы, и каждый вечер после работы все весело бежали по песчаному узкому берегу и бросались, обдавая друг друга брызгами, в согретую за день воду…           

            Зеленовато-жёлтая вода Раставицы научила меня на ней держаться. Однажды в самом начале жизни проучив, научила плавать. Помню линию поверхности воды перед глазами – вверх-вниз, вверх-вниз… И ушла бы она навсегда наверх, а мне лежать бы на дне, как в песне поётся, «в синей прохладной мгле», если бы… Магическое «если бы». Для меня оно в тот миг значило спасение.

            Это случилось в один из самых первых моих приездов к бабушке и дедушке на родную Украину. Совсем я был ещё малыш, года три-четыре. И вот в жаркий полдень пошли со мной родители на речку купаться. Друзья их зазвали. Друзья их и отвлекли разговорами да воспоминаниями о партизанской юности, когда я, насмотревшись, как мама только что легко держалась на воде, казалось, просто стояла, упираясь в дно ногами, вошёл в воду и мелкими шажками двинулся к середине реки. Уж очень меня заинтересовало то, как на том берегу с нависшей над самой водой толстой ветки ивы подростки ныряли, вздымая фонтаны брызг. Сделал я шажок, ещё один и ещё, заворожённо глядя на ныряльщиков, и… провалился в яму. Вытащил меня мальчишка, заметивший с ивовой ветки, как я тону. Прыгнул, нырнул и вытащил. И откачали меня насмерть напуганные родители.

            Вот и ходит по украинской земле… Впрочем, почему только по украинской? Просто ходит где-то по нашей грешной земле мой ангел-спаситель. А, может, у этого пацана действительно были крылья за спиной. Белые крылья за голой спиной. Практически прозрачные. Не сразу их и заметишь. И вовсе не с ветки он ко мне спрыгнул, а прямо с неба.

            Через много-много лет прилетел я в Рио-де-Жанейро: моей новой кинокартиной открывались в Бразилии Дни российского кино. В первый же день отправилась наша делегация на знаменитый пляж Капа-Кабана. Ну как не окунуться в океанскую волну. Да шут с ним, что это небезопасно! Двум смертям не бывать! А ведь предупреждали, что океанская волна коварна: пройдёт легко и далеко за спину, со всей своей бескрайней силищей подхватит снизу за ноги и понесёт на глубину. И закрутит, и завертит…

            И барахтаясь в этой океанской стихии, я едва успел заметить, что волна крутит и уносит беспомощное тёмное мальчишеское тельце. Скорее инстинктивно, чем осознанно я ухватил его за ногу и вытащил на плоский песчаный берег. Симпатичный негритёнок, жадно хватая воздух, испуганно глядел на меня чёрными глазищами. Вот я и отдал свой долг. Долг небу.

            ***

             Глава VI

            «Какое счастье, – подумал Сергей, растирая уставшие от светящегося экрана ноутбука глаза. – Какое счастье, что я родился, вырастал, учился, постигал жизнь в то благословенное время, когда Урал и Украина были в одной стране. Огромной, любимой, свободной. Населённой людьми с открытыми, бескорыстными, любящими, горячими сердцами».

            Поезд замедлял, замедлял ход и наконец встал как раз напротив вокзального здания с красными светящимися буквами «Нижний Новгород».

            «Да, да, в такой атмосфере я рос, – продолжал свой внутренний монолог Сергей, глядя в окно на суетящихся на платформе людей. – Всё моё поколение шагало по жизни без страха перед завтрашним днём. Мечтали, учились, работали и верили, что мечты обернутся реальностью. И какую бы лапшу сейчас ни вешали на уши всем и каждому эти новые русские, новые украинские, новые казахские и т.д. и т.п., мы людей мерили не по набитой купюрами мошне и не по национальности, а по добрым сердцам, искренности и порядочности. И успешен считался тот, чей талант пригодился стране, а не та посредственность, что крепко прижала свой зад к высокому чиновничьему креслу…»

             В дверь постучали. Заглянула проводница:

            – Всё-таки к вам попутчик подселяется. Он сейчас с дамой там, на перроне, прощается.

            – Ну, хорошо, – развёл руками Сергей. – Ради Бога.

            – Ага, –  кивнула проводница и уже хотела уйти, но обернулась и добавила: – Он дуже толстый, верней, солидный. Сказал, депутат Городской думы.

            Депутат Городской думы протиснулся в купе, когда поезд уже тронулся.

            – Честь имею! – важно низким голосом приветствовал он Сергея.

            – Здравствуйте, – отвечал тот.

            – Не помешаю?

            – Ну что вы! Располагайтесь, пожалуйста.

            – Вижу, вы трудитесь.

            – Да так, немного.

            – Ну, комп у вас, скажем откровенно, не самый крутой. У меня вот планшет эпэл айпад эир. Не нарадуюсь. Лёгенький. Плоскенький. Удобно, я вам доложу. При моих нагрузках оч-чень выручает.

            При этих словах он достал из сумки айпад и покрутил им чуть ли не перед самым носом Сергея.

            Тут дверь приоткрыла проводница:

            – Товарищ депутат, вам на ужин что принести, – обратилась она к владельцу завидного планшета, – рыбу или курицу?

            – Товарищи у нас теперь только в армии ещё пока остались, – усмехнулся депутат, глядя на Сергея.

            Потом поднял брови и небрежно ответил проводнице:

            – Я, милочка, в ресторане отужинаю. Тут у вас он через сколько вагонов?

            – Через два, – пожала плечами проводница и резко задвинула дверь.

            – Не слишком любезная тётка, – усмехнулся депутат. – Да, далеко нам ещё до европейских ценностей.

            – Да уж нахлебались, – вздохнул Сергей, – за тридцать-то лет.

            – А надо было не хлебать, – тоном опытного наставника заявил депутат, – а просеивать, как китайцы. А то ведь мы романтики. Сразу влюбляемся по уши и отдаёмся с потрохами.            Сергея неприятно удивил его поучительный тон, но он промолчал, подметив, что его учит человек по виду лет на пять, не меньше, моложе. Ну да Бог с ним, пусть утешится своими депутатскими амбициями.

            Депутат между тем, склонившись над Сергеевым компьютером, с непонятной усмешкой определил:

            – Вы вот, я вижу, тоже романтик. Так сказать, Орфей современности.

            – Почему вы так решили?

            – Так вот, вижу, стихи у вас на экране компа.

            – Это стихи не мои.

            – А чьи же?    

            – Прислали потрясающее стихотворение из Киева.

            – Из Ки-и-ева?! Любопытно, любопытно. Прочитаете, если не затруднит?

            – Пожалуй, – согласился Сергей. – Только я автора назвать не могу.  Для него публичная огласка этих строк – это смертельный приговор.

            – Да ради Бога, – примирительно махнул кистью руки депутат, взбив подушку и устроившись на полке напротив. – Автор мне ни к чему. Тем более что я думаю, стихи-то ваши. Просто свежие, и вы ещё стесняетесь…

            – К чему это мне вас стесняться? – пожал плечами Сергей. – Я не красна девица. Если бы стихи были мои, я бы так и сказал. Мне действительно их прислали из Киева. Поэтому они имеют особую ценность, как опалённый болью документ…

            – Ну, читайте уже, – снисходительно улыбнулся депутат.

            Сергей поморщился и начал каким-то дистиллированным голосом:

            – Русский Киев.

            – Ну-ну, – поднял брови депутат.

            Вторя ритмичному перестуку колёс, Сергей продолжил:

            «Не святы мы и, в общем, не такие...

            Зато попали в гнусный переплёт.

            Но знаешь, брат, есть прежний русский Киев,

            Он жив ещё, он молится и ждёт.

            Ему кричат, мол, братьям ты не нужен,

            И вслед плюёт, оскалясь, укрохам.

            А он встаёт, оболган, безоружен,

            Лицо умоет и шагает в Храм.

            И, шапку сняв, там ставит молча свечи,

            Пока ломает двери стая псов.

            Сейчас ворвутся, чтобы гнать, калечить,

            Но Киев русский умереть готов.

            За что? За эти старые иконки,

            За радость ту, что в сердце разлита,

            За День Победы, голос в хоре звонкий,

            А, в сущности, за Господа Христа.

            Святых Печерских о защите просит

            Поруганный, но вечный Киев-град:

            «Услышьте нас, Антоний, Феодосий!

            И ты услышь, российский брат-солдат.

            Не верь, солдат, продажным подпевалам,

            Что здесь царит эсэсовская гнусь.

            Да, мы в плену, но в киевских кварталах

            Невидимо живёт Святая Русь.

            Приди! Очищен от бесовской мути,

            Восстанет город, Господом храним.

            Вернутся Чкалов, Пушкин и Ватутин,

            Воскреснет Русский Иерусалим.

            Наш путь непрост, но места нет для грусти:

            Единый Бог, и мы – один народ.

            И не был Киев никогда нерусским,

            Он верой жив, он молится и ждёт».

            Откинувшись к стенке купе, депутат молчал. Молчал и Сергей, уставившись в клавиатуру своего ноутбука. Наконец, депутат подался вперёд и, презрительно отвесив нижнюю губу, заявил:

            – Всё понимаю! Но чего проще: прятать свою задницу в храме, молясь за наших солдат, которые из-за них погибают! Писать стишки вместо того, чтоб найти способ и выступить публично. Терпеть их не могу! Когда наши солдаты, рискуя своей жизнью, освобождают их землю, они, довольные, приезжают в Москву и зарабатывают деньги на солдатских матерях, жёнах. Информация не с ветру... У нас вот женщина работает в охране, раньше тоже с мужем Донбасс защищала. Теперь после ранения ходит в корсете, а муж её и сейчас на передовой. Так вот она платит деньги приехавшему с Украины за то, что он ей снег чистит около дома. Её муж, получается, эту сволочь защищает от бандеровцев, а он с его жены деньги берет, и рука не отвалится. Ненавижу сволочей! И все эти поэтические аллегории, знаете ли… Бандеровцы не ели детей? Но варили! Живьём варили! Солдатиков наших варили, красноармейцев! Вырезали звёзды на тельцах детишек, вешали девчонок-учительниц, приезжавших из России в Закарпатье преподавать… Мало?! Пусть утрутся! За своих солдат мы и сами можем молиться и молимся...

            – Вы не о тех говорите и ничегошеньки из этих стихов не поняли. У меня юность и молодость прошли в Киеве, и я знаю про что тут. Куда вы денете вашу ненависть, когда Киев освободят те солдаты, во имя которых вы так ненавидите всех киевлян, среди которых и мой двоюродный брат, кстати? Странно, что вы как, думаю, человек образованный не отделяете зёрен от плевел, то есть нацистов от всего народа. Выступить публично? Олесь Бузина выступил и был застрелен возле собственного дома. Попробуйте вы там выступить. В этом случае в поездку туда надо сразу захватить с собой гроб. Вы не знаете, что такое – жить в оккупации. А я знаю: мои родители сражались на Украине в партизанской отряде, боролись с бандеровцами. Хата моего деда Герасима Акимовича Корольчука, подпольщика-партизана, была явочной квартирой партизан. Оружие для отряда собирали. Отряду и немец-офицер помогал.  И у всех у них не было ненависти ко всем немцам. Ненависть должна быть, по-моему, к врагу, а не к нации и не к жителям оккупированного бандеровцами города. Напомню, что и Булгаков, и Куприн тоже были в своё время киевлянами. Ненависть нужна на поле боя, а в тёплом уютном доме под мирной крышей она ослепляет. 

            – Их там никто не держит. Они свободно катаются по миру. И кого не устраивает тот режим, Россия всех примет с распростёртыми объятиями. Пусть приезжают к нам и идут воевать вместе с нашими мужиками, а не сидят и молятся... Вот я о чём. То, что в стихах, мы и сами знаем, но почему-то защищаем это опять мы, как и в Отечественную. Пока некоторые ратуют за русский Киев, мы здесь получаем двухсотых. И не надо обижаться. Они там хорошо живут, пока мы здесь своих ребят хороним. Да, я юрист, и в жизни повидал и крови, и грязи, и на раскопках могильников пришлось поработать. И с некоторыми жителями Киева тоже общаюсь. Нашим бабам хлеб не на что купить, всё подорожало, а там они получают еду бесплатно...

            – Возможно, у вас своя правда. Когда идёт гражданская война, а эта война именно такая, правда, видимо, не одна. На Украине такой же русский народ, как бы вы его ни ненавидели. Фактически вы ненавидите свой народ. Так вот, когда идёт гражданская война, правд существует много. Во всяком случае, как показывает отечественная история, не одна правда. Вы живёте со своей и в своей правде. Пусть так. Но причём здесь хорошие стихи? Видимо, если бы вы жили во времена Лермонтова, вы, прочитав его «На смерть поэта», видя кровь и грязь вокруг, написали бы ему: «Миша, что ты стишки пишешь?! Давай делай революцию, выступи публично за свержение царизма!»

            – Я про стихи как раз ничего и не сказал, стихи хорошие, отображают действительность, меня возмутило другое. А война не гражданская. Мы как раз и защищаем своих, которых уже несколько лет убивают. В Донецке, Луганске и других... И я возмущён, почему наше правительство раньше за них не вступилось.

            – Вам надо было возмущаться раньше правительством Горбачёва, правительством Ельцина. Я тогда жил в Киеве и собственной шкурой ощущал, как подло нас предали, предали двадцать пять миллионов таких, как мы. Однако не обвиняли и не ненавидели вас, живущих в Сибири, на Урале, на Алтае, на Дальнем Востоке, и всех, кто жил тогда в России.

            – В то время мне было не до политики, я делом занимался, преступников ловил, трупы собирал по берегу Оби, спал по три часа в сутки, ещё сына растил. А вы разве плохо на Украине жили? Вообще вы, писатели сегодняшние, все под стать Солженицыну. Ты, брат, всё перевернул, – депутат вдруг перешёл на «ты», и Сергея это слегка покоробило, – и не надо злиться. Мы тогда жили в одной стране. Мы в Сибири даже не ощущали, что Украина не наша. А у меня, кстати, на даче под Москвой два года жила молодая пара из Луганска, приехали сюда на работу, а там дом их разбомбили... Я их у себя приютил, просто так, без обязательств.

            – Мы плохо там, на Украине, в девяностые жили. Очень плохо. Это было похоже на то, как жили на Украине офицеры булгаковской «Белой гвардии». Я трупы не собирал, но братьев, убитых ОПГ, похоронил, совсем молоденьких. И моё русскоязычное творчество было никому не нужно, потому что бандеровцы уже тогда пришли к власти. Но вам здесь, в России, на это было наплевать и на нас наплевать. И посольству Российскому в Киеве наплевать было на то, что там происходит. Перевернули всё – вы. Что за хрень ты мне тут наговорил в ответ на эти стихи? – Сергей неожиданно для самого себя тоже перешёл на «ты». – Я тебе про попа, а ты мне – про попову дочку. И вовсе я не злюсь. Это ты обрушился в ответ на стихи с такой злостью на мой родной город, захваченный врагами, и на людей, ещё в девяностые преданных и брошенных там, русских людей. Не о национальности говорю, а о мироощущении. Твоя реакция на стихи неадекватная и не про то. Вот тебе и кажется, что я всё перевернул.

            – Да как мы жили в Сибири, даже вспоминать не хочется. Неделями на хлебе и на чае без сахара. Сына пришлось в садик на 5 дней отдавать, чтоб его там кормили. В магазинах пустые полки…

            Тут дверь вновь открыла проводница:

            – Кофе, чай, печенье, вафли в ассортименте, – заявила она сухо и даже с вызовом, вздёрнув подбородок и глядя куда-то в верхний угол купе. – В конце вагона два биотуалета. Категорическая просьба – при пользовании туалетную бумагу и предметы личной гигиены в унитаз не бросать. Вот, купите открытки в поддержку детей-инвалидов.

            – У меня свой фонд в поддержку таких детей, – отмахнулся депутат. – Так что, уважаемая, отвали, сделай милость.

            – Вы почему так разговариваете?! – вытаращила на него глаза проводница. – Я вам кто, прислуга ваша, что ли?

            – А кто ж ты?

            – И не смейте мне тыкать!

            Она притопнула ногой, и глаза её заблестели.

            – Да что это вы? – развёл руками депутат. – Успокойтесь, ради Христа, – и, обращаясь к Сергею, он широко улыбнулся: – Вот что значит, народ освободили…

            – Никто меня не порабощал, и я не просила освобождать, – в запале парировала проводница. – Я на службе и прошу уважать…

            – Да в чём же моё неуважение? – опять добродушно улыбнулся депутат. – Я как раз за уважение к личности. Понятно, что трудно нам даётся сейчас это выдавливание из себя по капле раба после стольких-то лет советского тоталитарного режима. Когда народ сбросил это ярмо…

            – Ничего мы не сбрасывали! – перебила его проводница. – Это вы всё за власть боролись, как крысы за кусок сыра. Вот и растащили, как воры, страну. Разорвали её на куски по живому! Вот и льётся, всё льётся кровь – не остановится. И плевать вы, сытые, хотели на матерей, что сыновей своих хоронят

            – Ну, милочка, уж извините, я Советский Союз не разрывал, – нахмурился депутат. – На то была объективная реальность. Вот вам простой пример. Вы тут инструктировали меня, как туалетной бумагой пользоваться. Сегодня в каждой самостийной стране, бывшей советской республике, полно туалетной бумаги. И импортной, и собственного производства. Да ещё с какой любовью делают. В Казахстане на рулоне название «Белоснежка». И семь гномов радуются вместе со всем населением республики. На Украине «Наталка-полтавка» – и хоть разматывай рулон и к веночку её белоснежные ленты крепи. Поражает то, что в многонациональной империи, где две третьих территории было занято лесом, не могли наладить производство такой бумаги. А если где-то, в каком-нибудь магазине, её выбрасывали, так выстраивалась очередь куда длиннее, чем за бананами или апельсинами. А так весь советский народ в основном тёр задницы свинцовой газетой «Правда». Это что, идеологическая работа с населением? Да насрать ей, КПСС этой, было на своё население. Они-то там наверху уже давно себе коммунизм построили. В их распределителях у них всё было: и «Белоснежка», и «Наталка-полтавка», и всё, что их жопам было угодно. На оружие, скажете, тратились? Чтоб государство от врагов защитить? Да лучше бы они не на пушки, а на бумагу для сортира… Глядишь, и Советский Союз бы сохранился.

            От этой пламенной депутатской речи проводница, казалось, растерялась. Так и стояла в дверях купе, не зная, что ответить, и не решаясь уйти. По коридору прошли, заглядывая в купе, один за другим два пассажира, видимо заинтригованные резкими нотами горячей депутатской филиппики.

            – Нуте-с, на сём завершим наши дебаты, – глубоко вздохнув, заключил депутат и похлопал себя по накладным карманам пиджака. – Направлюсь-ка я в ресторан. Тем более что ваше замечание насчёт сытости в корне неверно: я голоден, как пробуждённый от спячки медведь. Заметьте, медведь – символ «Единой России», чтобы закончить на высокой политической ноте.

            И он рассмеялся.

            - Позвольте мне просочиться с моим голодным пузом, – обратился он к проводнице.

            Та посторонилась и невольно присела на полку.

            – Вот ещё… Это моя предвыборная программа, – протянул он проводнице тоненькую брошюрку форматом с паспорт.

            И удалился по вагонному коридору.

            Проводница какое-то время молча сидела, уставившись на брошюрку, потом открыла её и этаким обречённым тоном прочитала на первой странице:

            – Мы работали с Фёдором Ивановичем как с коллегой-журналистом довольно долго, вели дебаты и на прошлых выборах в думу, и на выборах Президента России – я его изучила вдоль и поперёк. Могу сказать, что он замечательный профессионал. И вместе с тем – яркий, позитивный человек. Ирина Шаролапова.

            Она подняла голову и вопросительно взглянула на Сергея:

            – Интересно, как это она его изучала? Вдоль и поперёк?

            Сергей ответил невпопад, глядя задумчиво в погасший экран ноутбука:

            – Всё вернётся с новой революцией. Всё повторится на новом витке истории. Беда только, что такое тотальное предательство придётся вновь большой кровью искупать. Собственно, она уже льётся… кровь.

            И обернув невидящий взгляд в сторону проводницы, спросил:

            – Простите, вы что-то сказали?

            – Да так, ничего, – она опустила голову, поглаживая раскрытые страницы брошюры, и вдруг подняла на него свои карие, по-детски распахнутые глаза.

            – Вы, конечно, женаты? – спросила она неожиданно.

            – Был, – ответил Сергей.

            – Ушла? – с пониманием и сочувствием покачала головой проводница.

            – Ушла навсегда, – ответил Сергей, провожая взглядом бегущие за окном в сумеречном просторе дальние огни.

            – Ну, не переживайте. Как говорится, если к другому уходит…

            – Она не к другому ушла, а в иной мир.

            – А-а-а… Простите!

            – Да за что ж простите? Не за что.

            Помолчали.

            – А дети у вас?.. – будто вспомнила о спасительной соломинке проводница.

            – Два сына.

            – Ой, ну так тогда вы не одиноки.

            – Одинок, – продолжая глядеть в окно, холодно ответил Сергей.

            – Как же так? Почему? Так не бывает.

            – Бывает, – он повернулся к ней. – Вас как величать?

            – Надежда.

            – Хорошее имя. Там, где надежда, там и любовь, и вера.

            – Ну, почему вы считаете себя одиноким, когда два сына…

            – Я не считаю, а так и есть. Бывает, Надя, что сыновей теряют не только на войне.

            – А-а, понятно, – сокрушённо закачала она головой. – Бандитские разборки в девяностые.

            – Нет, вовсе нет.

            – А что же?

            – Придётся вам рассказать. Хотя закрыл это в своей душе и ключик, вроде, выбросил. Ну да ладно. В дороге всегда с попутчиками откровенничают. Всё как на духу выкладывают. Это как чай в поезде в стаканах с подстаканниками всегда вкуснее, горячее, крепче, слаще... Ну вот, слушайте мою исповедь.

            Сергей замолчал. Посмотрел в окно, а там быстро темнело. И вдруг с жутким шумом и ярким мельтешением, будто гром и молния, промчался встречный пассажирский поезд. И опять после этого мгновенного грохота всё мирно стихло в купе. Только уютное покачивание да ровный перестук колёс.

            – Старший мой, – начал Сергей, – нашёл свою избранницу на Украине. Он пошёл по моим стопам. Собственно, они оба, и первый, и последыш, актёрами стали. Так вот, старший учился в Киеве, на русском отделении актёрского факультета Киевского театрального института имени Карпенко-Карого. А как закончил, объявил, что женится. Ну, тут пришлось нам наизнанку вывернуться, все свои сбережения выложить да ещё в долги влезть, ибо свадьбу по настоянию её родителей, да и самих молодых, должно было играть шибко пышно: в самом дорогом ресторане, с множеством гостей да последующим недельным проживанием молодожёнов в люксовом номере гостиницы «Киев». Ну и кольца золотые обязаны мы с женой были делать. Но, собственно, всё это ерунда. Можно было пережить, и пережили, слава Богу. Сын, может и справедливо, выдвигая все свои предсвадебные требования, задал вопрос: а почему, дескать, вы не готовились заранее, деньги не откладывали? Вы что, не знали, что придёт время мне жениться? Это ладно. И вот после всех торжеств приехали наши детки теперь к нам в Москву. Ну, тут уж жена не знала, куда их положить и куда посадить. Всё на кухне потела, всё изысканные блюда готовила. Я ей тогда посоветовал чуть убавить пыл. А она мне, наивная: «Пусть невестка на примере учится, пусть у моего сынули такая же хозяйка будет, как я у тебя». Ну, ладно, думаю, пусть учится на таком примере, хотя на жену, откровенно говоря, жалко было смотреть. И вот, наконец, мы решили пригласить в гости наших друзей, познакомить с красавицей-невесткой, ну и вообще отметить заключение такого счастливого брака. Собралось за изобильным столом – жена день и ночь на кухне жарила-парила – несколько вполне интернациональных семей: среди друзей у нас и белорусы, и украинцы, и евреи, и русские, и армяне. Один у меня друг, еврей, преподаватель МГУ, несметное количество анекдотов знает. И больше всё про евреев. Вот он их и травил без умолку: его всегда, как выпьет, невероятное вдохновение озаряет. И все со смеху просто покатывались. Я и сам до слёз хохотал. А вот жена заметила, что невестка наша, черноглазенькая, большеглазенькая, хоть и подхихикивает, но сквозь слёзы. Слезинки того и гляди по щекам скатятся. Зазвала моя жена нашего сыночка-молодожёна в ванную и спрашивает: «Что ж это любимая твоя плачет, что её так огорчает до слёз?» А сын в ответ: «Да носы ей эти еврейские не нравятся». Мать руками всплеснула: «Так она у тебя что, бандеровка?!» Он как размахнётся да как хлестанёт её по лицу – у неё кровь из носу…

            – Это мать-то?! – Надежда выпрямила спину и вся подалась вперёд.

            – Это мать-то, – горько подтвердил Сергей и отвернулся к окну.

            А за окном опять пролетел со всё заглушающим грохотом встречный состав. Но, видимо, уже товарняк, потому что тёмный.

            Сергей молчал, а проводница боялась его тревожить. Наконец он повернулся к ней:

            – Я выгнал их. Купил им на следующий же день билеты, и отправились они восвояси, короче, к её родителям.

            – А потом? – тихо спросила Надежда.

            – А потом… – опустив голову и уставившись в клавиатуру своего ноутбука, задумчиво отвечал Сергей. – Потом суп с котом.

            – Он даже не извинился?

            – Он даже не писал и вообще не пишет. Когда умерла жена, я сообщил им телеграммой, конечно, но просил не приезжать на похороны матери. Написал, что она сама этого не хотела. Соврал, в общем.

            – И вы ничего про них не знаете?

            – Ни я про них, ни они про меня.

            – Ну, я даже не знаю, как это, – растерянно пролепетала Надя, отводя в сторону взгляд.

            – Вот и я не знаю, как это, – вздохнул Сергей.

            В открытое их купе заглянул бородатый пассажир:

            – У вас стаканчики можно?

            Надежда подняла голову и взглянула на него, не понимая вопроса:

            – Что?

            – Товарищ стаканчики спрашивает, – подсказал Сергей.

            – А-а, возьмите там у меня, – махнула в сторону по коридору проводница, – там, на полочке, чистые стоят, в подстаканниках.

            Бородач удалился по направлению взмаха её руки.

            – А второй? – после паузы спросила Надежда.

            – Что второй? – насупив брови, взглянул на неё Сергей.

            – Сын второй?

            – А-а, сын-то второй… Младшенький который. Он закончил ВГИК. Когда он заявил, что хочет быть актёром, я решил позвонить Александру Михайлову…

            – Это который «Любовь и голуби»? – оживилась проводница. – Люблю его страшно.

            – Вот. Мы с ним приятельствуем вроде. Он даже снимался в небольшой роли в одной из моих картин. Ну, вот. Он как раз актёрский курс выпускал и новый должен был набирать. Звоню ему, говорю: «Вот у меня сын спортсмен такой и музыкалку по классу фортепьяно закончил, можно сказать, профессионально занимался хоккеем, а тут обрадовал, что хочет во ВГИК поступать. Можно ли ему к тебе на занятия походить, чтобы он увидел, осознал, что это такое, проверил, не обманывается ли в своём желании». А Саша мне: «Слушай, Сергей, вот пусть он лучше занимается хоккеем. Я, понимаешь, по блату никого принимать не буду». Ну, я опешил, даже и не нашёлся, что сказать. Ну и гудки в трубке. И решил я тогда сына готовить, и пусть Михайлов даже не знает, что среди абитуриентов мой сын. А то, кто его, Михайлова, знает, что он там кумекает, и какой у него счёт. Стал я сыну подбирать репертуар, заниматься с ним. Ты мне, говорю, не стихи с выражением читай, а действуй словом, как оружием, сердце своё распахни, зови меня, веди за собой. Вот когда он мне Симонова стал читать «Если дорог тебе твой дом, где ты русским выращен был, под бревенчатым потолком где ты в люльке качаясь плыл…», а у самого губы дрожат, и глаза полные слёз, понял я, что готов он, что его это дело, его любовь. Ну, короче, поступил он. Мало того, стал любимчиком того же Михайлова, хотя тот до сих пор не знает, что у него учился мой сын.

            – Он уже закончил? – восторженно спросила Надя.

            – Мало того, что закончил. Его единственного с курса в труппу театра взяли. Показывался он худсовету Театра Российской Армии. Тоже я с ним репетировал, подготовил его. Да ещё с Чурсиной встречался…

            – С Людмилой Чурсиной?! – воскликнула Надя. – Ой! Обожаю её!

            – Ну вот. А она же там ведущая актриса. Просил её встретиться с сыночком моим, представить его директору театра. Ну, потом показ худсовету на ура прошёл. В общем, зачислили его в труппу такого прославленного театра. Теперь он с Чурсиной в одном спектакле играет. Она с ним, как с сыночком.

            – Как всё здорово! – улыбнулась Надежда.

            – Да всё как раз не здорово, – поморщился Сергей. – Позапрошлым летом довелось мне работать в Крыму. Поездку с моими творческими встречами организовывала Администрация Президента. Мне удалось договориться, чтобы сын со мной поехал. И даже о приличном гонораре ему за выступления со мной договорился. Он к тому времени уже, как водится, любовь закрутил. Она разведенная, на год старше его, с ребёнком. Но девочку годовалую её родители обихаживают и воспитывают, а ей самой квартиру купили: они каскадёры, и отец, и мать, неплохо зарабатывают. Так вот, сынуля мой переехал к ней на жительство. Ну, дело молодое, понятно. Вроде не женаты, но живут. А тут, значит, рабочая поездка со мной. Он назвал сроки, когда он в театре освободится, вот под его театральный отпуск и подстраивали организаторы нашу поездку. А как только взяли билеты, он вдруг заявляет: хочу, чтобы она с нами поехала, а то она обидится. Я ему объясняю, что неудобно это. В качестве кого её должны оформить? Это же работа, командировка, а не увеселительная поездка в Крым на солнышке погреться. И вообще, что ж ты в последний момент, когда уже выезжать надо, условия выставляешь? Пререкались-пререкались, в конце концов он ультимативно так заявляет: «Я без неё не поеду!» Организаторам пришлось билет его сдавать, а я вынужден был что-то там им врать про неожиданные его киносъёмки.

            – Так он и не поехал? – сокрушённо спросила Надя.

            – Так и не поехал. Я, когда вернулся, застал его в нашей квартире. Он какие-то вещи свои собирал в огромную дорожную сумку. Я попытался воспитательную лекцию прочитать. Нет, не в плане выговора, а исключительно в целях обретения им профессионального опыта. Говорю ему: «Вот представь себе, что это не я, отец твой, а просто чужой дядя, скажем, режиссёр, договорился с продюсерами об участии актёра, то есть тебя, в этой рабочей поездке в Крым. Договорился об оплате дороги, проживания, питания и о вполне приличном для актёра этого гонораре. Заранее, ещё зимой, сразу после новогодних праздников, все условия согласовав с актёром, договорился режиссёр о работе в период его летнего отпуска. Актёр, то есть ты, соответственно своей занятости в театре утвердил этот план и назвал дату, на которую тебе можно брать билет в Крым, что оказалось для продюсера совсем непросто, если учесть время отпусков и все сложности, связанные со Специальной военной операцией на Украине. Но вот наконец этот вожделенный транспортный документ продюсер тебе выслал. Взглянув на него, ты вдруг просишь, впрочем, это мягко сказано, ты требуешь у режиссёра, то есть у меня, чтобы он, то есть я, попросил продюсера, чтобы в поездку вместе с тобой отправилась твоя возлюбленная, «моя девушка», как ты её мне, то есть режиссёру, представил. Режиссёр пытается объяснить актёру, что его «моя девушка» никогда не было и нет в штатном расписании командировки, как и нет для неё обозначенных профессиональных задач. Да и вообще режиссёру неудобно диктовать какие-либо условия продюсеру, с которым он и так долго обусловливал немалую сумму актёрского гонорара. И тут ты, то есть актёр, категорически заявляешь, что если «моя девушка» в поездку не возьмут, то ты тоже наотрез отказываешься ехать. Актёр, на которого рассчитывали, подстраиваясь и учитывая все его прежние условия, которого уже поздно кем-либо заменить, у которого уже билет на руках, этот самый актёр разрывает устный договор, не закреплённый бумагой с печатью, основанный только на честном слове и добром отношении. Нимало не задумываясь о том, что он подводит всех и вся, что это фактически предательство режиссёра, если учесть то положение, в коем режиссёр оказался перед продюсером. Эта ситуация не нова. Это бывает, потому что актёры нередко ведут себя эгоистично, примитивно, предают, макают тех, кто ради них не щадил ни сил своих, ни времени, кто всю душу вкладывал…»

            Сергей вдруг прервал свой монолог, вздохнул полной грудью и с лёгким стоном потёр виски. Надя всполошилась:

            – Может, вам капельки? У меня там валокордин есть.

            – Нет-нет, ничего, спасибо, не нужно, – отрицательно покачал головой Сергей. – Вот я и говорю ему, что я никогда не думал, что ты так можешь поступить со мной. Знаешь, говорю, что такое любовь? Любовь – это не слова, любовь – это поступки. Я допускаю, что у тебя там большая любовь. Ты там живёшь, я всё это понимаю. Ну как же, гормоны! Но кроме гормонов ещё мозги должны быть. И сердце. И если ты так любишь, если, как ты мне заявил, она не сможет без тебя ни минуты, как ты выразился, «моя девушка» обидится, то почему же ты, столько времени с ней встречаясь, живя у неё, не посчитал нужным меня с ней познакомить. Я бы, может быть, как-то заранее подумал… Хотя есть ведь работа, есть служба, есть, в конце концов, обязательства перед другими людьми. Да и любящая женщина разве не должна сама это понимать. А вообще-то я рад, что ты влюблён, что ты привязан. В конце концов, любящая женщина творит мужчину. Впрочем, в идеале это должно быть взаимно: Пигмалион и Галатея меняются ролями.

            – Как верно сказано, – пробормотала Надя. Она уже смотрела на Сергея влюблёнными глазами.

            – Это моя жена так говорила, – глядя в чёрное окно, неожиданно равнодушным тоном заметил Сергей, повернулся и продолжал, уставившись уже в экран своего ноутбука. – Говорю ему, слава Богу, расти, развивайся, я только рад. Но только, ни в коем случае не поступай так с режиссёрами и продюсерами, вообще с теми, кто предлагает тебе творческую работу. Мельпомена не прощает, когда с ней мелочно так торгуются. А твоя «моя девушка» должна понимать, что твоя профессия схожа со службой моряка. Недаром большие актёры о своей работе говорят: «Служу в театре». Она должна это понимать, ждать и верить. Ладно, говорю ему, будь счастлив! И в профессии своей, и в любви. И он ушёл. Ушёл, волоча огромную дорожную сумку.

            Сергей замолчал. Молчала и проводница.

            – Что-то долго ужинает наш депутат, – вдруг усмехнулся Сергей.

            – И-и… б-больше он домой не вернулся? – осторожно спросила Надя.

            – Н-нет, – оттопырив нижнюю губу и пожав плечами, ответил Сергей. – Даже не звонит. Видимо, всё забрал, ничего не нужно. Хотя остался ещё вгиковский значок-ромбик, который ему выдали с дипломом. Лежит в серванте красный эмалевый «поплавок» с золотыми буквами «ВГИК». Разве что на него клюнет. Вспомнит и придёт забрать. Хотя… Зачем он ему? Пожалуй, он мне более дорог. Нет-нет да взгляну на него, как на фотографию. Смешно… 

            – Думаете, он счастлив?

            – Не знаю. С «моя девушка» он расстался.

            – Расстался?

            – Ну да. Однокурсники мне его рассказали. Случайно встретились. Квартиру где-то недалеко от театра снимает. Не знаю, может, у него уже новая пассия.

            Опять наступила пауза. Молчали под перестук колёс. Надежда посмотрела на Сергея, бессмысленно уставившегося в экран своего ноутбука, и сказала, поглаживая колени:

            – Да-а, вырыли пропасть между поколениями.

            Сергей посмотрел на неё и, поняв, о ком она говорит, поддержал:

            – Да, это их главная победа. Они добивались этого много лет. Как глупых щенков, нас приманили, и мы, высунув языки и виляя хвостиками, побежали к ним дружить, ничуть не догадываясь, что они для нас камень приготовили.

            Надя закивала:

            – Мы, бывало, раньше за праздничным столом с детьми вместе одни и те же любимые советские, русские да украинские песни поём. А сейчас я ихние эти новые песни никак не пойму. Там же ни музыки, ни стихов. Всё только тум-тум-тум да бум-бум-бум. А то и того хуже: пошлятина какая-то, типа «попробуй м-м, м-м, попробуй джага, джага». Я вот ведь запомнила, потому как чуть ли не из каждого утюга эту сладкую дурь слышу.

            – Жертвы «тик-тока», – вздохнул Сергей. – Может быть, мы и сами виноваты. Знаете, что мне моя Наташа, жена, перед смертью сказала. У нас, говорит, дети такие чёрствые выросли, потому что не в любви рождены.

            Надя во все глаза глядела на Сергея:

            – А разве вы не по любви поженились?

            Сергей, к собственному удивлению, смутился и опять отвернулся к окошку. Через паузу ответил:

            – Если честно… Мне нужно было осесть в Москве. Я Наташку в метро встретил. У неё в руках украинский костюм был в прозрачном полиэтиленовом чехле. А там веночек с яркими длинными лентами. Ну, я и заговорил с ней. Она в своём медицинском в танцевальном коллективе отплясывала. Стал ходить на их выступления. В общем, поставил себе цель. Родителям её понравился… Ну и завертелось.

            – И никогда не любили по-настоящему?

            – По-настоящему? – переспросил Сергей. – По-настоящему любил в десятом классе в Перми.

            – Вот из Перми вы от неё и возвращаетесь? Или тоже в командировке были?

            – И в командировке, и от неё, – задумчиво сказал Сергей. Посмотрел на проводницу и улыбнулся. – Она счастлива в браке: прекрасный муж, тоже двое сыновей. Она тоже Наташа. Удивительно – третья моя Наташа. А может быть, первая.

            Они не заметили, как поезд замедлил ход и остановился.

            – Ой! – только и вскрикнула проводница и бросилась бегом по коридору.    

            ***

            Из ноутбука Сергея Николаевича. Файл VIII.

            Нет, за ручку я с ней не ходил и портфельчик её за ней не носил, провожая домой из школы. Вообще не помню, чтобы мы когда-либо и где-либо шли парочкой. Но только каким-то образом всегда на всех общих фотографиях в честь окончания седьмого, восьмого, девятого классов мы с ней всегда оказывались рядышком, плечом к плечу, тесненько-тесненько. И бойкие девчонки-одноклассницы, пряча свою зависть под насмешливые улыбочки, вырезали в тетрадном листике дырку в форме сердечка, накладывали на это фото, и мы с Наташкой Давыдовой оказывались в таком «предательском» каше. Эта лирическая аппликация во время урока передавалась с парты на парту, пока не попадала ко мне, и я в гневе рвал на мелкие кусочки ни в чём не повинный «сердечный» листик в клеточку.

            Ох уж эти мои инфантильные, но агрессивно любопытствующие друзья-одноклассники! Мне иногда казалось, что они за нами наблюдают, как за подопытными кроликами. А мы ведь так с Наташкой старались прятать от других свою взаимную влюблённость. Это поразительно, что мы оказывались рядом на памятных фотографиях. Какой-то неуправляемый нами магнетизм. И вот тебе, пожалуйста, – «естествоиспытатели» получают вожделенный материал для своих опытов. Право, часто хотелось убежать от них, спрятаться. И мы спешили после уроков по своим домам – а учились мы в первую смену, – чтобы, пока не вернулись вечером родители с работы, побыть предоставленными самим себе. Я сразу же бросался к телефону и набирал её номер, она отвечала, и тут оживал наш телефонный роман. Роман в стихах: я читал стихи, она слушала, а я ловил её прерывистое дыхание, или глубокие вздохи, или вдруг даже всхлипывание.

            – Снова выплыли годы из мрака…

            Я влюбил её в есенинское пульсирующее большое поэтическое сердце.

            – … Да, мне нравилась девушка в белом, но теперь я люблю в голубом.

            – Как грустно, – сказала она. – Вот так и ты уедешь…

            Откуда она знала? Будто в сказочное зеркальце смотрела и видела не такое уж далёкое будущее. Мне казалась она умнее всех в классе, скромнее всех, порядочнее. Может быть, среди наших девчонок в этом смысле и не так уж трудно было выделиться. О, это ещё те были штучки! Молодые, да ранние.

             Однажды, уже в десятом классе, в самом начале учебного года меня спрашивает Светка Северцева, наша староста, отличница, любимица всех учителей, общепризнанный лидер не только нашего класса, но, пожалуй, и всей школы:

            – Ты чего это нагишом по квартире расхаживаешь? – и такая бессовестная насмешка поблёскивает в раскосых голубых её глазках.

            У меня даже спина похолодела от неожиданности: «Откуда она знает, что я, пока один дома, раздеваюсь догола и усиленно качаю мышцу эспандером да гантелями, а в перерывах подхожу к зеркалу платяного шкафа и с удовольствием разглядываю себя, напрягая то бицепсы, то пресс, и с радостью обнаруживаю на нём кубики. Выходит, это не у Наташки, а у неё волшебное зеркальце, в которое видишь сквозь стены и на дальние расстояния.

            Вскоре всё открылось. И всё оказалось до пошлости просто. В доме, что стоял через дорогу, напротив нашей хрущёвки, жила другая наша одноклассница Люба Боякова. Подружки они были с Северцевой. А у Северцевой отец был капитаном четырёхпалубного круизного теплохода. Однажды, в очередной раз отправившись в гости к своей подружке, Светка захватила отцовский профессиональный бинокль. И вот в этот «дальнобойный» капитанский бинокль с двадцатикратным приближением они меня из своего окна через всю улицу разглядывали голого. Представляю ехидную их радость.

            А тут, буквально через несколько дней после этого моего фиаско, Светка вдруг просит проводить её после уроков. Я поднял удивлённо брови, а она с такой трагической дрожью в голосе объясняет:

            – Мне страшно. У нас в доме большое горе. Ты же знаешь, мой брат служит на подводной лодке. Лодка пропала на большой глубине, и пока её не могут найти.

            Я знал, конечно, что её старший брат служит срочную на флоте. Как я мог не знать, когда она не раз этим хвасталась? Но я понятия не имел, что он подводник. Её трогательное признание меня так растревожило, что я, полный самого искреннего сочувствия её беде, забыв обо всём на свете, забрал у неё из рук портфель и зашагал рядышком, касаясь её плечом. Более того, мне хотелось её обнять, прижать к груди, как я видел в кино, и, успокаивая, всё гладить и гладить нежно по голове. Неудивительно, что, точно околдованный, полный душевного трепета, я вошёл в её квартиру и остался там до поздней ночи. Нет, ничего из разряда «так я познал…» не произошло, мы мирно пили чай с шоколадными конфетами. Мне кажется, я смотрел на неё, как преданный воин на Жанну д’Арк, и больше молчал. Без умолку говорила она, всё врала про службу на Балтийском флоте, про разные там страхи и ужасы. Говорю «врала», потому что впоследствии выяснилось, что братик её служил вовсе не на суровом Севере и не на подводной лодке, а в береговых частях Черноморского флота, откуда вскоре после наших этих романтичных посиделок благополучно демобилизовался. Я смотрел на неё, исполненный горького сочувствия, и в какой-то момент мне вдруг показалось, что она чего-то от меня ждёт. Собственно, я тут же и догадался, чего. Того, о чём я думал, когда мы ещё только шли к её дому. Обнять, нежно гладить по головке, ну и дальше, как в кино. В доме-то ведь, кроме нас, никого не было. Родители её, как она сказала, умчались в Мурманск искать сына. Хорошо, что она хоть не довралась до того, что они ныряют в ластах в Северный Ледовитый океан. Впрочем, я и в это бы в тот момент поверил. Меня будто дурман охватил. Вот уж справедливо можно заметить, что у слова «дурман» схожая этимология со словом «дурак». Дурак дураком, ибо, как мне потом одноклассники объяснили, родители её были просто в очередном круизе Пермь – Астрахань.  Сентябрь, пора арбузов, вот отец и прихватил с собой её мамашу. Но вся эта разоблачительная правда обрушилась на меня потом. А тут в первом часу ночи я уже готов был подняться с кухонной табуретки и… ну, как в кино. И тут в дверь позвонили.

            За мной пришли мои родители. Ничуть не удивительно, что они меня нашли. Одноклассники видели, что я ушёл из школы со Светкой Северцевой, а уж от Давыдовой-то Наташки мы подавно не могли улизнуть незамеченными. Телефон её, конечно, был у мамы, и я представляю, с каким наигранным равнодушием Наташка выдала всю информацию и продиктовала ей адрес.

            Виновато улыбаясь Светке, открывшей двери, родители стояли в дверях, неловко переминаясь с ноги на ногу. Они так и не перешагнули порог прихожей, я быстро схватил с вешалки куртку и выскочил к ним на тускло освещённую единственной подмигивающей лампочкой лестничную площадку. Домой шли молча, огибая чёрные лужи с дрожавшими в них жёлтыми фонарями. Очевидно, пока я глотал горькую фантазию Светки про утонувшую подводную лодку, город окатил обильный дождь. Я шагал за родителями, и мне было так совестно, так жалко их. А они так и не спросили меня ни о чём. Ни когда мы пришли домой и уселись за столь поздний ужин, к которому они до этого так и не притронулись, ожидая меня, ни на следующий день – вообще о случившемся не было разговоров. Ничего не выясняла и Наташка Давыдова. Собственно, я-то однажды ещё попытался, набрал её номер и стал читать:

             Снова выплыли годы из мрака

            И шумят, как ромашковый луг.

            Мне припомнилась нынче собака,

            Что была моей юности друг…

            А когда я с чувством вины, но исповедальчески вдохновенно выдал: «Да, мне нравилась девушка в белом, но теперь я люблю в голубом», – она, не проронив ни звука, положила трубку. Услышав гудки, я с раздражением бросил на аппарат свою трубку. Откуда же мне было знать тогда?.. Да нет, я даже не догадывался о той интриге, которую смаковали все девчонки в классе. Оказывается, Светка Северцева поклялась на спор отбить меня у Наташки. И нужен-то я ей был только для того, чтобы выиграть пари на фирменную коробку конфет «Камские огни». Ну что тут скажешь?! Мелкие душонки! Грош цена! А вот набор конфет Пермской кондитерской фабрики, который подруги вскладчину купили Северцевой, был на то время самый дорогой и дефицитный.

            Вот и вся любовь. Окончен бал, завяли помидоры! Я гордо так в свои семнадцать лет решил:

            Что жизнь полна бессмысленной тоски,

            Что я познал её предательскую сущность,

            Что старше стал на целую любовь,

            И в дряблых жилах остывает кровь,

            И спелых яблонь тучность

            Уж не искупит мне увядшие листки.

            Так я с удовлетворением примерил на себя и понёс до самого окончания школы печоринский образ лишнего человека.

            Я и на вступительных экзаменах на русский курс Киевского театрального института читал отрывок из «Героя нашего времени» – сцену дуэли. «Вот мои условия, – провозглашал я с неподдельно смертной страстью, и глаза мои горели обличительным огнём. – Вы нынче же публично откажетесь от своей клеветы и будете просить у меня извинения…» Удивительно, что меня не прерывали, и я на всех конкурсных турах дочитывал весь отрывок до конца и завершал его каждый раз с праведной слезой: «Спускаясь по тропинке вниз, я заметил между расселинами окровавленный труп Грушницкого. Я невольно закрыл глаза…» И в этот момент я непременно закрывал глаза, и слеза катилась по щеке.

            Кто не согласится со мной, что студенческие годы – самые счастливые годы жизни? Меня эта новая жизнь захлестнула по макушку. Подхватила и понесла в своих счастливых розовых облаках. Новая молодая жизнь, новая Наташа, новая, и как я понимал, уже настоящая, любовь.

            А что ж та Наташа, первая, провинциальная, в меня влюблённая трепетная душа? Она писала, и я получал её письма на киевском главпочтамте до востребования. Распечатывал, читал и… не отвечал. Ни на одно не ответил. Для меня это уже было какое-то заблудившееся «ау». Что я мог написать? «Да, мне нравилась девушка в белом, но теперь…»

            Пролетело почти полвека, и вот теперь в поезде дальнего следования я возвращаюсь из своего далёкого прошлого. 

            Мои творческие встречи в Перми организовал муж Наташи Давыдовой, теперь уже Горюновой. Думаю, откликаясь на неуёмные просьбы Наташки, ему как директору Дома культуры имени Солдатова это несложно было сделать. Но он и устроил всё достойно. Полный аншлаг в большом зале исторического здания в стиле сталинского ампира в центре Перми. Аплодисменты, цветы… Господи, как всё до слёз трогательно! Прошлое окутало меня, словно сладкое марево, точно сон цветной. Ведь в детстве я ходил в этот Дом, тогда он назывался Дворец имени Свердлова, на «ёлки», получал подарки с шоколадками да мандаринками. А на ледяных горках, понастроенных вокруг него, пропадал все зимние каникулы.  О, как только выдерживал падения на льду мой нос? Благо, кровь быстро останавливал скомканный в горячей руке снежок.

            Натаха с мужем рассказывали, что сейчас возле Дворца – почему он, собственно, переименован в Дом? – строят зимой целый ледяной город: «Лабиринт», «Горка-покатушка», «Чаша с медведем». Они так по-детски взахлёб рассказывали, будто и не берут их годы. А ведь они уже бабушка и дедушка: старший их одарил внуком и внучкой. Младший тоже уже взрослый красавец-кавалергард, как сказал бы кто-нибудь из великих литературных классиков, но жениться не спешит, то есть официально брак не оформляет. Наташка по секрету мне сообщила, что живёт он с молодой красавицей, но не расписываются пока, вроде как любовь свою проверяют. Квартиру снимают. Такие вот они практичные нынче. Действительно, зачем зря деньги тратить на гульбище свадебное, если через годик-два без шуму, без гаму разводиться придётся.

            И правду надо сказать, младшенький у Наташки удался на славу. Парень видный вырос. Да уж не юный, конечно, ему уже хорошо за тридцать, но свежей яркой внешности его любой двадцатилетний позавидует. И душа, видно, добрая, щедрая. В мамку удался. Со старшим-то её сыном я мало общался, он всё семейством своим был занят, а вот Андрей, так младшего зовут, проявил ко мне максимум внимания.

            И на живописнейший берег реки Чусовой меня свозили. Той самой реки, на которой снималась бессмертная кинокомедия «Волга-Волга». И нежнейшей курочкой, в меру на гриле поджаренной, на роскошной даче своей потчевали. И супруг Наташи как вдохновенный тамада всё провозглашал тост за тостом и так часто мне водочку подливал из какой-то, как мне казалось, бездонной бутылки с золотой этикеткой «Пермь великая», что я будь здоров как наколюхался. Хорошо, что Андрей эту водочку даже не пригубил: специально, чтобы поздно вечером меня на своём серебристом «Hyundai» в гостиницу в целости и сохранности доставить.

            А на следующий день, предоставив мне возможность вдоволь отоспаться, повели меня в Пермскую художественную галерею на берегу Камы, галерею, знаменитую уникальной коллекцией деревянной храмовой скульптуры, широко распространившейся по Пермскому краю в давние века. И хотя я видел всё это не раз ещё в детстве, я полдня без устали, с абсолютно новым вниманием и опытом прожитых лет топтался перед этими деревянными божками-мучениками. И такое чувство во мне всколыхнулось! Чувство, подобное душевному триммеру, легко выкашивающему всякую траву забвения. Я будто помолодел на несколько десятилетий. Даже стишки сложились, и я их тут же, пристроившись на музейных лестничных перилах, записал в блокнотик:

            Дремлет лес, рябины в шапках,

            Заревому снегирю

            Не до спячки: в цепких лапках

            Держит алую зарю.

            Разметалась в щепки лыжа,

            Я смеюсь, я рад, что выжил,

            Пока мчался с той горы,

            Спотыкаясь о бугры…

            Сердце чует сталь иголки:

            Вспомнил вдруг под снегом ёлки

            И сугробов перевал –

            Вспомнил вдруг родной Урал.

            Деревянных там богов

            Стерегут в музеях,

            И они на нас глазеют

            Из неведомых веков,

            И туманит взор суровый

            Кровь из-под венцов терновых.

            А под конец моего турне в город детства повезли меня Наташка с Андреем далеко за город, в Белогорский Свято-Николаевский монастырь, храм Николая Чудотворца показать – величественное строение необыкновенной красоты. Меня усадили на переднее сиденье, рядом с Андреем, правившим своим четырёхколёсным «корейцем», Натаха устроилась на заднем сиденье и, подавшись вперёд ко мне, комментировала все виды, что вставали перед нами по дороге:

            – Вот, смотри, он сейчас-сейчас вырастет перед нами, как облако белоснежное.

            – Кто он-то?

            – Да храм Николин! Смотри вперёд, не оборачивайся! Вот сейчас-сейчас!..

            Я хотел ещё ей что-то сказать, съюморить по поводу её восторженного тона. Раскрыл было рот, да так и замер с отвисшей челюстью: прямо перед нами впереди поднялось над лесами и холмами, выросло и замерло на зеленеющей горе будто белое-пребелое облако.

            – Вот он, вот он! – воскликнула Наташка. – Храм наш великий! Загадывай желание! Чудотворец исполнит!

            Я загадал, что поцелую Наташку там, в храме.

            Мы поставили свечи, помолились у канона и вышли на смотровую площадку перед храмом. И открылась нам бесконечная панорама природы родной, скромной и величавой в этой своей скромности, мудрой, тихой, но волнующей аж до мурашек, до слёз.

            Андрей, точно вспомнив что-то, вернулся в храм, и, воспользовавшись этим, я попытался Наташку поцеловать. Потянулся к ней губами, а она, уперев мне в грудь ладонь, улыбнулась:

            – Ой, не надо, а то я разомлею.

            – Я тебе очень благодарен, – смутился я.

            – За что?

            – За то, что не сожгла мосты.

            – Ой, ну что ты, Серёжа, те шаткие детские мостики давно сами собой обломались. Мы теперь строим новый мост, а точнее, дом, дом нашей дружбы.

            – Какая ты счастливая! Счастливый твой дом. Я рад!

            – Ну, знаешь, – пожала она плечами, – всё в мире относительно, и в каждом доме, как говорится, под каждой крышей…

             Она не договорила: к нам подошёл Андрей. Он раскрыл плоскую коробку и протянул мне икону Сергия Радонежского:

            – Это вам! Ваш святой.

            Я принял его подарок, и мы обнялись. И такое тепло у меня по телу разлилось, будто я сына родного обнял, вернувшегося из далёкого далека.

            Возвращались мы в молчании, под аккомпанемент мирного урчания мотора. На душе был покой и мудрая светлая печаль. И вдруг перед нами открылась поляна люпинов. Почему-то я их не заметил, когда мы ехали к монастырю. По ту и другую стороны дороги голубые, синие, лиловые, розовые и почти алые высокие цветы.

            – Какая красота! – поразился я. – Андрей, а можно на минутку остановиться?

            – Да ради Бога! – охотно откликнулся «кавалергард» и нажал на тормоза.

            Густые заросли заострённых пышных кистей поднимались мне выше колен. Я шагнул в них аккуратно, чтобы не сломать ни одного стебля, раздвигая их руками, и казалось, от моих рук расплёскиваются по всей поляне яркие краски молодого расцветающего лета. Даже почудился мне лёгкий перезвон соцветий…

            ***

            Глава VII

            ... И чем дальше Сергей входил в заросли люпинов, тем выше вырастали их стебли. И вот уже лиловые длинные кисти соцветий шумели, звенели высоко над его головой. И клонились стебли, и раскачивались из стороны в сторону, толстые, как стволы деревьев. А звон уже переходил в неприятный треск, и треск этот всё сильнее и сильнее раскатывался по всей непроходимой тёмной чаще люпинов-мутантов. И запрокинул Сергей голову, пытаясь разглядеть хоть малюсенький небесный клочок среди плотно раскачивающихся на ветру крупных люпиновых соцветий. И вдруг они, нагнувшись к земле, так затрещали, что Сергей… проснулся.

            Долго соображал, где он среди такой темени, и только когда сосед-депутат на своей полке разразился очередным взрывом храпа, стало ясно, что поезд мчится сквозь тугую тьму, и часы убежали далеко за полночь.

            Конечно, сразу можно было понять, что под такой натренированный депутатский храп заснуть уже не удастся, и, тихонько отодвинув дверь, Сергей вышел в коридор вагона. Приглушённый свет не раздражал после темноты купе ещё не до конца проснувшиеся глаза, и, опираясь о поручень, Сергей уставился в ночное окно. А там вдалеке бежали редкие огоньки, да белая луна, стараясь не отстать от поезда, всё катилась по верхушкам деревьев.

            – Не спится? – услышал он у самого уха.

            Он обернулся – проводница стояла рядом, тоже упираясь одной рукой в коридорный поручень.

            – Вам тоже? – грустно улыбнулся он.

            – Мне положено по службе: скоро станция. А вы, понимаю, из-за храпа. Ещё бы, разве при таком трам-тарараме уснёшь.

            – Да нет, ничего, – снисходительно заметил Сергей. – Я бы уснул, если бы он хоть равномерно храпел. А то ведь уже вроде затихнет и вдруг как опять взорвётся – кажется, крыша сейчас рухнет.

            – Вообще-то храп вреден. Говорят, надо в таких случаях будить, – и проводница двинулась к не до конца прикрытой двери купе.

            – Нет-нет, что вы, не нужно! – остановил её Сергей. – Я совсем не хочу спать. Мне так хорошо.

            – Так хорошо… погрустить? – спросила проводница, поворачиваясь к окошку.

            – Да, пожалуй, – со вздохом ответил Сергей.

            – А я знаю почему, – подняв взгляд на бегущую за окном луну, призналась проводница.

            – И почему же? – взглянул на неё Сергей.

            Она молчала. Он всё смотрел на её профиль с распахнутыми на луну глазами. Наконец она повернулась к нему:

            – Давайте поженимся.

            Он поднял брови:

            – Неожиданный ход.

            – И никакой не ход, – она поморщилась. – Вы ведь и сами об этом думаете. Вам будет хорошо со мной. Не смотрите, что я всего лишь проводница.

            – А я и не смотрю. Каждый труд у нас в почёте.

            – Ой, только не надо вот этими лозунгами. Я лозунги не люблю, я достаточно в этой жизни перестрадала. Она короткая, жизнь наша, и надо Господа слышать. Слышать и видеть, что он тебе посылает. 

             – Ну да, вот послал храпящего депутата, – усмехнувшись, попытался отшутиться Сергей. – Такой вот попутчик.

            – Мы все попутчики в этой жизни, – не принимая его шутливый тон, печально ответила проводница. – Одни – дальнего следования, другие – на короткое расстояние. Кому какой билет выпадет.

            – Вы правы, Надя, – согласился Сергей.

            – Конечно, права. Поэтому не думайте, что я дура какая-то. Я серьёзно говорю. Я вот сейчас Толстого «Севастопольские рассказы» читаю. Там вся правда про войну сказана. Я читаю и вижу, как сыны мои погибали. Одна я, и вы такой же одинокий, хоть ваши сыновья и живы. Одиночество надо побеждать. Думаете, я не смогу вам быть, как Толстому Софья Андреевна?

            – О, не дай Бог! – рассмеялся Сергей. – Он же от неё сбежал.

            – Потому что она всё денежки считала. Мне ваши деньги не нужны, я сама могу заработать.

            – В семье все деньги должны быть общие, – всё улыбался Сергей, пряча свою растерянность, от которой ему уже становилось так неловко, хоть провались на месте.

            – Вы согласны? – она упёрла в него свой упрямый взгляд.

            – Надюша, – устало прошептал Сергей, – давайте так: утро вечера мудренее.

            Они помолчали, оба уставившись на свои отражения в чёрном стекле окна. Пред ними в раме окна предстал этакий нечёткий, в приглушённых красках, поясной голографический, подобный семейному, портрет.

            – Спокойной ночи, – едва слышно проговорила она, повернулась и быстро ушла по коридору.

            Прибытие поезда в столицу Сергей чуть не проспал. Растолкал его сосед-депутат:

            – Прибываем. Проводница уж давно к нам стучала. Она мне сказала, что я всю ночь не давал вам спать, так я и решил в последний момент вас разбудить.

            – Спасибо, спасибо, – бормотал Сергей, садясь на полке и протирая глаза.

            На выходе из вагона стояла стройная Надежда в ловко сидящей на ней изящной форме проводницы. Она дежурно всем улыбалась, подхватывала вещи, помогая вынести их из тамбура на перрон. Подхватила и чемоданчик Сергея.

            – Нет, что вы, – смутился Сергей. – Не надо, я сам.

            Он встал перед ней на перроне, пытаясь подобрать какие-то нетривиальные слова для прощания, и наконец выдохнул:

            – Спасибо за всё, Надя! До свидания…

            – Будьте здоровы! – ответила она, озарив его своей фирменной улыбкой, и тут же отвернулась, подхватывая сумку очередной пассажирки.

            Когда Сергей поднялся на эскалаторе своей станции метро, он услышал в подземном переходе звуки баяна. Пожилая женщина сидела у стены на низеньком раскладном стульчике, подобном тем, что используют рыбаки на своих промыслах, и, растягивая музыкальные меха, во весь голос распевала:

               Ридна маты моя, ты ночей нэ доспала

               И водыла мэнэ у поля край сэла,

               И в дорохгу далэку ты мэнэ на зори проводжала,

               И рушнык вышиваный на щастя дала,

               И в дорохгу далэку ты мэнэ на зори проводжала,

               И рушнык вышиваный на щастя, на долю дала. 

            Сергей достал портмоне, вытащил из него денежную купюру и опустил её в футляр баяна, лежавший перед женщиной.

            – Вот спасибочки! – воскликнула она, на мгновение прервав пение. – Мира и любви тебе, молодой человек!

            «Вот уж сказала, – подумал Сергей, поднимаясь из перехода и направляясь к своему дому. – Я, пожалуй, её ровесник. Впрочем, права Надежда, кто знает, кому какой билет выпадет?»

              Москва. 22.10.2023