Туго комбинируются ощущения «Русского воздуха»: сложно слоятся они, на сквозном дыхании поэтического трепета исполненные, и грусть, перевивающая стихотворение В. Пенькова, не отрицает таинственных воздушных высот:

            Ты можешь быть и слаще и прозрачней,

            ты можешь быть гораздо голубей.

            Но это ничего уже не значит

            для нищеты твоих же голубей,

            для огоньков за дальнею рекою,

            банальной ржи, банальнейших берез.

            Но только ты прохладною рукою

            нам отирал глаза от горьких слез.

            Краткая жизнь поэта, ёмко наполненная творчеством: до предела, до краёв, до одинокого растворения в глобальной всеобщности.

             Несочетаемые сочетания, некоторые грамматические изломы рассекали его стихи так, что повышали градус выразительности: ведь прямоговорение часто скатывается в примитив:

            Да. И звезда горит на небе.

            Да. Ветки. Ветки и ключицы.

            И это всё на горьком хлебе

            того, что всё равно случится.

            В один ли день? Неделю? Месяц?

            Не знаю. Но гляжу куда-то,

            где над тобою тонкий месяц

            в тревожных сумерках заката.

            Как своеобразно смешиваются природное и речевое… ветки…ключицы…

             Горечь хлеба грядущего: перспектива у всех одна – если только смерть не является выходом в подлинную подлинность: чьё золото будет ослепительно…

            Мы не узнаем до срока.

            …шумит прибоем сирень: море остаётся за стенами сжатости в определённом пространстве; сирень же накатывает прибоем, словно преображая предложенное в тонкий реестр жизненных фактов (хорошо – не фантомов):

            Сказка закончилась, кстати.

            Веки едва разлепив,

            видишь, что в белом халате

            девушка... или мотив...

            Мало ли что приблазнится.

            Ты на неё погляди –

            длинные стрелки-ресницы,

            крестик на юной груди,

            и отразилось во взоре

            то, что всегда над тобой –

            небо, как море и горе,

            белой сирени прибой. 

            Сказка, вероятно, кончается осознанием собственной смертности: багровой гущей накатывает ужас.

            Ни с кем не поделиться.

            Все такие же…

            Метафоры Пенькова необычны: перевозят обыденное в область невероятного:

            Ночь лежала чернотою в лузе

            голубых, как вечность, облаков.

            Было хорошо мне от иллюзий,

            хорошо без всяких дураков.

            И – необычность эта, как яркая игра пёстрых эпитетов – даётся на той свободе дыхания, когда труд не ощущается: расплавлен он в крепком составе поэтического вдохновения…как будто.

            …в природе растворяется человек: но природа… будто показана под янтарной плёнкой потустороннего, какое ближе, чем мы полагаем:

            Облепят бабочки лицо

            и руки мне, и плечи.

            От этой нежности в концов

            конце лечиться нечем.

            Река течёт под головой

            печального отряда.

            А по ночам собачий вой

            стоит над Эльдорадо.

            Инверсия, связанная с рифмой, воспринимается той своеродностью, что подтверждает высоту дара и меру мастерства…

            Чуть более пятидесяти прожил Владислав Пеньков – по физическим меркам: но сад свой словесный разбил так ярко, что дыхание вечности, окутав его, будто и смерть сделало не важной.