Формула света

***

В лесах и на горах вселенская печаль,

сгущается туман, окутывая даль,

уснул тишайший мир, ни шороха, ни вздоха.

Никто не запоёт, и не плеснёт веслом,

без музыки и слов слагается псалом,

и слышится в душе — кончается эпоха.

Ты чувствуешь её как нитевидный пульс,

и штукатурку стен в отметинах от пуль,

и ржавчину гвоздей, и лишаи на шпалах.

Блюстители ушли, закончились торги,

и не вернулся ветер на свои круги…

Я здесь одна с тобой — надежда прошептала.

А сёстры где твои? Поникшая сирень,

черёмуховый сон забытых деревень,

скитается душа, не находя приюта.

Ни зернышка овса, ни капли молока,

а в трауре зари темнеют облака,

и где-то лают псы, пронзительно и люто.

А ты одна со мной, и плачешь, и поёшь,

и льётся на тебя горячечная ложь,

в бессонных городах гремя вороньим граем!

Всё глубже в темноту, не достигая дна,

спускается душа, и, словно купина,

на медленном огне горит и не сгорает.

Сумерки

Смеркается день, расплетается нить,

и хочется плакать, и хочется пить

молящую музыку гласных —

слетающий, тающий, солнечный сок —

так малый росток раздвигает песок

неслышно, смиренно и ясно.

И вешней водицей весенний покой

кропить, и грустить над ушедшей строкой,

растаявшей снегом, уплывшей рекой

на север, где небо жемчужно...

Прости и забудь задохнувшийся крик,

шагни и оставь за спиной материк —

ни капельки больше не нужно.

Sine ira et studio

Проезжая промозглую серость промзон,

где бетонное крошево скрыто бурьяном,

ты молчишь, обжигающим чувством пронзён,

анархически пьяным…

Этим чувством ты смотришь сквозь годы вперед,

там всё тот же закат и всё те же руины,

те же мутные воды, в которых не сыщется брод,

та же желтая глина.

А вокруг прорастает и веет полынь,

и по ржавым решеткам ползёт повилика,

и цветет посреди человечьих пустынь,

как покой после крика.

И приходит смирение, и узнаёшь

нежность жизни, и смерти железную грубость,

правду тихой земли и крикливую ложь,

искривившую губы…

Ищешь воду, и льётся из ржавой трубы

тихоструйная, светлая как воскресенье,

и скрывает листва земляные горбы

одеялом осенним.

Чередуются жизни, как рифмы стиха,

перекрестия слов, переклички напевов,

осыпается боль, словно с камня труха,

без пристрастья и гнева.

***

Приходило во сне стародавнее горькое горе,

приходило и маялось в пепельном вдовьем уборе,

и под ливнем всю ночь опадала с деревьев листва,

и в душе было всё как за окнами, слёзно и сыро,

рваный ветер метался, и лужи как чёрные дыры

поглощали огни фонарей, пожирали слова.

Говорить я не мог, немота не впускала ни звука,

и в сознанье царила одна безысходная мука,

ощущение тягостной и неизбывной вины,

или даже греха, что уже искупить невозможно,

ничего не поможет, обеты и жертвы ничтожны,

все труды стали прахом и вихрями разметены.

И тогда я пошёл по неведомым прежде дорогам,

там, где правда земная ко храму бредёт из острога,

где смирения схима ложится на крылья ума.

Не искал я прощенья, и шёл, осенённый покоем,

словно сын согрешивший, склоняясь под отчей рукою,

или немощный странник, чью спину согнула сума.

А потом я почувствовал — кажется, мне полегчало,

словно сердца тоску в колыбели земной укачало,

и прохладной волной прикоснулась ко лбу пелена.

Всё ушло, всё растаяло, в тёмную ночь удалилось,

жёлто-алые листья ковром покрывают могилу,

дождь уже перестал, и теперь навсегда — тишина…

***

Я хочу быть стоном надломленной ели,

дальним звоном колокола в метели,

неутешным плачем у колыбели

на исходе дня,

потому, что в этом снова и снова,

и легко, и чисто, и проще простого

сквозь пустую речь прорастает слово,

и зовет меня.

Но меня не тронут пьяные слёзы,

и надрыв, и вопли, и кровь с навозом,

и вообще я не верю в соборность колхоза,

мне другое ближе —

одинокость креста над речным разливом,

и негромкий, но вольный шелест нивы,

и согбенная скорбь надмогильной ивы —

так я родину вижу.

Вижу вал земляной — то в некошеных травах,

то под белым снегом, и в детских забавах —

вот что вижу я у тебя, держава,

под кольчугой.

И не надо вычурных толкований,

завываний, истерик и целований —

в наше время играть и сорить словами

не заслуга.

Комарово зимой

Как сумрачен твой сон, твой предрассветный снег,

в холодной пелене за тонкой плёнкой век —

он полон тишиной…

В мерцающем снегу на просеке пустой

крупинки белых звёзд… космический покой

лежит передо мной.

Как льдинка на листе, как шёпот в пустоте,

как бледная ладонь на белой бересте —

любви моей следы

по ровному пути, где небо так легко

спадает и плывёт к тебе, как молоко,

над панцирем воды.

А где-то рыболов, усевшись, как баклан,

соседу прокричит, и слово сквозь туман

заклятьем зазвенит,

скользя по тишине, такой привычной нам,

раскатываясь вдаль по дюнам, валунам,

на хвою и гранит.

Над покоем

По тихому лесу берёз и крестов

бродить одному без оглядки,

и чувствовать запах могильных цветов,

прохладный и чуточку сладкий,

и слышать, как плачут осколки миров,

с тобой в резонанс попадая,

и видеть сквозь рдяный осенний покров,

что там — только клетка пустая,

что цепи истлели, а пепел остыл,

и певчая птичка взлетела,

и кружится возле темниц и светил

без памяти и без предела…

Ах, память моя, тонкий пульс родника,

биение алой аорты!

К тебе прикоснешься, а ты глубока,

как море, покрывшее мертвых,

и глядя в тебя, начинаешь тонуть,

и в холоде смертного вздоха

на трещине льда обрывается путь,

в пучину уходит эпоха…

Былая Россия лежит в глубине,

сквозь сон безутешно рыдая,

и плач её стелется, оледенев,

как в поле позёмка седая.

Но видишь её все светлей и святей,

заветной и горестной горстью,

и четырехзначные даты смертей

друг друга сменяют как вёрсты,

и хочешь проснуться, и жаждешь лететь

к лазури апрельских проталин,

а в сердце поёт колокольная медь,

и счастье растет из печали!

То родина веет весенним листом,

вздыхает берёзовым дымом,

и душу твою осеняет крестом

воздушная персть Серафима.

***

Ложные солнца в морозной дали

бледными розами тихо взошли,

небо слезой замерцало,

золото солнц и снегов серебро

лезвием тонким скользят под ребро

и леденеют металлом.

Ясно до звона, но меркнет в глазах,

чёрным огнем налетела гроза,

и задрожали колени,

сердце упало в бездонную даль,

льдинки звенят, и мерцает хрусталь,

кружатся синие тени.

Солнце вдохнуть, захлебнуться зимой,

крылья раскрыть над печалью земной,

и рассмеяться беззвучно.

Лёгким касанием карандаша

строки любви возвращает душа

в небо над садом Нескучным.

Одиночество

Когда коснётся одиночество

изломом высохших ветвей,

и отзовётся только отчество

из горькой памяти твоей,

тогда ты всё увидишь заново,

как в детском радужном стекле —

предутреннее, первозданное,

единственное на земле.

Увидишь, словно не утрачены

в десятках прошуршавших лет,

в быту и беготне горячечной,

в дыму дешёвых сигарет —

ни муравы прохлада дивная,

ни тёмных елей тишина,

ни восхищение наивное

смешной девчонкой у окна.

***

Весь вечер думал о тебе, полночи не могу заснуть,

как будто сквозь теснины гор устало вьётся путь,

и седина моей тоски, как бледный холод ледника,

восходит в небо надо мной, светла и высока.

По шрамам памяти бреду на этот дальний свет,

и поднимается росток, любовью отогрет,

и кажется — опять весна, капель и ручейки

в одном движении твоей протянутой руки.

Но кто ты, верная моя — надежда, символ, дух?

И как тебя мне повстречать, когда я слеп и глух,

когда я всё давно забыл, рассыпал, растерял,

и цвет души моей поблек, склонился и увял?

Но ты, я верю, навсегда запомнила меня,

как чистый холод родника и теплоту огня,

и как письмо издалека, в чужбине и в ночи,

и покаянную мольбу — ты только не молчи!

Помилуй и прости меня — я был таким земным,

что даже звёзды и цветы преобразились в дым,

и в лёгкий пепел на руке, помарку на листе,

луны туманный ореол в полночной высоте.

Но дальше — тихий разговор с тобой наедине,

и долгожданное прощенье, и слеза во сне,

и ритма нервный перебой, как трещина в строке,

и счастья потемневший грош, зажатый в кулаке.

***

Как ветка цветущей сирени в пыли придорожной,

как стёртая надпись — её не читают давно,

и ворох мечтаний о том, что вовек невозможно,

и в пифосе греческом россыпью праха зерно —

так эти слова, старомодные формулы света

над летом зеленым и снежно-хрустальной зимой,

так эти слова — изначальная сущность поэта,

сроднённая с русской натурой и русской землей.

Не дай им пропасть, незнакомый случайный читатель,

цветок подбери и светильник не дай потушить,

и место найди им в просторной и светлой палате

своей молодой и взыскующей счастья души.

И будешь ты странником, и полетишь по вселенной,

увидишь пространство, постигнешь его красоту,

и вечную правду познаешь в зерне сокровенном,

что скоро поднимется деревом в алом цвету.

И пыль со священного камня смахнешь осторожно,

и древняя надпись проступит сквозь мраморный прах,

и будет вершиться всё то, что слывет невозможным

на море и в небе, в огне и в горах.