*

            Из ноутбука Сергея Николаевича. Файл IV.

            Когда всех проэкзаменовавшихся зазвали в аудиторию и Быков зачитал протокол с оценками, я просто окаменел от потрясения. Он назвал мою фамилию и объявил:

            – Два, – и бросил равнодушный взгляд в мою сторону.

            А когда счастливые победители и унылые проигравшие вышли из аудитории и, вполголоса переговариваясь, стали покидать здание, я под их короткими взглядами почувствовал себя жуликом. Будто даже не они во мне ошиблись, а я их подвёл, обманул, не оправдал надежды, как та лошадь из анекдота, на которую мужик поставил на скачках, а она пришла последней и вынуждена была нелепо оправдываться: «Ну не шмогла я, не шмогла!»

            Перед кем же мне оправдываться? Перед самим собой? Да мне жить не хотелось!

            В опустевшем холле я стоял совершенно потерянный. Куда, собственно, теперь направить свои утратившие целеустремлённость стопы. Я направился к окну, возле которого стоял ряд кресел с откидывающимися сиденьями. Видимо, вынесенные кресла из кинозала. Может, какой-нибудь кинотеатр их подарил Высшим курсам кинорежиссёров и сценаристов. В то время, кстати, кинотеатры по всей стране, часто огромные современные здания, выстроенные в советское время в центре городов и во время перестройки получившие горбачёвскую разрушительную так называемую свободу, превращались в магазины обуви, заграничных шуб и других импортных шмоток и жевательной резинки. Тот же Сергей Соловьёв кричал на пятом съезде кинематографистов, съезде-убийце отечественного кино: «Отпустите прокат, отпустите прокат, мы сами деньги заработаем!» Ну, отпустили. К американской радости, горбачёвская камарилья пустила в свободное плаванье некогда государственный кинопрокат. И наше кино, опять же к радости Штатов, соединённых во вражеский клубок затаённой ненависти и агрессии ко всему советскому, а затем к российскому, рухнуло. А в многочисленные видеосалоны, спешно организованные там, где многолюдье, например, на вокзалах и даже в отдельных вагонах поездов дальнего следования, стремительным потоком хлынула американская киножвачка. На экранах и плакатах победно заиграли своими накачанными мускулами Шварценеггер и Сталлоне и своими спецэфектными выкрутасами задавили нашу актёрскую школу переживания, а вместе с ней вскоре и зрительский интерес, и любовь к отечественному кино, и в итоге умение сопереживать ему. Так с хитрым заокеанским упорством взращивалось новое проамериканское поколение потребителей. Чужих среди своих. Своих городов, своих сёл и деревень, своей русской природы, своей русской земли. И неглупый, безусловно одарённый Сергей Соловьёв, вскоре прозрев и увидев, что творится с его миром кино, вдруг дёрнул себя за жиденькие седые волосики: ай-ай-ай, мы совершили ошибку, отпустив на вольные хлеба отечественный прокат. Так чёрт подери! А ты что, не понимал, что кто её ужинает, тот её и танцует, что, если государство даёт деньги на производство фильмов, то оно должно иметь возможность эти деньги как-то возвращать. Иначе кина не будет! Его и не стало. А такой вот кинополководец, каким был Сергей Соловьёв, должен был бы застрелиться или утопиться, или повеситься, или отравиться, или… Ну, раз привёл своё войско к погибели…

            В те минуты в холле Высших кинорежиссёрских курсов мне как раз пришла мысль покончить со своими муками раз и навсегда: Москва-река… мост…

            Как же мне жалко стало себя! Никогда-никогда я не буду автором! В любом кинозале я буду только зрителем. Я опустился в кинотеатральное кресло у окна и заплакал. Тихо, не всхлипывая, как осиротевший ребёнок.

            Из аудитории вышли Ролан Быков и Владимир Фокин. Маленький, лысенький, полненький, такой благополучно-кругленький, наконец-то почувствовавший себя хозяином времени, Ролан, и высокий, тогда ещё, в сорок-то один год, не располневший Владимир Фокин. Ну, Быков-то, понятно, на тот момент был для меня непререкаемым авторитетом, но и Фокина я уже тогда знал и за вполне достойные фильмы «Александр маленький» и телевизионный «ТАСС уполномочен заявить» уважал. Что касается Богом поцелованного Ролана, то его статью в несколько страниц из журнала «Юность», о воспитательном значении кино, я вырезал, сложил вчетверо и постоянно носил в нагрудном кармашке, как цитатник Мао Дзэдуна. Не помог мне этот талисман. Верь вот так вот в разные сказки. Когда сейчас они вышли вдвоём в холл, я почему-то вспомнил о коварном тигре Шер-Хане, сопровождаемом льстивым шакалом Табаки из киплинговского «Маугли».

            Ролан заметил меня, поглядел-подумал и поманил пальчиком. Я, утирая сопли, подошёл.

            – Садись, – скомандовал мэтр.

            Мы уселись с ним рядышком в такие же кинотеатральные, что стояли у окна, кресла. Фокин встал перед нами. Быков с угрюмым видом глубоко вздохнул:

            – Молодец, – похвалил он, не глядя на меня. – Хорошо отвечал.

            – Что ж вы мне двойку поставили? – всхлипнул я.

            – Специально! – безапелляционно заявил, повернувшись ко мне, Ролан. – Я бы тебе и за письменную твою работу двойку поставил, если бы не анонимной она была. Если б не номерами вас требовали свои опусы отмечать, а фамилиями подписывать. Ты, кстати, отличную историю придумал.

            Я в ответ только носом шмыгнул.

            – А сам написал? – неожиданно спросил Фокин.

            – А как? – поднял я на него глаза. – А кто же ещё? Нам же в течение шести часов только в туалет можно было выйти.

            – Ну, всяко бывает, – усмехнулся он. – Бывает и в туалете подсказку найдут.

            – Я по туалетам темы для своего кино не собираюсь искать, – пробурчал я вызывающе и опустил голову.

            – Разумно, – поддержал Ролан. – Ну, вот что, мастер, я двойку тебе поставил, потому что учиться тебе не надо. Время только терять. Ты уже кино снимать можешь и должен. Возвращайся ты в свою мать городов русских, у вас там есть такой Миша Беликов, председатель Союза кинематографистов Украины, он тебе поможет дебют снять, найдёт средства, а там у тебя пойдёт дело.

            Я поднял брови, уставившись в лаковые штиблеты Фокина, и проныл:

            – Кто же мне поверит, если вы не поверили?

            – Вот ты ё… здрасьте-пожалуйста! – воскликнул Ролан и хлопнул себя по коленкам. – Да поверил я тебе, поверил, только я курс набираю специально из своих ассистентов, помощников, понимаешь, которые у меня на разных моих картинах работали. У меня все места уже для них предназначены.

            Я удивлённо взглянул на него своими мокрыми глазами:

            – А зачем же вы конкурс на весь Советский Союз устроили?

            –  Вот ещё чудак-человек! – воскликнул Ролан с гневным возмущением, как показалось мне, слегка наигранным, хотя актёр он был замечательный. – Ты что, не понимаешь, что всё должно быть оформлено по закону?! Ну, знаешь ли, художник должен быть наивным, но не до такой же степени!

            Так за этими разговорами-уговорами мы просидели целый час. И, видимо, понимал Ролан Антонович, что не случайно и недаром он мне этот час уделяет. Незаурядный был человек Ролан Быков. Большой талант.

            Весь остаток дня я как неприкаянный бродил по Москве. Поздно вечером пришёл в дом, где остановился у приятелей. От ужина отказался, завалился на разостланную мне постель на диване. И всё же спать не хотелось. Раскрыл начатую в толстом журнале повесть Приставкина «Ночевала тучка золотая». Читаю и чувствую, что от этой мрачной «Тучки» ещё больше опечалилась душа моя. Пролистнуть, поскорее пролистнуть, пока ещё теплится надежда увидеть свет в конце затянувшего меня туннеля. И тут я наткнулся на рассказ Анатолия Кима «Остановка в августе». До чего же хорошие люди оказались герои этого коротенького рассказа. Особенно главный – молодой парень, солдат, отказавшийся убивать человека. Вот он – свет. В окутавшей меня тьме он мне будто руку протянул. Я положил под подушку журнал, прикрыл глаза и с ощущением мира в душе, нет, с ощущением гармонии всего мироздания, уснул.

            Когда проснулся, боялся откинуть одеяло: мне казалось, что у меня нет ноги, как у моего отца. Для него, солдата роковых сороковых, Великая Отечественная началась в первый же её день – 22 июня. В предрассветный зыбкий час бежал он, ещё не проснувшись до конца, из казармы к Каменец-Подольской крепости, где стоял его автофургон – боевая радиостанция. Бежал, толкая землю крепкими ногами, бежал навстречу своей молодой и горькой судьбе.

            А дальше – кровопролитные бои и изнурительное, в отчаянье и поту, отступление по пыльным дорогам знойной Украины. И было-то ему только девятнадцать, а уже 12-го июля, в самый день его рождения, в бою под Бердичевом его тяжело ранило в ногу: пятку осколком оторвало. Дальше – полевой эвакогоспиталь. С ним выходил из окружения. Был оставлен в числе других тяжелораненых на попечение главврача ружинской районной больницы. Но и без них, без самых тяжёлых, госпиталь так и не вышел к своим: фашистские танки его просто раздавили.

            В Ружин же вскоре вошли немцы. Первое, что они сделали, – забрали для своих раненых всю анестезию в местной больнице. А у отца после всех мытарств газовая гангрена началась. Ногу пришлось ампутировать без всякого обезболивания. Просто навалились сёстры и нянечки и держали что есть силы. Он, по мирному своему представлению о медицинской операции, думал, что её будут делать под наркозом, и поначалу кричал: «Я не сплю, я не сплю!..» А как кость стали пилить, потерял сознание. Но выдюжил: молодой ведь. Вот лейтенант чуть постарше был, так он подобную операцию не пережил: сердце разорвалось.

            Немцы быстро в районе освоились со своим «Neuordnung»* и, добравшись до больницы, судьбу раненых бойцов Красной Армии решили со всей своей национальной пунктуальностью и, как сейчас выражаются, в полном соответствии с новейшими на то время технологиями европейской цивилизации.

            Как-то утром к больнице подъехал глухой фургон. В него стали грузить раненых. Кого-то, кто мог как-то, хоть на четвереньках, передвигаться, гнали к машине под конвоем, кого-то грузили в фургон вместе с носилками. Это была душегубка, и за селом на краю поля возле леса уже вываливали трупы в глубокую большую яму.

            ______________________

            * Новый порядок (нем.)

            Отец в числе нескольких молодых бойцов избежал этой страшной участи. Он уже мог передвигаться на костылях, и его с группой выздоравливающих раненых главврач Панас Матвеевич Коломиец накануне ночью вывел из больницы и спрятал по хатам надёжных, уважающих его односельчан. Так отец попал в семью моей мамы, связанной с партизанским подпольем. Ему было двадцать, ей – пятнадцать. Юные сражались в партизанском отряде. Да что удивляться: бойцами отряда были и совсем дети.

            В сказке Андерсена безногий оловянный солдатик полюбил прекрасную бумажную танцовщицу, а танцовщица – солдатика. Только в сказке они погибли в огне печи. Сказочная любовь и мужество отца и матери моих защитили их от испепеляющего огня самой страшной войны двадцатого века. Библейская по силе своей любовь. Библейские страдания и борьба великого поколения. И Победа Великая.

                  *

            Из ноутбука Сергея Николаевича. Файл V.

            Утро пыльными солнечными лучами рассекало комнату. Я решительно откинул одеяло – обе ноги мои оказались на месте. Просто левая, видимо, от переживаний, за ночь так онемела, что я её практически не чувствовал. Но это дело поправимое. Передо мной теперь стояли задачи куда серьёзнее. Я вспомнил разговор с Роланом Быковым, достал из-под подушки журнал с рассказом Анатолия Кима, раскрыл его, пробежал по нему ещё раз и сказал себе: я должен это снимать. В конце концов, это долг перед отцом. Кино – это была мечта его юности. Как большинство людей его времени, он боготворил киноактёров, а поход в кино никогда не был для него рядовым событием, это был всегда праздник, подарок, впечатлением от которого он мог жить несколько дней. Например, трилогию фильмов о Максиме* с Борисом Чирковым в главной роли он пересматривал в юности по несколько раз. Когда школьная учительница спросила его: «Чем же тебе Чирков так нравится?», он ответил: «Он очень красивый». Учительница рассмеялась. Отец смутился. Под «красивый» он конечно же подразумевал не внешние, куда как ординарные, данные актёра, а его талант, его зажигательный темперамент, его обаяние. Подражая ему, отец выучился игре на гитаре и, обладая идеальным музыкальным слухом, задушевно пел, аккомпанируя себе на семиструнке, а трансформируя струны под гавайскую гитару, играл даже классические произведения. Как же могла не влюбиться в него моя мама, отчаянная, взволнованная, смелая украинская девушка.

            Перед самой войной отца приняли в труппу театра, и буквально накануне призыва в армию он вышел пусть в маленькой роли, но на профессиональную сцену. А уж искалеченный на фронте да обременённый

            _________________________________

            * «Юность Максима», «Возвращение Максима», «Выборгская сторона»

            семьёй, которой ой как непросто жилось в послевоенные годы, он не смог начинать всё сначала в театре. Он выбрал журналистику и, несмотря на все сложности послевоенного быта, сумел заочно окончить институт и стал редактором газеты. Однако театр, кино всегда оставались его мечтой, воплощение которой он видел теперь уже в призвании своих сыновей. Оговорюсь тут сразу, что был у меня ещё и старший брат, окончивший актёрский факультет театрального института, который впоследствии окончил и я. Брат снимался в кино и в театре успешно служил и дослужился до Народного артиста России.

            Теперь этот глюк, будто у меня нет ноги, я понял как напоминание о том, что я должен воплотить мечту отца – снимать кино. Во что бы то ни стало. И герой прочитанного рассказа тоже мне кивал: твой отец со смертью за жизнь боролся, вот и я, как он, за жизнь стою, так расскажи обо мне в кино.

            С этим всепобеждающим чувством я и вернулся в Киев. Надо ещё добавить, что на прощание я решил высказать Ролану всю боль, что накопилась после вступительных экзаменов на Высшие режиссёрские курсы – такой без зазрения совести организованной им всесоюзной обманки. Я приехал на «Мосфильм» в творческое объединение «Юность», которым Быков руководил. Его не застал: секретарша сказала, что Ролан Антонович на заседании Верховного Совета СССР. «Бармалей»* в годы перестройки достиг таких высот, о которых в прошлом он не мог даже мечтать. Я остался ждать в приёмной. Долго ждал. Наконец он появился. Увидев меня, громко выматерился, но всё же в кабинет пригласил. Я прошёл, встал у края его письменного стола, опустил голову и, глядя на его башмаки, выдал горячий обвинительный монолог. Привести его дословно не могу. От   перевозбуждения просто не помню, что конкретно говорил, но смысл можно свести к приговору героя «Овода» Артура Бертона, которым он пригвоздил бедного Падре Монтанелли: «Я верил в вас, как в Бога..., а вы лгали мне всю жизнь!»

            Кстати, я ещё с детства чуть ли не наизусть знаю этот роман Этель Лилиан Войнич: мама взяла с полки книжку и протянула мне: «Прочти». Помню, проплакал на кухне, когда ночью дочитал его.

            Теперь в кабинете Ролана Быкова на «Мосфильме» у меня тоже от психологического напряжения увлажнились глаза, но я резким движением достал с груди «цитатник» – его статью в «Юности» о трепетном отношении к детям – и припечатал сложенные плотно страницы журнала на угол дубового стола. Ролан молчал. Эх, жалко, что я не поднял голову и не взглянул в этот момент ему в глаза. Трус! Единственное, на что у меня хватило сил, так это крепко ударить ладонью по столу, повернуться и чуть не бегом выйти вон.

            ______________________________________________

            * В своём новаторском фильме «Айболит-66» Ролан Быков сыграл Бармалея.

            И всё же я уезжал из отринувшей меня Москвы с надеждой и даже руководством к действию, которыми, надо быть справедливым, вооружил меня всё тот же гениальный Ролан Антонович. В поезде сердце моё стучало в такт стуку колёс: я уже мысленно снимал свой первый в жизни фильм. О, какой творческой радостью вдруг стала наполняться душа моя!   

            Однако на студии Довженко никого моё вдохновение не зажгло. Совершенно равнодушно отнёсся ко мне и моей идее «подвижник» Беликов. Да к кому я только не тыкался сначала с рассказом, а потом с уже написанным по нему сценарием. Кстати, сам Анатолий Ким, к которому я с этим сценарием смотался в Москву, высоко его оценил. Известный кинокритик Ефим Левин, работавший в то время в журнале «Искусство кино», написал в поддержку моего проекта отзыв, не поскупившись на самые хвалебные слова. И тем не менее довженковцы и, прежде всего, редактура объединения «Дебют», как раз призванного работать с такими начинающими, как я, воротили нос. Вот тут можно употребить затасканное «не было бы счастья, да несчастье помогло».

            Perestroyka, затеянная «маркетологом» пиццы,* настолько развалила хозяйство всей нашей необъятной Родины, что на процветавшей некогда знаменитой киностудии имени Довженко поголовно всем работникам в течение длительного времени совершенно нечем было платить зарплату. Ну нет на счету у студии ни гроша, только долги. Всё враз рухнуло.

            В этот как раз период исторической катастрофы и тотального развала я случайно знакомлюсь с бывшим секретарём райкома комсомола, организовавшим Центр научно-технического творчества молодёжи, Володей Сушко.

            Нет, по солидному – Сушко Владимиром Георгиевичем, ибо хоть он и помладше меня, но считаю его своим родителем, родителем меня как режиссёра. Я вручил ему свой сценарий. Через несколько дней мы встретились.

            – Мы читали твой сценарий со Светкой, женой моей, – откинувшись на высокую спинку вертящегося кожаного кресла и со значением хмуря лоб, не спеша произнёс Володя. – Вслух по очереди читали. Ночью закончили, и она говорит: «Надо помочь парню».

            Николай Мащенко, в то время директор киностудии Довженко, именитый украинский кинорежиссёр, наиболее известный экранизациями «Как закалялась сталь» и того же «Овода», поспешил запустить мою кинокартину в производство. Ещё бы: ведь я принёс на киностудию большие спонсорские деньги, гораздо больше, чем требовалось на это самое производство. Так хитро посчитал якобы требуемую смету затрат плановый отдел киностудии.

            К тому же снимал я споро, энергично, без ленивых растяжек, потому что знал чего хочу, потому что давно уже этот фильм снял в голове и в

            ____________________________________________

            * В 1997 году бывший политический лидер СССР Михаил Горбачёв снялся в рекламе американской сети пиццерий «Pizza Hut».

            сердце, осталось только перенести на плёнку. Благодаря этому вышла большая экономия. Всю её перевели в премию руководству студии и некоторым членам моей съёмочной группы, исключая меня как режиссёра-дебютанта. Так решила специально созданная комиссия по распределению возникшей экономии мною же на студию привлечённых средств. А меня даже никто об этом и не оповестил. Узнал только, когда деньги уже были разложены членами этой самой комиссии по их собственным карманам.

            Ну да Бог им судья. Главное, картину я снял. И тут уж точно моим судьёй был Господь Бог. Видно, эта моя тема согласно заповеди «не убий» вполне укладывалась в мировую гармонию Создателя. Хотите верьте, хотите нет, но Он мне помогал. Начиная с погоды. В то время как по всей Украине шли дожди, и съёмочные группы вынуждены были простаивать, над нами светило солнышко, и трудились мы, не теряя ни одного рабочего дня, ритмично и вдохновенно. Сами эти места, выбранные для нашей экспедиции, – а снимали мы на Полтавщине, родине Гоголя, – казалось, помогали своим живым и чистым дыханием застенчивой природы. Ну, например, когда мне нужен был в кадре ёжик, он на своих коротких лапках спешил выбежать из прибрежного лесочка. А мудрый уж, проскользнувший в низких кустах, после «приглашения» на съёмку точно проползал перед объективом кинокамеры по намеченному ему маршруту. Короче, снимал я на одном дыхании. Для кое-кого это покажется странным: ведь впервые. А я это проверял: на полнометражный фильм замахнулся человек, у которого до этого не было даже короткометражки. Впрочем, человек этот уже немало поработал в кино как актёр. И он уж знал наверняка, как не надо снимать кино, как должно работать режиссёру с артистом, оператором, художником, любым другим членом съёмочной группы. И ещё. Это был первый фильм, снятый на закате советской эпохи за внебюджетные средства. Улыбнёмся! Может, ещё и поэтому Господь помогал. Короче, съёмки завершил успешно. К тому же с перевыполнением производственного плана.

            Но мне, самоеду, этого показалось мало. Мне важен был суд мэтров кино. Таким мэтром ходил по студии Довженко Роман Балаян. Ещё бы! После того как он насытил свои «Полёты во сне и наяву» москвичами, звёздами всесоюзного масштаба: Янковским, Михалковым, Гурченко, Табаковым, – слух о нём прошёл по всей Руси великой. Вот я и пригласил уже к тому времени легендарного Романа Гургеновича в директорскую проекцию поглядеть мою ещё не озвученную, вчерне смонтированную картину.

            Когда в зале после просмотра зажёгся свет, Балаян устало поднялся из кресла и ленивым тоном сказал: «Пойдём в кабинэт». Ступая за ним, я подумал: «Ну, сейчас будет разнос, только держись». Но он сказал коротко: «Знаешь, если у тэбя нэт других способов зарабатывать дэньги, снимай, конэшно, но это нэ кино».

            Я пришёл домой, всё в ту же квартиру любимой тётушки, и плюхнулся в кресло возле журнального столика с телефоном. Боже, как скверно было на душе, до слёз. Жизнь опять потеряла смысл. Нет, она просто закончилась. Но белый телефонный аппарат указал мне свет в конце тоннеля. И светом этим был московский номер. Я набрал его. С той стороны трубку поднял Владимир Валентинович Меньшов. И хотя всем, и мне в том числе, хорошо известно, что Москва слезам не верит, я стал плакать ему в жилетку, то есть в телефонную трубку. Дело в том, что он согласился участвовать в этом моём режиссёрском дебюте в небольшой, но яркой роли и сделал её, как всё, к чему он прикладывал свой поистине мощный народный талант, замечательно. До Балаяна, когда Владимир Валентинович был ещё в Киеве, я успел показать ему несмонтированный, но кой-какой отснятый материал.

            Меньшов выслушал меня не перебивая, дал до конца выплакаться, а потом сказал: «Успокойся. У тебя получится хорошее кино. Я, когда снял «Москва слезам не верит», тоже вот так же, как ты, решил показать Юлию Райзману. Уж такому мэтру! Так вот он почти таким же текстом, как Балаян, припечатал мою картину. В общем, плюнь и разотри. У тебя будет хорошее фестивальное кино».

            И как в воду глядел: пошли призы на различных кинофорумах и самый первый – Приз за режиссуру Гильдии кинорежиссёров Союза кинематографистов СССР на первом кинофестивале «Дебют», который организовал всё тот же Ролан Быков. И вручил мне этот Приз классик нашего кино Марлен Мартынович Хуциев, кинорежиссёр, которого я считаю своим учителем, ибо каждый его фильм пересматривал как урок Мастера. Вручая мне диплом, он сказал, что, по его мнению, фильм мой заслуживает Гран-При, но у него как у председателя жюри только два голоса, и он не в силах был склонить к своему мнению коллег – амбициозных судей дебютного кино. Главный Приз отдали фильму о трёх бомжах. Время было такое: чернуха лилась отовсюду. Глядеть в объектив, замазанный дерьмом, и соответственно только так представлять события, людей и вообще жизнь родного Отечества – считалось самым достойным и смелым качеством подающего надежды молодого художника. Её, чернухи этой, на фестивале было до тошноты много. И среди работ конкурсантов, и в молодёжных мероприятиях, сопровождающих «Дебют». В рамках одного такого праздника свободы, в результате perestroyki обрушившейся на страну, в просмотровый зал молодые представители культуры андеграунда внесли эмалированную ванну, наполненную под кровь подкрашенной водой, и уложили в неё голого парня. Вслед за этим они разбросали козий помёт. Резко смердящие чёрные шарики раскатились по всему залу. Вот уж вонища стояла несколько фестивальных дней.

            Но всё это безобразие кануло в Лету, как и призовой фильм о бомжах. Мой, без особых претензий, кинорассказ о человеке, виновном лишь в том, что он отказался убивать человека, пробился, как зелёный живой росток сквозь асфальт. Фильм прошёл в прокате и живёт сейчас в интернете. Да, ещё один симпатичный нюанс! На том же быковском «Дебюте», на банкете по случаю закрытия этого кинофестиваля я с бокалом шампанского пробрался к Ролану Антоновичу, сидящему за столом, полном яств и напитков, зашёл с тыла и присел на корточки за его спиной.

            – Ролан Антонович, можно с вами выпить, – тихо сказал я ему в самое ухо.

            Он вздрогнул от неожиданности и повернулся ко мне. Повернулась и сидящая рядом его жена актриса Елена Санаева.

            – А почему, собственно, не выпить, – серьёзно ответил он, беря со стола свой бокал. – Поздравляю! Вот видишь, я был прав…

            – А если бы я от отчаянья покончил с собой, – улыбнулся я, приветливо кивая Санаевой.

            – Да брось! – поморщился Ролан. – Ты бы не покончил.

            Мы сблизили свои высокие бокала с золотым, сверкающим пузырьками напитком и звонко чокнулись.

                  *

            Глава IV.

            В дверцу купе постучали.

            – Да! – отозвался Сергей.

            Дверцу на треть сдвинула проводница:

            – В ресторане заказ надо сделать. Вы рыбу с рисом или котлету с пюре?

            – Рыбу с рисом, – отозвался Сергей.

            – Поняла, – и она мягко прикрыла дверцу.

            Сергей отодвинул ноутбук, поднял вытянутые руки и, закидывая их за голову, с удовольствием потянулся.

            «Вот пишу эти воспоминания, – подумал он, – для чего, для кого? Да так… потому что вспоминается вот… в дороге. Потому что деревья летят за окном. Потому что жизнь летит за окном. Улетает сиюминутное в туман забвения.  Потому что прошлое улетает от меня, улетает в тартарары. И я пытаюсь сопротивляться этому неуёмному лёту. Стучат вагонные колёса, будто тикают огромные часы. Их стрелки, будто жёсткие щётки, стирают из памяти прожитое».

            Как-то в прошлом, работая с дебютантами одной из своих кинокартин во время подготовки к съёмкам, Сергею пришлось заниматься культурным ликбезом. Вдруг выяснилось, что имена его кумиров Василия Шукшина и Григория Чухрая – для них пустой звук.

            – Как же так! – воскликнул Сергей. – А кому у вас на пороге ВГИКа памятник стоит?! Тарковскому, Шпаликову и Шукшину. Да вы просто не имеете право не знать, что они сделали в искусстве! Смотреть фильмы каждого! Будем обсуждать! И чухраевскую «Балладу о солдате» в первую очередь. Это стоит сотни ваших занятий по мастерству актёра.

            «Да, да, культура, искусство – вот что можно противопоставить молоху времени, – думал Сергей, моргая на мелькающие за окном ёлочки. – А кино может вернуть человека из прошлой жизни. Пусть на плоском экране, но живого, с его неповторимой мимикой, пластикой, неповторимой улыбкой и характерными жестами. Мы даже сможем благодаря звуковому кино услышать его голос. Кино – ответ смерти, кино – продолжение жизни. Не потому ли редко встретишь человека, который не захотел бы попробовать себя на съёмочной площадке».     

            Нередко люди, далёкие от актёрской профессии, например врачи или военные, просили Сергея снять их в своём кино хоть в эпизодике, да хоть в массовке…

            В дверцу опять постучали. Вошла проводница и поставила на столик блюдо с горячим пищевым контейнером из блестящей фольги. Рыбный аромат вырывался даже из-под его крышки.

            – Простите, что мешаю, – виновато выдохнула проводница. – Но ведь остынет же. Ой, а вы писатель?

            – Нет, – усмехнулся Сергей. Вздохнул и с неохотой признался, будто повинился: – Я кинорежиссёр.

            – Кинорежиссё-о-р! – и всплеснув руками, проводница присела на противоположную полку. – Так это вы новый сценарий пишете? Вот бы в кино сняться! Да мне хоть так… хоть пройтись просто. Хоть уборщицей там где-нибудь в сторонке шваброй помахать.

            И она рассмеялась.

            – Эх-х, – вздохнула глубоко с сожалением и тихонько хлопнула себя по коленкам. – Ну, не буду вам мешать, пойду…

            – Нет, нет, вы мне не мешаете, – отрицательно замотал головой Сергей. – Я уже отложил работу: устал.

            – Ну, тогда я посижу с вами с удовольствием, пока есть момент, – благодарно улыбнулась проводница. – Только вы ешьте тогда, а то остынет совсем. Я всегда любила смотреть, как муж ест, когда вечером с работы придёт. Я и готовить люблю…

            – Любили смотреть? – переспросил Сергей, разворачивая завёрнутые в салфетку вилку с ножом и открывая контейнер. – А сейчас муж уже не работает? На пенсии?

            – Ой, да мы уж давно разошлись. Ещё мальчики мои в школе учились.

            – Теперь уж взрослые?

            – Теперь уж их нет.

            – А где же они?

            – На небе мои сыночки… Ангелочки мои.

            Сергею стало как-то не по себе. Закралась мысль, что эта женщина лет пятидесяти не вполне нормальная: она вдруг побледнела, припухшие карие глаза увлажнились, а руки, прежде спокойно лежавшие на коленях, заходили ходуном, затряслись.

            – Вам нехорошо? – засуетился Сергей, взял со стола маленькую пластиковую бутылочку с водой, приданную к дорожному обеду, вскрыл её, с усилием открутив пробку, и протянул проводнице. – Глоток, пожалуйста. Вам полегче станет. Возьмите, возьмите…

            – Нет, нет, ничего, – она отклонила бутылку. – Сейчас. Сейчас пройдёт.

            Женщина вытянула из-под туго облегающего руку манжета своей форменной рубашки платочек и промокнула глаза.

            – Попейте всё-таки, – Сергей опять протянул воду. – Успокойтесь. Ваши маленькие ангелочки молятся там за вас.

            Она глотнула воды.

            – Они были уже совсем не маленькие. Они уже взрослыми мужчинами были.

            – Несчастный случай? – осторожно предположил Сергей.

            – Очень несчастный, – горько скривила губы проводница. – Война.

            Она опустила голову и замолчала, перебирая в руках платочек.

            – Специальная военная операция? – переспросил Сергей только лишь для того, чтобы прервать затянувшуюся паузу. – На Украине?

            – На Украине, – вздохнула женщина. – Под Артёмовском. Вот уж не думала, не гадала, что на Украине сынов своих потеряю. Я же сама-то украинка, Оксана я Пономаренко. И вот надо же…  Сначала младшенький мой, Олежек, а через месяц Володя. Вот и всё. И одна я теперь. Внучка с Вовиной женой осталась. Слава Богу, звонит иногда. Вот работаю, чтоб им помогать. А скорее всего, себе самой помогаю работой-то, а то бы с ума сошла.

            – Они военные были?

            – Нет, совсем нет. Добровольно ушли. Вова-то сразу, как СВО объявили, в военкомат пошёл. Пойду, говорит, нашу историческую землю от нацистов спасать. Но его врачи забраковали. Эритроциты у него повышенные обнаружили – значит, воспаление какое-то. А какое воспаление? Он же у меня с детства-то акробатикой занимался, мениск порвал. Ну, а теперь-то уж, когда ему двадцать девять было, колено-то о себе заявило: артрит с жуткими болями. Так он что придумал, мой хороший, он Олегу говорит: ты, дескать, пойди, сдай за меня анализ крови. Вот так и сделали. И ушёл он. Я и пережить-то это не успела, как уж Олежка заявляет, что он за братом идёт. Он младше Вовика был на пять лет, а вот не разлей вода. Вова всегда за Олежку горой. И во дворе, если что там, и в школе….

            Она замолчала, опустила голову, перебирая дрожащими руками складки на юбке. Молчал и Сергей, не зная, как её утешить. Неторопливо стучали колёса, будто молоток огромного маятника. Сергей тихо заговорил:

            – Они умеют коварно, подспудно, в долгую работать. Войну эту они давно готовили. Я как-то, уже порядочно лет тому назад, приехал в Киев. Принёс в одну из центральных библиотек, имени Леси Украинки, свои книги. В подарок принёс. Сборники своих кинороманов и несколько документально-художественных о партизанах, о подпольщиках сорок первого. О том, как они во время фашистской оккупации начинали свою борьбу. Как вооружались: искали брошенное оружие на полях боёв, или фрица какого-нибудь удавалось укокошить. Молодёжь стремилась в отряд, а принимали туда только с оружием. Всё я писал по воспоминаниям моих родителей. Они совсем молоденькими в этом отряде воевали, фашистов, бандеровцев били. Передаю я, значит, свои книги директорше библиотеки – милая такая женщина, ну, в возрасте уже, – а она мне показывает: вот какие книги высшее руководство приказывает среди молодёжи распространять. И держу я в руках книгу-альбом со множеством фотографий и пространными подписями, рассказывающими об «истинных борцах за вильну Украину», о бандеровцах, о «героях» ОУН-УПА, о «подвигах» нацбатальонов «Роланд» и «Нахтигаль». И всё с таким пафосом, дескать, «слава хгероям». На фото – все они сплошь в нацистской форме, в этих с детства ненавистных касках. Вся их символика: трезубы, свастика и прочая мерзость. Держу я эту книжку, а самому так хочется отшвырнуть её и скорее руки помыть. Кажется, кровь на этих страницах запеклась. А директорша библиотеки рассказывает, что эту гадость всё из Канады да из Штатов шлют. Причём всё на русском языке, чтоб побольше молодёжи охватить…

            Проводница слушала, глядя куда-то мимо Сергея, куда-то сквозь него. А на ресницах слезинки будто застыли. Нет-нет да блеснут, в ответ на луч закатного солнца, залетевший в купе.

            Помолчали.

            Она опустила голову и тихо заговорила:

            – Бабушка мне рассказывала… Она всю фашистскую оккупацию в Соколянке прожила… Село такое в Житомирской области. Зашёл к ним в хату дедов приятель. До войны активный такой партеец был. Жестоко так своих односельчан раскулачивал. А как немцы пришли, в прихвостни ихние подался, стал полицаем. Думал: теперь уже эта власть навсегда. Вот приходит он в хату. Принёс бутыль самогонки, шмат сала. Хотел у деда моего про партизан выведать. Чувствовал, гад, что есть тут связь. Ну, сели за стол. Бабушка из скудных запасов картошку сварила. Выпили. И говорит моему деду тот полицай: «Ось, кумэ, пьемо зараз з тобою хгорилку, а завтра, мабуть, вмыюся твоею кровью»*...    

             Она подняла голову и уставилась в окно своим немигающим взглядом. Вдруг точно очнулась:

            – Ой! Скоро станция. Заболтались мы. Расстроила я вас, покушать вам нормально не дала. Побегу я. А вы ешьте! Остыло уж всё.

            И она поспешила из купе.

            А Сергей всё вспоминал, как в последний раз приехал в Киев решать проблемы с тётушкиной квартирой, которую она, оказывается, задолго до своего ухода отписала ему, о чём он даже не знал, не ведал. И приехал он тогда в столицу Нэньки буквально накануне катастрофически разрушительного для Украины майдана. Он, этот злосчастный майдан, уже сплошь был тогда уставлен палатками.

            Сергей смотрел в окно на проплывающие за ним пожухлые или уже перепаханные поля и всё вспоминал: …

                  *

            ______________________________________________

            * Вот, кум, пьём сейчас с тобою водку, а завтра, видимо, умоюсь твоею кровью (укр.)

            Из ноутбука Сергея Николаевича. Файл VI.

            … Измученный мытарствами с оформлением наследственных документов, наглотавшись высокомерного равнодушия, а порой и беспредельного хамства местных чиновников, – помню, как прежде отец, приезжая погостить в Киев из Перми, часто говорил: «Здесь нет советской власти», – так вот я, измученный волокитой и вообще отсутствием хоть какого-нибудь законного порядка, с удовольствием принял приглашение Виолетты Викторовны Нижерадзе-Загородней, как она выразилась, посидеть за рюмкой чая, повспоминать-погоревать. Собственно, в этот дом, что в студенческие годы стал моим вторым домом, я позвонил в первый же день своего приезда в Киев. Но посещение фактически родных с юности стен всё откладывалось, всё мне мешала изматывающая маета по чиновничьим кабинетам. А тут сама Виолетта позвонила, и я с радостью полетел, так, как в далёкой юности летал в этот дом на крыльях любви.

            Стол украшали фарфоровые и хрустальные блюда с салатами и разнообразными закусками, в центре над ними возвышалась ваза с жёлтыми и голубыми гвоздиками, а возле неё бутылки с коньяком, белым и красным сухими и мускатом – любимым десертным вином покойного Константина Георгиевича «Мускатом белым красного камня». Я обратил внимание на гвоздики: где они такие голубые достали? Очень неестественный цвет. Наверное, нарочно «свiдомi»* садоводы вывели. Впрочем, существуют специальные красители для живых цветов, а во всеведущем интернете ещё и подскажут, как цветок перекрасить. Кстати, мои алые розы Виолетта, не освободив от целлофана, поставила в сторонке на буфет.

            За столом мы устроились вчетвером: Виолетта Викторовна во главе, напротив я, по сторонам дочь Наташка, любовь моя потерянная, и Владька Прищепа. Надо же, какая фамилия у него точная: он действительно прищепился к ней, как только мы с Натахой расстались. Он учился на параллельном курсе, и Наташка выскочила за него, это уж теперь ясно, мне в отместку. Но фамилию взяла двойную, свою славную оставила. И правильно сделала, а то, я думаю, Константин Георгиевич на том свете за эту семейку отказался бы молиться.

            Да, ещё дистанционно к нашей компании присоединилась Клавдия Петровна. Было ей уже за девяносто, и она по большей части лежала в своей комнате. Но ради торжественного приёма постель её застелили, и она сидела на кровати напротив раскрытой в нашу комнату двери, так что её слезящемуся взору был открыт и весь пышный стол и все мы – сотрапезники.

             Первым делом я предложил тост за светлую память Константина Георгиевича. Я глотнул коньяка и вспомнил, как он любил меня коньячком угостить и вообще, что там говорить, по-отцовски любил меня, любил своей суровой, но искренней любовью. Представляю, как же он переживал, что у нас с Натахой всё расстроилось.

            _______________________________________

            *свiдомi – сознательные, укр.

            Второй тост тоже предложил я. Встал и сказал: «За наши почти родственные, исторически давно сформировавшиеся отношения и вообще за дружбу между народами!» Виолетта криво усмехнулась и поспешно скрыла эту кривую улыбку за краем бокала с густым красным вином. Наташка взглянула на меня своими бархатными глазищами как-то особо пронзительно, будто хотела заглянуть в самую душу. Господи, столько времени прошло, а она хоть и располнела, а ничуть не потеряла своё очарование. И это растревожило меня, заставило сердце колотиться, будто мне не за шестьдесят уже, а снова, по крайней мере, двадцать пять.

            Владька Прищепа сразу проглотил свой коньяк и опять налил себе полный бокал. С трудом встал, вынимая свой упругий животик из-за кромки стола, и предложил тост за меня. Он сказал, что вся их дружная семья гордится мной, моими фильмами, моими сценариями, моими стихами и так далее, и тому подобное. Долго и не совсем внятно говорил, видимо, не зная, как закончить. Да, уж как-то быстро его хмель одолел. Наверное, не случайно ещё в институте ходили толки, что он особо пристрастен к спиртному. А ведь было-то ему тогда лет двадцать с небольшим. Жестоко же мне Натаха отомстила. Она, кстати, уставилась в свою тарелку, пока он витийствовал. Прервала его Виолетта:

            – Владичек, милый, догони уже свою мысль, и давайте выпьем!

            Выпили. Закусили. Я взглянул на сидевшую вдалеке на своей кровати Клавдию Петровну. Прищурился без очков-то, пожалел, что решил не надевать их и оставил в прихожей, в сумке. Тётя Клава глядела только на меня, и на губах её застыла улыбка. Захотелось уйти от всех к ней в комнату и присесть рядышком на её кровати.

            – А ты знаешь, Серёжа, – обратилась ко мне Виолетта, похрустывая огурчиком, – я вдруг тоже стала стишки пописывать. Представляешь?

            – Ну, вам и прежде нельзя было отказать в литературном даре, – улыбнулся я в ответ.

            – Хочешь, последнее прочитаю? Я его к предстоящему новогоднему празднику написала.

            – Буду рад.

            Она встала из-за стола, прошла в кабинет Кость Георгича и вернулась с толстым, по формату довольно крупным блокнотом. Раскрыла его, откинула шёлковую ленточку-закладку и начала читать:

            – Дай боже всiм в новому роцi *

               Зазнати щастя, успiх, мир,

               Добро стрiчать на кожнiм кроцi

               I жить всьому наперекiр.

               Нэх жиэ хвора Украiна!

               Хай глузду залетить пiрiна

               В Верховну Раду i Кабмiн,

               Хай здохне Путiн iже з ним.

               А нам судилося терпiть,

               Свое, що можемо, робить

               Та помаленьку йти вперед –

               Там нас чекае Happy end!

                I не кiнець, а перспектива!

                Нехай цвiте ваша родина!

                Нам не страшна зима холодна.

                Цiлую друзiв!

                                        Загородня.

            ________________________________________

* Дай боже всем в новом году                       А нам суждено терпеть,                   

             Узнать счастье, успех, мир,                           Своё, что можем, делать                  

             Добро встречать на каждом шагу                 И помаленьку идти вперёд -            

             И жить всему наперекор.                               Там нас ждёт Happy end!

 Да здравствует больная Украина!                 И не конец, а перспектива!

             Пусть ума залетит пушинка                           Пусть процветает ваша семья!

             В Верховную Раду и Кабмин,                        Нам не страшна зима холодная.

             Пусть сдохнет Путин иже с ним.                   Целую друзей! Загородняя.

            Ну, то, что она на украинском читала с таким утрированно западэнским выговором каждого слова, меня не очень удивило. Хотя в этом доме, как и в большинстве киевских семей, говорили по-русски. Ну, ладно. В конце концов, она ведь и прежде свои театроведческие статьи писала на украинском. Меня поразила услужливая глупость этого образчика примитивного стихоплётства. Откуда это в ней взялось? Ведь она всегда казалась умнейшим человеком, талантливым и справедливым. Когда она в советские времена избиралась в секретари институтской парторганизации, за неё проголосовали почти единогласно. Вот тебе, бабушка, и Юрьев день! Вот тебе и коммунистический секретарь! Что же это за перерождение? Что же это с тобой, бабушка Виолетточка, случилось? Прямо как в сказке про Красную Шапочку: волк бабушку проглотил и надел её чепец и очки.

            По завершении этого поэтического эквилибра и наступившей затем достаточно продолжительной паузы я осторожно заметил:

            – Виолетта Викторовна, дорогая, но ведь желать смерти человеку, который ничего вам плохого не сделал, это как-то не по-христиански. Вы же гуманист. И потом, это опасно для самого желающего: не копай яму другому, как говорится…

            Замечу, что тогда ещё на майдане только палатки стояли, ещё и намёка не было на тот ужас, что через несколько месяцев там разгорелся. Ещё никто, во всяком случае, никто из простых людей, не мог даже предположить, что на Донбассе начнётся такая страшная бойня. Откуда такая враждебность, немотивированная ненависть у человека, который всю свою деятельность когда-то посвящал непримиримой борьбе за светлые идеалы общности под названием «советский народ»?

            – Да! – запальчиво воскликнула Виолетта. – Бо вин ворохг нации. Бо цэ е наша самосвидомисть! Мы осознали свою значимость в общемировом пространстве. Украинцы – великая нация. От нас, с наших берегов пошло крещение Руси, с нас началось цивилизационное развитие человечества.

            – Да ради Бога, – примирительно вздохнул я. – Развивайтесь цивилизационно, но Путин-то чем вам не угодил?

            – Как это чем?! Сидит на газовой трубе и всем всё диктует. Мы не позволим вновь обратить нас в рабство.

            Я почувствовал, что начинаю заводиться:

            – Знаете, я не буду дискутировать на тему всех льгот, которые получает Украина, пропуская по газопроводу через себя в Европу российский газ да ещё подворовывая при этом…

            – Ещё в чём вы нас обвините?! – перебила меня Виолетта. – Может быть, в том, что мы носим сорочки-вышиванки, которые вы готовы срывать с нас и топтать их своими сапожищами?!

            – Ну, мама!.. – взмолилась Наташка.

            – Что мама, что мама?! – всё больше вскипала Виолетта, представая передо мной в таком воинственном образе, который мне даже присниться не мог. – Разве я не права?! Разве не строит козни Путин, только чтобы мы не вступили в Евросоюз, – и вдруг она качнулась к столу, вытаращив на меня глаза, будто этим «огнемётом» хотела испепелить меня. – Запомните, мы – Европа. Украина – цэ Европа. Наши браты – там, а так называемый старший брат нам совсем не брат, если он не желает народу Украины по-европейски богатой и сытой жизни.

            – Да разве?.. Да кто же не желает-то? – откинулся я на спинку стула и со стоном выдохнул. – Украина всегда предавала. На самых крутых исторических поворотах...

            Она не дала мне договорить, вскочила со стула и, простирая руку в сторону окна, вскричала:

            – Во-о-о-он!

            И тут же зарыдала, или мне показалось, что зарыдала, во всяком случае, издавая какие-то всхлипывания, она убежала в кабинет Кость Георгича.

            Все будто окаменели, не зная, что делать. Первым очухался Прищепа. Он налил мне и себе коньяка и свой бокал тут же опустошил. Я поднялся из-за стола и прошёл в комнату Клавдии Петровны. Склонился над ней. По щекам её густо текли слёзы. Она что-то хотела мне сказать, но, захлёбываясь, так и не смогла выговорить.

            – Простите! – сказал я и поцеловал её в обе щеки, чувствуя на губах соль её слёз. – Тётя Клава, родная моя, я вас очень люблю. Простите!

            Поклонился ей в ноги и прошёл в прихожую. Поспешил одеться, схватил сумку и вышел из квартиры.

            Уже спускаясь по лестнице, я услышал, как открылась дверь, и Наташка крикнула мне вслед:

            – Серёжа, подожди, пожалуйста!

            Во дворе она догнала меня. За ней ковылял, пошатываясь, и пьяненький Владик Прищепа.

            – Серёжа, ну подожди, – тронула меня за плечо Наташа, я остановился и повернулся к ней. – Не обижайся, пожалуйста. Мама после смерти папы какая-то другая стала, взбалмошная, что ли, неуправляемая какая-то. Такое впечатление, что папа её направлял, удерживал от необдуманных поступков.

            – Я всё понимаю, – попытался я её успокоить, заметив, что она готова

            расплакаться. – Не переживай, всё в порядке. Только знаешь, пожалуй, ты права: папа твой её бы сразу осёк. Как можно в мирное время желать смерти главе государства, президенту, которого избрал народ? Это значит, желать гибели всему этому народу. Ну, по логике ведь так? Это вроде как объявление войны. Чушь какая-то. Скажи маме, чтобы она эти стишата не поместила где-нибудь, в газетёнке какой-нибудь или интернете. Каким-нибудь воинствующим идиотам может и понравится, но нормальные люди оценят её как ду… Ну, в общем, ты поняла.

            – Да. О, Господи! Я не знаю, что нас ждёт...  я очень боюсь, – она опустила глаза и, всхлипнув, горько покачала головой. – Представляешь, у нас тут во дворе на детской площадке кораблик такой деревянный, детки по нему лазят, в моряков играют, а над ним флажок металлический на мачте. Так вот каждое утро меняется его окраска. Один мужик из нашего дома красит его в жовто-блакитный, а наутро другой, его же сосед по лестничной площадке, перекрашивает этот флажок в красный…  На днях в гастрономе встретила свою школьную учительницу по русскому и литературе Людмилу Клавдиевну. Старенькая уже, но, представляешь, мы узнали друг друга, обнялись. Так она рассказала, что русский язык уже в школе не преподают. Родители стонут на каждом родительском собрании, просят ввести хотя бы факультатив, но директор – ни за что. Все часы занял английский. Русской литературы ещё есть немного часов, но всё в переводах на украинский язык. А как-то она зашла в родную школу и видит – возле дверей библиотеки стопки книг бечёвкой перетянуты: Толстой, Пушкин, Лермонтов… Она библиотекаршу спрашивает: «Куда это книги приготовили?» А та: «А увезут куда-то, нам столько иностранной литературы не нужно».

            – На костёр, что ли, их? – пробурчал я. – Ну? Что скажешь? Это разве не твари фашистские?!

            – Ой, Серёжа, – закусила губу Наташка. – Я уже и не знаю, как жить. На рынке как-то видела, вместе с советскими орденами фашистские значки продают. Времён Великой Отечественной. Я парня этого спрашиваю: «Как же так?» А он мне с такой улыбочкой циничной: «А чё такого-то?! Это же антиквариат».

            – Это уже и не удивляет, Наташа. Я ещё в начале девяностых в киоске союзпечати на площади Победы увидел набор марок с портретами гитлеровских асов. Тех палачей, что наши города и сёла бомбили. И рядом с их портретиками самолётики их, «юнкерсы» да «мессершмитты» с фашистскими крестами. Вот находка для заядлого коллекционера, а точнее для манкурта.

            – Ой, Серёжа, боюсь я, так боюсь! Что с нами будет?! Что с бедной Украиной нашей будет. Будто какой-то злой волшебник всех околдовывает, всё с ног на голову переворачивает. Тут у нас рядом детский садик. В апреле иду как-то мимо. А там во дворе малыши с воспитательницами. Представляешь, бегает эта малышня по двору и кричит: «Завтра день рождения Гитлера! Ура! Я Гитлер, я Гитлер! Зиг хайль!»

            Я кивнул за плечо Наташи:

            – Вон идёт твой свидомый. Осознал своё национальное превосходство. Можно как раз его так поприветствовать.

            Из парадного вывалился Прищепа, огляделся, сориентировался и, покачиваясь, направился к нам.

            – Серёжа, только ради Бога не спорь с ним! – взмолилась Наташка.   

            Владик подвалил и с ходу начал:

            – Розумиешь, друже, – обратился он ко мне на мове и тут же перешёл на язык «межнационального общения». – Наш народ сейчас на пороге исторических перемен. Он сделал европейский выбор.

            Я скривился:

            – Влад, да брось ты пороть эту вашу пропагандистскую галиматью. Мне-то не надо эту гнилую лапшу на уши вешать. Вас уже много лет готовят на роль врагов, каинское вы племя. Думаешь, я не знаю, что у вас в армии даже вопросники солдатикам раздают, где один из главных вопросов: «Сможешь ли ты убить русского?». У вас бандеровцы правят бал. Потомки тех убийц, которых в Великую Отечественную не добили и которых Хрущёв, гадина предательская, из тюрем повыпускал по амнистии…

            – Ты похгодь, похгодь, москалыку! – замахал руками Прищепа.

            – Ишь ты чего, «моска-а-лыку»! – передразнил я его. – Может, ты спьяну ещё завопишь «москаляку на хгиляку» и заодно «слава Украине»?!

            – Розумиешь, – без тени смущения продолжал Прищепа, – народ в своей массе всегда справедлив.

            – Что вы говорите! – с деланым сокрушением воскликнул я. – Только «справедливость» ему навязывают отдельные тёмные личности. Царя-батюшку со всей семьёй, с детьми расстреляли и тела сожгли, зато Ельцину, что великую страну разрушил, народ к полному краху и войнам привёл, музей в Екатеринбурге воздвигли. Вот тебе народная справедливость.

            – Это русские такие! – вздёрнул подбородок Прищепа. – Украинцы мудрее.

            – Вот балда! – рассмеялся я, взглянув на Натаху и со смехом кивнув в сторону её муженька. – Да мы один народ! Это вас, дураков, всё науськивают понаехавшие западенцы да заокеанские миссионеры с копытами под рясой. Они только спят и видят, чтобы нас разделить и лбами столкнуть. А вы и рады холуйствовать.

            – Украина выбирает новый путь, – упрямо и с пьяным высокомерным вызовом провозгласил Прищепа.

            Я махнул на него рукой:

            – Да какой там свой путь?! Вы решили продать Украину Западу и америкосам, как публичную девку! За так называемые европейские ценности, за ширпотреб, за побрякушки. Вы из богатой индустриальной страны с огромным научным и производственным потенциалом делаете соломенный хутор. Историю вспять крутите. Вы ведь если и войдёте в Европу, то холуями убогими.

            – Почекай, почекай! – вскинул подбородок Прищепа. – Цэ народный выбир!.. 

            – Да какой народный! – уже не в силах сдерживаться, воскликнул я. – Это выбор алчной банды, что к власти рвётся! Ладно, выбирайте! Полосатый матрац со звёздочками! Выбира-а-ете вы… под кого лечь. Вот и весь ваш выбор! Только будете вы с этим выбором гореть. И в аду гореть, и здесь на земле. Ваши заморские паханы, а в прошлом наши союзнички по борьбе с фашизмом, как не парадоксально, готовы простить вам даже то, что вы памятники бандеровцам, фашистским прихвостням, убийцам кровавым ставите и улицы в их честь называете. Лишь бы вы только на нас зуб точили, лишь бы только столкнуть с нами. Вообще, какое-то тотальное предательство! Ладно, всё, - и обратившись к Наташке, сказал ей тихо: – Прости меня, Наташа, я не виноват. Я прошлому благодарен, я был счастлив, я всё помню и кланяюсь прожитому до земли.

            Повернулся и быстро пошёл со двора. И уже когда я подходил к самой арке, ведущей на улицу, в спину мне ударил крик Наташки с отчаянным всхлипыванием:

            – Виноват! Ты виноват, винова-а-ат!

            Продолжение следует