Ехал в пригородной электричке с дачи, где отдыхали жена, дети и тёща, в Москву, на службу в издательство, а напротив сидела какая-то недовольного вида особа и что-то про себя всё время шипела. Наконец выговорила более внятно:

            — Ещё и не узнает!

            — Вы мне?

            — Неужели я так подурнела?

            — Вы молоды и прекрасны! Но я вас не знаю.

            На самом деле сидящая напротив не казалась ему ни молодой, ни мало-мальски привлекательной. Угрюмое существо с чёрной чёлкой, почти закрывающей глаза, в этакой молодёжной, обтягивающей талию и грудь маечке и джинсах. Все это выглядело на ней нелепо, — телеса выпирали, не желая втискиваться в узкую одёжку.

            — Знаете — знаете!

            Взмах подкрашенных ресниц и косой, недовольный взгляд.

            Тут-то он её и узнал. Лиля, неужели Лиля, одна из первых его учениц ещё аспирантских времён?! Жуткий чертёнок, без конца с ним спорящая, забияка, мальчишка в юбке, всегда так сильно, так возбуждающе на него действовавшая. После занятий с ней он мог горы свернуть, написать статью, завершить залежавшийся и затянутый обзор, пойти, наконец, в бассейн. Он натаскивал её, старшеклассницу, по литературе — для поступления в институт. В то время как раз решался вопрос с его женитьбой. Он медлил. Не хватало пыла и решимости. Занятия с этим чертёнком, постоянное какое-то кипение чувств, взрывы мыслей, пытливые вопросы, — его тогда подтолкнули…

            — Подурнела, да? Скажите правду!

            Он опустил глаза.

            — Я же тебя узнал!

            — Как мучился, бедняга! А я вас сразу приметила, только вы в вагон вошли, Андрей Яковлевич.

            — Теперь называй Андрей. Иначе и мне придется узнавать твоё отчество и обращаться на «вы».

            Сидящие рядом пассажиры прислушивались к их разговору, одна старушка даже вязать прекратила и развернулась к ним всем телом, точно смотрела популярный сериал.

            — Пойдемте в тамбур, Андрей.

            Лиля встала и оказалась очень высокой. Значительно выше, чем он помнил. Вероятно, была на каблуках. И джинсы, и тесная маечка при таком росте уже не казались нелепыми.

            — Ты здорово выглядишь!

            Он сказал это запоздало, но рад был, что сказал.

            — Бросьте! Ведь совсем другая, правда? Бабища, да? Ну, нет, не бабища! Просто не та миленькая, маленькая, глупенькая девочка!

            Она придвинулась к окошку тамбура, а он встал почти вплотную к ней, так как в тамбуре тоже толпился народ, но повернутый к ним спиной — к противоположному выходу. Чёрная чёлка, пополневшее лицо, подкрашенные тёмной тушью ресницы узких, недовольных, сияющих глаз, — к этому нужно было привыкнуть.

            — Теперь я вам всё выскажу, всё!

            — Лиля, откуда такой напор, такая агрессивность?

            Он рассмеялся, не отрывая от неё глаз. Он постепенно к ней привыкал и узнавал черты, которые ему прежде неосознанно нравились. На занятия к этому чертёнку всегда ходил с удовольствием. Что-то придумывал, горячился, когда обсуждали то или иное классическое произведение, был на удивление откровенен.

            — Вот вы мне всё долбили: Онегин, Онегин! И я ужасно, прямо-таки ужасно сопереживала этому вашему Онегину, и что? Где в жизни такие мужчины? Это всё выдумкой оказалось, фантазией. Таких не было и нет!

            — Постой, Лиля, ты о чём?

            — Я о том! О том! Я же вам верила! Нет, вы сами тогда скажите, вы встретили свою единственную любовь? Нет, вы скажите! Как у Онегина?

            Он почувствовал собственное сердце — шевелится, барахтается. Зачем такие прямые вопросы! Всё ещё точно школьница.

            Он решил уменьшить градус разговора, перейти к реальности.

            — Ты же знаешь, я женат. Кстати, я тогда при тебе и женился. Она лаборант в школе. Людмила Васильевна. Мы с ней вместе уже больше двадцати лет. Двое детей.

            — Я же не об этом! Не о том, сколько вы с ней лет вместе и сколько у вас детей. Я о любви! Самой важной, единственной. Вы мне тогда голову заморочили. А в жизни все оказалось по-другому. Но мне-то хотелось того, понимаете?!

            Он попробовал сменить тему.

            — Ты работаешь? Наверное, литературу преподаешь?

            — Да, преподаю. Бухгалтерский учёт. Пришлось переучиваться на курсах. Между прочим, за доллары. Вашей литературой не проживёшь и никого не прокормишь!

            Он взглянул на её недовольное, пополневшее, но живое и яркое лицо, на блестящие узкие глаза под чёрной чёлкой.

            — И кого ты должна прокормить? У тебя дети? Мать?

            Она отмахнулась с неудовольствием.

            — Весёленькую компанию! Себя и двух собак-пуделей. Братишек. Прожорливые страшно. А уж привереды — почище меня!

            Тут они оба хмыкнули и посмотрели друг на друга с каким-то новым интересом.

            Дверь электрички растворилась, и народ повалил из тамбура на платформу.

            Неожиданно для себя он решительно развернул её к этой открытой двери.

            — Давай выйдем.

            Чуть ли не насильно стащил её на незнакомую платформу. Народ повалил в одну сторону — к станции, а они пошли в противоположную. Сошли по сломанным ступенькам с платформы и оказались в лесу.

            Деревья, в основном, берёзы и сосны, слабо шумели.

            — Не был в лесу лет двадцать. Все огурцы сажаем. И картошку. Тёща, знаешь, строгая. Не даёт бездельничать. И жена…

            — И я не помню, когда была. Школьницей или студенткой? Студенткой или школьницей?

            Она стала мурлыкать какой-то мотивчик и кружиться на своих высоченных каблуках с риском для жизни, потому что земля под ногами была вся в рытвинах и проступивших наружу старых корнях.

            Странное действие оказывала на него эта Лиля — тогда и сейчас. Она его точно намагничивала, разгоняла какую-то постоянную полудрёму, в которую он закутывался, как в защитный кокон. Это было тем более странно, что большинство женщин вызывало у него реакцию брезгливого отторжения, порой даже отвращения. Он не терпел бабьего, неинтеллигентного, грубо-плотского. К несчастью, в собственном семействе ему приходилось с этим бабьим постоянно сталкиваться.

            — Да, ты права, до онегинской страсти мне тогда было далеко.

            Он подумал, что как-то давно и безвозвратно, как это часто бывает с российскими мужчинами, махнул рукой на собственную жизнь.

            Она прекратила свой танец, повернулась к нему лицом, заметно повеселевшим, перехватила его взгляд и, споткнувшись о корягу, всё-таки упала в траву. Отряхнулась, села на пригорок, скинув с ног злополучные туфли, и расплакалась. Потом рассмеялась. Потом снова разрыдалась. И всё это время он её целовал, целовал, целовал…

            Новой электрички ждали больше часу. Был какой-то перерыв, связанный с ремонтными работами. Стояли молча, потрясённые всем случившимся. В особенности был потрясён он, уже, вроде, смирившийся с безрадостным и бесцветным течением своей жизни. И вдруг — такое! Он думал, что тогда, много лет назад, читая и комментируя «Онегина», он не обманывал свою ученицу. Там всё правда. И она теперь, должно быть, поняла, что правда. Но правда и то, что дальнейшее совершенно неясно и его не оборвёшь на полуслове, как прервал свой рассказ Пушкин. Но какое всё же несравнимое ни с чем счастье, что им обоим удалось вырваться на простор, на волю, к природе, друг к другу! Да ведь он её все эти годы любил и помнил, дурачина он этакая! А, встретив, не сразу узнал. Но ведь узнал! Он тихо рассмеялся. Она, осторожно взглянув на него, тоже рассмеялась. И пока ждали электричку, они все время покатывались от какого-то неудержимого смеха, каким не смеялись с самого детства.