1

            Осень – элегически-роскошная, византийски-прекрасная, заставляющая… с грустью взглянуть на собственную судьбу, наполняя строку торжественной звуковой пышностью:

По дороге в Загорск понимаешь невольно, что осень

Затеряла июньскую удаль и августа пышную власть,

Что дороги больны, что темнеет не в десять, а в восемь,

Что пустеют поля, и судьба не совсем удалась.

Что с рожденьем ребёнка теряется право на выбор,

И душе тяжело состоять при разладе таком,

Где семейный сонет заменил холостяцкий верлибр,

И нельзя разлюбить, и противно влюбляться тайком.

            Глубокий, грустный, словно избегающий трагизма, хотя он очевиден, голос Е. Блажеевского узнаётся сразу: характернейшие модуляции, и в самой ритмике речи – такая свобода дыхания…

            Строки полётны: даже, касаясь быта и черпая из него, они словно отрываются от реальности, поднимаясь над землёй, неся весть в беспредельность.

            В бесконечность вечности: а что жить долго не удастся, и двадцать первый век не откроется поэту, так хватит и двадцатого, распятого множественностью всего, хватит, лишь бы стихи звучали…

            В образе поэта есть нечто от городского бродяги, от дервиша поэзии, от блаженной неприкаянности, позволяющей находится над тусовками, тщеславными соображениями, и прочей муровой суетой – важной большинству.

            …сквозь одинокий сквозняк несущегося, раздолбанного товарняка проступает тяжёлая истина, сконцентрированная в финальном двустишие стихотворения:

Как горько сознавать: тебя никто не любит,

Как страшно одному – на остром сквозняке…

Солома шебаршит и хваткий ветер лупит,

И бочка – ходуном в пустом товарняке.

Качаются, скрипят продутые вагоны,

Колёса в темноте разматывают нить.

Любви, причём большой, желают миллионы,

Никто не хочет сам кого – то полюбить…

            Остро и провидчески гвоздится человеческий эгоизм, ставший теперь нормой жизни, даже нормой норм; с болью, играющей лирическим натяжением-напряжением, рассматривается неумение, нежелание любить…

            Любовью к жизни, вполне алхимически-мистической субстанцией, густо пропитана поэзия Блажеевского: в чьей фамилии, точно провидчески определяя судьбу, сконцентрировано миссия блаженного поэзии.

            Ветер… поле… вечные русские символы:

Беспечно на вещи гляди,

Забыв про наличие боли.

– Эй, что там у нас впереди?..

– Лишь ветер да поле.

Скитанья отпущены нам

Судьбой равнодушной, не боле.

– Эй, что там по сторонам?..

– Лишь ветер да поле.

            Но это – онтологический ветер и экзистенциальное поле: придётся проходить его жизнью, вслушиваясь в мотивы таинственного ветра.

            Мощно играет звукопись, подчёркивая бесприютность жизни, и трагедию, поджидающую за каждым поворотом, в каждом кадре невесть кем снимаемого глобального кино:

Волненье челюсти свело.

Соседки утварь разобрали.

И стало в комнате светло

И пусто, как в безлюдном зале.

            Колоколом бытия ударит финал стихотворения, и звук будет использовать абсурдные образы сочного смысла:

Переступил через порог,

Подветренной судьбе покорный.

И потянул, и поволок

Невырываемые корни…

            Порой метафизические взмывы сопровождаются жёсткими философскими афоризмами:

Благословенна память,

Повёрнутая вспять.

Ты будешь больно падать,

Да редко вспоминать.

Осядет снегом горе,

Дитя увидит свет…

В естественном отборе

Для боли места нет.

            С необыкновенной, кристальной ясностью увидена суть естественного отбора, в котором не помещается боль, сколь бы велика она ни была.

            Она порой и в душе не помещается: огромная, почти бесконечная, вытесняющая душу из пределов тела.

            И в поэта она, кажется, не помещалась – не отсюда ли алкоголь, которому Блажеевский был столь привержен?

             …билет покупается на ливень… как в кино: мог бы покупаться, но нет, уже поздно, ибо:

Те дни породили неясную смуту

И канули в Лету гудящей баржой.

И мне не купить за крутую валюту

Билета на ливень, что лил на Большой

Полянке…

            Представление окончено.

            Пора выходить из зала.

            Но стихи Блажеевского, мощно вброшенные в мир, продолжают вибрировать, раня и заставляя испытывать тоску, даря гармонией и открывая формулы бытия, поражая своеобразным космосом, который смог сотворить поэт.

            2

            Пёстрый шатёр истории многоструктурен, и допускает различные формы осмысления отдельных своих сегментов, которых вообще – без счёта; но осмысление тяжёлого советского периода через оттеночный свет одиозной фигуры, исполненное Е. Блажеевским, выглядит внушительно: до того, что оторопь берёт:

– Лаврентий Берия мужчиной сильным был.

Он за ночь брал меня раз шесть...

Конечно,

Зимой я ела вишню и черешню,

И на моем столе,

Представь, дружочек,

Всегда стояла белая сирень.

– Но он преступник был,

Как вы могли?

            Разворачивается пластами прошлого повествовательный стих, вбирая подробности двух противоположных взглядов на чудовище: в том числе знаменитое сжиравшим его сладострастием (слабый отзвук Грозного царя)…

            Поэтическая речь Блажеевского естественна, как то, что всё проходит:

Прошло минут пятнадцать...

Я пришла

В себя,

Когда раскрылась дверь внезапно,

И сам Лаврентий вышел из-за шторы

И сразу успокоил,

Предложив

Сыграть в «американку» на бильярде.

– Как это страшно!..

– Поначалу страшно,

Но я разделась сразу, –

В этом доме

Красавицы порою исчезали,

А у меня была малютка-дочь.

            Так страшно, что и рифма не нужна: ибо стих отдаёт античным эпосом: с его перенапряжением высокой простоты, разлитой по сосудам трагедии…

            Но – исторические экскурсы скорее исключение в сильном лирическом потоке Блажеевского, прошедшего свой литературный путь дервишем, оставившим замечательное, такой тонкой грустью лучащееся наследие…

            Он чувствовал причастность к определённому поколению, к тем советским безднам, когда опубликовать определённые стихи определённого поэта было невозможно, отсюда:

Мы – горсточка потерянных людей.

Мы затерялись на задворках сада

И веселимся с легкостью детей –

Любителей конфет и лимонада.

Мы понимаем: кончилась пора

Надежд о славе и тоски по близким,

И будущее наше во вчера

Сошло-ушло тихонько, по-английски.

            И бесконечная детскость лёгкими волнами, играя лазурью и синевой, плещется в поэзии Блажеевского, завораживая так, что создаётся ощущение – жизнь: в общем, не всерьёз.

            Или она – просто предисловие перед глобальным текстом смерти и посмертья.

            Всерьёз – только зафиксированное в слове, или – отлившееся в нём, ибо язык работает с поэтом также, как поэт с языком.

            Язык Блажеевского благодатно совмещает воздушную полётность и упругость, фактурность, любовь к деталям, через которые просвечивает бесконечно быстро уходящее былое…

…поезда всегда проносятся быстро…

            Ностальгические ноты почти постоянно звучат: всё уходит, и запечатлевать надо точно, как было: отсюда множество названий в стихах Блажеевского:

Веселое время!.. Ордынка... Таганка...

Страна отдыхала, как пьяный шахтер,

И голубь садился на вывеску банка,

И был безмятежен имперский шатер.

            Имперский шатёр вызывал своего рода восхищение, множимое на неприятие…

            Империя казалась вечной – общая ошибка всех подобных государственных образований.

            Тяжёлые картины пишет порой поэт: тяжёлые, будто из недр деятельности многих передвижников занимает нечто, но – странное ощущение – именно такие картины и милы ему, участвовавшему в них персонажем:

А жил я в доме возле Бронной

Среди пропойц, среди калек.

Окно – в простенок, дверь – к уборной

И рупь с полтиной – за ночлег.

Большим домам сей дом игрушечный,

Старомосковский – не чета.

В нем пахла едко, по-старушечьи,

Пронзительная нищета.

            Не этот ли мотив подхватит, по-своему обработав, через много лет Борис Рыжий?

            Жизнь была – дрянь, бытовые условия – чудовищны, а вспоминается всё…чуть не как утраченный рай.

            …вновь возникнет история: жуткая маска, бывшая реальностью; вновь замелькают, словно из офортов Гойи вырвавшись, вожди-палачи:

Любитель ножа и перца,

Даритель тюремных благ

Несёт в груди вместо сердца

Рыжий слепой кулак.

За ним, вдоль ночных становищ,

Идут в толпе старожилов

Угодливый Каганович,

Подвыпивший Ворошилов.

Сейчас начнется охота,

Опричники выловят план...

В тумане кровавого пота

Залег ночной котлован.

            И бездною мерцают и кровавый пот, и ночной котлован: и клубится она, вторгаясь в нынешнее сознание, бередя его бурыми волокнами ужаса.

Прекрасен просвеченный лёгкостью совет:

Беспечно на вещи гляди,

Забыв про наличие боли.

– Эй, что там у нас впереди?..

– Лишь ветер да поле.

            Поэтический стоицизм был присущ Блажеевскому в не меньшей мере, чем дивные, детские разводы акварельного письма.

            …порою фактура стиха даётся столь мощно, столь крута лепка языковой плазмы, что в нарисованное поэтом пространство можно войти, используя лестницы былого:

В шашлычной шипящее мясо,

Тяжелый избыток тепла.

И липнет к ладони пластмасса

Невытертого стола.

Окурок – свидетельство пьянки

Вчерашней – в горчичницу врос.

Но ранние официантки

Уже начинают разнос.

            Кто из представителей определённого, мерно сходящего на нет поколения, не помнит подобных мест…

            …водку разливали под столом, выпив предварительно компот, чтобы освободить стаканы, и разговоры велись обо всём – от Икара до Макара, так сказать; и было в них много оригинального, философского, мировоззренческого…

            Закручивается турбулентно онтологический ветер: ветер, словно проносящий неистовым порывом таинственные колбы и сосуды алхимии бытия:

На горестном ветру

В начальных числах марта

Бессилие души

Не описать пером.

Проносится такси

И хриплый голос барда

В приемнике поет

Про Волгу и паром.

            В горестном сложно усмотреть счастье: тем не менее, есть оно – зыбко мерцающее, передающееся другим, бесконечное…

            Блажеевский остался в двадцатом веке – создав поэтический свод, чьё сияние одолевает любые временные пространства: свод, не подлежащий ветшанию…Поэт  

            остался в том веке суммами деталей, общим отношением к жизни, переданным через слово, и – телесно…

            Но что для поэзии жизнь поэта?

Она живёт по своим законам, не считаясь с последней датой того, кто создаёт её.

                 3

            …в недрах фамилии его будто заложен был код судьбы – Блажеевский…

             Было в образе (одиноком острове) поэта нечто от блаженного, дервиша поэзии, проходящего городскими центрами в ожидание волшебного ливня, или застревающего на окраинах метрополии, чтобы впитать неповторимость колорита…

             Блажеевский чурался тусовок, мусорной суеты, не стремился под софиты: блаженному дервишу – до этого ли?

            Ему важен тонкий космический звук, превращающийся в созвездия созвучий:

По дороге в Загорск понимаешь невольно, что осень

Затеряла июньскую удаль и августа пышную власть,

Что дороги больны, что темнеет не в десять, а в восемь,

Что пустеют поля, и судьба не совсем удалась.

Что с рожденьем ребёнка теряется право на выбор,

И душе тяжело состоять при разладе таком,

Где семейный сонет заменил холостяцкий верлибр,

И нельзя разлюбить, и противно влюбляться тайком.

            Полновесно раскатываются полнозвучные строки, мерцая разнообразием деталей и ощущений, а то, что ощущения в основном перевивает грусть – так элегичность логична для поэта, сколь бы грандиозно-византийские панорамы не предлагала осень…

             Семидесятые возникают поэтической ретроспекцией, где все нюансы бытия даны столь крупно, что невозможно позабыть: и, раз соприкоснувшись с ними в стихотворение, понимаешь, насколько СВОЮ историю пишет поэт:

А жил я в доме возле Бронной,

Среди пропойц, среди калек.

Окно в простенок, дверь в уборной

И рупь с полтиной за ночлег.

Большим домам сей дом игрушечный,

Старомосковский, не чета.

В нем пахла едко, по-старушечьи,

Пронзительная нищета.

            Эта зловредная нищета будто дошаркала сюда… из Достоевского: жуткая старуха, век бы её не видеть, впрочем: ведь она даёт, дарит такой онтологический опыт, что и стих становится насыщеннее, если, конечно, не убьёт, злобная старуха…

             В душе Блажеевского болела чужая боль: даже представавшая грязью, он словно свою метафизику производил, сочиняя, и метафизика эта, связанная со всею мощью русского слова, отсвечивала глобальной всеотзывчивостью, ради которой и стоит жить:

И я, любивший разглагольствовать

И ставить многое на вид,

Тогда почувствовал, о Господи,

Что эта грязь во мне болит.

Что я, чужою раной раненный,

Не обвинитель, не судья.

Страданий страшные окраины,

Косая кромка бытия…

            Жить и жуть – играют рифмою-диссонансом, и много жути включено в стихи поэта: не производящие, однако, тягостного впечатления, ибо всегда подразумевал свет, служа единой световой вертикали.

             Своеобразен не частый для Блажеевского верлибр: с косых ветвей которого осыпается бытийный, игольчатый иней опыта:

Во мне воспоминаний и утрат

Уже гораздо больше, чем надежд

И радостей,

А потому не буду

На будущее составлять прогнозы,

Но хочется воскликнуть невзначай:

«Как быстро мы состарились, приятель,

От Пушкина спускаясь по Тверскому!»

            …не вырастающий ребёнок жил в нём: жил, гарантируя качество стиха и неумолимую детскость, столь противоречащую онтологии обыденности: с её напластованием сует:

Мы — горсточка потерянных людей,

Мы затерялись на задворках сада

И веселимся с легкостью детей —

Любителей конфет и лимонада.

Мы понимаем: кончилась пора

Надежд о славе и тоски по близким,

И будущее наше во вчера

Сошло-ушло тихонько, по-английски.

             Тугие структуры стиха, жёсткое мастерство исполнения каждой строки не препятствуют небесной нежности, льющейся по проводам строк в читательское сердце.

            Поэт отменяет случайность: вернее – прорастает к пониманию отсутствия оной: пусть всех тайн бытия не разгадать, и тех не понять, что относятся к твоей жизни, а всё равно – обоснованность всего вытекает из неумолимости небесных ощущений:

Напрасно… Не проси

У Господа, простак,

Ни запоздалый кров,

Ни запоздалый ужин.

Ты появился здесь

Совсем не просто так,

Востребован судьбой

И для чего-то нужен.

            Много привкуса неба в поэзии Блажеевского…

            Много…счастья… одиночества… воздуха…

            Космос, запущенный поэтом, работает, своеобычием осветляя заскорузлость нынешних сердец.