1

            Вспыхнул когда-то «Лагофтальм» - рассказ, ослепивший невероятной стилистикой: ни на что не похожей, хотя тень Платонова, кажется, мелькала, может, что-то слоилось от удивительной прозы Мариенгофа: но всё было по-своему: мастерски, густо, медово текло.

            Слова сходились и соединялись причудливо, эпитеты распускались невероятными цветами, и мир словно приобретал дополнительные оттенки.

            Д. Бакин вёл жизнь далёкую от круто заваривавшейся литературной тусовочности, хотя вниманием обойдён не был: но сам не участвовал в этом, продолжая гонять грузовики и писать.

             «Нельзя остаться» - и старик упадёт: возможно умрёт сегодня, или скоро, ведь - «Одиночество, пусть даже добровольное, это медленная смерть.».

             «Странник лжи» будет выполнять свою фантасмагорическую задачу из какой-то потусторонности: заброшенный в которую, не сможет её преодолеть.

            Сложное сцепление деталей жизни давало у Бакина своеобразный посторонний орнамент: вместе – действительность показывалась через своеобразную янтарную плёнку: как будто – сдёрни её, и обнажится нечто самое сущностное, буквально – механизмы мира.

             Язык тёк густотой, обволакивая, вовлекая, язык и стиль становились основными персонажами, словно других не требовалось, хотя были люди, иногда напоминавшие тени: счастливых в произведениях Бакина не встречалось, и сострадание столь же густо наполняло его страницы, как и язык.

            Бесприютностью знобит.

            Много смерти: предчувствовал возможно раннюю, свою.

            Люди его – просты: если предположить, что таковые имеются: дворец мозга равно сложно устроен и у бомжа, и у профессора математики.

            Люди его сопротивляются – обстоятельствам, а жизнь есть их плетение, которому невозможно противостоять, нужно подстраиваться бесконечно; люди сопротивляются – в том числе для того, чтобы из просто тростника стать вариантом мыслящего.

             Каждый теряет свою «Страну происхождения», чтобы выпасть в космос одиночества, равный смерти…

            …люди – носимые онтологическим ветром, листья собственных историй, вырванные с мясом корешки своего бытия…

            Язык – изъятый из тайн самой онтологии.

            Своеобразная витиеватость, как норма речи; орнамент, как символ её, тугое плетение словес не ослабевает ни на минуту.

            Я влип, когда родился, - утверждает, приняв смертельную дозу метафизического отчаяния, герой «Лагофтальма», распятый армией, как посторонний Камю - своей реальностью; словно нечто схожее ощущал сам писатель, заворожённой смертью, и – предметностью мира; тень героя, таинственный Венский, которого спасая, персонаж рассказа будет покалечен, но глаз нет сил открыть…

             Оптика искажена, как при болезни, давшей название рассказу.

            …коли «Нельзя остаться», то атомы сознания лопаются пузырями жизни в сознание старика, которому не вернуться, и растения, которым отдал 17 лет натужной жизни, погибнут, почва их – стала вариантом пустыни.

             Всё погибнет.

            Вечность не вообразить – какая, право, если о литературе Атлантиды мы не имеем никакого представления, как и о том, была ли она?

            …лапидарность кратких реплик героев характеризуют другого, возникающего округло и выпукло.

            …вдруг вспыхивают чёрно-огненные цвета: словно живопись Босха, мелькая лентами, сквозит за текстами и текстурой их…

             Уникальная многослойность Р. Музиля эстафетно принимается Бакиным, сжимающим её – до формата не длинных рассказов.

            …образ воды становится вариантом времени – с пульсирующими студенистыми пластами медуз, искажённо напоминающими человеческие лица.

            Или – человечьи: как пёсьи, потому, что жизнь большинства героев – собачья, такая – как есть, шероховатая, с рваным пульсом выживания, с жёсткой сеткой метафизических кустов боли, разрывающих пространство груди: как зимний воздух рвут реальные, когда молитва не слышна.

            Молитв нет в поэзии прозы Бакина.

            Быт есть, но герои укоренены в почве бытия, и быт нужен только для того, чтобы подчеркнуть эту почву.

             Он, рано приняв смертный крест, словно растворился в пантеоне слов: удивительный писатель Д. Бакин, доказавший, что великая литература возможна и во времена безумного прагматизма и эпохального эгоизма.

 2

            Есть высоты – мироощущения, мировосприятия – на которых юмор, или ирония не подразумеваются: слишком высоко всё ушло, с другой стороны – высоты эти, связанные с онтологическим пониманием трагизма жизни, противоречат иронии, как способу примириться с явью – утверждение, само по себе являющееся ироничным.

            Невозможно представить смеющегося или шутящего Гегеля: чьи диалектические законы, в чётко-гранёных формулах данные, являются своеобразным ключом к пониманию жизни; и Д. Бакин, используя чаще всего отрицание отрицания, доказывает чуждость юмора глубине.

            Или – иронии…

            …где-то тянутся заборы, в которых обязательно обнаружится дыра, и человек, оплетённый обстоятельствами (так погибает неуёмный Ахав, оплетённый китобойными линями), вынужден, идя параллельно беспросветности вдоль серого забора, рвать оные, или приноравливаться к путам, мешающим свободному дыханию.

            …кто придумал байку про выбор, якобы данный человеку?

            Рассмотрите свою жизнь: ничего экзистенциального вы не способны выбрать: рождение и смерть, родители и языковая-культурная среда, род деятельности: всё будет детерминировано изначально – не вами, и характер, вложенный в вас, не изменить, если только скорректировать на чуть, но коррекция редко даёт удовлетворение.

            Какой уж тут юмор.

            Бакин, казалось, самим рождением вмещён был в бездну трагедии: разворачивающуюся вокруг суммами обыденности, элементов её, деталей – и прописывая последние вкусно, писатель использовал их…как меты бытия…как напольные часы из «Стражника лжи», которые втаскивает сын в комнату.

             …словно действие многих его текстов – уже за пределами смерти происходит, хотя метафизический забор тянется ещё, дыры мелькают, штакетины пригнаны не плотно…

             Его рассказы больно читать.

             Катарсис, дающийся через боль – так Иов, претерпевший всё, получает гораздо больше, чем было.

            Только в жизни так не бывает.

            Безнадёжность «Лагофтальма» завершается альтернативой смерти: страшной какой-то смертью внутри героя, опустошённого всем, остающегося мастером языка, жёсткой фиксации всего, раскинутого окрест.

             Страшно и гулко звучат рассказы Бакина: унёсшего тайну своего бытия, расплескавшего её по не большому числу оставленных феноменальных произведений, от которых знобит, как от болезни: и, как от неё же, штормящей, попадаешь в неизведанный, почти запретный мир, расширяя возможности своей боли, и изучая варианты катарсиса, который… неизвестно зачем нужен.