Нету выбора! О, как душа одинока! Олег Чухонцев
В приподнятом состоянии, по-строевому чеканя шаг (он все же старый служака, которому не к лицу приплясывать), Макар Максимыч вернулся к себе в каптерку. Напился кипятку с галетами, выкурил беломорину и, безмятежный, как младенец, завалился на топчан спать. Однако минут через пятнадцать вскочил на ноги как ужаленный: все, что он и заключенные проделали с трупом Рачкова, — преступление, несмотря ни на какие обстоятельства, поскольку это не прописано ни в одной инструкции, не предписано ни одним уставом, не разрешено никаким законом.
Осознание непоправимого преступления пришло ему во сне. Макар Максимычу нынешнему, блуждающему в темной лесной чаще в поисках света, вдруг явился Макар Максимыч прошлый — ясноглазый, яростный, в фуражке, гимнастерке и галифе, туго затянутый в портупею. Явился, и нынешний заблудший вдруг увидел свет за деревьями и устыдился ясноглазого прошлого, и осознал: он, защитник законности и поборник справедливости, поступил как скрытый враг. Нужно было что-то предпринять, но только в рамках инструкции, устава, закона. А так, как тебе бог на душу положит, — ни-ни!
Макар Максимыч решил незамедлительно идти к Гордей Гордеичу домой. Возможно, тот возложит на себя ответственность (разве не он и его подчиненные преступно затянули решение вопроса по задержанным?) или хотя бы задним числом разделит ее с Макар Максимычем. Но та бдительная женщина из подъезда Гордей Гордеича! Что, если она вновь начнет кричать?
Если бдительная, то и сама поймет, что дело государственной важности.
Нацепив на запястье наручные часы Рачкова (без наручных часов в такие роковые минуты не обойтись), застегнувшись на все пуговицы и перекрестившись, он отправился в путь.
Вот уж не знаешь, где найдешь, где потеряешь!
Гордей Гордеич все последние дни наслаждался сладостным предчувствием: похоже, он все-таки потерял жену. Нет-нет, это были всего лишь предчувствия, и его новая модель могла в любой момент появиться дома как снег на голову и закатить Гордей Гордеичу сцену ревности или сцену радости.
И то и другое было одинаково скверно, поскольку сулило последнему ощутимые финансовые потери. Могла, очень даже могла появиться… Но не появлялась вот уже столько времени! И Гордей Гордеич жадно дышал воздухом свободы. На его звонки модель не отвечала, поэтому он отчаянно надеялся на лучшее — на то, что она отыскала себе в Москве… нового Гордей Гордеича, с бóльшими, чем у него самого, возможностями, способностями, перспективами. «Эх, хорошо бы!» — робко думал Гордей Гордеич и вздыхал, как баба, купившая лотерейный билет.
Уже несколько дней он блаженствовал, ходил в церковь и благопристойно, с жалостливыми всхлипами, просил Господа забрать у него Илону и передать ее кому-то другому, менее рассудительному и более состоятельному. И ставил свечи за здравие. И за упокой, на всякий случай… Но всему приходит конец. Обстоятельства уже настоятельно требовали от Гордей Гордеича, чтобы тот написал заявление в полицию о пропаже жены, иначе его могут неправильно понять. Конечно, этим заявлением он мог накликать на свою голову скоропостижное возвращение новой модели и сопутствующие этому издержки (новая красная машина, будь она проклята!). И потому Гордей Гордеич малодушно откладывал свой поход в полицию, давая себе слово, что завтра непременно сделает это. На всякий случай он ежедневно с замиранием сердца звонил на номер жены (чтоб было потом что говорить следователям) и с удовлетворением узнавал, что телефон недоступен.
«Еще один вечер!» — думал он, и ему становилось радостно от того, что можно беспечно разлагаться на диване, глотая виски со льдом. Или же обрядиться байкером во все скрипучее, черное, кожаное, инкрустированное стальными шипами и заклепками, с романтической бахромой на рукавах, надеть темные очки, зачесать за уши напомаженные кудри, чтоб получился ночной волчище с меланхолической улыбкой самца, этакий Безумный Макс. А потом двинуть на своем мотоцикле, о котором не знали его коллеги, в какой-нибудь ночной клуб, где всегда столько новых моделей, что глаза разбегаются. Что ж, сегодня ночью (завтра выходной!) он мог, пожалуй, немного развлечься на стороне. Идти туда Гордей Гордеича подталкивало то обстоятельство, что его коллеги — обитатели соседних кабинетов — не столь романтичны, и у них нет ни курток-косух с шипами и заклепками, ни кожаных брюк, ни ковбойских сапог со шпорами, ни «харлей дэвидсонов» на ходу. Эти люди накануне выходных обычно наливались радостью в ресторанах со своими злобными женами либо в саунах с нужными людьми, а то и в загородных мотелях с фронтовыми подругами. Только он один был такой креативный, такой непредсказуемый и одновременно предусмотрительный.
С удовольствием обрядившись в Безумного Макса, постояв в коридоре перед зеркалом с зачесанными на затылок кудрями (придирчиво оглядывая себя и ясно представляя реакцию какой-нибудь девицы на такого роскошного самца), Гордей Гордеич взялся за ручку входной двери. Он собирался по возможности никем не замеченным выскользнуть на лестничную площадку и потом просочиться в подвал подземной парковки…
Все для Гордей Гордеича складывалось в жизни как нельзя лучше. Удача, кажется, была на его стороне и, откровенно говоря, время от времени баловала его всякими острыми и небезопасными для чиновника его ранга приключениями. Для этих приключений у него наготове была легенда, в соответствии с которой он носил имя Эдуард (а когда уже знакомился с девицей поближе и оба, выпив, ныряли под одеяло — просто Эдик) и являлся свободным художником с собственной мастерской — так Гордей Гордеич именовал квартирку, снимаемую втайне от новой модели. Еще со школы Гордей Гордеич испытывал неловкость от своего имени, но больше — от имени-отчества. Однако на таком имени настаивал отец Гордей Гордеича, который также звался Гордей Гордеичем и, как ни плакала его супруга (мама нашего Гордей Гордеича), прося мужа назвать сына хотя бы Матвеем, был непреклонен: «Все мы, Подопригоры, уже двести лет как Гордей Гордеичи!»
Однако нашего Гордей Гордеича утешало то обстоятельство, что он хотя бы не Антон Антонович, как толстоносый городничий из комедии Гоголя, принявший елистратишку Хлестакова за важную птицу и от волнения надевший на голову коробку вместо шляпы. На нынешней службе собственное имя-отчество было Гордей Гордеичу, однако, весьма кстати, а в сочетании с его бархатистым, воркующим говорком малоросса служило ему верой и правдой. «Так, кого ты, — скажем, „товарищ Гиря“ или „товарищ Выжигайло“, — хочешь оставить вместо себя? Гордей Гордеича? Подопригору? Как же, знаю. Толковый парень: и в рот тебе смотрит, и нос свой, куда не надо, не сует, и звезд с неба не хватает. Утверждаю!» Так или примерно так продвигался в свое время Гордей Гордеич по службе, но теперь что-то забуксовал. Одного обаяния малоросса и неукоснительного соблюдения правил поведения оказалось недостаточно для этого хитрована.
Итак, Гордей Гордеич собрался выскользнуть из квартиры… Но в этот момент кто-то позвонил в дверь, и Гордей Гордеич болезненно сморщился. Звонок был ох как некстати. Во-первых, могла объявиться его новая модель, и тогда ему пришлось бы врать, куда он собрался на ночь глядя. Во-вторых, это мог быть кто-то из сослуживцев с неотложным делом — кляузой на какую-то сошку из окружения или с доносом на кого-то покрупней, и Гордей Гордеичу, принявшему к сведению кляузу или донос, пришлось бы объяснять сослуживцу, по какому поводу он обрядился в этот карнавальный костюм. В-третьих, это мог быть кто-то из бедных родственников Гордей Гордеича с какой-нибудь мучительной материальной просьбой. В-четвертых… Нет, это было невыносимо, ведь имел же Гордей Гордеич по Конституции право на личную жизнь!
И, затаив дыхание, Гордей Гордеич решил… не открывать дверь.
Новая модель, если это она, сейчас непременно разразится бранью, начнет колотить кулаками в дверь, и он, конечно же, откроет. А насчет костюма байкера… соврет так: устал ждать свою ненаглядную и собрался за ней в Москву на мотоцикле, как настоящий герой-любовник. Никто, однако, не кричал из-за двери, срываясь на фальцет, никто не колотил в нее кулаками, и Гордей Гордеич самый опасный для себя вариант исключил. Не жена, слава тебе господи! И тут ему стало интересно: если не она, то кто же? Он заглянул в глазок и удивленно вскинул брови. Звонок в дверь повторился. Гордей Гордеич снял темные очки, сунул их в задний карман кожаных брюк, разбросал по лбу ладонью напомаженные волосы, скинул с двери цепочку и щелкнул замком.
Едва Гордей Гордеич распахнул дверь, как тот, кто стоял за дверью, подался назад, пытливо вглядываясь в Гордей Гордеича.
— Голубчик, у меня нет супа. Один живу, бобылем. Хочешь немного денег на кефир и булочку? — поинтересовался Гордей Гордеич у посетителя.
Тот, однако, не стушевался, а довольно уверенно произнес:
— Гордей Гордеевич, это ведь вы. Я – Макар Максимович, со второго уровня. Это «со второго уровня» он произнес, заговорщически понизив голос и при этом подавшись вперед.
— Как-то приходил к вам по поводу циркуляра на задержанных и котлового питания…
— А-а, да-да, что-то такое, хм… Второй уровень, котловое питание, циркуляр. Ну и как там, на втором уровне? — Гордей Гордеич улыбнулся топтавшемуся на пороге посетителю, одетому, как стрелок ВОХР прошлого века. Он вспомнил его. Однако теперь ему было не до старика. — Кстати, как вы меня нашли?
Макар Максимыч немигающим взором уставился на Гордей Гордеича: он не собирался отвечать, считая это «как» сугубо личным делом.
Гордей Гордеичу тем временем надоело валять комедию, и он произнес:
— Я должен срочно… по делам службы. Так что, голубчик, как-нибудь в другой раз. — И для убедительности Гордей Гордеич надавил на Макар Максимыча своим животом.
Макар Максимыч крякнул, но не отступил под этим натиском, Услышав это «срочно по делам службы», он машинально поднес руку с часами к глазам. Часы показывали без пяти час.
— Так вы сейчас… на задержание? — спросил Макар Максимыч и облегченно выдохнул, наконец-то объяснив себе столь необычный для человека службы наряд Гордей Гордеича. — Понимаю. Но и меня поймите. Циркуляр на задержанных… Им до сих пор ничего не предъявлено, они сидят, можно сказать, незаконно. И до того досиделись, что один из них даже… — Макар Максимыч смолк.
Гордей Гордеич зацепился за последние слова посетителя и решил немного опоздать в ночной клуб. Чудной старик, постепенно всплывший в памяти, заинтересовал его. Он помнил его в своем кабинете. Тогда, правда, Гордей Гордеич не придал значения безумным речам случайного посетителя. Но теперь тот говорил все то же самое, что и в первый раз: и о втором уровне, и о задержанных, и о циркуляре. И говорил так убедительно, что либо являлся сумасшедшим, либо…
— Так что случилось? Давайте договаривайте, — ласково заворковал Гордей Гордеич.
— Один из них… самоустранился. Самым естественным образом. И куда его было девать? — перешел на шепот Макар Максимыч. — Не положено мертвому быть с живыми, даже если те — враги.
— А живые… еще остались? — спросил Гордей Гордеич, едва сдерживая улыбку. — Хорошо, и что дальше?
— Пришлось закопать его. Место укажу. Но как теперь быть? Ведь он умер, а это не по инструкции. В камере еще сидят голубчики, ждут. Нужна бумага. Нельзя столько времени без предъявления обвинений, — сокрушался Макар Максимыч.
— И что же это за люди?
— Обыкновенные. Враги. Один вот карточку свою дал, говорит, что уважаемый человек. Пытается ввести в заблуждение. — И Макар Максимыч протянул Гордей Гордеичу визитку Аркадия Михайловича.
— Вот как! Так он у вас… в камере сидит? — Гордей Гордеич даже отступил на шаг, вглядываясь в золоченые буквы на картонке.
— Как миленький.
— А кто ж тогда сгорел? — спросил Гордей Гордеич теперь уже себя, и улыбка на его лице окаменела.
«А что, если не сгорел? Что, если не он сгорел, а кто-то за него? Вот именно, кто-то! И что, если этот кто-то — она, Илона! Нет, не может быть! Почему же не может?! Может! Может! Может!» Эти мысли вихрем пронеслись в голове Гордей Гордеича, едва не выдув из нее все остальные мысли.
— Ну и какой он из себя, этот самый… человек? — произнес Гордей Гордеич, энергично направляясь в комнату и, кажется, забыв, что еще минуту назад собирался ехать в ночной клуб.
Потоптавшись на пороге, Макар Максимыч вошел в прихожую и прикрыл входную дверь. Деликатно оставаясь возле двери, он принялся описывать Аркадия Михайловича: внешность, особые приметы, воззрения на жизнь, удивляясь, почему столь незначительные подробности интересуют Гордей Гордеича на фоне скоропостижной кончины одного из непримиримых врагов справедливости…
Гордей Гордеич с Макар Максимычем сидели за столом в кабинете Гордей Гордеича (пол, мебель, репродукции в рамах — полный восторг!), и Максим Максимыч, застыв на краешке стула, докладывал, а Гордей Гордеич, развалившись в кресле, слушал доклад, кивая головой, поддакивая докладчику, отхлебывая из стакана виски и быстро пьянея. Похоже, в подвале у старика действительно томился большой государственный человек, и Гордей Гордеич уже примеривал на себя лавры триумфатора. И осторожно грезил головокружительным продолжением собственной карьеры. Вот и часы на руке старика указывали на Аркадия Михайловича. Наверняка старик позаимствовал их у него, даже не имея представления о том, сколько стоит этот часовой механизм… Наконец гость закончил доклад и воззрился на хозяина. И последнему вдруг захотелось немного покуражиться.
— Вы, голубчик, мне все время толкуете о каких-то преступниках и правосудии… О правосудии для кого? Для Аркадия Михайловича? Да правосудие не про него, а про нас с вами, грешных. Вот изыми такую фигуру, как Аркадий Михайлович, из государства — и заштормит в государстве. Не знаю, поймете ли вы меня, но когда все нити в одной руке и пальцы этой руки вдруг разжимаются… А? Вот именно! Нет, без такого человека всем нам конец. Ведь от каждого из нас ниточки тянутся. Все мы между собой связаны. Тронь одного из нас, и всем неудобно станет. Вот потяни меня, и моему начальнику тут же не до смеха станет — ведущая от меня к нему ниточка вмиг затянется у него на горле. Я ведь все дела его знаю. И он, именно он станет названивать следователям и прокурорам, чтобы меня оставили в покое. Лучше им меня не трогать, лучше никого из нас, служивых, что в присутствие ходят и по местам сидят, не трогать, чтобы всем было хорошо. А тут такой человек пропал. Человечище! Да пусть он пьет кровь младенцев! Лишь бы не дергался, не гнал волну, не рвал нити, не нарушал баланс сил. Да ради этого я сам ему младенцев дюжинами к ужину поставлять буду. И прокуроры с судьями меня поддержат. Никто не хочет хаоса, все хотят пить, есть, жить достойной жизнью… Голубчик, время сейчас такое. И оно нам диктует, что хорошо, а что плохо. Оно принуждает нас жить так, как живем, любить то, что любим, делать то, что делаем. И надо его всей душой принять, чтобы стать счастливым. Так-то, голубчик!
— Так вы намерены отпустить его, даже если он… изменил родине? И следствия не будет? — Макар Максимыч смотрел исподлобья на Гордей Гордеича, как обиженный ребенок, не понимая, зачем тот говорит ему все это, несовместимое со справедливостью, вместо того чтобы немедленно приступить к исполнению служебного долга — взять наконец на себя ответственность за преступное бездействие в отношении задержанных или хотя бы поспешить по делам службы — ведь еще недавно Гордей Гордеич собирался и был уже одет соответствующим образом.
— Не будет, голубчик. Не будет, даже если он старушку топором по голове тюкнул и ее кубышку распотрошил! — потешался Гордей Гордеич над стариком, в клетке у которого, похоже, сидела настоящая жар-птица, несущая золотые яйца. Находясь в самом лучшем расположении духа, Гордей Гордеич подогревал себя алкоголем — то и дело отхлебывал виски из стакана. Старик отказался пить из квадратной бутыли да еще с иностранной этикеткой. — Там и второй сидит, говорите? Беглый физик? Вот его проверят, не беспокойтесь. Беглого физики мы накажем по всей строгости, уж его мы по голове не погладим.
Гордей Гордеич был все же немного озабочен: ведь вполне могло случиться так, что именно невзрачный старик станет во всей этой истории главным героем. Ведь это он своим самоуправством (держать за решеткой такого человека!), по сути, сохранил Аркадия Михайловича для нужд государства, и в «мерседесе» сгорел кто-то другой. Гордей Гордеичу требовалось немедленно что-то придумать. Старик являлся нежелательным элементом в его комбинации. Потому следовало каким-то образом не допустить упоминание о нем в грядущей газетной шумихе.
«Только куда ж его деть? — задумался Гордей Гордеич и мигом нашелся: — А в тюрягу! Столько времени держать за решеткой уважаемого человека!»
— Ну, пойдемте теперь к вам на второй уровень! Представляю себе, как Аркадий Михайлович обрадуется! — Гордей Гордеич решительно встал.
— Но ведь вы торопились… на задержание? — сдержанно поинтересовался Макар Максимыч.
— А… это! Это можно и завтра. Ну, голубчик, ключи от камеры у вас с собой, надеюсь? Давайте шире шаг, неугомонный не дремлет враг! — потешался Гордей Гордеич.
Подойдя к Макар Максимычу, он в фиглярском полупоклоне выставил свой локоть, предлагая старику взять его под руку.
— Аркадий Михайлович — враг, — глухо, как из бочки, произнес Макар Максимыч, не понимая, к чему Гордей Гордеич клонит. — Я это и следователям скажу. А суд уж решит, прав я или нет.
Макар Максимыч не собирался никуда идти, до тех пор, пока не убедит Гордей Гордеича в собственной правоте.
— Конечно, враг! Кто же спорит?! Только без него нам с вами никак. Без него засохнет нива жизни, понимаете вы, старый маразматик? Ну-ка встал и с вещами на выход! Такого человека в камере гноит!
Гордей Гордеич вдруг схватил Макар Максимыча за шиворот и поволок его, упирающегося, к двери, намереваясь, если надо, тащить его за собой до самого Аркадия Михайловича. Макар Максимыч оказывал упорное сопротивление, однако хозяин волок его вон из комнаты.
Когда они, пыхтя и изрыгая в адрес друг друга что-то невразумительное, были уже в прихожей, грянул выстрел. И сразу едко запахло порохом и кровью.
Не веря тому, что все это происходит с ним наяву, и потому все еще продолжая ухмыляться, Гордей Гордеич рухнул на пол. Что-то в этой веселой пьесе сбилось, пошло не по сценарию — не так, как должно было идти. По его груди, по черной коже байкерской косухи разливалась темная густая кровь, и Гордей Гордеич испуганно думал о том, что не помнит, при каких обстоятельствах заснул, и еще, что в этом странном сне все для него кончается довольно скверно. Дышать стало трудно, а в животе сделалось так холодно, словно он, сладкоежка, проглотил ванильный пломбир. Успокаивая себя тем, что все это ему только снится, Гордей Гордеич закрыл глаза, чтобы, вновь открыв их, проснуться прежним, свежим, счастливым Гордей Гордеичем.
Под утро Макар Максимыч вернулся в каптерку. Все обошлось: бдительная гражданка не караулила его в подъезде, и он тенью выскользнул из дома на безлюдную улицу, где, согнувшись в три погибели, направился домой, пугаясь собственной тени.
Ни одна собака не погналась за ним с криком «Держи старика!».
В каптерке он лег на топчан и, сверкая глазами, пытался смирить в теле дрожь. Теперь можно было не ждать циркуляра сверху относительно задержанных. Теперь они навсегда, до естественной своей смерти прописывались в тюремной камере, словно получившие пожизненный срок преступники.
«Освободить без суда и следствия врага только потому, что он всем нужный человек?! — возмущался Макар Максимыч. — Вот, значит, как! Товарищ Редькин тоже был не без греха. Будь здоров как закладывал на рабочем месте, по две бутылки в одно рыло. Можно сказать, до посинения. И с буфетчицей у него в кладовке было. А у кого с ней не было?! Но чтобы, как Гордей Гордеич, на врага смотреть сквозь пальцы?!»
Встав с топчана, он опустился на табурет и закурил. Ему было плохо. Плохо оттого, что он не знал, как теперь, после всего, что произошло в квартире Гордей Гордеича, жить.
— Опять ты самодеятельность развел, Макар Максимыч, — с сердцем сказал Макар Максимыч и тяжело вздохнул. — Ладно хоть этого не надо закапывать…
Унылый взгляд его упал на проклятую газету, на беспутную бабенку, и Макар Максимыч застонал, чувствуя, что из него выходит жизнь, словно воздух из воздушного шара.
Как ему теперь исполнять служебный долг? Ведь Макар Максимович торжественно клялся когда-то исполнять его до последнего вздоха, до последней капли крови! Даже себя забыть, чтобы только его исполнять! Он еще дышит, а сил уже нет, и непонятно, откуда их взять. А все она, трижды проклятая «Комсомолочка»! Нет, она не была дурным сном Макар Максимыча. Она существовала наяву. И мысли о генеральной линии, съехавшей в кювет к продажным девкам, глодали Макар Максимыча, как голодные черви, и он чувствовал необходимость исторгнуть их из себя. Или хотя бы с кем-то разделить, пока они его не съели. Но с кем, с кем разделить?
Зажав под мышкой миски с ложками, гремя армейскими котелками, Макар Максимыч вышел из каптерки. Ладонь его левой руки была плотно забинтована. И наложил Макар Максимыч эту повязку на вполне здоровую руку для того, чтобы то, что он собирался сейчас предпринять, не выглядело снижением градуса борьбы или смягчением режима содержания, а смотрелось как вынужденная временная мера, направленная как раз на поддержание предписанного инструкцией режима содержания. Так что какая-нибудь внезапная инспекционная проверка, явись она сюда, не могла бы ничего ему предъявить: ни замечания, ни взыскания, ни постановки на вид, ни даже неполного служебного соответствия.
Закончив раздачу котлового питания, послушав из-за двери камеры стук ложек о дно мисок и ленивый разговор сокамерников, Макар Максимыч открыл кормушку и, принимая грязную посуду — миски и ложки (вилки Макар Максимыч выдавать заключенным не собирался — это выглядело бы уже слишком с его стороны), изрек:
— Вот вы, — при этом он стрельнул глазами в Андрей Андреича, — пойдемте со мной!
Последнюю фразу Макар Максимыч произнес со служебной строгостью, которая подразумевала неукоснительное выполнение приказов, циркуляров, инструкций и уставов, сопутствующих караульной, охранной и прочей архиважной службе в государстве. Однако внутри этой строгости теплилась человеческая растерянность, которую в этот момент можно было прочесть на его лице.
— Я? Пожалуйста! — воскликнул Андрей Андреич удивленно и, бросив взгляд на сокамерника, выдвинулся к двери.
Макар Максимыч открыл дверь.
— Выходи. Два шага вперед, лицом к стене! — по-петушиному скомандовал он Андрей Андреичу и, когда последний вышел в коридор, захлопнул дверь.
Услышав такое, Андрей Андреич ни жив ни мертв застыл возле двери камеры. Еще несколько мгновений назад думавший о свободе, он… приготовился к смерти. Однако разрешилось все вполне буднично: Макар Максимыч вполголоса сообщил Андрей Андреичу, что тот будет помогать ему сегодня готовить горячую пищу на завтра — борщ и макароны по-флотски, поскольку сам он не может этого делать по причине производственной травмы. И показал задержанному свою перевязанную ладонь.
— Теперь вперед и без фокусов.
— А вы не боитесь, что я… сбегу? — осторожно спросил Андрей Андреич.
Однако Макар Максимыч повернулся к Андрей Андреичу правым боком, чтобы тот увидел торчавшую из-под ремня рукоятку нагана, и Андрей Андреич двинулся в заданном направлении.
Он улыбался. Во весь рот. Ему было вольно и радостно. Не оттого, что позади него шагал высохший, как щепка, охранник, душа в котором держалась из последних сил и вышибить которую из него не представляло труда. А оттого, что все это вдруг напомнило ему игру в шпионов отца и его маленького сына. Андрей Андреичу, конечно, ничего не стоило сейчас прибить старика — тот едва ли успел бы воспользоваться наганом… Но Андрей Андреичу не хотелось этого делать, потому что старик был ему симпатичен. И еще ему казалось, что впереди его ждет какой-то спектакль, в котором Андрей Андреичу не терпелось поучаствовать.
Прошло уже полчаса с тех пор, как Андрей Андреич трудился в каптерке: мыл посуду, под неусыпным оком Макар Максимыча открывал банки с борщом консервным ножом, переданным ему Макар Максимычем с таким лицом, что Андрей Андреич просто не мог не убедиться в том, что в Макар Максимыче нет ни страха, ни сомнений, ни жалости. А есть одна только твердость духа. И наган при этом не лежал у Макар Максимыча под рукой, а в полной боевой готовности валялся на тумбочке. Словно Макар Максимыч уже не проверял, а вовсю доверял Андрей Андреичу.
Когда последний поставил на электроплитку кастрюлю с водой, старик произнес:
— На-ка, посмотри, — и протянул Андрей Андреичу газету, ту самую, с девкой вместо передовицы.
С вежливой улыбкой Андрей Андреич взял в руки газету, и улыбка сползла с его лица.
— Вот и я о том же! — прошептал Макар Максимыч, видя такую праведную реакцию Андрей Андреича, такую благонамеренную перемену в нем. Он был рад, что не ошибся в беглом физике. «Андрей Андреич будет нашим!» — не сомневался Макар Максимыч, вглядываясь в бледное, как у трупа, лицо Андрей Андреича.
— Эх, паря, это ведь все он, — теряя от волнения голос, заговорил Макар Максимыч, — Аркадий Михайлович! Этакую пакость устроил в газете. Чтобы сбить с толку труженика, лишить его ориентиров. Чтобы он больше не строился в колонны и не шел с песней туда, куда позовут для всеобщего блага и куда надо идти, чтобы когда-нибудь… — Старик смолк, с надеждой вглядываясь в Андрей Андреича, уверенный в том, что тот сейчас разделяет его праведный гнев.
Но Андрей Андреич продолжал молчать и лишь согласно кивал головой.
— Эх, паря! Думаешь, она зовет к справедливости? — вновь заговорил старик, сделав акцент на слове «она», правда, не уточнив при этом, что именно имеет в виду: газету или беспутную девку. — Может, и зовет, да только каждого по отдельности, чтоб никаких трудовых коллективов, никакой солидарности, Мол, пусть каждый живет, как ему взбредет в голову. Все что угодно, только — индивидуально, не обсуждая на собраниях. А зачем индивидуализм? Затем, чтобы, если кому-то чего-то не хватит, и он придет, куда надо, требовать свое, его можно было не пускать на порог. А станет стучать в дверь, то и задержать до выяснения. А потом и вовсе сослать, куда Макар телят… Уж я-то знаю! И так любого можно, если нет трудовых коллективов. Потому что, если обещанное счастье для каждого отдельное, его можно никому не отдавать, попридержав на складах. И стучись тогда — все равно не достучишься. Потому что только стройными колоннами, ударными бригадами и можно требовать обещанное. Против ударных бригад не попрешь! Потому-то и девка в газете на том самом месте, где должно быть про трудовые коллективы и борьбу за всеобщее…
Он все говорил, говорил, говорил, глядя на Андрей Андреича с верой в Андрей Андреича, то и дело заглядывая ему в лицо, чтобы убедиться в том, что не ошибся в Андрей Андреиче, что тот все видит, как надо, и только сказать не может, потому что не состоит в трудовом коллективе, а предоставлен самому себе и дезориентирован, в том числе и фотографиями девок на месте газетных передовиц.
Андрей Андреич слушал старика, конечно, даже чуть слышно поддакивал ему. Однако не слышал и не понимал ни единого слова. Только смотрел на бабенку, улыбающуюся ему с газетной страницы, и в голове у него крутилось: «Не может быть! Не верю! Нет!»
Этого не могло быть. Не должно было быть. Никак! Во-первых, прежде эта женщина никогда так не улыбалась, во-вторых, у этой женщины никогда не было такой… роскошной груди. Или он не замечал? В-третьих, ее лицо — нос, лоб, глаза, губы, щеки, — все было чужим. Но вместе с этим чудовищным несходством это была именно та женщина, пусть непохожая на себя внешне, но внутренне, по сути, это была именно она. Она!
А Макар Максимыч все говорил, и румянец разливался по его бескровному лицу, как заря по предрассветному небу. Он молодел, вновь наливался жизнью. И было от чего: нашелся наконец тот, с кем он мог разделить и праведный гнев, и боль негодования, и радость победы, которая непременно придет ко всем трудящимся громогласным «Ура!», сметая с заповеданного пути Аркадиев Михайловичей и их продажных девок.
В камеру Андрей Андреич шествовал как в тумане. Макар Максимыч семенил рядом, забегая то справа, то слева и пытаясь договорить Андрей Андреичу что-то важное и добить в Андрей Андреиче гадину сомнений. Он так разволновался, что даже забыл на тумбочке наган.
«Жанна Николаевна теперь, если заезжает к отцу по делам, непременно остается у нас ночевать. Отец спит в кабинете за печью (кабинет ему гастарбайтеры сконструировали по мотивам кабинета великого писателя в Ясной Поляне), а Жанна — в некогда нашей постели. Именно она теперь жена писателя, согласно проекту. В длинном, до щиколоток, платье под горло она является экскурсантам вслед за наряженным а-ля Лев Толстой отцом. Ничего не говорит, только курит сигаретки в мундштуке. Это она в образе. В последнее время у них с отцом все разговоры о геях. У Жанны новая идея: отец должен прилюдно сознаться в том, что является и всегда (еще в советское время!) был тайным гомосексуалом. Так сказать, агентом под прикрытием. Его жена (то есть теперь это Жанна Николаевна) — то самое прикрытие. По мнению Жанны, это подогреет интерес к писателю. За подобные откровения на ближайшей пресс-конференции Жанна сулит ему еще большую славу. Отца коробит, но слава, которую ему обещает Жанна… Похоже, он от нее не в силах отказаться. И хоть говорит, что подумает над предложением, я уверена, он уже согласен. И это инженер человеческих душ! Но, наверное, именно такой он и нужен проекту. Задавить в себе себя, чтобы безболезненно войти в новые времена. Думаю, твой отец пойдет до конца — провозгласит себя геем. Слишком уж захватила его игра. И ведь понимает, что все это постыдное — фикция, дешевый обман, мошенничество. Да только остановиться не может: желает, гордец, получить то, что недополучил когда-то. И — погреметь из репродукторов, покривить душой с телеэкранов, войти в каждый дом, засветиться, запомниться. И не художником даже, а каким-то жалким Бобчинским, чтобы люди просто знали, что есть такой человек на свете, непонятно по какому поводу и для чего появившийся в их жизни. А то, что за обман отвечать придется, — так это когда еще! Выиграет ли от этого их с Жанной предприятие? Выиграет. Жанна Николаевна не ошибается. Уж лучше б он спился или спятил! Ведь и сумасшедший, и пьяница — все же люди. А вот такой писатель…
Но может, Андрюша, я сгустила краски? Не слушай меня… Это я оттого, что мне не с кем поделиться. Вот ведь до чего дошла: уже и не спрашиваю, как ты там. Ну, как ты там, сынок?»
Оказавшись в камере, Андрей Андреич рухнул на свою койку и закрыл глаза. К нему бросился Аркадий Михайлович. И началось: почему Андрей Андреич не воспользовался моментом и не задушил проклятого старика, ведь этих моментов наверняка было у него предостаточно? Будь Аркадий Михайлович на его месте, уж он бы задушил старика, и они с Андрей Андреичем уже бежали бы наперегонки на волю. Срываясь на фальцет, Аркадий Михайлович сжимал кулаки, в крик проклиная преступную нерешительность Андрей Андреича, его интеллигентскую трусость. Потом, видимо отчаявшись докричаться до Андрей Андреича, упал на пол, и Андрей Андреич подумал, что теперь пену изо рта взамен убывшего Рачкова будет пускать Аркадий Михайлович. Однако тот лишь катался по полу и выл от бессилия.
Девка из газетенки! Она вытеснила из сознания Андрей Андреича все мысли, все чувства, даже память, заместив их собой — вероломной, распутной… желанной. Так вот что уготовила ему судьба! Встречу с женой, пропавшей, казалось, навсегда с радаров его жизни и вот появившейся полуголой красоткой на страницах центральной прессы.
— Андрей Андреевич, — Аркадий Михайлович вновь возник перед ним, но теперь уже ласково заглядывая в лицо. — Не обижайтесь на меня. Это нервы. Вот сорвался, как баба. Знаете, я почему-то уверен в том, что скоро мы выйдем отсюда и расстанемся, забыв об этом… недоразумении. Камера многому меня научила. Она расширила мои горизонты, сделала меня, наверное, лучше, душевней, что ли. Не сегодня завтра распахнется дверь, и мы услышим: «Вы свободны». Но сегодня это могли сказать вы. Ведь вы обещали быть решительным. Но и теперь… ничего не сделали. — Аркадий Михайлович деликатно заменил «не задушили старика» на «ничего не сделали». — Неужели таким образом вы мстите мне за то, что моя жизнь получилась, а ваша… ну, не вполне? — Аркадий Михайлович смолк, прислушиваясь к тишине: там, за дверью, ощущалось чье-то присутствие, по крайней мере тюремный воздух искривляло чье-то сдержанное дыхание. — Знаю, что вас гложет, знаю. Но поймите, дорогой мой человек, во все времена человечеству было необходимо… разделение на успешных и неуспешных, бедных и богатых или, если хотите, на рабов и рабовладельцев. Только при условии такого разделения в цивилизации возникает энергия, заставляющая человечество двигаться вперед. Если хотите, к звездам. Кто из нас не мечтал стать космонавтом?!
— Я не мечтал, — изрек Андрей Андреич и почувствовал, что хочет, очень хочет, чтобы Аркадию Михайловичу было сейчас больно и страшно. Андрей Андреич вспомнил внутренний трепет, который испытывал в кабинетах всевозможных начальников, и теперь ему хотелось отомстить всем тем людям, которые своими насмешливыми словами и презрительными взглядами когда-то выжимали из него липкий пот. — Хотел быть ученым.
— Значит, все-таки мечтали. Как же без мечты?! Так вот, дорогой мой, равенство и справедливость — это как раз те условия, при которых человечество вырождается. Если все равны и в обществе нет классового напряжения, оно обречено. Равенство, санатории, бесплатная колбаса… Конечно, вера во все это необходима людям, но как греза, позволяющая им терпеть и надеяться на чудо. Только неравенство, жесточайшее неравенство способно держать человечество на плаву, только оно дает энергию, позволяющую существовать цивилизации. И пока неравенство существует, пока существуют рабы и рабовладельцы — эти, казалось бы, непримиримые враги, а на самом деле две стороны одной медали, — творится история, создаются произведения искусства, шедевры, которые, кстати, питаются этой самой несправедливостью. Неужели вы не плакали в детстве, читая «Муму»? Я, например, рыдал. Ах, как необходимы человеку Достоевские, Короленки, Пушкины и Толстые, чтобы верить, надеяться и тем самым длить историю цивилизации. Ну станут все благополучны, и кому тогда будут нужны поэты, писатели, плачущие о горькой доле простого народа, те самые, что лишь и остаются от любой эпохи в памяти человечества?! Или вы предпочитаете трехразовое питание и равные для всех квадратные метры жилплощади? Знаю, что нет. Посмотрите, что это за люди. Я имею в виду тех, кто вечно требует равенства, равных прав. Как они живут, что говорят, о чем думают, что хотят от жизни? Ну да, у них тоже есть потребность в любви, но в какой! В той, с помощью которой лишь размножаются. Скрипка Страдивари для них визжит, а не плачет. И Даная для них — голая шлюха. Им не нужно подлинное искусство, не нужна подлинная литература, даже архитектура им не нужна, поскольку они уже живут в своем евростандарте. Только — ристалища с толпами обезумевших фанатов, а потом вечер в баре среди себе подобных. Разве они достойны того, чтобы поименно остаться в эпохе?! Все, что нужно от них цивилизации, — энергия их недовольства. Миллионами они идут в перегной эпохе, чтобы следующая за ней дала молодые всходы, родила гениев, тех, кто оставит след в истории. Нет, не для грандиозных свершений, не для подвига духа они явились на свет. Они пришли изнывать под гнетом несправедливости, вырабатывая энергию недовольства, пришли хрипеть от напряжения и выть от обиды. Так лучше для всех. И главное — для них самих.
Андрей Андреич молча переваривал услышанное, не в силах ни подтвердить, ни отвергнуть доводы Аркадия Михайловича.
— Но ведь Бог сотворил человека свободным… — наконец изрек он навязшую в зубах фразу, уцепившись за которую он, казалось, мог бы опровергнуть доводы оппонента.
Однако тот его перебил:
— Вы говорите о том, чего нет. И быть не может. И не было никогда. Ни при царе, ни при большевиках, ни при нынешних, уж и не знаю, как нас назвать. Не было свободы и не могло быть. Потому что свободы, о которой поют, которую ждут, за которую бьются мирными шествиями или бомбами из-за угла, не существует. Люди в подавляющем большинстве по своему внутреннему устройству — рабы, то есть всего лишь производительные силы, топливо истории. И слова о свободе нужны им, чтоб спокойно быть рабами, чтобы видеть эту свободу во сне и верить в нее несмотря ни на что. Конечно, всегда находились те, кто понимал это и уходил в себя. Это бесполезные для прогресса люди. Их можно, конечно, уничтожить, а можно и не трогать. Только прежде вырвать у них языки. А то ведь начнут проповедовать! Шучу, конечно. — Аркадий Михайлович криво усмехнулся. — Человеческой цивилизации нужен керосин энтузиазма, и этот керосин должен гореть. Иначе жизнь остановится. Представьте себе: все уйдут в себя, и никому не будет важно ничего, кроме собственного, внутреннего. И цивилизация начнет ржаветь, разваливаться на куски. И все без исключения люди сначала завоют от голода, а потом закричат от ужаса. Но растущий хаос уже нельзя будет остановить, потому что никто не сможет вспомнить, где те рычаги, за которые нужно дергать, где те гайки, которые надо закрутить. Вот и выходит, что и цари-кровопийцы, и большевики, и мы, на ваш взгляд, хищники, суть одно и то же. Мы — делатели истории, мы — хранители цивилизации. Нельзя допустить, чтобы массы не верили в свободу внешнюю, нельзя позволить, чтобы они уходили в себя и отказывались гореть. Тогда конец всему… Можно, конечно, поменять наскучившую идеологию, но это, основное, было, есть и всегда останется неизменным. Человек рождается для того, чтобы сгореть в топке великих свершений, — и так ему, поверьте, и надо. Массы должны отдать себя истории. Как иначе выжить цивилизации?! Ну какая польза ей от Диогена? Представьте себе семь миллиардов Диогенов. Никаких бочек не хватит! Да и цивилизация им ни к чему.
Кто понимает это — управляет народами. И вы теперь это знаете. Значит, и вы можете управлять. Не делайте такие удивленные глаза, Андрей Андреич! Вы теперь — посвященный. Таких, как мы с вами, можно по пальцам сосчитать. Мы — соль земли. Теперь вы, Андрей Андреич, со мной заодно, хотите вы этого или нет, и мы с вами — одно целое. Ну что, убедил я вас, голубчик?
Даже не взглянув на ждущего ответа Аркадия Михайловича, Андрей Андреич повернулся к нему спиной и накрылся одеялом.
Услышанное Андрей Андреичем впечатлило и одновременно озадачило.
Аркадий Михайлович абсолютно в любом своем утверждении был убедителен. Даже прав. Прав по всем статьям! И как только Андрей Андреич сам не дошел до таких очевидных выводов?! Ему теперь все было ясно. Но если так все и есть, какой смысл жить так, как жил Андрей Андреич?! Не лучше ли последовать совету Аркадия Михайловича?! Ведь тот, кажется, предлагает ему не только дружбу, но и… место среди небожителей.
И все ж что-то в этих бьющих наповал своей правдой рассуждениях было с изъяном. Словно Андрей Андреич разменял на Сенном рынке свою трудовую измятую тысячную купюру новенькими сотенными, только что тут же и напечатанными. Где-то таился подвох, полуправда, делавшая не такой уж несокрушимой железную правду Аркадия Михайловича.
Но чем, собственно, занимался Аркадий Михайлович в жизни?
В чем была его великая миссия, на которой он вольно или невольно настаивал в своих разговорах с Андрей Андреичем?
Если отбросить утомительные, едва ли подвластные обыкновенному уму подробности — в том, чтобы выглядывать из станционной будки с фонарем в руке (зеленый — путь свободен, а красный — стоп, впереди взорванный мост!) или же в любую погоду стоять у стрелочного перевода на самом опасном участке железнодорожных путей, когда большие или же огромные деньги, гремя, скрипя на стыках многотонными вагонами и цистернами, ползут со склона в проливной дождь или же бесконечными литерными составами проносятся из пункта А в пункт Б сквозь непроглядную мглу. «Кто там на станции (скажем) Березяй у нас стрелочником?» — спрашивают огромные деньги у больших, немного волнуясь. «Аркадий Михайлович!» — бодро отвечают большие деньги огромным. «Ну, тогда можно не беспокоиться! Тогда можно спать спокойно!»
А если все же возникла какая опасность этим днем и ночью спешащим эшелонам, а стрелочного перевода, чтобы отправить их на запасной путь, нет да и сигнальный фонарь остался на гвозде в станционной будке, то остается Аркадию Михайловичу только одно: сбросив с себя намокшую плащ-палатку, ринуться наперерез локомотиву с красным галстуком или шейным платком в руке и предотвратить катастрофу, отвести беду. От денег больших и огромных, во все времена необходимых государству.
Можно сказать, Аркадий Михайлович являлся антикризисным менеджером государства и всемерно боролся за его имидж, он, можно сказать, спасал государство, делая его более предсказуемым для цивилизованного человечества. И делал это, по возможности не слишком попирая мораль и не особо нарушая законы, написанные нынешнему Аркадию Михайловичу прошлыми Аркадиями Михайловичами.
«А что эта страна сделала для меня? Эти люди никогда не скажут мне спасибо, потому что не умеют быть благодарными!» — восклицал он в кулуарах экономических форумов и продолжал свое служение, то и дело скрытно (в плащ-палатке и с фонарем руке) наведываясь в тихие хранилища швейцарских банков…
Что это за эпоха, в которой шуты не дерзят королям, но по наущению последних потешаются над челядью, а разжиревшие менестрели с гитарами живут богаче королей?! Что за времена, где гладиаторы, собирающие на ристалищах тысячи тысяч, капризны, как фаворитки двора, и сидят за одним столом с царственными особами?! А не хуже и не лучше предыдущих. И в них можно жить со вкусом, чему безмерно счастливы все Гордей Гордеичи и их силиконовые Илоны, твердо знающие в жизни только одно: что Лермонтов убил на дуэли Пушкина из-за места на парковке. И ведь даже живущий где-то поблизости с ними Андрей Андреич — не какой-то дешевый электрик, а бывший завлаб. Значит, все нормально с эпохой, и с временами все тип-топ. Только не надо мешать друг другу жить, не надо лезть в святая святых современника — в его карман. У любых времен есть право решать, что морально, а что нет, что можно, а что нельзя. И если какая эпоха вдруг отменила мораль, значит, так надо для улучшения ее, эпохи, показателей. Лишь бы Гордей Гордеичи с Илонами жили в радости. А если кому-то не хочется жить так, как живут все вышеперечисленные, то пусть не живут так. Пусть вообще не живут. Никто их в этой жизни не держит…
После того как воспрянувший духом Макар Максимыч проводил Андрей Андреича в камеру и вернулся к себе, он некоторое время ощущал эйфорию. Кажется, жизнь вновь возвращалась к нему, и он уже был готов, как прежде, исполнять служебный долг. Однако ночью ему вновь стало плохо, так плохо, что он понял: это конец. Но умереть он не имел права. Никакого! Нужно было продержаться до утра, а там уж…
Макар Максимыч открыл кормушку и молча протянул Аркадию Михайловичу миску со вчерашними макаронами. Аркадий Михайлович постарался поймать взгляд Макар Максимыча, однако это ему не удалось. Виновато улыбнувшись, Аркадий Михайлович принял от тюремщика также полагавшуюся ему на сегодня пачку галет.
— А бриться мы сегодня будем? — ласково спросил он Макар Максимыча.
— Нет, — буркнул Макар Максимыч.
Покончив с выдачей харчей Аркадию Михайловичу, Макар Максимыч закрыл кормушку. Андрей Андреич, сидевший на койке в ожидании обеда, удивился:
— А мне, Макар Максимыч?
— Андрей Андреич, с вещами на выход, — безжизненно прошелестел старик из-за двери и щелкнул замком.
Аркадий Михайлович стрельнул глазами в Андрей Андреича, мол, на этот-то раз не подведи, брат, и нарочито громко зачавкал.
Андрей Андреич шагал рядом с Макар Максимычем. Старика качало из стороны в сторону. Войдя в каптерку, старик тут же повалился на топчан, надвинув на себя бараний тулуп и вытянувшись под ним, как покойник, уставился в потолок. Андрей Андреич подумал, что старик преставился.
— Андрюшка, плохо дело. Лопнуло что-то. Думал, пройдет. Не прошло, — довольно внятно, однако, изрек старик. — Не могу больше сторожить вас. Нет сил. Небось заявишь потом, что я вас тут голодом морил, — попытался пошутить Макар Максимыч.
— Да что вы, Макар Максимыч, все было вкусно, — улыбнулся Андрей Андреич.
— Мы ведь обязаны кормить даже шпионов. Это для нас закон. Нельзя, чтобы враг тыкал нам в глаза нашими промахами… Ну, подь ко мне, скажу что-то.
Удивленный такой внезапной переменой в тюремщике, Андрей Андреич приблизился к топчану и осторожно сел на табурет рядом. Наган Макар Максимыча покоился на тумбочке возле руки тюремщика, сейчас безвольно вытянутой вдоль туловища.
— Ты должен знать: нет справедливости… И никогда не было. Есть только путь к ней. Только идущие по этому пути остаются людьми. Потому что человеку, если разобраться, ничего в жизни, кроме справедливости, не надо. Вот он всю жизнь к ней и идет.
Мы всегда шли, и нам был важен каждый человек, даже тот, который не хотел идти со всеми. Поэтому его перевоспитывали для его же пользы. Он валил лес, копал каналы и получал за это кашу и щи. Потому что даже те, что не хотел отдавать себя, были нужны нам, и мы варили для них щи и кашу. А у самих нас не было ничего, кроме нечеловеческих усилий и борьбы. И мы были счастливы, потому что верили в справедливость, ждали ее за каждым поворотом. Но ее не было и не будет. Всего на всех все равно ведь не хватит! Но лучше, чтоб люди об этом не знали, иначе не захотят бороться за идеалы, собьются в шайки и станут хуже зверей. Человек должен идти вперед, к справедливости. Если идешь не останавливаясь, остаешься человеком. Если же остановился — от тебя больше нет пользы. Кто остановился, такого надо оставить, пусть умрет… Надо идти, Андрюшка, идти к справедливости, хоть ее и нельзя достичь. Человек думает, что можно достичь, и умирает с верой, что уж дети-то достигнут. Но нет, нельзя. И хорошо, что нельзя. Иначе бы все остановились, и тогда конец.
Пистолет-пулемет смолк, потом вновь зашевелил губами:
— Расточай себя, Андрюша, для общего трать без жалости. Живи, но только за идею живи. Служи не сомневаясь, не задумываясь. Человек должен жить ради идеи и умирать за нее. Тогда он и после смерти живой. Аркадию же надо, чтобы мы не знали высокой цели. Нет, человек должен двигаться к цели и не жалеть себя. Тогда ему не страшно. Если тратит себя на идею, ему и сухарей достаточно, а хитрят и филонят те, кто в конце утыкаются в стену лбом и получают пулю в затылок. — Старик смолк, тяжело дыша. Потом, отдышавшись, заскрипел: — Руки не слушаются… Товарища Редькина больше нет, Гордей Гордеича тоже. Справедливость там, — едва заметным движением головы он указал Андрей Андреичу, где именно находится это «там», — больше не нужна. Циркуляра по вам не будет. Никто не придет. Так что живи…
— А как же Аркадий? Как быть с ним? — возопил Андрей Андреич.
— Не поддавайся…
Выкатив из орбит глазные яблоки, Макар Максимыч смолк.
Андрей Андреич дотронулся ладонью до запястья старика — холодного, словно отлитого из стали, потом поднес ее к носу и губам старика — там был полный штиль. Ошарашенный, он стоял над стариком. «Все! Свободен! Не может быть! Вот наган старика, бери его!» Однако эти мысли, вихрем (враждебным!) пронесшиеся в голове Андрей Андреича, не задержались в ней. С полчаса просидел он на табурете возле старика в прострации, безрадостный, безвольный, безыдейный, разобранный на атомы. Старик не шевелился и, кажется, уже не дышал. Свободен. Абсолютно свободен! Нежданно-негаданно.
Андрей Андреича слегка знобило от осознания наступившей свободы. И он медлил. Ему требовалось чем-то занять себя, до тех пор пока в мозгах не прояснится, и, собравшись воедино разрозненными атомами, Андрей Андреич не решит, куда ему: в камеру к Аркадию Михайловичу с вестью о свободе или же прямо отсюда на все четыре стороны.
И потому Андрей Андреич решил пока… провести инвентаризацию хозяйства Макар Максимыча.
Глаза его поочередно фиксировали окружающие предметы: синяя шинель с желтыми пролежнями на спине, чернильные галифе, такие же китель и гимнастерка, фуражка с голубым околышем, бывшие в длительном употреблении яловые сапоги, стоптанные кожаные тапки, войлочные чуни с галошами, выцветшие от времени пачки «Беломора», спичечные коробки со стреляющей «Авророй», салютующим пионером или с серпом и молотом, журнал записи выдачи горячей пищи, Устав караульной службы, «Памятка Ворошиловскому стрелку», стопка брошюр с решениями пленумов ВКП(б), книга Аркадия Гайдара «Военная тайна», эмалированная кружка с отбитой на ободке эмалью, револьвер системы Нагана в кобуре от пистолета ТТ (тульский Токарева), офицерский ремень, байковое одеяло с двумя поперечными полосами и десятком проплешин по поверхности, табурет обыкновенный, тумбочка армейская, койка с панцирной сеткой, несгораемый шкаф…
На несгораемом шкафу с соблазнительно вставленным в замочную скважину ключом, повернуть который Андрей Андреич пока не отваживался, обнаружился план эвакуации сотрудников второго уровня на случай пожара. Отсюда на свободу вело два хода. Прерывистые красные стрелы указывали, где свернуть и какую дверь открыть. Тут же лежала маслянистая связка ключей, и Андрей Андреич подумал, что они могут понадобиться на путях к свободе… Он снова вернулся к одру и некоторое время не дышал — сторожил молчание Пистолета-пулемета, уже понимая, что тот не то что не встанет, даже не заговорит: лицо старика, фарфоровой бледности и с чертами хрупкими, как у майской утопленницы, напоминало посмертную маску. Отчаянно сомневаясь в этической чистоте задуманного, тяжело вздыхая, словно этими скорбными вздохами можно было усыпить совесть, Андрей Андреич подошел к несгораемому шкафу и повернул ключ в замке. Сначала он нашел ключи от дома и собственный паспорт. Андрей Андреич мог поклясться, что именно паспорт был для него сейчас важней всего! Он нервно пролистал бордовую книжицу: все страницы оказались на месте, а к его фотографии ничего порочащего — ни рогов, ни козлиной бороды — не было пририсовано. Значит, пусть осторожно, так сказать, не высовываясь, Андрей Андреичу можно было жить дальше. Ведь с паспортом он никого не интересовал. А вот без паспорта интересовал бы очень даже! Затем, вновь мучаясь совестью, он извлек из шкафа никелированный чемоданчик Рачкова со следами вскрытия замка (Макар Максимыч осуществил это вскрытие чемоданчика, вероятней всего, с помощью молотка и зубила) и распахнул его.
Как и предполагал Андрей Андреич, в чемоданчике оказались сокровища новорусского богача: акции банков, гигантов индустрии и строительных корпораций; решения кабинета министров с резолюциями, подписями и печатями; договоры на приобретение прав собственника; расписки от должников на астрономические суммы и пачки, пачки, пачки казначейских билетов самого высокого достоинства, лежавших тут одна к одной в плотно сомкнутых шеренгах. Рассеянно глядя по сторонам, словно не понимая, что с ним происходит (да нет, все понимал!), Андрей Андреич указательным пальцем отлепил от последних одну (одной меньше, одной больше — никто и не заметит) и сунул ее в карман форменных брюк (читатель, конечно, не забыл, что Андрей Андреич попал в заключение в форменной спецовке разнорабочего, а не в мантии доктора философии). После этого почему-то на цыпочках направился к двери. Однако на пороге остановился.
— Ну уж нет! — сказал себе Андрей Андреич и, оглянувшись, подмигнул кому-то, хотя в каптерке никого, кроме него и недвижного Пистолета-пулемета, не было.
Он вновь бросился к несгораемому шкафу и полой своей нательной рубахи тщательно протер ручку дверцы, ключ и прочие стальные элементы — избавил их от отпечатков собственных пальцев. Теперь, если нагрянувшие сюда следователи — а они нагрянут непременно и начнут копать — выявят недостачу, все ляжет… на старика.
«Ему уже все равно!» — подумал, покраснев, Андрей Андреич, а вслух громко сказал самому себе, почему-то воспользовавшись презираемым им лексиконом Рачкова:
— Теперь я не при делах!
Потом сунул в свободный карман брюк свернутую вчетверо схему эвакуации вместе с маслянистой связкой ключей. Дело было сделано.
Но… Аркадий Михайлович? Как все же быть с ним? Невольно замедляя шаг, Андрей Андреич плелся по коридору в сторону камеры и кисло улыбался. Представлял себе радость Аркадия Михайловича, когда тот узнает, что свободен как птица, что может жить, как жил и даже лучше: его горячие объятия, его щедрые посулы немедленно, сию минуту устроить своему освободителю достойную жизнь с окладом, автомобилем, загородным домом и прочим, причитающимся достойному человеку.
«Но ведь нет же, нет! Не будет этого. Выйдем мы с ним на проспект, и он тут же схватит меня за руку и предъявит мне что-нибудь вроде преступного бездействия или пособничества. Разве я не имел возможность задавить старика, как таракана? Имел, но не задавил. И прокуроры с судьями с радостью сгноят меня где-нибудь в Нарыме только за одну возможность быть Аркадию Михайловичу хоть чем-то полезным».
И не дойдя всего несколько шагов до камеры, Андрей Андреич развернулся и пошел прочь в соответствии с планом эвакуации второго уровня.
«За пару дней с Аркадием ничего не случится. Да и родина без него перетопчется. А я тем временем что-нибудь придумаю, чтобы не попасться…»
Мысли в его голове путались в колючие железные клубки: ему мерещилась тюрьма, которая ждала его на свободе. Да, он шел сейчас на свободу, но… что будет делать с этой свободой, не знал. Сейчас ему требовалось что-то вроде нашатыря под нос — скажем, струи выхлопных газов в лицо, опасный полумрак улицы и равнодушие прохожих. Он надеялся, что хоть это, некогда привычное, поможет ему прийти в себя.
Одним из ходов, обозначенных в плане эвакуации прерывистыми стрелами, Андрей Андреич направился к выходу на поверхность и минут через пятнадцать, открыв и тут же закрыв за собой железную дверь, подставил себя ветру, оглушенный, придавленный свободой. Похватав ртом сырой воздух и убедившись в том, что жить можно, он сунул связку ключей в щель в стене возле железной двери (именно через нее Макар Максимыч однажды отправился за газетой) и пошел куда глаза глядят.
На свободе было ветрено и людно. И никому ни до кого не было дела.
Андрей Андреич чувствовал себя так, словно и не сидел столько дней и ночей в тюремной камере, мечтая о свободе и полагая, что там всегда солнечно и тепло, а вдоль синего моря высятся лохматые пальмы, меж которыми слоняются одинокие женщины, в надежде встретить порядочного мужчину, такого, например, как Андрей Андреич. Но нет, на свободе дул промозглый ветер и пальмы не росли. Но одинокие женщины… Они наверняка где-то водились.
Карман Андрей Андреича распирала «котлета» (так покойный Рачков именовал пачки банковских казначейских билетов, а Андрей Андреич теперь все чаще пользовался лексиконом покойника), и, значит, беспокоиться ему было не о чем. Андрей Андреич шел по проспекту. Его одиссея закончилась. Он мог поймать такси и поехать к себе домой или же на вокзал, а оттуда к матери с отцом. Его срок закончился так же неожиданно, как и начался. Он был свободен и если не богат, то не беден. Но ни эта равнодушная к нему свобода, ни большие по меркам Андрей Андреича деньги сейчас не делали его счастливым. Напротив, он был насторожен и раздражен и не понимал, откуда в нем это раздражение. Наконец понял: он не хочет домой, не хочет к родителям, не хочет становиться богатым. Не хочет даже жить так, как жил когда-то. Во-первых, тогда ему придется каждый день на что-то решаться, а он так нерешителен. Во-вторых, ему не позволят быть богатым, успешным. «Откуда у вас эти деньги, Андрей Андреич? — спросит его первый же, схвативший его за руку налоговый инспектор. И сколько ни быкай, сколько ни мыкай, сколько ни изображай возмущение честного гражданина, придется ему вновь обживать нары КПЗ и знакомиться со всякой сволочью вроде Рачкова.
Выходило, что жить, как он жил когда-то на свободе, Андрей Андреичу не удастся. Можно было, конечно, улететь в Эгвекенот и там завербоваться в геологоразведочную партию, но и там его прищучили бы первый же начальник отдела кадров или прожженная баба из администрации: «А по какому поводу вы, голубчик, заглянули к нам? А нет ли за вами на материке чего криминального?» И узнают начальнички, что жил такой Андрей Андреич в стольном граде, да только вдруг пропал, выпал из жизни.
«Ну и где ж вы пропадали, голубчик, все это время? Уж не на Луне ли?»
— Молодой человек, у вас не найдется полташки домой добраться? — на Андрей Андреича, обворожительно улыбаясь, воззрилась молодая особа, упакованная в шмотки по последней моде, роковая, но какая-то… мутная.
Андрей Андреич, сбитый с толку столь неожиданной встречей с феминой, застывшей сейчас на недопустимо близком от него расстоянии, настолько близком, что всякому дееспособному мужчине положено потерять голову (фемина благоухала, и в глазах у нее было что-то, предназначенное только Андрей Андреичу), машинально вытащил из кармана «котлету». Однако тут же, чувствуя чудовищную несоразмерность предложения спросу, сунул ее обратно в карман.
— Извините, у меня нет, — сказал он, отводя глаза в сторону.
— Ну… тогда хотя бы проводите меня до дома. Я тут недалеко, — девица приблизила свои губы почти к уху Андрей Андреича и едва слышно выдохнула: — А то мне страшно.
И они пошли к ее дому.
«Зачем нужны деньги на транспорт до дома, если твой дом находится всего в паре кварталов?» — недоумевал Андрей Андреич.
Возле подъезда фемина начала рассыпаться в любезностях, яркая, обворожительная… недотепа, у которой не нашлось какого-то полтинника на транспорт. Искоса поглядывая на нее, Андрей Андреич ощущал в себе что-то вроде шевеления жизни. Та просыпалась в нем, открывала глаза, потягивалась, жмурилась и уже готова была улыбнуться. Андрей Андреич расслабился: ему хотелось просто стоять и слушать то, какой ты рыцарь (таких теперь днем с огнем!), и мысленно переноситься на набережную к финиковым пальмам, в пряную атмосферу ничегонеделанья. Наизвинявшись за доставленное Андрей Андреичу беспокойство, фемина неожиданно предложила ему подняться к ней в квартиру.
Всего одна чашка кофе с таким рыцарем! И вместо того, чтобы почувствовать, что запахло жареным, Андрей Андреич почувствовал лишь запах кофе, которого не пил с тех самых пор, как от него сбежала жена. И ему страстно захотелось кофе.
Они стали подниматься по лестнице: незнакомка (она так и не представилась) шла впереди, что-то щебетала и все время оглядывалась на своего рыцаря. В квартире Андрей Андреич, привыкший к тюремной камере, как к дому родному, потерял дар речи. Она была ослепительна. Не решаясь ступить на ковер, Андрей Андреич тщательно вытирал ноги о мохнатый коврик: снимать обувь в такой обстановке он не был готов. Наверняка его носки не выдержали бы проверки временем. Неожиданно хозяйка предложила ему еще и виски, пока будет готовиться кофе, и протянула стакан. Залпом выпив предложенный виски (ему требовалось наконец побороть смущение и попросить разрешения не разуваться), Андрей Андреич заулыбался. Он вдруг увидел прежде сокрытое от него полумраком улицы: да вот же она, девица из «Комсомолки»! Собственной персоной. (Он даже облизнулся.) Но ведь девица из «Комсомолки» — его беглая жена… «Не может быть. Совсем не похожа… Да нет, еще как может!»
Все это, удивительным образом сверкнув в голове Андрей Андреича, тут же погасло. Он стоял перед хозяйкой квартиры, с ласковостью влюбленной женщины смотревшей на него, и пил приготовленный ею кофе. Потом ему захотелось сесть, нет, сразу лечь, ибо что-то тяжелое стало заволакивать его изнутри, и хозяйка любезно предложила ему раздеться и устроиться в комнате на кушетке. Когда он лег, она, уже в халатике, разъезжавшемся на груди (те самые сиськи, те самые!), села рядом, гладя пальчиками с крашеными ногтями небритую щеку Андрей Андреича и говоря при этом что-то упоительное, впрочем, упускаемое ушами отяжелевшего Андрей Андреича за ненадобностью. Он уже собирался простить этой женщине ее бегство с иностранцем и предложить снова жить вместе, но, так и не успев ничего сказать, отчалил от нее в плотных волнах эфира неизвестно куда. Безнадежный и уже обреченный, как дирижабль «Гинденбург».
Ужасный сон снился Андрей Андреичу. Страшные люди с порочными лицами били, били и, кажется, убивали его. Если б он не знал, что это сон, наверняка бы умер от боли и ужаса. Но это было во сне, и поэтому можно было потерпеть. Убив Андрей Андреича и завернув во что-то шерстяное (уж не в ковер ли?), страшные люди понесли его куда-то, потом повезли на чем-то, и он опять умирал, но теперь от холода и неизвестности. При этом на крутых поворотах его голова вжималась во что-то железное, острое…
Андрей Андреича вытряхнули на сырую землю, и он, предчувствуя нечто ужасное, затаил дыхание. Страшные люди принялись колоть его чем-то в грудь, потом пару раз пихнули сапогами в живот и в голову, но он не дышал, стараясь показать им, что давно неживой. Наконец его скинули в канаву и навалили на него что-то осклизлое, отчетливо пахнущее смертью. А он все еще не дышал, потому что во сне гораздо проще притвориться мертвым, чем наяву. К тому же он знал, что, если ему станет совсем плохо, можно закричать и проснуться.
Андрей Андреич умирал от холода, плечи его ходили ходуном, зуб на зуб не попадал, и голова, будто китайская ваза с драконами, грозила сорваться с плеч, скатиться вниз и разбиться вдребезги. Покачиваясь, как пьяный, он стоял у обочины пустынного шоссе: без обуви, без форменной куртки и брюк, заляпанный грязью и кровью. Стоял и не понимал, откуда он, зачем и что все это значит. И еще он никак не мог вспомнить, кто он, как его зовут. Его тело ныло и разваливалось на куски, словно его пропустили через мясорубку. Он удивленно всматривался в свои худые ноги, дрожащие руки, словно это были вовсе не его руки и ноги. Словно весь он был не он. Но кто же он тогда был?
Андрей Андреич умирал от неизвестности. Но самым страшным было то, что в нем не осталось памяти. Если бы в нем хоть что-то из его предыдущей жизни осталось, он бы знал, как, зачем и почему. Но он ничего не помнил и потому ничего не знал.
Мимо пролетел грузовик дальнобойщика, волной холодного воздуха опрокинув Андрей Андреича в придорожную канаву. Проехав метров пятьдесят, грузовик все же остановился. Постояв несколько секунд, взревел и, пустив клубы черного дыма, неохотно сдал назад. Открыв дверь, водитель принялся кричать на Андрей Андреича, брызжа негодованием, а Андрей Андреич, стоящий на четвереньках, лишь отчаянно клацал зубами (зуб на зуб не попадал) да удивленно хлопал глазами, пытаясь вспомнить все.
Наконец, не выдержав этого молчания, водитель пинками затолкал Андрей Андреича в кабину грузовика. Затолкал и помчался вдаль, все еще ругаясь и гневно поглядывая на Андрей Андреича. Только впустив в себя тепло кабины грузовика, Андрей Андреич смог сомкнуть клацающие челюсти, до сих пор не позволявшие ему произнести ни слова.
— Кто я? — спросил он водителя, намереваясь узнать ответ хоть на один их мучивших его вопросов.
— Полный мудак! — огрызнулся водитель и тут же успокоился, превратившись из злобного мужика в доброго самаритянина.
Добрый самаритянин выгрузил Андрей Андреича на первом же посту ГИБДД — сдал его полицейским с рук на руки: «Забирайте этого мудака, а мне ехать надо».
Андрей Андреич до сих пор ничего не понимал и не помнил. Когда один из полицейских спросил его, кто он такой, Андрей Андреич простодушно ответил: «Полный мудак». По крайней мере, хоть что-то о себе он теперь знал.
Полицейские переговаривались с кем-то по рации, говорили о клофелинщицах, которые раньше работали куда как чище и, если речь шла о большом куше, отправляли своего клиента на тот свет лошадиной дозой клофелина в кофе, чтобы затем спокойно обчистить его карманы и потом зарыть его в парке или же скормить рыбам. Но тут, видно, недоработали — недосыпали отраву. Хотя эффект, конечно, был: клиент даже не знал, кто он.
Полицейские то и дело спрашивали Андрей Андреича, откуда он взялся на дороге, и Андрей Андреич отвечал, что не знает откуда. Искренне отвечал, с душой. В конце концов полицейские решили дожидаться машину патрульной службы, а перед Андрей Андреичем положили лист бумаги и ручку, предложив ему изложить в письменной форме то, что произошло с ним. Делать этим полицейским, застрявшим тут на охране скоростного режима, было особо нечего, и потому человек в трусах и нательной рубахе был для них чем-то вроде бесплатного цирка.
— Пиши! — скомандовал один из полицейских и на недоуменный взгляд Андрей Андреича, мол, что писать, — добавил: — Самое главное.
Андрей Андреич взял в руку ручку и принялся писать самое главное.
Это были уравнения математической физики и формулы, формулы, формулы… Причем каждая последующая изящно выводилась из предыдущей. И каждая была для Андрей Андреича прекрасным сонетом, ярким, афористичным, незабываемым. Андрей Андреич писал свой «венок сонетов», а полицейский, стоя у него за спиной, то и дело крутил указательным пальцем у своего виска.
— Ну что там? — спросил этого полицейского его коллега, подошел ближе и заглянул через плечо Андрей Андреича. — Да это же гуманоид! — заключил он. — Пойду принесу ему шмотки уборщицы. И в «Кащенко» позвоню, тут наряд ППС не поможет, — добавил он уже на полтона ниже. — Пусть бригаду пришлют. Будем паковать гуманоида.
Последнюю фразу рассеянное сознание Андрей Андреича зафиксировало и приняло к сведению: теперь он еще и гуманоид.
Он сидел за столом, наслаждаясь «сонетами», а полицейские переговаривались с кем-то по рации, похохатывали, покрикивали, выражались. То и дело они выходили из будки поохотиться на автолюбителей: у них все же были план и норма, и в конце смены они обязаны были принести в клюве начальству долю заработанных на посту наличных.
Неприятный, колючий холодок забегал вдоль спины Андрей Андреича, и Андрей Андреич зачесался. Он вдруг обнаружил в себе растущую тревогу, которая заполняла его, мешая излагать на бумаге то главное, упоительное, совершенное, что обитало в Андрей Андреиче и с чем он хотел бы идти дальше по жизни. За спиной у него вдруг захрипели, загавкали рации полицейских, и оба постовых, весело матерясь, выкатились из будки (похоже, намечалась погоня), крикнув Андрей Андреичу: «Посиди тут пока! Мы скоро!»
Взвыла полицейская сирена, взревел двигатель автомобиля, и стало тихо.
Андрей Андреич с сожалением отодвинул от себя «сонеты», встал из-за стола, поправил на животе треники уборщицы, застегнул халат и, с великим трудом уместив свои ступни в ее резиновых сапогах, вышел на свежий воздух. Беспокойство гнало его прочь из гостеприимной будки полицейских. На одной из остановок на трассе он вошел в автобус и поехал, не зная куда. Кондукторша подошла к нему и уже собралась потребовать с него плату за проезд, но, заглянув в глаза Андрей Андреичу, смерив взглядом его нелепую фигуру в карнавальном костюме золушки, дала задний ход — решила не связываться с шизиком. Ей еще целый день тянуть лямку, а тут можно надорваться от собственного крика в самом начале смены (платить-то шизику, похоже, нечем!).
Андрей Андреич доехал до конечной остановки и вышел из автобуса возле станции метро. В вестибюль метро его вместе с остальными пассажирами автобуса не пустили, и он отправился к высящейся в тумане телевышке — та показалась ему наиболее близкой по духу и содержанию к уравнениям математической физики. В городе его никто не останавливал, даже не пытался, потому что в этом городе и без Андрея Андреича всегда было полным-полно городских сумасшедших. Он шел по улицам и не мог понять, зачем и куда идет. Для того чтобы понять это, надо было хоть за что-то зацепиться сознанием. Скажем, за предмет или физиономию, что по какой-то причине были ему знакомы. И потом, выстроив в цепь последовательность таких знакомых предметов и лиц, он мог бы по ней к чему-нибудь да прийти. А придя, возможно, вспомнить что-нибудь.
На очередном круге в очередном городском квартале он зацепился взглядом за зеленую дверь с разбитым стеклом, ведущую в продуктовый магазин, очень знакомую. Покрутившись возле, он заметил водосточную трубу со вмятым боком, виденную им не раз, а потом и выбоину в асфальте с провалившимися в нее окурками, горький запах которых тут же пришел ему на ум. Потом… Ничего. Тут чего-то явно не хватало. Он опять вернулся к двери магазина, прошел от нее к водосточной трубе, а от нее — к выбоине с окурками. Постоял над ней, крутя головой, и тут обнаружил недостающее звено: на ступеньках возле входа в распивочную сидел лысый, бородатый человек со скорбным лицом Сократа.
— Николай Владимирович! — помимо воли прошептали губы Андрей Андреича, обрадованного появлением в цепи такого яркого персонажа.
Вот она, искомая последовательность, которая могла бы теперь привести его к цели. Только вот что это за цель, он не знал.
Постояв возле знакомой в мельчайших деталях парадной жилого дома, он позволил пальцам руки сделать то, что они сделали: набрать комбинацию цифр на домофоне. Дверь открылась, и ноги Андрей Андреича принесли его на пятый этаж. Оказавшись у квартиры с номером четыреста сорок четыре, он привычно полез к себе в карман, но ключа там не оказалось, и Андрей Андреич позвонил. Дверь открылась не сразу и неохотно, а из-за двери на него воззрились несколько пар глаз, блестящих, как маслины.
— Тебе что, дорогой, а? — спросили его. — Ты кто?
Андрей Андреич понимал только одно: ему надо туда, за спины этих людей, к двери комнаты, в которой ему все станет ясно. И он, отодвинув одного из них плечом, пошел к заветной двери, на ходу ответив:
— Гуманоид.
Не удовлетворившись таким ответом, обитатели квартиры схватили Андрей Андреича за руки и поволокли его к выходу. Андрей Андреич отчаянно сопротивлялся: возле двери на стене должна была висеть репродукция картины Ильи Репина «Иван Грозный и сын его Иван 16 ноября 1581 года» со страшными глазами отца и кровью сына (имя художника и название картины мгновенно всплыли в сознании Андрей Андреича), и там она действительно висела. Андрей Андреич чувствовал: еще немного, и он поймет, где он, почему и зачем… Но тут кто-то ударил Андрей Андреича молотком по голове, и открытие, которое последний мог сейчас сделать, так и не состоялось.
В себя Андрей Андреич пришел на теплом чердаке, обгаженном голубями. Полежав возле труб отопления и почувствовав себя вполне живым, он поднялся на ноги и покинул чердак.
Сколько странствовал Андрей Андреич после этого по городу? Часов десять, может, больше. Сам он часов не наблюдал, просто шел куда глаза глядят. Шел до тех пор, пока не наткнулся на хорошо знакомый ему, неприметный ступенчатый спуск. Здесь же оказалась железная дверь с прилагающейся к ней узкой щелью в стене. Спустившись к двери, он сунул руку в щель (верней, рука сама полезла в щель, а Андрей Андреич даже подумать об этом не успел) и извлек из мрака промасленную связку ключей. Выходит, что-то в нынешнем Андрей Андреиче все ж таилось от прошлого Андрей Андреича. Оно-то и вело его все это время в нужном направлении. Выходит, не все важное в Андрей Андреиче разложилось под воздействием отравы, подсыпанной ему в чашу долгожданной свободой, не все в нем под давлением жизненных обстоятельств рассыпалось в прах — остались в нем неповрежденные узлы. Да что там говорить! В нынешнем Андрей Андреиче вопреки всему все еще жил прошлый Андрей Андреич.
Андрей Андреич открыл глаза в каптерке на топчане, под бараньим тулупом, рядом с холодным, недвижным, безучастном ко всему Пистолетом-пулеметом. И едва открыл, тут же вспомнил все, что было им забыто, и при этом напрочь забыл то, что произошло с ним вчера. По крайней мере, путешествие на волю вылетело из его головы. Посидев немного в трусах и нательной рубахе, изгвазданной грязью и кровью и кое-где рваной, поглазев на все того же, мраморного, Макар Максимыча, он решил одеться. Однако обрыскав глазами каптерку, а потом еще и обшарив ее углы, он не обнаружил ни своих форменных брюк, ни куртки, ни ботинок. На полу под ногами нашелся лишь пахнущий хлоркой халат, хлопчатобумажные тренировочные штаны с дырками на коленях да резиновые сапоги, влезть в которые он не решился.
«Где ж я разделся?» — изумился он и в стоптанных тапках Макар Максимыча прошествовал в кладовку к неприкосновенному запасу. Но там были только коробки с макаронами да ящики с консервами. В робкой надежде Андрей Андреич прошелся по коридорам. И там было пусто. Озадаченный пропажей одежды, он вернулся в каптерку. Там он вопросительно уставился на Макар Максимыча, словно именно тот глухой ночью, шутник такой, где-то спрятал одежду Андрей Андреича. А кто ж, если не он-то?
Продолжение следует
