Если попытаться собрать мысли, возникающие после прочтения самых разных воспоминаний о композиторе (пианисте и дирижере) Сергее Рахманинове — то возникает догадка о его глубокой внутренней раздвоенности и о мучительной борьбе, которой он пытался эту раздвоенность преодолеть. Михаил Пресман, его сотоварищ по музыкальному пансиону Зверева, в котором в 80-е годы XIX-го века бесплатно жили и учились несколько одаренных мальчиков, в своих воспоминаниях считает его внешнюю суровость «напускной», ставшей защитной маской: «она шла у него не от сердца, а от головы». Мне же кажется, что дело обстояло не совсем так. И суровость была частью его натуры. Говоря точнее, в Рахманинове постоянно боролись друг с другом два начала, две «воли». Одна — это та самая бесшабашная русская «волюшка», которая ведёт нас в бескрайние степи и «дикие поля» татарского (цыганского, валахского) кочевого быта, в пределе, к разбойничкам и лихим людям народных русских песен и сказаний. Другая — к суровому фанатизму в следовании внутренним нравственным предписаниям, что тоже свойственно славянской натуре. Вспомним пушкинскую строчку из «Послания к Овидию»: «Суровый славянин, я слёз не проливал» (в отличие от «слёзных» элегий Овидия, написанных в изгнании). В подобном духе проповедовал, положим, протопоп Аввакум, не позволяющий себе жалобных интонаций. Но и это начало в пределе влечёт за собой некоторую душевную сухость и утрату творческого дара.
О странных противоположностях в предпочтениях композитора интересно пишет в своих воспоминаниях Александр Гедике: «…острые контрасты: полутемный монастырь с суровым пением из октоиха, симфонический концерт и затем общество цыган у Яра с их своеобразным песенным репертуаром., являлись для Сергея Васильевича потребностью, и без этих впечатлений он не мог жить»…
Как видим, контрасты как-то уживались, но их надо было постоянно «гармонизировать», иначе происходил или взрыв «диких» эмоций, или затяжной творческий кризис. Особенно трудно было «гармонизировать» порывы дикой «степной» воли.
Недавняя статья Алексея Пискулина «Татарщина» («Вторник», 2023, № 70) очень точно формулирует приметы этой трудно уловимой, но глубоко укоренённой в русской культуре и русской натуре «стихии», в былинах представленной отчаянным и опасным «Соловьем — Разбойником». В статье Пискулина есть интересный пример: один из героев «Рассказа о семи повешанных» Леонида Андреева, у которого было две клички — «Цыганок» и «Татарин», во время суда, приговорившего его к смерти за уголовщину, попросил позволения «засвистать». И ведь засвистал, вызвав в судьях противоречивые чувства ужаса и восхищения. Алексей Пискулин пишет: «Цыганок неосознанно несёт в себе эпическую энергетику разбоя-татарщины, степной воли и удали, встречающую ответный отклик в русском сердце»…
Общепризнано происхождение Рахманинова от рода молдавских господарей, потомки которых перебрались на службу к русскому царю. Но существует и лингвистическая теория происхождения рода, возводящая фамилию к арабо-татарскому слову «рахман» — милостивый. Скорее всего в композиторе смешались разные крови.
Но ведь и «татарщина» — это, как мне представляется, не только о национальной принадлежности, в ней могли сплетаться различные этносы, смешиваться воедино русская, татарская, молдавская и цыганская кровь. Это поэтическая метафора некой стихийной витальной энергии, присущей человеку, живущему на огромных пространствах «диких степей», какой и является Россия.
Здесь очень важно возникающая в сознании амбивалентность ответного чувства — одновременное притяжение и отталкивание.
И вот противоречивые голоса этой «татарщины» с детствабыли хорошо знакомы Сергею Рахманинову. В недавнем сборнике воспоминаний есть рассказамериканских друзей Рахманинова Сванов, о том, как маленький Серёжа, получив от бабушки 10 копеек на проезд в петербургскую консерваторию, уходил прямо на каток, прогуливая занятия по общеобразовательным предметам. А в зачётной книжке он исправлял единицы на четверки. На самом деле он справлялся только с музыкой.
Эта неуемная, живая, «татарская» энергетика всю жизнь проявлялась в Рахманинове его страстью к конной езде, а впоследствии — в бесконечно заменяемых новейших марках автомобилей, на которых он, игнорируя сидящего рядом шофёра, гонял по дорогая Ивановки, а потом и Америки. Приверженностью к каткам и моторным лодкам, к таборному цыганскому пению, которое он мог часами слушать в ночных московских ресторанах, — всему, что бурно, с участием всего организма нарушало монотонность обычной «сидячей» композиторской жизни.
В воспоминаниях есть рассказ, как уже взрослый Сергей Рахманинов направлялся с родственницей на свой концерт, а по дороге увидел горящий огнями каток, и ему захотелось непременно прокатиться. Родственница его с трудом от этой затеи отговорила.
Во всех приведённых примерах наблюдается некая опасность «волюшки», которая таит в себе возможность «полного погружения», утраты самоконтроля и творческой сосредоточенности. Но одновременно она дает творческую энергию, вкус, упоение и радость «живой жизни».
И вот, чтобы не поддаться до конца «пению сирен», разгулу «татарщины», — Рахманинов постоянно искал опору в другой «воле», воле, которая контролировала и смиряла его бурные порывы.
Любопытно в этой связи, что даже в имение Красненькое, куда Рахманинов приехал на летние каникулы 1899 года, молодой композитор привёз переводную книжку о воспитании силы воли, о чём пишет в своих воспоминаниях Елена Жуковская. Она же пишет, что он «строго распределял часы занятий и отдыха, и малейшее отступление выбивало его из колеи». Понятно, что это было некое «волевое решение», которое он старался приводить в исполнение. Оно давало ощущение стабильности.
Не с этим ли связано то, что его серьёзное увлечение Верочкой Скалон, которую он шутливо называл «Психопатушкой», не привело к женитьбе? А ведь ей он написал более 100 писем, сожжённых Верочкой перед замужеством. У неё, ожидавшей молодого Рахманинова в имении Игнатово после провала его Первой симфонии, от волнения разыгралась «нервная лихорадка» и «температура доходила до 40». Об этом пишет в своих воспоминаниях её сестра Людмила (Леля). Конечно, Психопатушка! Верочке он посвятил чудесный романс на стихи Фета «В молчанье ночи тайной», который недаром кончается ликующей строчкой о том, что герой «будит ночную тьму» заветным именем. Но делает это «наперекор уму». Одна воля, буйная, «татарская» воля тут побеждает другую, сурово-непреклонную. Но ведь это происходит почти во сне! Рахманинов понимал, что с Верочкой он волю не укрепит, они оба подвержены вспышкам «татарщины», бурным неконтролируемым эмоциям. Женился он на двоюродной сестре Наталье Сатиной, тоже любившей его с юности, как и Верочка Скалон, но рассудительной и спокойной. К тому же — музыкантше. Интересно, что когда, находясь в Красненьком и устав от «строгого режима», молодой Рахманинов решил на время сбежать в Ивановку, где как раз находилась Наташа, она этому воспротивилась. Ведь он так хорошо работает в Красненьком! Вот это выдержка!
Тем не менее, все его безусловные музыкальные шедевры так или иначе связаны с каким-то выбиванием из строгого режима, вспышками страсти, безумной привязанности. Так, юношескую оперу «Алеко», которую он написал в 19 лет и в кратчайший срок, что ввергло в изумление всё консерваторское начальство, он посвятил цыганке — Анне Лодыженской, к которой, по словам одной из сестер Скалон, Лели, испытывал «горячую платоническую любовь». Уж какая там была любовь, думаю, он своим юным приятельницам не докладывал, но возвращался домой в чинное семейство Сатиных ежедневно после двенадцати. Проводил время в обществе Анны Лодыженской и её мужа композитора, приятеля Рахманинова.
Некая Елена Даль, родственница врача-психотерапевта, у которого композитор лечился от депрессии, по всей видимости, была причастна к написанию поразительного по глубине и силе лирического чувства Второго фортепьянного концерта. В Швейцарии, построив виллу Сенар, он наконец почувствовал себя, как в Ивановке, свободно и раскованно, и написал «Рапсодию на тему Паганини» — один из немногих шедевров, сочинённых на чужбине.
Его бурный темперамент, восходящий корнями к «татарщине», проявлялся и в том, что, как пишет в воспоминаниях Александр Гольденвейзер, «при игре он довольно громко не то подпевал, не то рычал в регистре баса-профундо». А мне вспоминаются великолепные современные татарские низкие басы, да ведь и хан Кончак у Бородина наделен низким басом.
Глядя на фотографии композитора, мы видим и представляем его необычайно суровым. Но это лишь одна из его ипостасей, восходящая к фанатичной и непреклонной «воле». Другая, выразившаяся, по словам Гольденвейзера, в «необычайной яркости и силы темпераменте», восходит к той самой воле-волюшке, метафорически обозначенной в этой статье понятием «татарщины». И недаром, покинув Россию, Рахманинов долгие годы подчинял творческие порывы необходимости зарабатывать на жизнь пианистической деятельностью. Те шедевры, которые всё же были созданы в изгнании, всегда обусловлены каким-то «веянием» степной воли, будь то напоминающая Ивановку швейцарская вилла Сенар, или американская дачная местность в Лонг-Айланде, где он создал «Симфонические танцы» и где можно было в одиночестве упоенно гонять на большой моторной лодке, названной им опять-таки «Сенар»…
