Стихи о веке минувшем, из его недр звучащие набатно, красиво, анализирующие и живописующие:
Мы все от двадцатого века устали.
Подобно кошмару, он длится и длится,
Растет как подлесок на лесоповале,
Вздымает тиранов вампирские лица.
Как будто погибели новый Аттила,
Он старческой мощью сердца попирает
Он новому времени роет могилу,
И не умирает, и не умирает.
Н. Гранцева словно поднимает звук выше и выше: он летит, он уходит в пласты метафизических небес, определяющих жизнь правилами, которые не понять, не понять…
Не будет ли двадцать первый хуже?
Во всяком случае – успокоения он не сулит, не говоря – о золотом веке.
Глобальность характерна для Гранцевой: и смена времён года у неё – словно идёт из бездны, меняя ракурсы яви, оставляя сущностное неизменным:
Из пространства времен наплывает зима.
В основании мира — бездонная тьма,
Миражи, привиденья, фантомы.
Там в системе зеркал отразилась война,
Там слоятся великих столиц имена
И кометы летят к астрономам.
Желание прикоснуться к основанию мира – естественно, как необходимость дышать, как жажда понять собственное происхождение; но тьма, оказывающаяся в основание, множит фантомов и удлиняет миражи, что не отменяет эстетического содержания мира, и, смешивая разное в сосуде стихотворения, Гранцева добивается объемного эффекта, где таинственные смыслы множатся на красоту:
Там, купаясь в воздушном ночном хрустале,
Бог египетский — месяц несет на челе,
Как замерзший огонь погребальный.
Он от страха в пустыне песчаной дрожит,
Он некрополь бескрайний во тьме сторожит,
Вечный сон бережет беспечальный.
Сколь своеобразен этот хрусталь, влекущий в реальность египетского бога…
Тонко плетутся стихи…
Будто серебряные нити, отчасти напоминающие зимнюю скань-филигрань, складывают их.
…удлиняется строка, будто страшно потерять нечто из роскошных реестров мира, и надо вместить в стихотворения всё-всё, хотя бы называя, выманивая детство из укрытия, поимённо перечисляя значимые эмоции:
Не пора ль копать картошку? Отцветает зверобой.
Но ребенок понарошку поиграть зовет с судьбой.
На златом крыльце сидели, в самом деле — царь с портным?
Плач с восторгом? Страх с весельем? Утро с ночью? С камнем дым?
Мелодии Гранцевой узнаются, плавно звуча, они высвечивают, как будто, подлинность поэтической музыки:
Из-под храма огромного, башен, химер,
Из-под бездн земляных и скалистых пещер,
Из оков преисподней своей ледяной
Вылетает невидимый всадник ночной.
Повелитель дорог, переправ и мостов,
Эмиссар европейских идей и кнутов,
Чужестранец в чугунном лавровом венке,
Он летит на закат в исполинском прыжке.
Стих ажурный, витой, своеобычно-готический, с множественностью красивых деталей – каждая вспыхивает вымпелом огонька.
Необычность метафор точнее фокусирует смыслы в пределах строк: и «чугунный лавровый венок» словно заставляет переосмысливать значение славы… или полёта.
Ощущение всеобщности, - человечества, как единого организма, что так плохо чувствуется людьми, огненно проходит по проводам читательского сознания:
Золотого столетья последний герой,
Он летит за всевластьем, забвеньем, игрой,
К невозможным деяниям, верным сердцам,
К превратившимся в прах дорогим праотцам.
Он летит над историей звезд и планет,
И Нева, как вдова, исполняя обет,
Крестит лоб и, обняв неживой парапет,
Никогда не глядит улетевшему вслед.
И – будто стихотворение продолжается в бесконечность вечности, играя остротою граней строк, лучащих полновесную музыку.
Современность вламывается в стихи: но современность имеет свойство быстро меняться, демонстрируя верность вечному богу Протею, и сумма подобных перемен, отрицая ностальгию, показывает условность столь лакомых благ:
Герои вчерашнего дня полиняли,
Их галстуки вышли навеки из моды.
Они не вписались в стальные скрижали
Истории, доблести, чуда, природы.
Они доживают с почётом в разлуке
И селфят себя по всему околотку.
Их тачки крутые и зависть обслуги
Повыдохлись, словно паленая водка.
Время исследуется через строй деталей; время, где привычка селфить столь же глупа, сколь и несносна, едва ли вызовет доброжелательную улыбку; и герои требуются другие – с иным наполнением, правдой, огнём.
Крутой нравом, мощный Ломоносов возникает на онтологическом ветру истории, не позволяя раскачивать основы мировосприятия:
Наук духовных генерал,
Боец в чужом пиру,
Отец поэзии сказал:
Назло вам не умру!
Рожденный истину любить
И камни собирать,
Не дам историю убить
И правду переврать!
Медью звенящий стих варьирует интонации, стойкость и стоицизм представляя белой солью бытия.
Интересны – порою – парадоксальные сопоставления Гранцевой, будто новые механизмы осмысления яви включаются:
Век был великолепен, как сирень,
Но короток, как питерская ночка,
Он мозг носил, как ухарь, набекрень
И в ход пускал удавку и заточку.
Туго цепляются друг за друга шестерёнки смыслов…
Неожиданное это – …мозг носил, как ухарь, набекрень – словно отсылает к Аксентию Поприщину, утверждавшему: …люди воображают, будто человеческий мозг находится в голове. Совсем нет. Он приносится ветром, со стороны Каспийского моря.
И дворцовая пышность сирени будто перекипает гроздьями и ломтями своими на жёстком ветру истории.
Картины, живописуемые Гранцевой, разворачиваются в сознание и живостью, и усложнённым поэтически-интеллектуальным орнаментом:
Проза жизни прекрасна, как рынок Сенной,
Но особенно утром воскресным, весной,
В толчее у торговых рядов смуглокожих,
Где бросает лукавых весов произвол
В социального равенства чудный котел
Многошумные речи прохожих.
Следуя этой прозе жизни, будто можно войти в стихотворение, оказаться в представленном пейзаже, живущим самостоятельной явью – точно и люди в нём не нужны… так, шероховатые точки пространства.
…интересно декларирует поэт изменения в отношениях к серебряному веку:
Я разлюбила Серебряный век —
Милые лица,
Радости детской бумажный ковчег,
Жизни гробницу.
Я разлюбила Серебряный век —
Лунное знанье,
Вьюги бурлеск, ослепительный грех,
Похоть камланья.
Но тут – и само стихотворение словно перевито нитями серебряного, и нити эти, из нашего дня, обозначают сущность минувшего: трагического, с бессчётными психологическими изломами, с эстетикой, словно подъедаемой тлением.
…бухает внезапно в бубен бабло:
Кто-то в каменных палатах
Тонет в мыслях о бабле.
Кто-то в дырах и заплатах
Ищет счастье на земле.
Кто-то рад похлебке постной,
Кто-то клянчит пармезан.
Кто-то жаждет лечь компостом
В новомодный котлован.
Через контрастность образов зажигаются свечи стихотворения, огнём иллюстрирующего вечную схему: каждому – своё.
Переливается цветная звукопись поэта:
Речь ручная, музыка речная,
Скал сосновых царственный ампир.
Счастье — жить, о будущем не зная,
Пить небес азотовый сапфир...
Гуттаперчивые «ч» и резко-скалистые «с» создают свой ансамбль: о, звуковые волны вовсе не игра, тут таинственные вибрации, сложно влияющие на мозг…
Небеса, раскрытые сапфиром: будто код их угадан.
Необыкновенно.
Точно.
Особняком стоят великолепные литературоведческие штудии поэта: продолжающие стихи? совершенно самостоятельные?
И так, и так – но звенящая медь восемнадцатого века подверглась тщательному анализу, и образ Хераскова, чей поэтический свод исследовался Гранцевой скрупулёзно, словно заиграл новыми словесно-архитектурными высями, приближая классика восемнадцатого века к современности, утверждая, что времени для поэзии, превосходящей силой столетия – нет.
Яркость и своеобразие мира Н. Гранцевой увлекают: и поэт, строящий свою вселенную, постепенно уточняет и утончает её, простирая в разные дали, адресуясь к великолепию вечности…
Теперь, когда поэт уходит в запредельность, звучание стихов приобретает особое световое свойство…
