top of page

По волнам моей памяти

Freckes
Freckes

Александр Балтин

Ностальгические рассказы

Валвас и Грипет 

           

            Грипет и Валвас…

            Или – Валвас и Грипет

            Они теперь – на одном кладбище, и, хоть надгробной плиты Валентины Васильевны я не видел, думаю, она похожа на ту, которая установлена Григорию Петровичу – вполне обеспеченная дочь едва ли бы сделала плохо…

             Вот она – рыженькая, тонко-стремительная, узко-деловая – на похоронах матери, в каменном мешке дворика морга, разговаривает с похоронным агентом, потом подходит ко мне, спрашивает сигарету, не знал, что курит…

            -У меня дешёвые, Лен. Будешь такие?

            -Мне всё равно. Хочется просто...

            Вспоминается: чахлой росла, болезненной, и Валентина (про себя, конечно, именовал сокращённо) рассказывала: В магазин, Саш, пошли. Ну, накупили всего, стоим у кассы, и я говорю доченьке: Гусёнок, ты… Чувствую, как надувается, как мрачная энергия исходит от неё: Я не гусёнок! Извини, говорю, Леночка…

             Представил – расколом молнии – как, вернувшись домой после похорон, деловая и денежная Елена, рыдая, уткнувшись в материн халат, вспоминает… этого маленького гусёнка, ничего не знающего о жизни и деньгах.

           

            Валентина Васильевна заведовала читальным залом в библиотеке вуза, в котором я работал долго-долго, бесконечные тридцать лет, маясь от несчастливой судьбы литературной капли, печатаясь постоянно, ничего от этого не получая…

             Валентина лучилась безднами оптимизма, и хороший восторг могло вызвать всё – замечательная книга, умное кино, погожий денёк, вечеринка, которую устраивали сослуживцы…

             Она не знала депрессий, хоть и шутила – Смертельных болезней у меня три. А так по мелочи – много чего наберётся…

             Слышал, как говорит сотруднице, попавшей в узел сложной ситуации: Запомни, ничего непоправимого, кроме смерти нет.

            Я был пессимистом.

            А Грипет был мужем Валентины Васильевны, последние годы называла его – папец…

            Домашнее, тёплое…

            Смеялась: Папец звонит: Я тут костей нажарил… Каких, говорю, костей? Да в холодильнике оставались…

            И подхватывал я: Ага: Нажарил костей, наварил воды…

            А то вдруг рассказывает: Саш, готовлю вчера селёдку под шубой. Разложила всё, собралась, всё подготовила так тщательно, раскладываю слоями, не торопливо, думаю папца с Леночкой порадовать. Всё сделала, майонезом полила, тёртым яйцом посыпала, гляжу – а селёдка рядом на тарелке лежит…

             Серебрился смех.

             Долгое время мы сидели в закутке, у окна, как бы внутри стеллажей: старых, железных, советских, прогнувшихся под тяжестью книг – по экономике и финансам, скучных, пустых…

             Стол у окна, два стула по бокам, из окна – виден детский сад, и вываливающая детвора не вызывает у меня радости.

            – Опять впал в мрачную задумчивость, старичок? – спрашивает…

            Киваю.

            Выдача книг у меня закончилась, и, достав листок, записываю стишок.

            Она интересовалась моими «перлами»; литературу обожала, читала всё, и, следя за новинками, недоумевала после распада Союза, как можно представлять литературой то, что ею не является.

            – Саш, купила, поддалась на рекламу, Сорокина, попробовала читать. Разве это можно читать? Ты пробовал?

            – Конечно. Банальность литературного хулиганства. Пустой имитатор чужих голосов. Дрозд-пересмешник.

            – Но… как тянут его! Чуть ли не великим писателем представляют!

            – Да, бывшее подполье вылезло, с криками – Нас не печатали в Союзе! Нам надо воздать. А при ближайшем рассмотрение – правильно делали, что не печатали…

           

            А Грипет – Григорий Петрович – был её мужем.

            Из простых – хотя я не знаю детально его судьбы, и не вспомню точно, когда увидел впервые, фон был, конечно, алкогольный; Грипет работал с какой-то техникой, был её наладчиком: я также далёк от неё, как от экономических трактатов, среди которых просидел 30 лет, и в девяностые Грипет стал зарабатывать хорошо.

            Леночку растили.

            Надо, чтобы всё у неё было…

             Валентина приехала из Екатеринбурга, там оставались – сестра, отец, маму рано потеряла.

            Отец был… по партийной части: тугая спелость жизни подразумевалась; равно и то, что, будучи уже в изрядном возрасте, просто не понимал, как строится нынешняя жизнь, на каких нитях держится.

             Валентина, приехав в Москву, легко поступила в институт культуры, закончила с медалью, работала в разных библиотеках, пока не осела в этой.

            Вуз в конце восьмидесятых, когда я появился здесь, в библиотеке, был захиревшим, но слом Союза, подразумевающий денежный избыток, дал ему возможность подняться, цепляясь за угольно-чёрные выступы всяких рейтингов: ведь учили… деньгам и всем, что с ними связано.

            Академия.

            Потом университет.

            Само начальство не могло определиться с пышностью названия…

            Длились дни.

            Для меня ничего не менялось.

            А у Валентины Ленка подросла, оказалась студенткой этого вуза, чуть не на втором курсе выскочила замуж, но быстро развелась.

           

            Слоятся картинки, иные мерцают янтарно, другие отливают розовато звенящим снегом.

            Едем – за рулём – Ленка, а едем в дом, где живёт собачка, но хотят отдать её; маленький пудель, тоже не купленный, а взятый – в силу обстоятельств – у кого-то – не вписался в жизнь с тремя кошками.

            Едем.

            Постновогодняя метель метёт…

            Дом оказался тёплым, шумным, несколько беспорядочным, дети, кошки, и толстая, говорливая хозяйка, за массивными ногами которой прячется – маленький, золотистый зверёк…

            – Кормить его просто: кашки гречневой с мясом намешать, и он ест…

            – Ой, - восклицает почти счастливо Валентина. – Я сама кошатница, у меня кошки всю жизнь. Сиамские правда только.

            – У нас разные.

            Лаврик, слегка тяпнувший меня сначала, потом пошёл охотно на руки, и вёз я его, обнимая; и так согревал он нашу жизнь следующие одиннадцать лет: тёплый, мохеровый, большеглазый, славный, забавный.

           

            Кошки Валентины – отдельная статья: таинственные сиамцы…

            – Диночка, Саш, очень любила на окне сидеть. Прямо на подоконнике. И – раз гляжу, нет, ужас охватил, представляешь? И тут соседка в дверь звонит: снизу, спрашивает: Не ваша кошечка мимо моего окна пролетела? Я – бежать на улицу, Динка сидит, где приземлилась, глядит удивлённо. Три раза падала – и ничего.

           

            Над гробом матери Лена сказала: О кошках своих не беспокойся, ма, себе возьму.

           

            Две последние годы жили, а как звали? Забыл…

            Но рассказывала Валентина, как одна стоит у батареи, тянется к окну, а другая с размаху подшибает её резко, и глядит потом победно: Мол, каково?

           

            Валентине позвонили: не было мобильных тогда, и, поговорив, телефон в соседней комнате стоял, вернулась, плача: Папа умер…

            Слова утешения?

            Пустота.

            Она собиралась тогда, уходила с работы в сердцевине дня…

            Я пережил смерть отца в раннем возрасте относительно легко, хоть и был он вселенной, а смерть мамы пережить не могу…

           

            Грипет – по сравнение с Валвас – был маленький, очень подвижный, лысоватый, и, страстно любивший выпить, как я, увы, знающий гипнотическую силу алкоголя.

            На кухне у них всё было так аккуратно, даже прянично, Валентина накрывала стол, и маслилась, истекая слезой сёмга, и селёдка, спрятанная под шубой, обещала закусочный смак.

            – Папец мой вчера «Восемь с половиной» впервые посмотрел, - говорит Валентина. – Ну и как, Гриш?

            –Заворожён просто, знаешь, Саш. Стыдно, наверно, в моём возрасте не знать…

            Я улыбаюсь, киваю, говорю, слегка опьянев, какие-то слова…

            …цветной – чёрно-белый фильм: вы не замечали?

            Он соткан из различных цветов, в том числе – музыки; он льётся грустным бурлеском человеческой жизни, в том числе – нашей, он переливается пёстрыми перьями огней, и дышит мускульной силой мастерства, он собирает такие пёстрые поляны людей, что хочется затеряться среди них.

            Одна из кошек прыгает мне на колени, мурчит мило.

            – А где вторая? - Спрашиваю.

            – Под диваном сидит. Гостей боится, – разводит руками Грипет.

           

            От них шло тепло – От Валентины и Григория Петровича: классические советские интеллигенты: лучшее, может быть, чем полнилось когдатошнее время.

           

            Потом Грипет заболел: проблемы с сердцем.

            Валентина дневала и ночевала в больнице.

            Ему делали операцию – коронарное шунтирование уже на уровне названия прокалывает сознание резкой болью; но тогда – всё обошлось, разумеется, об «выпить» уже речь не шла…

           

            Валентина вернулась на работу: осуществлять общее руководство, как говорила, наигранной патетикой представляя шутку.

            …меня раздражала эта мелочь службы: мелочь, так издевательски наслаивающаяся на мечты о писательской карьере.

            Валентина говорила: Ничего, Саш, у всех настоящих писателей судьбы при жизни не слишком лакированные…

            – Да не у всех, - отвечал я, монотонно глядя в окно.

            Шутили над смертью.

            Валентина много шутила: на разных уровнях.

            – Так, - могла сказать. – Я издала царский рескрипт: завтра закрывает зал Анька…

            И Анька шумно протестует – никому не охота выходить в вечернюю смену…

           

            …мы встречаемся с Анькой в метро: и витражи «Новослободской» сияют замечательно, паря красотою.

            У меня букет, но Анька почему-то не купила цветы; мы выходим, и бессмысленно говорю о детских своих местах, мельком оглядываясь на огромный, как средневековая крепость дом, некогда набитый коммуналками, где прожил я первые десять лет – с молодыми мамой и папой, где над кроватью моей висела пёстрая карта мира, и мне казалось, что страны должны ночью осыпаться, как пёстрые листья осени.

            Там дышало счастье.

            Зачем-то рассказываю Аньке, что из морга ближней больницы хоронил отца, потом замолкаю.

            Мы идём хоронить Валвас; Грипет умер двумя годами раньше.

            …Ольга – весёлая такая сотрудница, дружившая с Валентиной с юности, позвонила полгода назад, сказала: Саш, у Валентины рак…

             Ошалел.

            Такая жизнерадостность и онтология оптимизма исключали, казалось бы, чёрный поворот.

             Позвонил Валентине: Как вы?

            – Ещё жива, старичок. Но не здорова – у меня рак.

            Что тут скажешь?

            Говорил нечто, вытаскивая слова из груды возможных, и все они были бессмысленны.

            Мы идём с Анькой переулками, огибаем огромную звезду Театра Армии; вот и Олька – с заплаканными глазами, вся скорбно-чёрная.

            Мало людей.

            Каменный мешок двора: напоминающий тюремный, куда выводят гулять заключённых.

            Помните, Валентина Васильевна, как обсуждали любимого Ван Гога?

            Мало людей, жара, лето; долгий путь на подмосковное кладбище, где сосны стремительно рвутся в лепную, сияющую синь, где пути между могил узкие, и уже похоронен Грипет.

            Портрет на надгробии точно передаёт внешность: так и выглядел…

            А в лодку гроба с восковой куклой не хочется смотреть.

           

            На поминки не пошёл.

            Дома помянули с мамой моей: никогда не видевшей Валентины, столько слышавшей о ней, купившей мне тот букет, с которым и отправился провожать её…

            …надеюсь, что встретилась с Грипетом.

            Она ушла на пенсию за десять лет до смерти: и счастливо их прожила, изрядно зарабатывающая дочь помогала деньгами, могли путешествовать…

            Книги.

            Фильмы.

            Избыточная радость бытия: таковая и должна быть вектором.

           

            Но – так хочется надеяться на посмертные встречи: не то совсем затянет мёртвая бессмыслица…

           

            …вот я, книжный мальчишка, маменькин сынок, переживший тяжелейший пубертатный криз, из которого вытаскивали психиатры, с криво  с той точки пошедшей жизнью – я: устроенный на работу в библиотеку вуза…

             Идёт 1986 год: грядущего слома с последующим разносом всего никто не представляет.

            И я не вписываюсь в молодёжную компанию, работающую тут: не поступают на дневной, идут на вечерний, год работают, переводятся потом.

            Мне тошно и одиноко, сижу я ещё на абонементе, и, скучая на выдаче, читаю Диккенса.

            Проходит Валентина, чуть трогает книгу, смотрит, что читаю.

            – Надо ж! – удивляется. – Кто же теперь Диккенсом интересуется?

            …ещё не забрала меня к себе в читальный зал, властная и мягкая одновременно, ещё не подружились с нею…

           

            Миг мелькнул – жизнь прошла: кто так устроил?

            Кого благодарить за миг?

           

            …но хочется вообразить мне – сияющий, почти бесконечный, переливающийся многими красками небесный цветок, которого нет на земле: и в ласковой сердцевине его: Грипет и Валвас: сияющие, преображённые смертью, встретившиеся: классические советские интеллигенты, от которых исходило драгоценное тепло, несущее в себе частичку Божественного сияния.

           

           

              Вечного детства тебе, Татьяна…

           

            …заслали тогда грузить макулатуру: ехали в раздолбанном, дребезжащем грузовике, забитым связанными пачками газет и журналов, связками невостребованных книг; и огромные пространства растерзанных изнутри ангаров, изо всех вываливались пласты бумаг, чуть ли не пугали…

             Сначала взвешивался гружёный грузовик, потом из него выбрасывали пачки, присоединяя к горе, затем взвешивали пустой…

             Середина восьмидесятых была совершенно советской: не чувствовалось ничего нового, тем более – не верилось в развал Союза…

             Работающий в библиотеке вуза молодой человек, вернувшись усталый после вояжа, зашёл в пустой – по летнему времени - читальный зал, и увидел там Таньку, перебирающую библиографические карточки.

            -Бородулина, - сказал устало. – У тебя ничего поесть нету?

            -Дам. – Сказала вполне серьёзно. – Есть у меня сырок и бутерброд с сыром…

           

            Через 40 почти лет Танька звонит мне – пожилому и сильно истрёпанному жизнью, седобородому и совершенно усталому – поздравить с днём рожденья; и этот – второй без мамы день рожденья – давит жутко, страшно…

             Вяло отвечаешь: ей, всегда бурлящей, избыточно-энергичной, великолепно-жизнерадостной, говоришь, что, может, перезвонишь, когда выпьешь.

             Да, перезваниваешь…

            -Ну вот, Тань, теперь всё плохое отошло, и алкогольное счастье заливает полностью…

            -Я понимаю, Сашка…

            -А помнишь, Бородулина, как сто лет назад накормила меня в читалке, когда я приехал после разгрузки макулатуры?

            -Да, да, - смеётся весело, не передать живостью трепещущий голос…

            -Как внуки-то твои?

            -Да, здорово всё, ой, Сашка, я такая счастливая…

            -Помнишь, сколько всего?

            -Шесть, как же…

            -Путаешь, небось, уже семь…

            -Ой, ну тебя…

            Мерцает крепко-снежный, за два дня до Нового года день.

            Клубится опьянение.

            Длится милый, пустой разговор.

           

            Танька долго работала в библиографическом отделе, сначала – просто сотрудник, затем – заведующая…

             Семья – основа её бытия: хребтовая, мощная; вырастила двух сыновей, всё интересно – строгая ли была мать?

            Выучила, устроились в современности денежно, и ездила с одним на выходные в Рим…

            -Тань, как Рим-то?

            -Ой, и не знаю… Мы с Лёшкой гуляли, гуляли, в кафе сидели, вспоминали… Знаешь, Саш, говорит: родители, так вам обязан, так благодарен, столько сил я вам стоил…

            Она счастлива.

            Всегда была, как бы не слоилась жизнь, какие оттенки тягот и скорбей не предлагала.

            Она счастлива настолько, что, после многих лет брака, уговорила мужа обвенчаться, и он, офицер КГБ, теперь ФСБ, работающий со всевозможной техникой, согласился, хотя вряд ли когда-то припадал к вере…

            Потом Татьяна стала заведовать читальным залом: я один был – мужчина среди женщин, и отношения слоились столь… юмористически-семейные, светлые, что даже ненависть к сути этой службы унималась…

           

            Сидим с Татьяной в пустом зале летом, отпуск ожидается, и делать в общем нечего…

            Татьяна листает журнал, я прогоняю по листам монитора буквицы очередного рассказа.

            Вдруг, оторвавшись от журнала, Танька говорит: Саш, давай Вере позвоним!

            -А что мы ей скажем? – отрываюсь от монитора.

            -Как что? Вера – ты дура!

            Шутка поплыла легко и весело, тем более, что и Веру все любили…

           

            -А ты всегда была такой, Тань?

            -Ещё бы! В пять лет вылетала на улицу, а бабушка бежала за мной, кричала: Держите девочку в красненьком платьице!

            …представилась девочка эта, мчащаяся торпедой…

            Кажется, Татьяна всегда находится в движение: летит, бежит, танцует, кружится…

            Пытается показать фигу через ногу, мило валяя дурака: мило, как в детстве.

            Отчасти остаётся в нём.

            Абсолютно взрослая, очень ответственная по сути.

            …вот, представляю – протирает домашние вазочки, у неё полно их, напевает что-то…

            А вот носилась по коридору с огромным, мягким медведем, всем показывая, только приобрела, радовалась ему – большому, тёплому, детскому…

           

            Вечного детства тебе, Татьяна, вечной безоблачности…

           

           

            ВЕКТОР ВЕРЫ

           

            Скучно на выдаче в читальном зале: сереют оборотные стороны компьютеров, какими уставлены столы, пустота раннего часа отдаёт обречённостью: сидеть тут вечность; сидеть, глядя в рабочий компьютер, и, вместо того, чтобы вводить новую прессу, сочинять очередной текст…

            Дверь открывается, впархивает Вера: лёгкая, хоть и в теле, всегда весёлая, ну, почти, с розовато-снежным огнём оптимизма, словно вшифрованным в душу.

            Время сбора сотрудников.

            Вера подходит с книжкой – читает постоянно, однако, книги не заменили мир, как тебе, сочинителю; читает, жадно ловя смешное…

            -Слушай, - говорит, распахнув толстый том Пратчетта…

            Отрываюсь от синеватого мерцания монитора…

            …там будет нечто забавное… про выставку овощей… кто-то кого-то спросит про нечто коричневое…и получит обиженный ответ: это мой сельдерей…

            Спросишь – через какое-то время: Вер, а как звали того гнома, который таинственно оказался девушкой?

            Тоже из фантасмагории Пратчетта, которым не увлекался, а Вера путешествовала по лабиринтам фантазий с вдохновением…

            Ответит…

           

            …Женька вырос – сложно представить.

            Веркин Женька – сынок её, которого вспоминаешь забавно, как, например, забранный Верой из школы, носился, лавируя между стеллажами: старыми советскими железками, цепляющими свитера, загромождёнными скучной экономической литературой, и кричала она: Уроки! Немедленно садись за уроки!

            И ты, поддерживая мальчишку, шуточно-грозно гаркал из-за стеллажей: Не приставай к ребёнку со своими глупостями!

            Смеялись.

            -У вас мужская солидарность, - качала головой Вера,

            Улыбаясь, наверно…

           

            Вечно опаздывала.

            Особенно мучительно было в субботу: любимый твой день, когда хотелось поскорее избавиться от давящих этих мысленных, не добровольных, служебных вериг…

            Должна менять Вера, и… к часу икс напряжение растёт: опоздает.

            Точно опоздает.

            Как пить-дать…

            Десять минут.

            Пятнадцать: всё закипает, открываешь дверь, обречённо глядишь в коридор, не представляя, что появится, снова отходишь к окну, глядишь на пухлые, спокойные, снежные пейзажи, тщась успокоиться…

            Наконец, в дверь влетает Женька: Мама сейчас будет! – кричит, розовея лицом, готовый засмеяться…

            -Вера, - говоришь ей, когда появилась. – Сорок минут опоздания. Это расстрел…

           

            Они дружили все – сотрудницы, была специальная чайная комната, чаи гоняли долго, особой загруженности не было…

            Я редко принимал участие, только на торжествах каких-нибудь.

            Они дружили: объединённые библиотечной службой, встречались после, ездили куда-то, ходили по Москве.

            Вера вечно всё фотографировала, присылала потом: яркие картинки всевозможных выставок света и песчаных скульптур завораживали на миг.

            Отвлекали от мыслей о смерти.

           

            Вот Вера в чёрном.

            Тихо говорит:

            -Пойдём, я водки принесла, помянем Володьку…

            Муж её лежал несколько лет, парализованный, ухаживали с Женькой, проявлявшим себя взрослым.

            Вера и тут умудрялась поймать бабочку весёлого: рассказывала, как догадался подтянуть подушку, чтобы взять пульт…

             Розовый шар оптимизма переливается красиво, как бы не старался шипом пырнуть его жизненный опыт.

             Пошли.

            В чайной комнате поминали…

           

            Я уволился.

            С Веркой переписывались по электронке: мелочи бытия мешались с трагизмом оного, воспоминания сплетались волокнами, и новости о сотрудницах переливались разными цветами.

            Трагедия всегда спутывается нитями с забавным: как посмотреть…

             Вера предпочитала последнее: великое жизненное счастье.

            Завидую тебе, Верка!

fon.jpg
Комментарии

Share Your ThoughtsBe the first to write a comment.
Баннер мини в СМИ!_Литагентство Рубановой
антология лого
серия ЛБ НР Дольке Вита
Скачать плейлист
bottom of page