Киносценарий по мотивам произведений

Андрея Платонова и Максима Горького

Автор идеи: Валерий Архипов

Борис Бланк, Симонян Арсен, при участии Валерия Архипова

Постановка Борис Бланк, Симонян Арсен

Главный художник Валерий Архипов

Главный оператор Михаил Онипенко

Кино времён пандемии

Посвящение:

Искателям истины, загадочным жителям Суходола,

который вдруг внезапно исчез.

Фильм второй

Жизнь и Смерть Фёдора Сатина и его коровы Мамки

Эпиграф

«Человек – свободен… он за все платит сам:

за веру, за неверие, за любовь, за ум –

человек за все платит сам, и потому он – свободен!»

Максим Горький

“Я люблю пьесы Горького. В них всё про меня!”

Борис Бланк

Титр. Кадр первый

Сто лет тому…

1924 год

Хроника. Очень старый паровоз, тащит за собой четыре вагона.

Вот и весь состав. Паровоз пыхтит, дымит, словно курящий мужик, кашляет и вроде еле тянет, но тянет.

Чёрная кашетка перекрывает его.

Титр, крупно на чёрном фоне. Кадр второй

Надпись: Райцентр Малый Суходол.

Титр

Глава 1

“Жизнь Фёдора Сатина”

Крупный план режиссера. (Он ведёт рассказ от автора)

“Малый Суходол” - был маленьким райцентром, почти крошечным. Потому так и назывался “Малый”…

При нём было село, которое называлось “Большой Суходол”, но оно совершенно не было большим. Просто оно раскинулась широко, и дома были расположены далеко друг от друга, словно хутора, отсюда и название, “Большой…”. И, несмотря на то, что там не было церкви, оно всё равно называлось селом.

Эти оба “Суходола” располагались на странной степной равнине, которая каким-то чудом влезла в среднюю полосу России. Где сложный рельеф, густые леса, перелески, овраги. Где домики стоят практически друг на друге. А тут, какой-то кусок засушливой степи, совершенно не плодородный, и каким-то загадочным образом перенесённый сюда. Поэтому и вторая часть названия села – “Суходол”.

Малый Суходол – был районным центром; из всех культурных учреждений были там: почта да в старом сарае, переделанном под забегаловку, располагался местный ресторанчик, если его так можно было назвать, с громким названием “Забегай”, к которому в революционном азарте добавилось слово «Красный». И еще, оставшееся от старой конторы помещение – в нем размещался магазин, вернее большая лавка, под названием “Всё есть ”.

И в этой лавке, действительно всё было: и аптечный киоск, и торговля книжками, и продуктами и даже кое-какая одежонка, которая как-то случайно там оказалась.

В ресторане “Загуляй” была своя певица, она пела по вечерам известные романсы 20-х годов. Часто исполняла песни Петра Лещенко; она выступала с мужем баянистом, и звалась Лариса Епифанова, по прозвищу «Стопочка»…

«Актеров рай»

Шесть лет назад в 1918 году забрела в Малый Суходол актерская антреприза. Собственно, бежала она на Юг от Гражданской войны и голода, да застряла тут ненадолго, успела дать одно представление – «На дне» Максима Горького, а тут тиф разбушевался. Двенадцать остались в Суходоле в братской могиле, остальные разбежались, кто куда. Лариса заболела да выжила, да так и осталась в Суходоле. А в Малом Суходоле появилась единственная культурная грустная достопримечательность – «Актеров рай» – Братская могила, на которой установлена фанерная стела, одна на всех, с красной звездой, как пропагандистам пролетарского искусства.

А Лариса с тех пор выступает в этом ресторанчике. Как и у других жителей Малого и Большого Суходола было у Ларисы свое прозвище – «Стопочка».

Крупный план певицы

Лариса Епифанова была одета в красную рубаху, на плечах шаль цыганская и куча дешевых бус. А в чёрном парике виднелась большая бумажная красная роза.

Певица, накладывает грим, на своё немного одутловатое, не очень молодое лицо, густо красит белилами щёки, пунцовой помадой красит губы, поправляет причёску, нанизывает розу и море дешевых стекляшек бус. Всё это убранство отчаянно сверкает.

Она поворачивается к нам и начинает петь спокойно, тихо, словно размышляя. Она поёт романс из репертуара Петра Лещенко:

Всё что было, сердцу мило

Всё давным-давно уплыло

Истомились лаской губы

И натешилась душа.

Она поёт как бы про себя, а мы слушаем этот романс; она его закончила и выпила гранёную стопочку водки. Откинулась в кресле и прикрыла глаза, выпустила дым от папиросы.

Эта песня очень нравилась молодому телеграфисту, Фёдору Сатину, он работал на почте. Нравилась она ему, потому что, когда он её слушал, представлял себя мудрым человеком, познавшим жизнь. Он представлял целую вереницу событий за собой, их особую значимость, ему казалась, что за его жизнью тянется шлейф любви и приключений. А, может, нравилась она и по тому, что другие ему нравились меньше.

Фёдор Сатин, парень молодой лет двадцати трех. Он – красивый, любознательный, полный сил. Занятий у него было немного, поскольку телеграфом особо и не пользовались. В основном, он принимал депеши и указании губернского начальства, а затем, передавал их местным властям.

Парень, очень любил читать, читал всё, что попадалось под руку; читал запойно, читал постоянно, и потому часто посещал лавку, в которой продавались книжки. Для Фёдора было совершенно не важно, что они были старые. Важно, что они были. Да и новым там было неоткуда взяться. Зато много было агитплакатов, обязательных для расклеивания. И, конечно же, газета “Губернская правда”, вот и всё, пожалуй.

Он был свободен и постоянно думал лишь о том, как покинуть этот маленький городишко, что не соответствовал его амбициям, Федору хотелось стать более образованным. Это была его мечта: уехать в большой губернский город.

Но однажды, телеграфист, услышал женский голос, в кои-то веки к нему кто-то обратился. Фёдор поднял глаза, и первое, что он увидел, сочные, словно пылающие желанием губы. Они зазывали. Он не понимал, что говорили эти губы, настолько Фёдор растворился в них. А потом глаза, зелёные, наполненные страстью, с вызовом.

Всё – жизнь его закончилась. Неважно было, что она говорит, главное, что она здесь, она – напротив, и всё как в тумане.

Фёдор перестал понимать, что происходит, почему… что с ним…

Он увидел ладную упругую фигуру, а глаза продолжали смотреть на него призывно, сильно… и Фёдор подчинился их греховной, но прекрасной магии.

Им овладело удивительное желание, страсть к ней завладела им. Он потерял голову. Да и она видно была не против, она смотрела на него призывно, и смеялась.

Вот так они и соединились в этой страсти, нет это была не любовь, это была неистовая страсть. А дальше всё как в тумане.

И длилось это долгие десять лет, вначале тайные страсти бушевали вдали от всех, в комнатке Фёдора.

Но однажды выяснилось, что у Василисы исчез муж, человек достаточно никчёмный, да еще и пьяница, толку от него было мало. И странное дело, через два месяца, нашли его, по весне, когда речка с унылым названием «Поганый ручей» тронулась, и лёд подтаял, треснул и поплыл.

Обнаружили труп, зацепившийся за корягу. Течение в речке было не сильное, да и сама речка была мелкая, и как утонуть в ней вообще можно было, не понятно.

Вызвали милицию, дознание, но так как он был пьяница, решили, что напился, да и утонул, сам виноват. Это был Костылев, муж Василисы. Тело распухло, определили его по признакам известным только Василисе, да и по одёжке, что была на нём в последний день его никчёмного существования. Никого не обвинили, дело закрыли, и так было всё понятно.

Зажила Василиса с Фёдором открыто, жизнью страстной. Они не ощущали ничего, только собственную страсть, словно всё в тумане. Это была какая-то лихорадка, это, конечно, не любовь, а колдовство страстей, словно в них вселилось что-то очень грешное, с одной стороны, и прекрасное с другой, но любовью это назвать трудно было.

Длилось это десять долгих неистовых прекрасных лет. Что-то делали, чем-то занимались, а чем он даже не помнил, так его поглотило это всё. Помнила ли она, не знаем. Вот такая эта была жизнь. Назовём это счастьем? Не знаю, но что-то прекрасное в этом было. Из дома они выходили редко, им было хорошо друг с другом. И соседи, лишь, когда они появлялись по бытовым нуждам, встречали их.

Но через десять лет, силы поубавились у Фёдора, и он уже не мог соответствовать страстям Василисы, а она расцветала, годы как будто прибавляли ей сил, и не только сил, она становилась все роскошнее, она расцветала. Про таких говорят: баба в самом соку. Ну, что же, может это и так, но эти соки бурлили в ней, и не под силу они уже были Фёдору, не соответствовал он её требованиям.

И она перестала его любить, потому что он уже не вписывался в её поразительную, полную сил и греховной мощи жизнь.

Начал он её раздражать потихоньку, и начала она его ненавидеть. Может и извела бы его, как мужа, да сын родился.

Тогда её страсть перекинулась на сына, он и стал для неё всем. Она вкладывала в него, …нет не душу, души у неё не было.

Она вкладывала в него силы, мощь и здоровье своё. Муж стал придатком, ненужным бесполезным, они практически не разговаривали.

Но жить надо было. Была у них лошадь, на которой они пахали, но как только родился сын, денег нужно было больше, вот и продали они свою лошадь. Осталась у них только корова, Фёдор звал её Мамка. Почему? Да потому что она была кормилицей – на ней теперь пахали, она давала молоко, сыр, масло, телегу тянула.

Мамкой занимался только Фёдор.

Так как общаться Фёдору было не с кем, а с женой они практически не разговаривали, да и о чём, она женщина роскошная, но тёмная. А Фёдор читал много, и даже однажды был в театре, смотрел пьесу Максима Горького “На дне”. Она потрясла Фёдора, запала ему в душу.

Прости, дорогой зритель, чуть не забыл! Был ещё один удивительный персонаж! Каким-то чудом занесло его в этот райцентр. Никто не знал, как он здесь появился, а, может, кто и знал, но хранил эту тайну. Ведь у каждого, даже самого маленького местечка, должны быть свои тайны. Без тайны, нет и самой истории.

Тайна эта называлась – “Барон”. Так звали швейцара в столовке – ресторана “Забегай”.

Если ему верить, то он и в самом деле был Бароном, был богат. Да очень уж азартен был до игры в карты, продул своё состояние, но карты не бросил. Стал шулерствовать, многократно за то был бит, а потом и вовсе в тюрьму загремел. Революция освободила его, как жертву царского режима. Потому, наверное, и остался жив.

И вот обосновался в Малом Суходоле, требовал, чтобы называли его только “Барон”. Одевался изысканно странно – широкополая шляпа свободного художника, длинное пальто, напоминавшее чёрный халат с нашитыми по обеим сторонам металлическими пуговицами, медными и просто железными, чёрный короткий жилет из-под которого торчали помочи, они поддерживали светло-коричневые бархатные короткие брюки, да ещё красная бабочка, на голой морщинистой шее.

В карты поигрывал до сих пор, в основном с Ларисой да её мужем- баянистом.

Привечал Барон и нашего героя, Фёдора. Ему нравилась любознательность Фёдора и его страсть к книгам.

Хотел приучить его к картам и шулерству. “Образованный человек обязан уметь передёргивать карту” – говорил Барон.

А ещё: “Смеются люди, ну какой же ты “Барон”, это кликуха тюремная. Не верят! А знаешь, каково это, когда тебе не верят?! Плохо!”

А ещё: “Главное Фёдор – это характер! Обязательно заведи характер – штука полезная!”

Так обучал он Фёдора, но Фёдор так и не научился карту передёргивать, да и характера, кажется, не завёл.

Что же я так долго говорю о “Бароне”, тяну время, торможу сюжет! Прости меня дорогой зритель, но уж больно нравится он мне. Почему? Не знаю. Нравится и всё!

Вот рисунок, который сделал с моих слов мой друг, художник фильма Валерий Архипов. Очень схож!

И хотя Барон и Фёдор были слабы и не очень полезны обществу, но я полюбил их, не знаю за что! И говорю о них — это и есть, наверное, моя творческая свобода.

Сегодня, сто лет спустя, самые дотошные краеведы не смогут даже вспомнить этого названия “Суходол” – будто и не было никогда. Да и местность здесь другая, холмы, перелески, и всегда так было, да и название “Красные топи” еще в революцию дали. Что было до этого, пока не знаем, ищем, но уж точно не “Суходол”.

Подобно легендарному Китежу, словно ушел под воду и Суходол. Сегодня – это селение “Красные топи”.

Под игру баяниста, рвущего душу мелодией “Всё что было…” мы смотрим чёрно-белый фото-фильм, пытаясь найти хоть какие-то артефакты странного, милого сердцу нашему, Суходола. Загадочного места, где все ищут свою особую истину и не находят её, где много греха и нет сил сбросить его с себя. (См. приложение)

В прочем, два артефакта всё же нашлось.

Это заброшенная узкоколейка да старушка реликтового возраста, утверждавшая, что она родилась в этом селении, которое почему-то она называла Суходолом, а мать её – певица из старого ресторанчика “Забегай”, и всё время пела она дрожащим, едва слышным голосом: “Всё, что было сердцу мило…”.

Да не выпускала из рук потускневшие от времени фотографии с изображением старых построек, возможно, и её дома.

Все считали, что она уже давно выжила из ума, из-за её возраста она имела на это полное право.

Но я почему-то чувствовал в ней родственную душу, и меня посещала мистическая мысль, а не связан ли я с этим удивительным местом, с этой старушкой, с её мамой – певицей, Ларисой Епифановой по прозвищу “Стопочка”…

Крупно на фоне чёрного парика алеет большая бутафорская роза.

Голова Ларисы поворачивается, она смотрит прямо в кадр.

«Для вас, дорогой Барон,

Для вас наш юный друг Фёдор Сатин,

Для вас наши редкие, милые Забегаевцы,

Я спою прекрасное Танго “Вино любви”.

Может быть, оно вернёт вам

Самое важное чувство в жизни!!!»

Она закрыла глаза, тишина…. Наконец, она медленно, как бы размышляя или что-то вспоминая, хрипловатым голосом запела

“Любви прекрасно вино,

на радость людям дано,

огнём пылает в крови

вино любви…”

Постепенно голос набрал звучность, загустел, в его интонациях появилось что-то горькое, яростное преодоление томной китчевости этого танго, словно её голос нащупал некий главный смысл.

Столовая-ресторация «Красный забегай»

Общий план с наездом на середину декорации – на фоне кирпичной стены, на небольшой деревянной сцене стоит древнее обшарпанное кресло, венский стул да старое пианино, укрытое грубым чехлом из домотканой мешковины. Чехол наполовину сдвинут, освобождая часть крышки пианино в качестве подставки для треснувшего графинчика с самогоном и граненой стопочки. Чтобы чехол не упал, на него поставлен глиняный кувшин с тремя искусственными розами.

В кирпичной стене – проем во двор, занавешенный пыльной бархатной драпировкой. Иногда на сцену забегают любопытные куры, а то и коровья морда заглядывает.

Стопочка пела иногда в кресле, а чаще – томно опираясь на крышку пианино.

Вот и сейчас, закончив петь, она закрыла глаза и нащупала наполненную стопку; опрокинула ее в рот, отцепила от парика розу и поставила ее в глиняный кувшин на пианино.

Крупно наезд на кувшин с розами. Рука певицы, поправляющая лепестки…

Средний план. Певица снимает парик.

Крупный план. Глядя прямо в камеру:

«Это танго я спела и для вас, мой режиссер».

Крупный план. Режиссер

«Что за чушь? Этого просто не могло быть!

Это уже галлюцинации!»

СТОПОЧКА

«В нашем милом Суходоле всё могло быть»

Крупные планы на Режиссера и на Стопочку

Камера панорамирует с отъездом на средний план, обнаруживая за спиной актрисы коровью морду, заглядывающую на сцену, слегка отодвинув бархатную драпировку проема.

Крупный план режиссера

Я вглядывался в её черты лица, я ведь, в самом деле, помню это танго, хотя чётко понимаю, что это невозможно, все эти лица словно вошли в меня они проникли в меня, и я с ними говорю… 

Я почему-то вдруг вспомнил все слова романса, что пела бабушка, но ведь я и не слышал его раньше, и он мне очень понравился. Что это? Наваждение этого места? Фантазия, мистика?

Из каких-то минимальных артефактов, старых фотографий и обрывков воспоминаний старушки да глиняного кувшина, стоящего на пианино…

Художник попытался восстановить в рисунках пропавший без вести в этих топях странный Суходол. 

И всё же главное не в этом.

ГЛАВНОЕ – ДАЛЬШЕ.

Это беседы Фёдора с его коровой Мамкой, с его приятелем Яковом и странным человеком Серафимом.

О большой и удивительной душе Фёдора. В ней такие бездны, что это и заставило снять этот фильм.

Фильм о его поразительных чувствах, страстях, о его провидении, о его раскаянии, мучениях, потому как жил он во грехе и знал это.

Не сюжет нам важен, а герой, человек, Фёдор и его душа человеческая.

Глава 2.

Художник.

В кадре фактурный кусок стены сарая и окно, выходящее на пустую деревенскую улицу.

Вдруг, неожиданно набежал народ, и прильнул к окну.

Крупный план лиц в окне, камера медленно двигается по лицам сельчан. Неожиданно кусок чёрного бархата перекрывает лица, погрузив всё вокруг в темноту.

Крупный план руки художника фильма.

Художник вешает на столб, плохо очищенный от коры, керосиновую лампу и зажигает её. Подвешивает чахлую лампочку, забранную в проволочную клетку-решётку, и зажигает её.

Затем он ставит медный залатанный чайник на кирпичный очаг-времянку, и тот сразу закипает. Ставит на стол бутыль с надписью "Самогон суходольский, очищенный" и две закопчённые медные кружки. Налил немного и тут же выпил. Промокнул губы тряпкой, которую вытащил из кармана халата, и тут же принялся за создание художественного мира.

Крупный план рук художника.

Он на грубую бечёвку подвешивает репродукцию, вырезанную из журнала, с оторванным углом, наклеенную на кусок фанеры.

Укрупнение на репродукцию.

Крупный план.

Голова какого-то человека, старика, словно выхваченного светом из бездны. Лицо резко освещенное, с чёрными впадинами теней, лепящих мощный рельеф лица.

Титры.

Крупный план.

На чёрном фоне: “Караваджо – “Святой Иаков”

Крупный план художника, так же точно освещенного.

Так же потом будут освещены и лица героев нашего странного фильма.

И так же прямо они будут смотреть в нас, в зрителей.

Общий план. Рапид.

Закончив работу, художник слезает со стремянки и выходит на крупный план к камере.

В рапиде он двигается очень медленно, словно космонавт в невесомости, он словно исполняет какой-то таинственный танец.

Крупный план художника

Художник фильма смотрит в нас, словно желает что-то сказать важное.

Титр. Крупно. Художник говорит:

Кадр 1

Я создаю мир нашего фильма

Кадр 2

Я отсекаю бытовой фон, я хочу создать космос.

Кадр 3-4

В котором выразительная деталь важнее всех подробностей быта.

Смерть Федора Сатина.

Глава. 3

Титр.

Фёдор и его корова Мамка

Жизнь проходила для Фёдора практически в одиночестве, в изоляции, если бы не его друг, “Мамка”.

Фёдор любил общаться, философствовать. Он ведь считал себя образованным человеком. Но, что точно было в нём, это любознательность, страсть к книгам, страсть к познанию и страсть порассуждать.

А С КЕМ???

Только корова и была; она была единственной, кому он мог открыться. И она его стала понимать, и он её. Он не стеснялся обнажать перед ней душу, открывал ей все тайны, своей странной смутной и греховной жизни.

Манера разговора Фёдора.

Фёдор говорил хрипло, иногда переходил на какой-то яростный шёпот, а иногда вдруг начинал кричать – так накипело в душе его. Или надолго замолкал, словно раздумывая, надо ли продолжать. Все его монологи были отчаянно яростными. Он как бы всё оправдывал свою греховную жизнь. Вот как!

Крупный план Фёдора

Крупный план коровы Мамки

Снова крупный план Фёдора

«Ты знаешь, Мамка, нет у меня характера – беда это.

А ведь барон швейцар, карточный шулер, говорил мне:

– «Заведи характер, штука полезная».

А я так и не обзавёлся.

Мы долго могли с бароном беседовать, Мамка.

Он всё пытался приучить меня к карточной игре.

Я ему: надо играть честно!

Барон: честно, а зачем?

Я: как зачем…?

Барон: ну ты знаешь…? Зачем?

Я: А ты…?

Барон: И я… не знаю.

Он был образованней меня. Он поучал меня, мол:

– «Образованный ты, Фёдор, начитанный, а карты передёрнуть не можешь, стыдись…»

И всё возмущался, что ему никто не верил, что он настоящий барон… это его унижало.

Но, наверное, оно и к лучшему, что не верили…

ТИТР

А иначе расстреляли бы давно…

Крупный план Фёдор, говорит в кадр:

Я ведь хотел быть образованным человеком, я читать любил, я телеграфистом работал, и, ты знаешь, я ведь все человеческие слова выучил, я выучил их по книжкам, они мне уже надоели, я их тысячу раз слышал.

А вот есть такое слово, не знаю, поймёшь ты его или нет:

“транс-цен-ден-тальный“

– такое слово, видишь Мамка!

Глава 4

Доение Мамки

Титр

Дар жизни от Мамки

Руки Фёдора мнут вымя, сначала маленькая струйка, а потом большая ударила, и зазвучало ведро, будто выстрел раздался.

Постепенно белое молоко заполняет весь кадр и в эту белизну влетает крупная муха и садится на полотно белого молока.

Крупный план Мамки.

Она начинает кивать головой, и что-то жевать губами, это значит, что она всё понимает и слышит.

Язык её понимал только Федор, она для него родное существо, поэтому и назвал он её Мамкой. Она и кормилица, и поилица и пашет, и в извозе помогает.

А остальные? Они все чужие.

Грех развёл его с Василисой.

(Необходимо снять: крупные планы коровы, разные, мычащая, плачущая, жующая… важно в правильном свете. Свет должен на ней меняться, то контровой, то, как у Караваджо (половина в тени половина в свете), то освещён только один глаз.

Она должна быть в напряжённом рисующем свете керосиновой лампы, паровозного фонаря и софита.

Подчеркнуть разнообразие фактуры коровы, её эмоций.

Именно эти очень крупные планы коровы будут использованы в диалоге с Фёдором.)

ФЕДОР.

Мамка, всё бы было хорошо, да вот увидел я её глаза, зелёные, наглые, зазывные, и провалился я в пропасть.

Жили мы десять лет в этой пропасти, десять лет как во мгле.

Шептала она мне: Федя, Я дам тебе много счастья, только помоги извести мужа, никчёмного.

Мы же можем быть счастливы, помоги мне извести ничтожного, никому ненужного человека, человека слабого и безвольного.

Помоги! 

(крупный план Василисы, её губы, шепчущие в ухо Фёдору, крупный план лица в профиль, рука Василисы на щеке Фёдора)

Для меня страшны были эти слова, что-то подсказывало мне, беги ты от бабы этой, извести мужа она и без тебя сможет.

Она же поруки твоей хочет.

Что произошло, не помню, только вот нашли его утопшим в речке, в которой и утонуть-то невозможно, сама знаешь, на водопой я тебя водил к ней, ну как в ней утонешь?

Нееет, можно было только утопить, а кто?

Я уже и не помню, у меня всё было как в тумане, это было странное колдовство, и только помню, глаза её, руководили они этим туманом.

Кто грех совершил, сейчас и не знаю, может и я, …но грех страшный.

Глава 5

Рыба

Чешуя рыбы, словно зеркальная кольчуга.

            Жабры, хватающие жадно воздух.

            Мужская рука берёт разделочный нож.

            Рыбий рот… и закатившийся мертвый глаз…

Крупный план.

Федор.

Жил я в этом тумане, в этой страсти роковой десять лет.

А потом не стало уж моих сил на её страсть. Понимаешь.

А женщина, баба, она ведь что, знаешь, как говорят, стерпится-слюбится, но вот если баба разлюбит, ты её начнёшь раздражать, для неё есть только одно, любит она тебя или нет, если нет, потихоньку она начнёт тебя презирать, потом ненавидеть, поскольку ты станешь балластом, который мозолит глаза. И, возможно, извела бы она и меня тоже.

Он внезапно замолчал, глаза его неестественно распахнулись, как у кролика, смотревшего в пасть удава, в них застыл ужас.

Молчала и Мамка, испугавшись его страха.

Крупный план губ Василисы (они шепчут) 

ВАСИЛИСА

«Помоги, помоги мне извести мужа.

Избавь меня от него, Сними петлю эту! Жизнь он мою заедает».

Шёпот, какой-то странный почти змеиный шёпот.

Слабых бесполезных людей не бывает, есть только люди вредные, зачем они нужны? Им и жить-то не зачем.

И ощущение ужаса, охватило Федора, оттого, что она теперь приговорила и его. Зачем ему жить, если он слаб. Магия в ней страшная, и грех в ней страшный. И покаяться она не может, смелая, сильная. Христос за чужие грехи страдал, а она за свои не хочет, …нееет.

Вот Мамка, вот так дела складываются.

Да и сына она так же воспитывала, где стыда не было, лишь только страсть, победительная, колдовская страсть. Я хотел вмешаться в воспитание сына, да куда там, мне уже было с ней не справиться.

Однажды я спросил сына, а он был дерзким, воспитывался жестоким, эгоистичным.

За что ты меня ненавидишь Василий, что я тебе плохого сделал?

«А что ты сделал мне хорошего, папаша?» – ответил Василий.

И не мог я ему возразить, всё было бесполезно, слишком злобная убеждённость звучала в его голосе.

Вот так всё и пошло, и пошёл грех, в котором я стал жить.

Продали лошадь. На сына деньги нужны, жизнь его стоила всего, всего хозяйства, потому что он был кумиром Василисы.

Было такое ощущение, что он своей жизнью, наглой, красотой поддерживал её состояние постоянной бурлящей страсти, злой и жестокой, и вот он был центром этой страсти. Вот так и продали лошадь.

Вот с тех пор, Мамка, мы с тобой и пашем. Всё на тебе, ты и молоко даёшь, ты и пашешь. Ты думаешь, я этого не вижу, ценю я это, ценю Мамка.

Жалею я тебя.

Чужие мы всем, чужие, с нами нет никого, мы одни.

Хотел как-то я сбежать, что мне эта жизнь, во грехе и ничтожестве?

Знаешь, Мамка, я видел всего лишь одну пьесу в своей жизни, когда в наш городок приехала труппа актёров, и играли они спектакль “На дне” Максима Горького. И запомнил я Мамка одну сказку, которая меня потрясла.

– Жил человек, жил бедно, трудно было ему жить, пил он, и уж было хотел удавиться, но вот шепнул ему кто-то, а знаешь, погоди, есть земля праведная, где живут все счастливо, греха там нет.

Нет там ненависти, уважают все друг друга, не пей, собери деньги, пойди туда, увидишь, жизнь пойдет другая. И стал он собирать деньги, и пить бросил, и работать стал везде, где только можно, собрал деньги, всё – готов.

Пошёл к учёному, и говорит, я ухожу на землю праведную, да только вот тот человек, который мне шепнул, забыл адрес сказать, куда идти то.

Сейчас посмотрим, сказал учёный и разложил карты, атласы, посмотрел, посмотрел и говорит: нет такой земли.

Врешь, ответил ему человек, не может не быть! Посмотри ещё.

Посмотрел учёный ещё на других картах и говорит, нет такой земли праведной.

Как нет, я же, готовился, я же знал, что мне там будет хорошо, я же пить бросил, а ты говоришь – нет, что же ты за учёный, гад ты эдакий, и врезал ему по уху, потом по-другому.

А дальше, пошел и удавился.

Знаешь Мамка, вот когда я подумываю уйти, то вспоминаю сказку эту и думаю, а куда я пойду, где она, земля эта, земля без греха?

А ещё, не могу я уйти, тянет она меня, эта баба, приковала.

И ненавижу её, и уйти не могу.

Страшные они, бабы, Мамка.

Глава 6

Большой Суходол.

Бабья помывка.

Деревянный ковш, наполненный водой, опрокидывается на женское тело.

Волна омывает роскошное, сильное женское тело…

каплями скатывается с волос,

омывает женскую грудь.

Камера в рапиде, крупным планом, (вплоть до макропланов), панорамирует за стекающими каплями:

по плечам,

по рукам,

по лицу…

щёки, губы, шея…

по груди,

по животу,

по бёдрам,

к прекрасным стопам,

стоящим в древней медной лохани.

Удивительное женское тело, освещённое, словно в картине Караваджо, вызывающим контрастным рельефным светом, вдруг застывает. Завораживающее, ослепительное зрелище красоты, силы, вечного желания.

Глава 7

Фёдор и Серафим

Был ещё один человек, с которым Фёдор мог вести беседы, хотя с ним было и трудно. Звали его Серафим Странный.

Серафим в основном молчал.

Когда он шествовал по селу, то смотрел в землю, словно боялся споткнуться, не поднимая глаз. Бежал от людей, но изредка, когда вдруг поднимал глаза, он смотрел на встречного, не мигая, не отрывая глаз от него и очень пугал обитателей села.

Иногда он начинал разговор, будто этот разговор идёт давно, хотя ему и слова никто не сказал.

Крупный план Серафима.

Вот ты говоришь: не обижай человека, а если меня обидели?

На всю жизнь!

Простить? Никому! И никогда!

За добро плати добром, только не очень много, чтоб человек не подумал, что добро слишком выгодный товар.

Но за зло всегда плати злом, если ты попросил кусок хлеба, а человек положил тебе камень в руку, горы обрушь, на голову его

(он стал задыхаться)

Говорил Серафим медленно, тяжело, словно что-то закипало в нём и вдруг… прорвалось, Это была необузданная ярость.

Крупный план Фёдора

Во как повело…

Дальше они молчали, смотрели друг на друга, и пили водку.

Крупный план Серафима

Вот ты говоришь: не унижай человека жалостью.

Уважай его, уважать человека надо.

А вот я смотрю на тебя и мне тебя жалко.

Крупный план насторожённой коровы

Крупный план Фёдора

С чего же это?

Крупный план Серафима

Околдовала она тебя, прилип ты к этой бабе, извела она мужа и тебя изведёт. Как только найдёт сильную подмену.

Крупный план Фёдора

Ты что? Какую?

Крупный план Серафима

А дружка твоего. Подумай, чем не замена тебе? Вот что будет!

Крупный план Фёдора

И Фёдор вспомнил глаза Якова, машиниста, приятеля, собеседника. И запали слова Серафима, крепко запали.

Крупный план Серафима

Эх, бабьё, собрать бы вас всех да утопить!

Да болота поганого не найдёшь!

Федор внутренне содрогнулся: «Как же надо было сильно любить, чтобы так ненавидеть!» А сам Федор? Он испытывал глубокую горечь, но ненавидеть? Нет!

Возможно, Серафим любил так, как любить невозможно; и это была не только страсть, но что-то вошедшее в его душу, в плоть, какая-то сверхлюбовь к женщине! Но, обманувшись, он решил оградить мир от страшных соблазнов, грозно предупреждая его, а, значит, это была тоже любовь, любовь, в которой стерлась грань между любовью и ненавистью.

Знать сильно пострадал, раз так озлобился.

ГЛАВА 8

“СТРАСТЬ”

Они ещё молоды, как же это прекрасно. Страсть Фёдора Сатина и Василисы (крупные планы) Губ, рук, глаз, их лица близки друг к другу, сплетение рук – суперкрупные, освещённые контрастно, будто светом от пламени всё это под музыкальный лейтмотив фильма в исполнении баяна.

Фёдор и Серафим

Тишина.

Фёдор и Серафим долго молчали, глядя в упор, друг на друга.

ФЕДОР

Ответь мне Серафим, Бог есть…?

СЕРАФИМ

Коли веришь – есть.

Коли не веришь – нет…

Крупно. Титры

“Во что веришь, то и есть”

СЕРАФИМ

Вот ты говоришь: «Добрыми делами можно замолить грех».

Нет, сделал грех, отстрадай…

А потом уже замаливай… добрыми делами.

Страданье выше добрых дел!

Серафим вдруг опустил глаза, вскочил как ошпаренный и выбежал.

Фёдор был потрясён взрывом Серафима.

Глава 9

“В ремонтной мастерской. Латание паровоза”

На чёрном фоне очень крупно в рельефном свете руки рабочих с инструментами. Тяжёлые молотки выравнивают вмятины на корпусе паровоза. Очень крупно огонь в жерле огромной печи. Ритмичные удары молотков, будто исполняют партию ударных в оркестре в индустриальной симфонии и конечно периодически вползающие клубы дыма.

Глава 10

Фёдор и Яков.

Крупный план.

Забегал к Фёдору его дружок, Яков. Сказать, что он друг, много, скорее приятель. Яков был машинистом паровоза, который он постоянно латал вместе с Фёдором. В селе было всего три работника на одну мастерскую, и все рукастые, но безграмотные и ничего никогда не читали в отличие от машиниста. Яков покатался по разным местам и много чего видел, читал, слышал…

Среди этой троицы работяг, наш Фёдор, единственный грамотный, так они и познакомились с Яковом. И пока чинили паровоз, сблизились.

Крупный план Якова. Хотя Яков тоже был мужик в возрасте, но ещё крепкий, красивый, глаза у него были странные – светлые, почти бесцветные. И что-то в этих глазах было настораживающие, словно смотрят они не на тебя, а в бездну.

Хотя нрава он было доброго, порассуждать любил, выпивали они парой самогоночку, а то и чаи просто гоняли.

Хорошо им было друг с другом. Фёдор Якову жаловался, он для него, что Мамка, близкая душа. Он был с ним откровенен и про свою жизнь рассказывал и про Василису рассказал.

«Вот видишь, очевидно из-за греха своего так живу во грехе, да и нравится она мне… очень, Васка, до сих пор, смотрю аж горло пересыхает.»

Крупный план машиниста и крупный план Василисы.

Странная пауза, Фёдору показалось, что ему знаком этот взгляд. Вот и его дружок, кажется, попал под Васкины чары, и, возможно, Василиса нашла очередную жертву, сильного, красивого мужика.

Фёдору показалось, что у них была какая-то связь, он пытался отбросить эти мысли, но это было не так просто.

Но всё-таки он продолжал быть с машинистом откровенным, а когда он жаловался на свою жизнь, особенно когда они выпивали, Яков ему говорил:

Ну, что ты Федь, ну, что ты всё ноешь, ну кому сейчас хорошо, всем плохо, все страдают. Забудь, успокойся, потихоньку всё пройдет.

Вдруг ярость проснулась в Фёдоре.

«Всем плохо? – закричал он, – «Врешь! Кабы всем плохо, хорошо было бы, не обидно»… нет… что они безгрешны? На мне только грех? Нет!

На всех грех, а плохо только мне… обидно мне, обидно Яков.

Пытаюсь вот я снять эту зависть с себя, но не могу, не получается, плохо это, знаю, но ничего с этим сделать не могу.

Федору показалось, что у Якова исчезло лицо, за ним вроде ярко, а лица не видно, лишь черный абрис… Этот силуэт что-то говорил, Федор не слышал. Но вдруг слова Якова стали слышны отчетливо с какой-то странной интонацией, будто это не Яков вовсе…

– «Страдаешь ты, Федор, будто околдовали тебя, лишили воли , лишили смысла жизни, но скажи: что, обманула тебя Василиса? Она обещала тебе в обмен на лишение жизни Егора дать свою красоту, и дала! Выполнила обещание. Десять лет медовой жизни – это же так сладко! Но не каждому дается, а тебе – дано было! Да липко, да душно, и все же прекрасно! И ведь потому ты и мирился с преступлением, потому и не хотел вспоминать о нем.

– Васка придумала, на ней и грех. А кто уж там утопил ее мужа, это не важно; зато какая музыка – слушай и наслаждайся! И очень не хотелось отказываться от такой жизни, и не подумал ты ни разу: а, может, ради тебя она грех совершила, душу свою заложила, а ты сделал вид, что не заметил,… ведь тебе было так красиво…

Федор оцепенел, голову ему словно гипсом залили – она стала невыносимо тяжелой, вот-вот скатится – плечи ее уже не держали.

Яков продолжал: «А, может, это искус тебя испытывал? А, может, скажи Василисе: преступники мы. Да откажись сразу от жизни такой, может, и Василиса очнулась бы…

Но все сошло тихо, будто греха-то и нет, и мед не горчит. Вот и вошла в раж! А теперь ты и сам трясешься – как бы и тебя не извела. Ведь все сошло!»

Федор не мог пошевелиться, гипс стал каменить все тело его.

А Яков не останавливался:

– «Страшный грех всегда совершают двое – один вершит, а другой делает вид, что не заметил. Наверное, Федя, пришло время платить! Ведь человек, Федя, за все платит сам: за веру, за неверие, за ум, за страсть – за все платит сам! И потому он свободен! Ты мужик, все-таки, все книжки перечитал, так не ной, что тебя околдовали, не вини всех. Грех – твой, и не дели его на всех.

Лицо Якова опять проявилось, словно негатив стал вдруг позитивом. Яков смотрел на Федора безучастно, спокойно: «Что-то я заболтался. Да ведь нравишься ты мне, Федя, иногда мне кажется, что братья мы родные, близняки…»

Федор очнулся, гипс в его теле растворился, он начал оживать.

«Вот, - подумал он, - Серафим зол, но страдает, от того и зол. А Яков спокоен, даже ласков, а словно приговор зачитывает».

Дальше они молчали и пили «Суходольскую очищенную», уткнувшись глазами, каждый в свою кружку… Но Федор понял, что-то произойдет.

Странная мысль завладела Федором: «Как в этом самом заштатном Малом Суходоле сошлись вдруг Барон, Епифанова-стопочка и артисты – раньше в Суходоле слова-то такого не слыхали, а вот эти двенадцать в земле суходольской образовали «Артистов рай». А Серафим? Никто не знал, откуда он, как внезапно появился?… А почему Яков латал свою колымагу здесь в допотопной мастерской, а не в губернском Крутоярье, где находилось паровозное депо?.. Отчего все они принимают участие в его недостойной такого внимания жизни?»

Вопросы роились, наслаивались, требовали ответа, но не в его, Федора, возможности найти эти ответы, эти ответы не его, Федора, дело. Не по силам они его разуму. Но, что он ясно почувствовал, - это то, что развязка близка.

Вот скажи Яков: «Для чего человек живёт? Для чего родился?»

Яков навёл на Фёдора свои глаза из бездны: «Этого знать нам не положено. Это только Создатель наш знает».

Странно и грозно зазвучал его голос, словно приказ отдавал.

«Я вот, мотаюсь со своим стариком, он ведь запрягает трудно, зато потом тянет исправно, дает время подумать.

Вот смотрю на людей, что здесь, что в губернском Крутоярье: бегают туда-сюда, все хотят жить как лучше, а живут все хуже. Не понимают, что все мы в этом мире только странники, да и Земля наша, говорят, странница. А мы все вопросы задаем, везде хотим нос свой сунуть. А зачем? Живи, и все тут!»

ФЁДОР

А ты сам-то не такой?

ЯКОВ

Я ж и говорю: «мы»!

Внезапно ФЁДОР посмотрел прямо в бесцветные холодные глаза Якова:

Ты… Василису видел?

ЯКОВ

Видел. Когда искал тебя.

ФЁДОР

И как?

Яков, не опуская глаз, молчал, и только едва заметная странная ухмылка тронула его губы.

Крупный план Серафима.

Крупный план Василисы.

Крупный план Якова.

Глава 11

Мамкина радость и тоска

Радость вошла в дом Мамки, родила она телёнка.

Телёнок был прекрасным, корова словно ожила, у неё вторая жизнь началась, и был он хороший, ласковый. Её радостям радовался и Фёдор, песни телку пел, только одну, что знал. “Всё что было, сердцу мило…”, и Якова позвал и выпили за здоровье Мамки и её сыночка.

Но недолго их радость длилась…

Как-то дней через пять телок вдруг исчез. Фёдор бросился искать, нет телёнка. Что-то заподозрил, пошёл к сыну, слушай Василий, телёнка не могу найти, пропал, может, знаешь что?

Крупный план Василия

– "Покупатель нашелся на телка», нагло сказал он Фёдору, глядя в лицо.

ФЁДОР

Как покупатель! вознегодовал Фёдор, он же совсем малец, он же только-только вошёл в жизнь…

ВАСИЛИЙ

Ну, вот покупателю и захотелось свежатинки, да и деньги неплохие…

Крупный план Фёдора

Да ты что? От матери оторвал, дал бы хоть насладиться немножко им… что ж ты за человек? У тебя совесть есть??? Нет у тебя совести! Что ты за человек!?

Крупный план Василия

«Дурак ты, папаня.

А на что мне совесть? Совесть, не сапоги, на ноги не наденешь. Я не богатый, чтобы совесть иметь, это богатым она нужна, вот стану богатым, может, и приобрету.

Помолчи-ка ты, папаша, если ты такой дурак».

И нагло рассмеялся в лицо отцу.

Корова словно что-то заподозрила, и, не видя несколько дней у своих сосцов телёнка, почувствовала неладное, затосковала.

Стала нервничать. Она начала периодически мычать, мычать странно, страшно, призывно, словно кого-то звала.

Она перестала беседовать с Фёдором, он пытался разговорить её, поделиться, а она не принимала его.

Она исправно выполняла свои обязанности, пахала, давала молоко.

Но однажды она замычала так громко, словно всё поняла, она раскрыла свою пасть и кричала не переставая. Так широко раскрыла, словно хотела сожрать кого-то. Он и музыку ей ставил, и кормил её хорошо, всё не то… не помогало.

А потом, не понятно как, открыла двери сарая и исчезла.

Глава 12

Смерть Фёдора Сатина и его Коровы

Фёдор места себе не находил. Страшное одиночество свалилось на него! Чтобы отвлечься, Федор, как молитву бесконечно повторял слова его любимого романса, и представлял СТОПОЧКУ, поющую только для него.

Всё, что было сердцу мило,

Всё давным-давно уплыло.

Истомились лаской губы

И натешилась душа…

Неожиданно вспомнились Федору слова старосты Большого Суходола на похоронах утопшего Егора-Слабака, мужа Василисы. Батюшку тогда не звали – время было революционное, да и храм очень далеко был от Большого Суходола. Кто-то из сельчан сказал: «Не старый был Егорка, ему еще жить да жить». Староста, глядя прямо в лицо Василисы, изрек: «А зачем? На стыд и срам, на униженье? Нет, жить ему было незачем, а там, может за его мучения и простит его Создатель, грехи снимет, и обретет Егор Костылев покой». На лице Василисы не дрогнул ни один мускул, глаза только напряженно расширились. Староста почему-то был похож на Якова-паровозника, да и голос Якова.

Странно!

Неожиданно звук песни исчез.

Губы певицы шевелились, но звука не было.

Вдруг, медленно, словно в рапиде, входит Яков, устало садится, молчит. Федор тоже молчит.

Стопочка на экране продолжает петь, но звука нет.

ФЕДОР

Ну, что? Убило Мамку?

Яков долго молчит, но вдруг говорит внятно и четко:

Прости, Федор! Я ничего не мог сделать.

Ты же знаешь, как трудно раскочегарить эту старую телегу! Больших сил стоит. Но, уж если пошла, не остановится, пока не довезет.

Вдруг из дыма возникла корова, она бежала по шпалам перед паровозом.

Я гудел, гудел, а она… внезапно становилась и повернула морду ко мне. Мамка!

Она смотрела мне прямо в глаза, а глаза у нее были совершенно человеческие. И она уже не боялась смерти, она шла к ней…

Я ничего не смог сделать, а она что-то сотворила со мной…

Ведь не человек же она, в самом деле!

Яков неестественно, ведь мужик-то он был твердый, вдруг странно всхлипнул, лицо его стало некрасивым и старым. Он закрыл его руками, еще раз всхлипнул и замолк.

Федор глядел на него и тоже молчал. Стопочка (очень крупно губы) беззвучно шевелила губами, как бы артикулируя немые вопросы, и все это длилось долго…

Наконец ФЕДОР сказал:

«Испортил песню, дурррак»!

И вдруг закричал страшно, широко раскрыв рот, как Мамка, когда поняла, что нет больше плода ее первого материнства.

Этот страшный Федоров протест внезапно оборвался, словно кляпом заткнули глотку, и он застыл в этом немом крике. Так и умер с открытым ртом, не успев сказать утопленнику Егору Костылеву:

«Прости меня убийцу! Даже, если это сделала Василиса, беру весь грех на себя! Грех на мне страшный!»

Но этого главного Федор, ни Егору, ни Василисе, ни людям, ни Создателю, мудрому и милосердному, Федор сказать не успел.

Только Мамка об этом знала…

Крупно. Титр

Может истина, в совести!

Глаза ему закрыли, а вот рот сомкнуть не смогли, так этот безмолвный крик и остался в памяти.

Вот и закончилась драматическая судьба Фёдора Сатина, человека грешного, искателя истины и совести.

Погребли его в общей могиле, в «АРТИСТОВОМ РАЮ» по просьбе достопочтенной Ларисы ЕПИФАНОВОЙ-СТОПОЧКИ. И был он там тринадцатым…

Суходольцы с удивлением обнаружили, что Василиса с сыном не пришли на проводы Федора. Послали за Василисой, да не нашли нигде. Дом был пуст, чист, и никаких следов обитания здесь человека, будто и не жил здесь никто и никогда.

Суходольцы были немало удивлены, поползли слухи…

Серафим Странный и Яков Паровозник были на похоронах, а потом их больше в Суходоле никто не видел…

На следующее утро, лишь только забрезжил рассвет, кто-то из селян, выйдя из дома по нужде, увидел, как въехали в село три здоровенных бородатых мужика в одинаковых рубахах-балахонах, мятых черных широкополых шляпах. Въехали на больших крытых подводах и, как утверждал перепуганный свидетель, за десять минут разобрали дом, уложили в подводы да быстро уехали.

Когда солнце расцветило дома суходольцев, напоминавших творения революционных футуристов, на месте костылевского дома с ужасом увидели сельчане чистый, словно вылизанный пустырь. Только одна жердь от забора одиноко торчала – мужики почему-то не взяли ее. А ровно в полдень жердь вдруг обросла черными колючими ветками, и на этом странном кусте образовалась ядовито-пунцовая, небывалых размеров роза.

Дальнейшая судьба Малого Суходола, дорогой зритель, вам уже известна. Он исчез, словно засосали его болота «Красных топей» Сегодня ни о Малом, ни о Большом Суходоле никто ничего не знает. Краеведы утверждали, что их и вовсе никогда не было, это – миф.

Но должна ведь каждая история иметь свою тайну. Без тайны и самой-то истории не бывает…

Глава 13

Эпилог слова от автора

Крупный план автора: – «А если бы он продолжил жить, то, наверное, сказал бы: Но для чего-то я жил!… для чего-то живёт человек,… скажи мне, Яков, для чего??? Может для лучшего человека он живёт? Ну не может же быть, что бы было только так, ведь счастье должно же быть. Ведь рождаются люди прекрасные, которые всё движут вперёд, на пользу всем, есть же всё это Яков. Человек, ведь это же звучит гордо… а? Ведь правда?»

Закричал бы он, да не успел.

Кадр. Крупно певица.

Лариса Епифанова, в цыганской шали и в стекляшках на морщинистой шее, размалёванная, с накрашенными густо губами, поёт:

Всё, что было сердцу мило…

Кадр сменяет бегущая по рельсам корова, но внезапно она замедлила бег и вдруг остановилась, повернула голову к нам прямо в кадр.

Мамка смотрела в наши лица, пока не исчезла в дыму убившего её старого служаки, кряхтящего и кашляющего паровоза.

Затем мелодия романса

Титры под музыку романса, переходящего в джазовый экстаз,

баян начинает неистовствовать

Титры фильма

Стоп-кадр.

Необъятное, бурьяном заросшее пространство. Рань. Еще темно, но вдруг узкий край солнечного диска показался из-за бесконечного горизонта, и легкое свечение слегка озарило небо над бурьяном.

Автор (крупно). Читаю у Горького:

Пётр Совесть?... При чём тут совесть? Я хочу только быть свободным... я хочу сказать...

Елена (наклоняясь к нему). Это говорится не так!... Это гораздо проще нужно говорить!...

Пётр. Я хочу сказать вам...

Елена. Опять не то!...

Пётр. Я, очевидно, слабый человек... эта жизнь, — не по силам мне!... Я хочу уйти, жить один...

Елена (взяв его голову в руки). Говорите за мной, повторяйте: я вас люблю!

Пётр. О, да! да!... Но... нет… Вы шутите!..

Елена. Право же, я совершенно серьёзно и давно решила выйти за вас замуж!... Может быть, это нехорошо... но мне очень хочется этого...

Пётр. Я люблю вас…

Елена. А, впрочем, что тут нехорошего?... Идёмте... Даже в театре после драмы дают что-нибудь весёлое... а в жизни это ещё более необходимо...

Титр на черном фоне.

Максим Горький. “Мещане”

Титр.

2024 год.

Сто лет спустя.