1

...чтобы продлилось за предел.

Чтобы главное, жизнь определяющее чувство, альфа бытия было продолжено в бесконечность:

Будь со мной до конца,

будь со мною до самого, крайнего.

И уже мертвеца,

всё равно, не бросай меня.

Положи меня спать

под сосной зелёной стилизованной.

Прикажи закопать

в этой только тобой не целованной.

Я кричу — подожди,

я остался без роду, без имени.

Одного не клади,

одного никогда не клади меня.

Запредельность стихов Д. Новикова мерцает сквозным одиночеством и рвётся титаническим криком...

Криком лирика, обращающегося к метафизике в крайнем случае; криком поэта, окрашивающего накатом идущие волны строк — ради вечности, в которой стихам, очевидно, уютней, нежели в обыденности, давно перекрашенной в тона эгоизма и прагматики.

Поэзия Новикова подсвечена непременностью смерти: но так, будто и она не слишком страшна: всем предстоит, да и раннюю свою предчувствовал как будто, или — знал, исходя из диагноза...

Элемент нарушения земной логики присущ поэзии Новикова, мешающей отчаяние и... великолепное ощущение жизни — рвущееся с проводов нервов суммами золотых брызг:

Всё сложнее, а эхо всё проще,

проще, будто бы сойка поёт,

отвечает, выводит из рощи,

это эхо, а эхо не врёт.

Что нам жизни и смерти чужие?

Не пора ли глаза утереть.

Что — Россия? Мы сами большие.

Нам самим предстоит умереть.

Глобальность финальной строки, отдающей белой солью стоицизма, завораживает: ведь это обо всех.

Всех-всех.

Без исключения, и стихи не спасут, и надежды на вечность — иллюзия, и всё равно — как существовать без поэзии, часто напоминающий духовный хлеб?

...ангел возникает поэтически-логично, ибо онтология обыденности слишком скудна — особенно для тонкого сердца поэта, чья ритмика, соответствуя смертельно серьёзной игре строк, больно чувствительна — к заурядной брутальности действительности:

Казалось, внутри поперхнётся вот-вот

и так ОТК проскочивший завод,

но ангел стоял над моей головой.

И я оставался живой.

На тысячу ватт замыкало ампер,

но ангельский голос не то чтобы пел,

не то чтоб молился, но в тёмный провал

на воздух по имени звал.

Иной воздух имеется в виду: второй воздух, возможно, духовный — ведь должен быть, необходим, ведь поэт часто сам не подозревает откуда приходят стихи, будят, не дают спать.

Да и жить нормально.

Он видел своё небо — Денис Новиков.

Он давал афористичные определения корневых понятий: тишины, например, они завораживали кружевной неожиданностью и градусом глубины:

Обступает меня тишина,

предприятие смерти дочернее.

Мысль моя, тишиной внушена,

прорывается в небо вечернее.

В небе отзвука ищет она

И находит. И пишет губерния.

...из оного неба и приходили к нему созвучия, пронизанные солнцем дара.

Величием подлинности.

...короткая дорога возникает: да и та за водкой, а при этом упоминаемые ангелы и демоны свидетельствуют о необычном подключении ко глобальному аккумулятору творчества, постоянного подключения:

Пойдём дорогою короткой,

я знаю тут короткий путь,

за хлебом, куревом, за водкой.

За киселём. За чем-нибудь.

Пойдём, расскажем по дороге

друг другу жизнь свою: когда

о светлых ангелах подмоги,

а то — о демонах стыда.

Сквозные слёзы мерцают практически за всеми стихотворениями Новикова, слёзы, смешивающие в себе составы счастья и печали.

И «Качели», что на миг возносят, соединяются с ощущением тайны в большой мере, чем обычное удовольствие — детское: качаться, взмывая ввысь:

И мысками вперёд инстинктивными

в этот мир порываешься вновь:

раз — сравнилась любовь со светилами,

два-с — сравнялась с землёю любовь.

Необычно мерцало небо Новикова.

Крепкими и страшными цветами распускалась его Россия:

Ты белые руки сложила крестом,

лицо до бровей под зелёным хрустом,

ни плата тебе, ни косынки —

бейсбольная кепка в посылке.

Износится кепка — пришлют паранджу,

за так, по-соседски. И что я скажу,

как сын, устыдившийся срама:

«Ну вот и приехали, мама».

В России состояние «ну вот и приехали» слоится заурядностью: к любому периоду времени подходит; а что необычайно, так это возможность пригласить маму в феноменальное путешествие, которое предстоит исполнить только раз в жизни:

Поедешь налево — умрешь от огня.

Поедешь направо — утопишь коня.

Туман расстилается прямо.

Поехали по небу, мама.

Необычной тайной остаётся и сияющий поэтический свод, созданный Новиковым.

2

Сквозящие интонации — точно сердце обнажено, и, пульсируя во весь мир, жаждет: сострадания в том числе:

Что нам жизни и смерти чужие?

Не пора ли глаза утереть.

Что — Россия? Мы сами большие.

Нам самим предстоит умереть.

Смертью выстланы, как будто, подбиты многие стихи Д. Новикова: также волшебные волокна её протянуты через созвучия Б. Рыжего:

Погадай мне, цыганка, на медный грош,

растолкуй, отчего умру.

Отвечает цыганка, мол, ты умрёшь,

не живут такие в миру.

Станет сын чужим и чужой жена,

отвернутся друзья-враги.

Что убьёт тебя, молодой? Вина.

Но вину свою береги.

Словно не вписывались в пространство слишком брутального мира — мощью своего нежного поэтического дара.

Мощный?

Да...

Естественный, как воздух: словно стихи не сочинялись — а выдувались в пространство: так шарики детского лепетания входят в него — беззащитные, прекрасные...

Но и — нежный: будто бархатные касания всего, о чём пелось.

И в том, и в другом случае — словно предчувствие недолгой жизни окрашивает созвучия, придавая им колюче-кошмарное совершенство.

Надрыв отчаяния превращается в лирический монолог такой силы, что завораживает он, развёртываясь в глубине индивидуальной трагедии:

Ничего действительно не надо,

что ни назови:

ни чужого яблоневого сада,

ни чужой любви,

что тебя поддерживает нежно,

уронить боясь.

Лучше страшно, лучше безнадежно,

лучше рылом в грязь.

Б. Рыжий пробовал отчасти играть со смертью — только бессмысленно: всё равно переиграет любого.

А у Новикова — и стихотворение «Россия» кончается мистикой, надрывающей сердце мерой невозможного:

Поедешь налево — умрешь от огня.

Поедешь направо — утопишь коня.

Туман расстилается прямо.

Поехали по небу, мама.

Их небеса перекликались — Д. Новикова и Б. Рыжего; их небеса были полны невозможного — алогичных сочетаний, выпадающих из общей цепи звеньев, тоски, превращающейся в счастье, огня прорывающегося безумия — при полной нормальности.

И речь густо закипает у обоих поэтов: пенится, играя смертными и смертельными реалиями, и бездны проносятся, теряя шаровые, алкогольные, страшноватые облака:

Чёрное небо стоит над Москвой,

тянется дым из трубы.

Мне ли, как фабрике полуживой,

плату просить за труды?

Сам себе жертвенник, сам себе жрец,

перлами речи родной

заворожённый ныряльщик и жнец

плевел, посеянных мной...

И — рваные раны навечного прощания, так остро прочувствованные Рыжим:

Так гранит покрывается наледью,

и стоят на земле холода, —

этот город, покрывшийся памятью,

я покинуть хочу навсегда.

Будет теплое пиво вокзальное,

будет облако над головой,

будет музыка очень печальная —

я навеки прощаюсь с тобой.

Был ли страх смерти?

Или оба сжились с нею?

...Рыжий и не представлял себе рая:

Не гляди на меня виновато,

я сейчас докурю и усну —

полусгнившую изгородь ада

по-мальчишески перемахну.

Может быть, оба, феноменально одарённые, исполнившие свои песни на сквозном надрыве счастья, больше похожего на горе, узнали не представимый отсюда, с земли словесный рай?

Никто не ответит...