«Татарская» тематика, изучение русской истории периода Золотой Орды, русско-татарских отношений, взаимовлияний русской и татарской стихий – это важнейший вопрос и в исторической науке, и в российском искусстве, философии, политологии – вопрос спорный и однозначно не решенный.

«В XII веке монгольские племена занимали территорию, входящую в нынешнюю Монголию и Бурятию. Это было обширное пространство Центральной Азии… Монгольские племена носили различные названия: собственно монголы, мерниты, керенты, ойраты, найманы, татары. Последние были наиболее многочисленны и воинственны. Поэтому соседние народы название татар распространяли на другие монгольские племена. … В начале XIII века произошло объединение монгольских племен. … В кровавой междоусобной борьбе монголам удалось, в конце концов, покорить даже татар. Большинство их было перебито. … В 1206 году на съезде племён (курултае) … Темучжин был провозглашён правителем всех монгольских племён. Он получил имя Чингиз-хана». (История России с древнейших времен до начала XX века. Под ред. И.Я.Фроянова. СПб, 1992).

В наше время несколько этносов носят название «татары», все они различны по этническому происхождению, истории и культуре, но объединены единым древним названием, восходящим к погибшему во времена Темучжина племени: татары волго-уральские, крымские татары, сибирские татары; ещё сто лет назад сохранялся даже своеобразный небольшой этнос – «татары литовские», говорившие на белорусском языке. Из литовских татар, кстати, происходил знаменитый актер Чарльз Бронсон, известный широкому зрителю по вестернам Серджо Леоне.

На протяжении истории этноним «татары» был связан с разными народами, политическими и военными образованиями. Монгол Темучжин (Чингизхан), объединяя под своей властью соседние кочевые племена, воевал с племенем татар, победил и уничтожил его. Однако для окружающих народов кочевники монгольской степи были известны под собирательным названием «татары», и это название закрепилось за племенами и народностями, попавшими под власть Чингизхана и его потомков Чингизидов. По мере складывания и развития Монгольской империи название «татары» распространялось на покорённые народы и племена. Так произошло и на землях, вошедших в улус Джучи, более известный в истории как Золотая Орда. На Руси и в Российской империи вплоть до XIX века татарами часто собирательно называли народы и племена, в основном, тюркского происхождения, жившие на южной и юго-восточной границе русского мира. Это восприятие отмечается даже в русской литературе. Так, в «Очарованном страннике» Н.С. Лескова главный герой называет татарами казахов, а в произведениях Л.Н. Толстого кавказской тематики татарами иногда называются горские народы Кавказа.

Отношения между русскими землями и Ордой – один из сложных, противоречивых и дискуссионных вопросов в исторической науке. В этом эссе рассматривается не политический, военный или этнический аспект данного вопроса, а скорее – литературный, творческий, из области эмоциональных ассоциаций и их оттенков.

В «Рассказе о семи повешенных» Леонида Андреева один из персонажей – «крестьянин Орловской области, Елецкого уезда, Михаил Голубец, по кличке Мишка Цыганок, он же Татарин». (Леонид Андреев. Повести и рассказы. В 2-х т. М., 1977. С.342) Татарин «… совершенно искренно называл себя разбойником …» (Там же. С.342), «Мы все орловские, проломленные головы,- говорил он степенно и рассудительно. – Орел да Кромы – первые воры. Карачев да Ливны – всем ворам дивны. А Елец – так тот всем ворам отец». (Там же) Цыганок-Татарин приводит полный вариант известной на Руси поговорки, в которой фигурируют старинные города Орловского подстепья и Елец предстает в качестве главного в перечне. Татарин «Был… до странности черноволос, худощав, с пятнами жёлтого пригара на острых татарских скулах …». (Там же) Прозвище Татарин, данное автором герою, не случайно принадлежит уроженцу Елецкого уезда, вплоть до XVII века являвшегося пограничным; эти места с незапамятных времен граничили со Степью, с татарским Диким Полем, и славились своими разбойниками. Во время суда Татарин попросил у председателя позволения засвистеть. «И совершенно неожиданно, когда речь шла о другом, вскочил и попросил председателя:

– Дозвольте засвистать!

– Это зачем? – удивился тот.

– А как они показывают, что я давал знак товарищам, то вот. Очень интересно.

Слегка недоумевая, председатель согласился. Цыганок быстро вложил в рот четыре пальца, по два от каждой руки, свирепо выкатил глаза – и мёртвый воздух судебной залы прорезал настоящий, дикий, разбойничий посвист, от которого прядают и садятся на задние ноги оглушённые лошади, бледнеет невольно человеческое лицо. … Председатель что-то закричал, потом замахал на Цыганка рукою, и тот послушно смолк. И, как артист, победоносно исполнивший трудную, но всегда успешную арию, сел, вытер о халат мокрые пальцы и самодовольно оглядел присутствующих.

– Вот разбойник! – сказал один из судей, потирая ухо.

Но другой, с широкой русской бородою и татарскими, как у Цыганка, глазами, мечтательно поглядел куда-то поверх Цыганка, улыбнулся и возразил:

– А ведь действительно интересно.

И с спокойным сердцем, без жалости и без малейшего угрызения совести, судьи вынесли Цыганку смертный приговор.

– Верно! – сказал Цыганок, когда приговор был прочитан. – Во чистом поле да перекладинка. Верно!» (Там же. С.343)

Эта сцена насыщена фольклорными и эпическими заимствованиями и ассоциациями. Татарин-Цыганок предстает в облике эдакого фольклорно-лубочного разбойника-душегуба. «Последним преступлением его, установленным точно, было убийство трех человек и вооруженное ограбление» (Там же. С.342) Как тут не вспомнить шукшинского Егора из «Калины красной», пугающего стариков тем, что он с товарищами «в одном месте зарезали семерых, а восьмого не углядели – ушёл». Не менее символично, что прозвище Татарин носит герой одного из знаковых фильмов русской современности - «Брат» Алексея Балабанова. В бандитском Петербурге 90-х годов появляется современный душегуб и разбойник – киллер Татарин, символически возвращается смутное время татарщины. «Мечтательные татарские глаза» героя Виктора Сухорукова несут смерть. Безусловно, бросается в глаза и сходство Цыганка с былинно-эпическим персонажем Соловьём-разбойником, причём, сцена со свистом имеет прямые параллели с эпизодом былины «Илья Муромец и Соловей Разбойник», в которой Илья привозит пленного Соловья в Киев к князю Владимиру, и Соловей, по желанию князя, свистит.

«Говорил-то Владимир-князь да таковы слова:

Засвищи-тка, Соловей, ты по-соловьему,

Закричи-тка, собака, по-звериному …

Засвистал как Соловей тут по-соловьему,

Закричал разбойник по-звериному,

Маковки на теремах покривились,

А оконенки во теремах рассыпались

От его от посвисту соловьего …

А Владимир-князь-от стольнокиевский

Куньей шубонькой он укрывается …» (Былины. М.,1977. С.63-64)

Причем для обоих героев эпизод со свистом заканчивается одинаково: смертным приговором для Цыганка-Татарина и немедленной смертью для Соловья-разбойника, которого Илья Муромец вывозит «во чисто поле» и срубает ему голову. Сходство этих двух персонажей усиливается еще и характерной деталью: Соловей-разбойник принимает от князя Владимира «чару зелена вина в полтора ведра» и выпивает её «одним духом»; Цыганок же пьет воду «чуть ли не вёдрами».

Все эти детали создают ощущение иного пространства: фольклорного, населённого удалыми разбойничками, и былинно-эпического, где Цыганок – разбойник Соловей, а судья, заслушавшийся его свистом – былинный богатырь. Цыганок неосознанно несёт в себе эпическую энергетику разбоя-татарщины, степной воли и удали, встречающую ответный отклик в русском сердце, несмотря на двойственное отношение к татарской тематике: с одной стороны татары – это зло, «злы татарове», с другой стороны романтика Степи, Дикое Поле всегда манили русских людей, к XVI-XVII векам освоивших его и сделавших своим пространством. Двойственность подчёркивается и во внешности судьи-романтика, замечтавшегося, слушая свист Цыганка – у него широкая русская борода и мечтательные татарские глаза, которые глядят куда-то поверх Цыганка.

Куда они глядят? Где это былинное эпическое пространство? Наверное, в том самом «чистом поле», о котором так часто поётся в русских песнях, рассказывается в сказках и заговорах. «Эх, пролегала шлях-дорожка по чистому полю» - поётся в известной казачьей песне. «Степь да степь кругом», «По полю–полю…» – как известно, слово степь в русском языке появляется довольно поздно, к XVII веку. До этого Степь называлась словом Поле.

Формирование восточных славян проходило в значительной мере в лесостепи, и эти два пространства, лес и степь, занимают важное место в народном мироощущении. Восприятие степи двойственно. С одной стороны, из степи идёт постоянная опасность, нападение кочевников. Гунны, авары, хазары, мадьяры, печенеги, половцы, монголы, татары… С другой стороны, степь была издревле освоена и самими славянами. Воспринималась как своё пространство, своя земля, обильная травами, водами, густыми приречными лесами, зверем, дичью и рыбой. А главное – степь связывалась с понятием воли, свободы, неограниченного пространства, где есть место разгуляться вольному человеку. Говоря о восприятии татарской тематики, историк Георгий Владимирович Вернадский подчёркивал, «с одной стороны, – чувство неприятия и противостояния угнетателям, с другой – подспудную притягательность поэзии степной жизни» (Вернадский Г.В. Монголы и Русь. М., 1997. С.389) .

Понятие, вначале и главным образом, ассоциировавшееся с бедой и опасностью, с течением времени приобрело и другое значение – не этническое или политическое, а некое художественно-историческое. С татарской тематикой стала ассоциироваться степная тематика, в свою очередь, связанная с понятиями воли, удали, пространства для подвига. Подобная трансформация произошла, например, в нашей новейшей истории со словом «афганец»: в ходе войны в Афганистане им стали обозначать не непосредственно афганцев, а советских воинов, воевавших там, исполнявших интернациональный долг. Быть и называться «афганцем» стало почётно. С течением времени, благодаря песням, музыке, фольклору, кино это понятие приобрело героико-романтический оттенок. Нечто подобное, в какой-то степени, произошло и с понятием «татарское». Так, в одном из русских воинских заговоров (Заговор ратного человека, идущего на войну) упоминается в позитивном, охранительном ключе «стрела дедовская, татарская», наряду с такими сакральными предметами, как «пояс узорчатый», «меч кладенец» и «богатырский конь».

«… в поясе узорчатом зашит, завит колчан с каленой стрелой, с дедовской, татарской».

«С тем мечом отобью силу чужеземную, с той уздечкой обратаю коня ярого, с тем колчаном, со каленой стрелой разобью врага супостата». (Русский народ: Его обычаи, обряды, предания, суеверия и поэзия / Собр. М. Забылиным. – СПб., 1994. С.229)

В русской жизни XIX века было такое определение, как «степной помещик». Так называли помещиков, имения которых располагались в степных и лесостепных губерниях. Это определение носило не только территориальный смысл, но и характеризовало образ жизни, менталитет, стиль поведения и мироощущение. За этим определением стояла жизнь в глухих помещичьих уголках России со своим укладом: с одной стороны – глухомань, с другой – очарование степных поместий, с охотами, соседями, круговоротом праздников и будней.

В творчестве степного помещика Ивана Алексеевича Бунина упоминание о «татарском» часто связывается с романтическим чувством древности и старины. В «Жизни Арсеньева» главный герой, проходя мимо монастыря, томится «мыслью о его старине, о том, что его когда-то жгли и грабили татары»; легенда о молодом татарском князе, сорвавшимся со своим конём с Аргамачьей горы, вызывает у героя романа творческий порыв, желание описать эту легенду в стихах (характерно, что само название Аргамача, Аргамачья гора – от тюркского – аргамак); Арсеньев заворожённо внимает словам отца о том, что вороны живут по триста лет, и тот ворон, которого они видели на старой Чернавской дороге, «жил ещё при татарах», а старый мост возбуждает в Арсеньеве чувство истории, древности, оттого что, казалось ему, что «был он ещё при Тамерлане».

А в рассказе «Божье древо» главный герой однодворец Яков Демидыч Нечаев ведет диалог:

– … А какие же там жители (в Крыму – А.П.)? Наши ай немцы?

– Там больше татары, – ответил я.

– А! – сказал он, немножко насмешливо улыбаясь. – Этих я люблю. Они, слух есть, нами сто лет владали. А известно – конь ездока любит. Опять же смирный народ, ласковый. Скажешь ему: «Здорово, мол, князь, есть платки?» – он так и вскинется весь: «Есть, бачка, есть!» – «А магометовы портки?» – «Тьфу, не хорошо, грех так-то говорить!». И больше ничаго. (Бунин И.А. Жизнь Арсеньева. Рассказы и повести. – М., 1996)

В рассуждениях Якова, безусловно, слышится подтекст и чувствуется народная историческая память. Как «смирный и ласковый народ» может «владать» другим народом и «ездить» сто лет? В Подстепье, в бунинских местах долго сохранялись исторические песни, легенды, предания, народные устные рассказы о «татарщине», о грозных и страшных временах набегов кочевников. И Бунин, и его Яков Демидыч с детства слышали эти песни, рассказы, легенды. К XIX веку, когда Степь уже была освоена русским населением, когда «степные» народы вместе с русскими бивали уже и «шведа», и Фридриха Прусского, и Наполеона, во взаимоотношениях русского и «татарского» мира переплелось уже очень многое: и плохое, и хорошее. Поэтому мог Яков, по прошествии нескольких столетий, с «тамерлановых времен», рассуждать, посмеиваясь, но в усмешке его скрыто многое.

Естественно, реальные отношения русского и кочевого миров от романтики были далеки. В отечественной исторической науке разрушительность татарских вторжений, разорительность дани и тяготы татарского ига оцениваются по-разному, вплоть до идеализации русско-татарских отношений Львом Николаевичем Гумилевым. Тем не менее, общепринятая точка зрения в исторической науке оценивает «татарское иго» как безусловное зло. Как безусловное зло оценивает его и народная память, которую невозможно обмануть, и которая воплощается в фольклоре, исторических песнях, былинном творчестве, народных пословицах и поговорках – все знают, что означает выражение «как Мамай прошёл», все знают, что «незваный гость хуже татарина». Елецкая земля, как никакая другая из русских территорий, испытала на себе специфику соседства со Степью. Елец изначально был основан на пограничной территории, река Сосна разделяла русские земли и земли кочевников. Елецкая земля испытала на себе татарский удар XIII века, вторжения из Степи во второй половине XIV века, самым разрушительным из которых являлось вторжение Тамерлана 1395 года, общеизвестным является тот факт, что Елец стал единственным русским городом, захваченным и разрушённым Тамерланом. Тем не менее, Елецкое княжество продолжало существовать до 1415 года, когда в ходе нового татарского вторжения Елец был разрушен, а княжество разгромлено; защищая город, погиб и елецкий князь. В XVI-XVII веках Елецкая земля вставала на пути ежегодных вторжений крымских татар, причём елецкая крепость, возобновлённая в 1592 году, стала одним из важнейших пунктов в обороне степных границ Московского государства и одной из важнейших баз в продвижении русских людей вглубь степи. Так, в 1605 году Лжедмитрий I, готовясь к компании против турок, выбрал Елец главной базой для сосредоточения войск, артиллерии и казны. Последний серьёзный татарский набег на Елец произошёл в 1659 году: татары подошли к стенам города, пытались ограбить монастырь на Каменной горе, но были успешно отбиты горожанами. Мелкие набеги на территорию Елецкого уезда продолжались до 70-х годов XVII века. Тем не менее, отношения ельчан с татарами не сводились только лишь к военному противостоянию. На протяжении пятивекового соседства (с XIII по XVII века) данный регион являлся и зоной контакта, взаимовлияния русского и степного миров. Судя по археологическим данным (раскопки Лавского городища XI-XIV веков), елчане активно торговали с татарами, которые, в свою очередь, обеспечивали известную стабильность в данном регионе до периода Великой замятни в Орде, начавшейся с 60-х годов XIV века.

В исторической науке отношения Руси и кочевого мира – это важнейший, сложнейший и спорный вопрос. Но, как уже упоминалось, мы рассматриваем не исторический, политический, военный или этнический аспект этого вопроса. Например, Александр Блок в своих «Скифах» не описывал реальных исторических скифов, а раскрывал гамму чувств, эмоций, ассоциаций, фантазий, отталкиваясь от исторического понятия «скифы». Также и здесь, понятие «татарское» рассматривается в широком ассоциативном, творческом ключе, где сродни «татарскому» – понятия: степь, поэзия степной жизни, эпическая история.

Возможно, это – то же самое пространство, которое чувствовал и описал Бунин; пространство, где Иван Алексеевич родился и вырос, где он впервые испытал чувство истории – русское Подстепье, Орловщина, Елецкая земля.

Река Быстрая Сосна была естественной границей между Степью и Русью, она разделяла русские земли и земли кочевников. Эта граница прослеживается даже в ландшафте. Левый берег Сосны, на котором стоял древний Елец, возвышенный и гористый; пространство на левобережье Сосны вокруг Ельца было покрыто лесами, разделялось длинными и глубокими балками, которые в наших краях называли «верхи». Над небольшими речками, впадавшими в Сосну: Ельчиком, Лучком, Ворглом, Паженью, Пальной, – возвышались известняковые скалы. Это – восточные склоны Среднерусской возвышенности. Правобережье реки Сосны постепенно переходит в Воронежские степи. Эту особенность отметил Александр Сергеевич Пушкин, в 1829 году проезжавший через Елец в Арзрум: «Наконец увидел я воронежские степи и свободно покатился по зеленой равнине».

Таким образом, соседство со Степью, с кочевым татарским миром являлось важным фактором исторического существования Елецкого края, оказывало влияние на его экономическое, социально-культурное развитие и на формирование менталитета ельчан. В исторической памяти ельчан «татарщина» долгое время оставалась одним из ярчайших, хотя и трагических эпизодов истории. Достаточно долго сохранялась, например, память о разорении Ельца Тамерланом. Она сохранилась в елецкой топонимии: городская легенда объясняет название одной из слобод Ельца – Аргамачи – тем, что в этом месте с крутого берега Быстрой Сосны сорвался со своим степным конем аргамаком «татарский витязь» – один из воинов Тамерлана, стан которого находился на месте этой слободы. С нашествием Тамерлана связана также известная легенда о явлении Божией Матери Тамерлану.

Степь всегда притягивала человека. И кочевник, и земледелец, каждый в рамках своей хозяйственно-культурной традиции, осваивали и обживали это пространство. И кочевник, и земледелец любили степь и считали её своим домом. Степь способна дать человеку не только щедрые пастбища, плодородные земли, реки, богатые рыбой, но её вольные просторы дают постоянный импульс к развитию в человеке и целом народе стремления к свободе, к развитию пассионарности, активной исторической деятельности.

Герой бунинского рассказа «Божье древо» Яков Демидыч Нечаев с восторгом говорит о степи: «А вот как выедешь за Елец, за Задонск, прямо душа радуется, конца краю этой степи не видать, до самого синя моря идёт, до Нагая. И чаво только нету там! И овсы, и ячменя, и твяты (цветы) усякие, и ковыль белый, седатый…». Показательно окончание этого высказывания – вывод, который делает Нечаев – разговор о степи завершается мыслью о державе: «Я так полагаю, лучче нашей державы во всем свете нету!».

Эдуард Вениаминович Лимонов, чьё детство прошло в Харькове, на землях степной слободской Украины, традиционно воспринимается как мастер городского пейзажа: Харьков, Москва, Нью-Йорк, Париж… Однако, сквозь пейзаж харьковской окраины в рассказе «Дешёвка никогда не станет прачкой» проступает всё то же Дикое Поле – Степь.

«Солнце закатилось, и внезапно охлаждённые после жаркого сентябрьского дня растения пронзительно запахли, каждое на свой лад. Ещё десяток лет назад тут было прекрасное украинское Дикое Поле. В сущности, Диким полем территория и осталась, только что озаборили её, воздвигли подземные склады для тушенки на случай атомной войны… И вновь заросло всё полем, диким, как триста лет назад» (Лимонов Э. Великая мать любви: рассказы. СПб, 2006).

В этом же рассказе юный вор Толмачёв восторженно мечтает о схватках гражданской войны, о конях, шашках… И неслучайно здесь появляется образ Нестора Махно, связанный в народном сознании с буйной волей и неограниченной свободой, гулявшего по «широкой украинской степи», даже «столица» которого носила характерное название «Гуляй Поле».

«– Сова, – окликнул меня Толмачёв из темноты, — ты пошел бы в конную атаку? Слабо нам, сегодняшним, как ты думаешь?

……..

– … я бы не пошёл. Уметь надо. Их лозу учили рубить вначале. Я в «Тихом Доне» читал.

– А я бы сразу пошёл, – сказал он. – Хоть сейчас. Махно бы меня за плечо тронул: «Пошли, Толмачёв!» – и я бы пошёл» (Там же).

Цыганок Леонида Андреева, балабановский Татарин, лимоновский Толмачёв… – «лихие люди» раньше называли таких.

«Россия – ледяная пустыня, по которой бродит лихой человек», – выразился вполне в духе и стилистике символизма и наступавшего Серебряного века К. Победоносцев.

«… этими местами шёл когда-то с низов на Москву и по пути дотла разорил наш город сам Мамай, а потом… мы будем проезжать мимо Становой, большой деревни, ещё недавно бывшей знаменитым притоном разбойников и особенно прославившейся каким-то Митькой, таким страшным душегубом, что его, после того как он наконец был пойман, не просто казнили, а четвертовали… Татары, Мамай, Митька… и я вдруг почувствовал эту Россию, почувствовал её прошлое и настоящее, её дикие, страшные и всё же чем-то пленяющие особенности и своё кровное родство с ней», – так чувствовал стихию России Бунин, так ощущал глубинные силы исторических процессов, так ощущал своё Подстепье и близкую Степь.