Гроза проста и совершенна, она сложна великолепием ликования, наполнившим стих, который некогда был известен практически каждому школьнику: исключая последнюю строфу, где связь столь родной, русской, майской грозы с греческой мифологией усложняет стихотворение, выводя его в мировой космос:

Ты скажешь: ветреная Геба,

Кормя Зевесова орла,

Громокипящий кубок с неба,

Смеясь, на землю пролила.

Тютчев мультикультурен и аристократичен.

Он мудр, как Екклесиаст, но добрее: он ведает содержание человеческого сердца, и читает в книге, вмещённой в него:

Чему бы жизнь нас ни учила,

Но сердце верит в чудеса…

Каждый – практически каждый – узнает это своим, онтологическим опытом, продолжая верить в оные – никогда, или почти никогда не случающиеся – верить: даже на краю.

Заглядывать в бездну страшно?

Но – Тютчев поэт световой бездны: именно в неё он, используя механизм молитвы для созидания стиха, и заглядывал:

Когда пробьет последний час природы,

Состав частей разрушится земных:

Все зримое опять покроют воды,

И божий лик изобразится в них!

Видел так: и, хотя сие не проверить, звучит с тою убедительностью, будто… изъято из Ветхого завета…

Тютчев историчен: Клио запускает ленты, испещрённые знаковыми иероглифами, в недра его творчества.

Вот Гус на костре.

…вот проза жуткой смерти:

Костер сооружен, и роковое

Готово вспыхнуть пламя. Все молчит.

Лишь слышен легкий треск — и в нижнем слое

Костра огонь предательски сквозит.

Тяжёл и густ плотно сделанный стих – хотя, кажется, Тютчев не делал стихи: просто слышал и записывал, не правя, столь естественно звучание их.

Смерть Гуса, казнь его развернётся широкою панорамой, и философские размышления, включённые, вплетённые в стихотворения, поднимают его куда выше жутких языков пламени, что пожрут сейчас Гуса…

Жутко прописан образ старухи: виноватой без вины, одураченной жертвы человеческой истории:

Тут и она — та старица простая,

Не позабытая с тех пор,

Что? принесла, крестясь и воздыхая,

Вязанку дров, как лепту, на костер.

И вознесётся, ударами колокола звуча, финал:

И цепь порвав с юродствующим Римом,

Гнетущую тебя уж так давно,

На Гусовом костре неугасимом

Расплавь её последнее звено.

Много меди в поэзии Тютчева, много вечности: он, будто духовидцем был, связанный с нею, черпал из неё, и, почерпнутое наполняло стихи необычной силой.

Очевидно – предпочтение внутренней жизни, глубинным пластам перед внешним, поскольку внешнее сиюминутно, и внешность даже, к какой привыкает человек за жизнь – тень теней; отсюда - Silentium!

Именно так – с восклицательным знаком: перстом, указующим верный вектор – в финале слова.

Молчи, скрывайся и таи

И чувства и мечты свои —

Пускай в душевной глубине

Встают и заходят оне

Безмолвно, как звезды в ночи, —

Любуйся ими — и молчи.

Сколько всего ведал в себе – призывал других к тому же: объёмному взгляду, великолепию лучей, сокрытых внутри, призывал к расшифровке собственного «я», как наиважнейшему делу из возможных.

Сосредоточенность стиха завораживает.

Как – контраст между похоронами, описанными детально, и великолепием небесных пластов, не подлежащих смерти и тлению:

И над могилою раскрытой

В возглавии, где гроб стоит,

Ученый пастор, сановитый,

Речь погребальную гласит…

Вещает бренность человечью,

Грехопаденье, кровь Христа…

И умною, пристойной речью

Толпа различно занята…

А небо так нетленно-чисто,

Так беспредельно над землёй…

И птицы реют голосисто

В воздушной бездне голубой…

Великолепна дисциплина стиха – о чём бы ни говорилась; великолепны слова – очень крупные у Тютчева, пронизанные таинственно-розоватым свечением волшебных раковин изнутри.

Его наследие уникально: нет неудачных стихов: только шедевры и просто хорошие.

Его наследие – чаша, наполненная драгоценным содержанием, поднятая к небесам.