Глава IX

Так, за еженедельной банькой, в которой Виктор с Никитой уже привычно жаркими вениками охаживали друг друга, да за разгребанием снега во дворе – Никита уже прорубал тропинки, как туннели, среди высоченных сугробов, – так зима катилась своим чередом и не казалась столь унылой. А ещё обязательными и желанными стали для Никиты посиделки с мамой долгими вечерами у горячей печки за чаем. Дрова пощёлкивают, на отливы за окном крупными перьями мягко снег ложится, на дворе уж темень тёмная, а они всё не наговорятся.

– Мам, давай про любовь.

– Про какую такую любовь?

– Ну, ты же любила?

– Вас, что ли? Да как, поди, не любила? Я вон Сашеньку, сыночка моего бедненького, каждый Божий день вижу. В магазин зайду – он у прилавка спиной ко мне стоит. Подойду, трону рукой-то: нет, не он, простите. Выйду из магазина-то, сама уж позабуду и заходила-то зачем. Как сумасшедшая какая.

Глаза Людмилы заблестели, она закрыла их дрожащей своей рукой. Плечи её мелко затряслись.

– О-ой-и-и! – вздохнула она с тихим стоном.

Никита обнял её, прижал к своей груди:

– Мамочка, ну не надо. Ты вот здесь страдаешь, и его душа там никак не успокоится. Для неё твои слёзы, знаешь, какая мука. Вот, правда. Так люди говорят.

– Ладно, ладно, прости, сынок, прости.

Она разомкнула сыновние объятия, стала искать в кармане кофты платок, достала его, скомканный, и вытерла глаза.

– Да за что же прощать? – в такт ей вздохнул Никита. – Ты ни в чём не виновата.

– Есть моя вина, сынок, есть. Ведь хотел он после армии в институт поступать. Мне бы сказать: ну давай, сынок, попробуем, чё получится. А я: а как сочинение? Напишешь ли? Он же диктанты всё с ошибками писал. Вот он и замолчал. И смирился. Решил, что и мечтать не может. А там женитьба – и всё. И одна работа с утра до вечера. Без отдыха и без отпуска. Он ведь и на курортах никаких никогда не бывал. И не видел за свою короткую жизнь ничего путнего. Одна у него заграница была – Афган этот проклятый.

– Он любил, – погладил её руку Никита.

– Ох, не знаю, – опять глубоко вздохнула Людмила.

Они долго молчали. Отхлёбывали из кружек уже приостывший чай.

– Может, согреть? – предложил Никита

– Ну, согрей, – согласилась мать.

Никита включил электрочайник. Погладил мать по плечу:

– Тебе не холодно? Где твой пуховый платок?

– Какой это?

– Белый, оренбургский. Ну, помнишь, я тебе его на восьмое марта посылал. Ещё пел тебе тогда по телефону: «Ты накинь, дорогая, на плечи оренбургский пуховый платок…» Не помнишь?

– А-а, ну, помню, помню. Дык я это… Я его Тамарке Сашиной отнесла. У неё день рождения был, а я чё-то хватилась: подарка-то у меня для неё и нету. Уж поздно было где-то что-то идти покупать, вот я и…

– Да знаю я, – улыбнулся Никита. – Всегда ты всё передариваешь.

– Не всегда. Почему это всегда? – мать выпрямилась на табурете. – Вон книжка твоя писателя Распутина на полке стоит. Я, знаешь, как её люблю. Перечитываю: «Деньги для Марии», «Последний срок», как детки там к умирающей матери съехались…

– Мам, давай про твою любовь. Самую первую, самую-самую, когда ещё нас не было. Ведь ты же влюблялась?

– Вот ещё! С чего бы это?

– Ну влюблялась же? Совсем ещё девчонкой? Не помнишь, что ли?

– Ну как не помнить? Я своё детство и юность-то как сейчас помню. Жизнь пролетела, как вот этот скорый поезд.

За огородами, за берёзовой, окутанной пушистым снегом Сашкиной рощицей действительно раздался тоскливый и протяжный гудок поезда, всё нарастающий и вскоре удаляющийся перестук вагонных колёс. И вновь тишина. Только взбудораженные собаки недолго потявкали.

– Мамуль, тебе чаю подлить? – Никита привстал из-за стола и потянулся за чайником.

– Ну, подле-э-эй, – с каким-то безразличием задумчиво ответила Людмила.

– Ну-у? – спросил Никита, подливая в кружки горячий крепкий чай.

– Что ну-то? – будто из далёкого далека, взглянула на него мать.

– Рассказывай, – в предвкушении, заговорщически тихо попросил Никита.

– Да что рассказывать? Мы жили-то бедненько. Чё там? Отца-то не было. Двадцать восьмого июля сорок первого года как ушёл на войну-то, так и пропал без вести. А было папке, деду твоему, тридцать пять годиков.

– Как мне сейчас, – вздохнул Никита.

– Ну да, – покивала Людмила, задумчиво глядя куда-то далеко в оконную тьму. – Два письма только и было от него, как за калиткой простились, и всё, и пропал… В последнем письме он написал матери, что вот завтра наступление, может, Нюрка, это моё последнее письмо. И всё… Вот есть Могила, в Москве, Неизвестного Солдата, и огонь там Вечный горит – вот это могила папки моего, твоего деда… Да… Так… Я так считаю.

– Слушай, мам, а говорят тут согринские бабы, я вот даже от тёти Нины слышал, что дед Иван в плен попал, и что немцы его заживо сожгли.

– Да, те вот мужики, что с фронта вернулись, почему-то так и рассказывали: что немцы пленных наших красноармейцев в сарай загнали, облили бензином и подожгли. И живьём людей сожгли. А так ли было, а кто видел – неведомо. Может, и правда они сожгли тех, что постарше, да на глазах у молодых, чтоб запугать. Звери! Да и зверей-то таких страшных нет на земле. Не создал Господь. А у них-то, паскуд, на пряжках солдатских ремней значилось «с нами бог». Какой бог-то? Из какого такого чёрного мира, чёрного дыма? Сожгли людей живых, отца моего… Поэтому меня вот это мучает всегда, всегда я против вот этой Германии. Не имела право страна эта, нелюди эти, после того, что они натворили, не имели право существовать, не имели право ходить по земле обугленной, кровью залитой…

– Мам, ну не все, были и другие немцы.

– Да понимаю, сын, что не все, умом понимаю, а сердце никак не простит. И вот что я тебе скажу: уйдём мы, уйдут все те, чьё сердце эту беду простить не может – начнётся новая война. Так и знай. И будет она ещё страшнее, хотя уж страшнее, кажется, быть не может.

– Не нервничай, мамуль, – Никита приобнял мать за плечи. – Я согласен с тобой. Эта Германия смеет ещё что-то против России варнякать.

– Да уж. Давай, сынок, спать укладываться.

– Сейчас, сейчас, мам. А ты отца совсем не помнишь?

– Да как помнить-то? Мне же и двух годков не было, как он на войну ушёл. Помню так далеко-далеко, как он меня на руках держит. Мама, бабушка твоя Анна, рассказывала, что он очень радовался нам с сестрой, любил нас. Говорил: я девчонок обязательно выучу, дам им образование хорошее. Хотел он, чтоб врачами мы были.

– А ты бы хорошим была врачом, ты вон всю Согру травами лечишь.

– Я и сама всю жизнь хотела врачевать, да где там?.. С малолетства – только работа. Ещё война шла, а мы уже работали не хуже взрослых. А так, чтоб на врача, как хотела… Я, вообще-то, науки быстро схватывала. Мама меня ещё девчонкой портняжничать научила, платья себе шить. Мы жили-то бедненько. А мне уж лет шестнадцать. Одеться хочется, на танцы чтоб. Вот она ситец достанет, тут же выкроит по старому платью, тут же на меня примеряет – и вот уже, пожалуйста, сшили мы с ней новое мне платье.

– Вот расскажи ту историю про кимоно.

– Про что?

– Ну, про то, как первые у тебя свидания были. Помнишь, ты когда-то мне рассказывала, был у тебя кавалер, ради которого ты платье-кимоно сшила.

– Не ради него, а как раз наоборот – назло ему. На танцы мы с девчонками ходить стали, как подросли немного. Ну, собственно, мне уж восемнадцатый годок пошёл. Вот. На танцы, значит, с девчонками пошли. И был там такой статный молодой человек. Он танцевал очень красиво. Высокий такой, стройный, подвижный. Улыбка у него такая приятная, обаятельная. Правда, конопатенький немного. Но разговаривал так грамотно, умно очень. А девчата же любят, когда с ними умно говорят. Даром, что сами глупые. Он нас постарше был, и нам всем хотелось в первую очередь с ним танцевать. А у него пара была: девушка тоже такая статная, миловидная. И так они танцуют, вот прямо бальные танцы у них. Загляденье! Все пары даже расходятся, освобождают им центр, чтобы полюбоваться. Ну и вот, подружка-то меня спрашивает: «Людк, а если он тебя пригласит, пойдёшь с ним танцевать?» А я ей: «Да я пойти-то пойду, только ведь не умею я так танцевать-то. Я же ему все ноги пооттопчу» И тут он в самом деле подходит и меня приглашает. Ну, я пошла, конечно, и говорю ему: «Я ведь танцую-то не так, как вы, а так как-то… ну… очень просто, вальс там мало-мало…» А он улыбается: «И я с вами просто потанцую, мало-мало». И вот он повёл меня в танце, и чувствуется, что он всё в этих танцах понимает. Я с ним, будто на крыльях лечу. И иду за ним свободно. И так каждый день он меня приглашал. И так мне легко с ним, что даже подружка моя говорит мне: «Ты лучше стала танцевать, ты вообще скоро, как он, будешь кружиться». И вот как-то раз мы танцуем с ним, а тут рядом девушка с другим парнем вальсирует. И такое красивое платье на ней, фасона кимано, так мы эти платья тогда называли, лёгкое такое, без рукавов и поясом так запахивается. Вот я и говорю ему: «Какое красивое платье!» Он так повернул меня в её сторону и спрашивает: «Вот это, голубое?» Я говорю: «Да, очень красивое и по моде». А он мне и заявляет: «Вот если моя девушка наденет кимано, я к ней больше не подойду». Я замолчала, проглотила. Он меня до калитки проводил, и всё молчали. Ну, попрощались…

– Поцеловались? – улыбнулся Никита, заглядывая ей в глаза.

– Ну что ты, сынок, – зажмурилась Людмила. – Тогда такого не было, чтоб целоваться запросто. Раньше-то дружили как хорошо. Мы и за руки-то взяться боялись. А уж целоваться-то – Боже упаси! Ходим, ходим, долго вдвоём ходим, потом уж только за руку возьмёт.

– Понятное дело, зажатые были.

– Да почему зажатые-то? Просто чище мы были, целомудреннее. Не то, что сейчас. Чё попало!

– Ну, хорошо, – согласился Никита. – Расстались вы, говоришь, у калитки…

– Ну вот, значит, расстались мы, и я бегом у мамы материал какой-то маломальский выпросила, скроила себе это проклятое кимано, верх белый, низ розовый, всю ноченьку шила-кроила и день весь; может, на часок только прикорнула и следующим вечером явилась в этом своём кимано на танцы. Ну, думаю, проверю тебя. Ты – такой, а я вот такая. А он меня старше был лет на семь. Это-то я понимала и чувствовала, конечно, но так заело меня это его заявление. Вот мы стоим с подружками, он подошёл, поздоровался со всеми, пригласил меня на танец, мы потанцевали с ним. Он меня в танце спросил: «А ты помнишь, о чём мы вчера говорили?» А я, как ни в чём не бывало: «О чём?» А он: «О кимано». Я говорю: «Да, помню». Он замолчал. Закончили мы танцевать, он проводил меня к подружкам. Потом он с этой своей партнёршей стал танцевать. А она мне уже такой куклой крашеной показалась. С ней-то он постоянно танцевал. Даже в те дни, когда меня приглашал. Меня это уже даже злить начинало. Она была в его возрасте. Но, может, он меня выбрал, потому что жениться уже хотел. Думает, возьму в жёны эту простушку, ну их, кривлястых-то этих. Ну, вот. Закончились танцы. Он меня, как всегда, провожает и говорит: «Ну, прощай, последний вечер наш». Мне так, знаешь, прямо как ножом по сердцу. Поняла я тогда, что влюбилась я в него без памяти. Первый раз в жизни так полюбила. Я ведь до этого проклятого кимано и не знала, что такое любовь-то. Из-за этой-то своей первой любви я ведь и другую-то настоящую любовь обидела.

– Какую любовь? Расскажи, – осторожно, будто боясь спугнуть нахлынувшие мамины воспоминания, попросил Никита.

– Да что рассказывать-то? Поздно уже.

– Расскажи, расскажи! Ну пожалуйста!

– Вот пристал!

– Ну расскажи! Ведь хотелось же, чтоб парни за тобой бегали?

– Прямо уж, бегали… Конечно, вечером хотелось прогуляться в центре там, возле кинотеатра. Вот заплету косу толстую такую и иду с подружкой. И тут подходят два паренька: хотим познакомиться. Вот мне один представился: Володя. Я – ему: Люда. Прогуливаемся вчетвером уже по парам. Разделились, значит. Гуляем, болтаем о том о сём. Ну, как в юности: что-то из своей недолгой жизни расскажешь, что-то немного из прочитанных книжек приплетёшь. Общаемся, значит, с большим интересом друг к другу. И назначает он мне на завтра свидание возле этого самого кинотеатра. «Октябрь» он назывался. Я заплела свою толстую косу, пришла, вижу, он уже там ходит. Народу много, и он кругом смотрит во все глаза, а меня не видит, узнать не может. Я-то его сразу узнала, уж совсем рядышком прохожу – нет, смотрит куда-то мимо меня. Вот я прохожу, и чуть плеча его коснулась, и спиной повернулась, и ухожу. Быстро так пошла. Думаю, не видишь – значит, и не быть нам вместе. И вдруг слышу – мне вслед громко так: «Лю-у-да!» Обернулась я, он подбегает: «Люда, только по косе вас и узнал!» Ну, и стали мы встречаться. Оказалось, что он и жил-то недалеко от нас. Мама, бабушка твоя, дружбу нашу очень даже одобряла. Она всегда ему радовалась, когда он к нам заходил. Говорила: «Какой хороший парень, спокойный такой, работящий, телевизеры ремонтирует!» А он действительно на телевидении работал: у нас уже в Усть-Каменогорске вышку поставили. Мама всё беспокоится: «Ну как у вас дружба-то налаживается?» А я ещё носом кручу, дескать, не надо меня агитировать. Сама разберусь. Чего ты мне всё жениха-то ищешь? Сама найду. Он мне, честно говоря, не очень-то так уж и нравился. Белобрысый какой-то. Я больше чернявых любила. А мама сердится: «Ну конечно, вам же надо чтоб только на колу дыру вертел! А так, если нормальный парень, так вам не нравится».

– Это у бабушки такая поговорка была? – рассмеялся Никита.

– Ну да, – усмехнулась Людмила. – Грубо она так выразилась, потому что рассердилась на меня. Ну, ладно. Вот он как-то заходит к нам, а я как раз огород поливаю. Вот он стал мне помогать, воду в бочку журавлём качать, а я уже ведром из бочки черпаю и иду поливать. И вдруг он мне говорит: «Люда, завтра в кино на индийский фильм «Паром» пойдёмте? Я билеты достал». А надо сказать, что у нас тогда индийские фильмы большим спросом пользовались. Ну, вот приходит он на следующий день. Я опять поливаю. Он опять мне помогает и осторожно так поторапливает, на «Паром» этот чтоб не опоздать. Ну, дескать, Люда, собирайтесь, время-то уже сколько. А тут дождик стал накрапывать. Я говорю: «Вот уже и дождь начался, никуда я не пойду…» А он: «Ну как же так, ну что вы, Люда?» На «вы» же называли-то. И говорит: «Билеты пропадут». Ну, ладно, думаю, так и быть, пошли. Идём, а он всё: «Ой, Люда, осторожней, тут лужа!» Меня уж это раздражать стало: не слепая же я. Но ничего, сдержусь, спокойно так ему отвечу: «Да я вижу». И вот пришли мы к кинотеатру «Мир». Народу вокруг уйма, и на подходе все у нас спрашивают лишний билетик. Тогда ведь не у телевизоров да компьютеров сидели, а в кино, как на праздник, ходили. Ну и вот, он мороженое купил. Да, напрасно не скажу, он мне мороженое купил. А я ж его любила незнамо как, то есть мороженое-то. Ну! Смотрю, уже народ начинают в кинотеатр-то запускать, а он всё по карманам шарится да эскимо своё из руки в руку перекладывает. Оно уж тает и по руке-то у него течёт, и пот у него на лбу градинами блестит. А у входа-то в кинотеатр уж совсем мало людей осталось. Видать, только те, кому билета не досталось. Я нервничаю, думаю, чё он тянет-то. И тут он мне, чуть не плача, говорит: «Люда, я билеты дома оставил». Я глянула на него, эскимо это его в траву отшвырнула, повернулась резко так и ходу. И ещё крикнула ему: «И не вздумайте даже за мной бежать!» А сама лечу – только бы не догнал. Вот и всё.

– И всё? – с сочувствием тихо спросил Никита.

– Ну, всё. А что ещё? – вздохнула Людмила. – Ну нет, на «Паром»-то этот я всё-таки сходила…

– Понравился?

– Да так… Не помню. Что смотрела, что не смотрела – всё едино. А вот помню только, что было тринадцатое число, сидела я в тринадцатом ряду на тринадцатом месте. Вот так.

– Вот и вся любовь, – улыбнулся Никита.

– Ага, – скривив губы, закивала Людмила. – А он на следующий день-то, как мы на этот «Паром» не попали, приходит и мне эти билеты показывает, видно, чтоб не подумала, что обманул. А я глянула и резко так: «Ну что об этом говорить?! Не ходите больше! Не ходите, и всё тут!»

– Да-а, круто… – повёл головой Никита. – Прошла любовь, увяли помидоры.

– А потом… – Людмила, закусив нижнюю губу, покивала и продолжила. – Мы уже в Согре тогда жили, на рынок ходили торговать тем, что с огорода. Ну, наторгуем, как Бог даст, и назад купим зерна курей кормить, и идём опять с мешком домой. Вот так я наторговала и иду с рынка с мешком на автобусную остановку. Слышу за спиной гудок автомобиля. Думаю ещё: мне он, что ли, гудит? А чего гудеть, я же по тротуару иду? И вот уже гудит прямо возле меня. Я обернулась, машина прямо возле меня остановилась, а за рулём-то, вижу, он сидит, парень этот, что билеты на «Паром» забыл.

– Ты его узнала сразу?

– Конечно, узнала. У меня зрительная память-то хорошая. У меня и сейчас она хорошая. Я вот в любом новом мне городе, куда бы ни ушла, назад дорогу обязательно найду. Вот он мне и говорит: «Здравствуй, Люда!» Я отвечаю: «Здравствуйте!». Вижу, на заднем сиденье сидит женщина с ребёнком. Вот он мне на них показывает: «Познакомьтесь, жена моя Люда и дочка моя Людочка».

– Ух, ты! – поразился Никита. – И жена, и дочь?!

– И жена, и дочь, – подтвердила Людмила.

– Любил, значит, – заключил Никита.

Людмила только как-то грустно на выдохе усмехнулась:

– И вот он говорит неловко так, смущаясь, что ли: «Разрешите мне вас подвезти, куда вам нужно?» Смотрю, жена такая скромная милая женщина, с интересом так смотрит на меня и молчит. Я мешок на плече поправила: «Что вы, что вы! – говорю. – Меня автобус к самому дому подвезёт». И – ходу через дорогу на остановку. Маме потом рассказываю: молодой такой, а уже машина у него и работа, видно, хорошая. А мама: «Во-о-т! Всё бегаете, всё ищите, всё вам бойких каких-то надо, которые курют да пьют! А с нормальными-то вы и разговаривать не хотите». А тётка Дарья Ивановна: «Людк, ты щё же, замуж собираешься ли, щё ли?» «Дык не за кого», – говорю. «Знашь щё, – говорит, - я тя познакомлю с парнем. Завтра же он придёт сюды». И всё, назавтра парень идёт. Краси-и-вый! В белом сви-и-тере. Чуб назад зачёсанный.

– Новый кавалер? – улыбнулся Никита.

– Ага, новый и последний, – прикрыла зевок Людмила. – Твой отец это был. И напраслину не скажу, ухаживал он за мной хорошо. И полюбила я. И тоже он меня всё в кино водил. У него киномеханик в клубе был знакомый. Вот он заходит к нему и говорит: «Мне нужно два места, мне и моей девушке». Помню даже, как-то полно было народу, так этот киномеханик пошёл в зал, поднял двоих с мест у самого прохода и нас усадил. Вот как твой отец за мной ухаживал, по-киношному. И запохаживали, и запохаживали, да все фильмы-то мы и пересмотрели, и индийские все, и наши все: «Сказание о земле сибирской», «Кубанские казаки»… Дык ведь тогда какие фильмы-то были, поучительные. Если б ты знал, как мы кино-то то смотрели! Мы же такие счастливые были. Руки вот так сложим, как в молитве, и слёзки, и смех, и до того эмоционально всё принимаем, и, главное, верим. Вот сейчас уже старый фильм посмотришь и видишь, что тут что-то не так, какой-то недостаток замечаешь. А тогда ведь мы этого не замечали. Для нас эти фильмы были просто чудо одно.

– Так вот почему я в кино-то теперь снимаюсь, – усмехнулся Никита.

– Ага, – улыбнулась мать.

Никита сложил руки на груди, чуть ссутулившись и приподняв плечи:

– Ну? А дальше?

– А что дальше-то? – Людмила запрокинула голову, набрав полную грудь воздуха. Выдохнула. Задумалась. – Поженились мы… Сначала жили душа в душу. Дом построили. У него руки-то золотые были. Всё по дому делал. Да и я-то старалась. Вот это и есть любовь, думала, когда всё ладится. Без всяких там ахов-охов. Детей стали рожать, вас, то есть. Так ведь он и на гармошке играл! И пел! И голос у него такой приятный был. И я с ним пела, счастливая… А потом… уж когда ты родился да и подрос немного… – она опять замолчала, опустила голову.

– Подрос, и что? – обнял её Никита.

– А то, что полетело всё, как вот с вершины этой сопки нашей да вниз, – мать кивнула на снежную ночь за окном. – Всё в тартарары. Он же электрик был. Ну, вот. Он всей деревне делал свет. И всё за магарыч. Ну, вместо зарплаты ему давали бутылку. Ну и споили парня. Уж как я за него боролась. И бутылки-то эти от него прятала по всему двору да огороду. И в доме за печкой да под самой крышей. И в бане, и в хлеву. И просто разбивала их в сердцах о крыльцо. Уж как цехком мне пытался помочь: на собраниях-то его стыдили-журили, в ЛТП-то его отправляли…

– Это что такое, мам, ЛТП?

– Лечебно-трудовой профилакторий. Лечат там принудительно наркоманов да алкоголиков. Да только ему всё не впрок, всё без толку. Правду люди говорят: горбатого могила исправит. Вот отца твоего и исправила. А ведь какой был… до бутылки-то.

Мать прищёлкнула языком и замолчала, чертя что-то на белой скатёрке своим скрюченным, потемневшим от огорода, с утолщёнными суставами пальцем. Сидели и молчали перед тёмным окном. Потом Никита заключил:

– Да-а, за любовь надо бороться.

И сам удивился своей интонации: будто упрекает кого-то. Мать молчала.

– Мам, а я люблю. Очень-очень!

– Да я знаю.

– Нет, не знаешь.

– Как это не знаю? Что я, Галку твою не знаю? Приезжала же к вам в Ленинград-то. То есть как он щас, Петербург, что ли? И не возьму в толк, чего вы тянете, не расписываетесь всё.

– Нет, мам, не в Галке дело.

– Как это?! – удивилась мать. – А в ком же?

– В Танечке.

Мать развернулась к Никите:

– Здрасьте-пожалуйста! Вон чё придумал! Она уж теперь не Танечка, а мама Таня. У неё уж двое пацанов, и, гляди, третий будет.

Никита опустил голову чуть не до колен:

– Я её люблю с её пацанами.

– Не придумывай давай. Теперь уж что?!

– Но ты же хотела.

– Я когда хотела-то? Тогда и надо было.

– Ну ты же знаешь, как мне Тамарка написала, чуть не педофилом меня объявила.

– Не знаю уж, кем там она тебя объявила, но только тогда и надо было за любовь свою честно стоять. Я же привезла тогда в ваш этот Петербург Татьяну-то. Это уж после всех писем было.

– Я сломался тогда…

– Ну, сынок, сломался тогда, а теперь что? Теперь уж и ты другой, и она другая, и всё вокруг другое. Время другое. Время, сыночек, уж позднее. Давай спать. Я просыпаюсь-то рано-ранёшенько, даром, что за окнами ещё темно. Гляди, сколько мне спать-то уже осталось. Иди и сам ложись.

Людмила поднялась и пошла в комнату стелить постель. И уже оттуда, расстилая простынь на своём диване, послала сыну категоричное:

– И не мучай ты, ни себя, ни людей!

А Никита как раз всю ночь промучился. Ворочался-ворочался, всё прокручивая в памяти тот приезд матери с Таней к нему в Петербург. Господи, как он глупо вёл себя с ней. Как нудный педант-учитель с не слишком прилежной школьницей. Она и правда в то время уже на выпуске была. Но он-то, он! Тоже мне, экскурсовод-наставник. Так уныло водил её по музеям. О-о, а какой он бедной девочке учинил выговор лишь за то, что она только собралась помыть свои белые кроссовки в тазу, предназначенном для стирки его рубашек. Никите так жалко стало себя, что слёзы выступили из глаз. Он повернулся на живот и уткнулся в подушку. Постонал тихонько, поплакал, как обиженный ребёнок, и незаметно провалился в сон. И хоть короткий сон уже под самое утро, но успело присниться странное.

Снится ему Сашка в окне. Глядит на него через стекло, а сам всё выше и выше становится, будто вырастает за окном. Никита пошёл к двери, открыл её и впустил Сашку в дом. Тот мимо него прошёл в комнату, прямо к окошку, в которое только что с улицы заглядывал, открыл его, и через это открытое окно в дом ещё один Сашка влез. Вдруг тот первый Сашка поворачивает лицо к Никите, и лицо это строгое такое делается, отчуждённое, мертвенно бледное и на глазах каменеет. А самое удивительное, что оно приобретает Никитины черты. Будто это уже сам Никита и есть, только окаменевший. И так Никите стало страшно, что он проснулся.

Глава X

А вылезать из-под лёгкого, но тёплого шёлкового китайского одеяла и не хочется вовсе. Так бы и дрыхнул, как Топтыгин, до самой весны. «Нет, хватит наглеть, – подумал Никита. – И так мама из-за меня поздно легла, а я тут валяюсь. Надо хоть вместо зарядки снег раскидать». Он приподнялся над подушкой, перегнулся и глянул в окно. А за окном белым-бело, аж глаза режет. И его благие намеренья оказались лишь благими намереньями: все дорожки во дворе и площадку перед крыльцом и воротами мать, как видно, давно расчистила.

– Садись, сынок, скорей, – встретила Людмила Никиту. – Кашка твоя любимая. Поди, уж остыла.

Никита зевнул:

– Жёлтенькая?

– Ну да, пшённая. На молочке и с яичком.

Пока Никита неспешно уминал свою любимую кашку, ему вдруг пришла в голову дерзкая мысль: а что, если заявиться к Сашкиной вдове Тамарке и выложить ей всё, что он о ней думает? Так захотелось воткнуть ей под дых: «Ты любовь мою убила! Ты мне всю жизнь искалечила!» И после мысли этой такая в Никите энергия проснулась. Он мигом доел пшёнку, поблагодарив мать, сказал, что пойдёт прогуляться, в школу зайдёт, может, кого из бывших одноклассников проведает.

– Ой, да кого уж ты найдёшь, – возразила Людмила. – Кто уехал отсюдова подальше, кто спился давно или продолжает, пока живой, пить. Дык тебе-то какая нужда с ними встречаться? Да и, гляди, уж день к закату клонится.

– Ничего, мамуль, не беспокойся! Я мигом!

С этими словами Никита быстро оделся и поспешил за ворота.

Тамарка встретила Никиту удивлённым возгласом:

– Вот это да! Ничего себе! Явился – не запылился! С чего бы это? Видно, леший в лесу подох.

– Я его убил, – мрачно буркнул Никита. – И тебе несдобровать.

– Ой, боюсь, боюсь, боюсь! – радостно воскликнула Тамара. – Да хоть раздави меня всеми своими мускулами железными! Ну, проходи уже! Чего ж в прихожей-то толкаться?

Они прошли в комнату.

– А где девчонки? – оглядываясь вокруг, спросил Никита.

Глянул на разложенный широкий диван с неубранной постелью и остановил взгляд на портрете Сашки с чёрной атласной ленточкой на углу рамки.

– Да где ж им быть? – опять весело откликнулась Тамара. – Знамо где, в школе.

– Душно у тебя, – стараясь сохранить мрачный тон, заявил Никита.

– Это потому что ужин готовлю. А мы сейчас окошечко приоткроем. У меня ж стеклопакеты, легко проветривать-то.

– А девочки скоро придут?

– Да уж завтра теперь. Они из школы – к бабушке, к маме моей.

– Для кого ж ты обед готовишь?

– Ну, как? Для себя. А и потом, может, человек случится. Вот ты пришёл. А у меня знаешь чё? Плов куриный в мультиварке. Вот-вот готов будет. А знаешь, почему куриный-то?

– Ну, куриный и куриный, – не желая отвечать на Тамаркину весёлость, пожал плечами Никита.

– Э-э, нет, – не сдавалась Тамара. – Ты же тёмный, ты ж не знаешь ничего. Сегодня день-то какой!

– Ну, просвети.

– И просвещу! Только пообещай, что смеяться надо мной не будешь, а будешь слушать и слушаться.

– Что за интрига у тебя новая? – нахмурил брови Никита.

– И не новая вовсе. Это старая русская традиция. И тебе как творческой личности стыдно про это не знать.

– Ну давай уже, – поторопил Никита. – Не тяни.

– Садись, – Тамара взбила большую подушку в цветастой наволочке и водрузила её на середину дивана.

– Прямо на подушку, что ли, в джинсах?

– Надо именно на подушки! Вот ещё одна…

– Ну ты даёшь! Я в джинсах не буду! Что это ты придумала?

– Это не я придумала, это народ придумал. Снимай джинсы. Снимай, снимай! Не стесняйся, мы же свои. Я тебе потом всё объясню, а то, если сразу, тебе не интересно будет. А так… Короче. Тебе понравится. Давай снимай.

И она упорхнула в кухню.

Никита помялся, помялся, поглядел по сторонам, будто проверил, нет ли посторонних, прихлопнул подушки и стал медленно расстёгивать джинсы. Узкие, они будто сопротивлялись, и когда он стягивал вторую штанину, не удержался и шлёпнулся задом прямо на мягкие подушки.

Тамарка вошла с небольшой тыковкой:

– Ну вот, теперь ты у нас куриный помазанник. Ноги сложи калачиком, вот так. Держи, – и она подала Никите тыкву. – Её надо разбить.

– Чем? – усмехнулся Никита.

– Ну, ни тем, что ты подумал, пошляк, – отмахнулась Тамара. – Руками, конечно. Бей давай! Ты же вон какой качок. Слабо? Не сможешь, что ли?

Никита положил тыкву себе на ноги и что есть силы ударил по ней ребром ладони. Как это ни показалось странным самому Никите, ритуальный плод разлетелся на мелкие кусочки, засыпав комнату своими плоскими семенами.

Вот молодец! – радостно воскликнула Тамара, схватила Никиту за руку и потащила на кухню.

Она усадила его за стол, достала из холодильника начатую бутылку водки, поставила рюмки и стала накладывать в тарелки из мультиварки плов:

– Понимаешь, – объясняла она тоном учёной дамы, победно завершившей сложный эксперимент. – Сегодня же День святого Игнатия Богоносца. Он ещё в народе куриным рождеством называется. Проще говоря, день курицы. По народным поверьям, первого гостя, что в дом придёт, надо усадить на подушки, как курицу на яйца, и дать ему тыкву разбить. Чем больше семян разлетится, тем больше цыплят будет рождаться.

– У тебя же квартира в панельной высотке. Где ты тут цыплят-то разведёшь? – усмехнулся Никита, поднимая наполненную рюмку.

– Как знать, как знать. Я вон цыплятками своих девчонок называю. Я женщина в расцвете, может, у меня ещё детки будут рождаться.

Они пили и ели под взволнованные тирады и тосты просвещённой Тамарки. В конце концов, после очередной рюмки она весело сообщила, что в Игнатьев день активизируется нечисть всякая, но есть защита от неё: надо по двору просо рассыпать.

И тут Тамара открыла дверцу шкафчика, взяла с полки пакет с крупой и распахнула дверь на балкон.

– Господи! – воскликнула она, раскинув руки. Из пакета просыпалось просо. – У людей такая короткая жизнь и такая невыносимо тяжёлая! Ну почему ты не дал им крылья, чтоб над всем дерьмом подняться?!

– Это уже было, – скептически из-за стола отозвался Никита и подумал: так и хочется крикнуть по Станиславскому «не верю!».

– Что было? – обернулась на него Тамарка.

– Ну, «Отчего люди не летают?», – пожал плечами Никита. – Нина Заречная. «Чайка». Чехов.

– Вот именно, – согласилась Тамарка. – Уж пусть коротко пожить, но хоть с крыльями.

– Представляешь, насколько такая возможность увеличила бы порочную суть человека! – философски рассудил Никита, потряхивая перед глазами вилкой. – Сколько подонков использовало бы эти крылья для достижения своих гнусных целей.

– Ну, хорошо, – уступила Тамара, – пусть, как только человек совершит какой-нибудь подлый поступок, крылья у него тут же отваливались бы.

Никита улыбнулся:

– И он превращался бы в гусеницу.

– Ага! – обрадовалась Тамарка.

Никита отклонился на спинку стула:

– О-о, капуста бы тогда даже не успевала из земли пробиваться…

Но Тамарка уже не услышала это вполне логичное заключение. Она прямо в шлёпанцах шагнула в пушистый глубокий снег, покрывавший балкон, и закричала:

– Гули, гули, гуль-гуль-гуль!

Голос её среверберировал на весь лишённый фонарей двор. Слабый свет падал только из окон хороводом выстроившихся высоток.

Тамара поднялась на носочки и, навалившись грудью на перила балкона, стала горстями бросать вниз просо.

– Спят твои гули, – ухмыльнулся Никита, когда она вернулась в кухню. – Орёшь, как ненормальная. Что люди подумают?

– Так и подумают, что в Игнатьев день нечистую силу отгоняю, – ничуть не смущаясь, ответила Тамара и наполнила рюмочки. – Знаешь, сколько её за год-то накапливается. Ну, давай! За чистоту душ и помыслов.

Выпили.

– У тебя в квартире, что ли, накапливается? – равнодушно, просто для поддержки разговора, уточнил Никита и, чувствуя, что хмелеет, подцепил вилкой самый крупный кусочек белого куриного мяса, какой отыскал в своей тарелке с пловом.

– Фи, – фыркнула Тамарка. – Да где она только не накапливается. От того все болезни наши. Нужно время от времени исцеляться.

– Я здоров, – удивлённо поднял брови Никита.

– Это тебе только кажется, – махнула на него рукой Тамарка. – Что у тебя, душа, что ли, не болит? Ещё как болит, правда? Ну вот. Я же чувствую. Надо исцеляться.

– А как? – по-детски оттопырил нижнюю губу Никита.

– Пошли!

Тамарка вскочила из-за стола, схватила Никиту за руку и потащила в комнату.

– Жди здесь, я сейчас, – скомандовала она, выставив его точно под люстрой, и убежала в ванную.

Никиту окутало такое безразличие, такая хмельная лень. Но с другой стороны, заговорила в нём актёрская суть, желание сыграть до конца свою роль, раз уж тебя на неё назначили.

Тамара неспешно приплыла в комнату с горящей толстой свечой в руке, в китайском алом шёлковом халате с золотым драконом на спине. Она поставила свечу в хрустальную вазу на столе и вдруг произнесла загробным голосом:

– Вы разрешите мне возложить на вас руки?

– Чего? – не понял Никита.

– Не кривляйся, – поморщилась Тамарка.

– Это я-то кривляюсь? – попытался возмутиться Никита.

– Отвечай на мои вопросы, – тем же значительным тоном потребовала Тамарка. – Вы разрешите мне возложить на вас руки?

– Возлагайте, – сдался Никита.

Тамарка вскинула руки к хрустальной люстре. Широкие рукава её халата спали до плеч, обнажив белые полные руки. И она таинственно запричитала:

– Слава тебе, о, Иисус! Бог наш всемогущий! Вечная слава, слава тебе, слава, слава! И присно, и ныне, и во веки веков. Славлю тебя, Бог наш всемилостивый, слава, слава тебе! Я обращаюсь к тебе. Разреши мне войти в чертоги твои. Я вхожу к тебе. Я вижу тебя, – с этими словами Тамарка полуприкрыла глаза. – Я слышу тебя. Я молю тебя, исцели его, раба твоего грешного. Омой его своею божественною кровью с головы до пят. Омой его, как омыл святой водой при крещении. Омой его обнажённое тело своею святой кровью с головы до пят, с головы до пят…

– А ничего, что я без штанов? – осторожно поинтересовался Никита. – Перед Богом-то?

Она широко раскрыла глаза и глянула на него с гипнотической страстью:

– Наоборот. Ты должен предстать пред Господом таким, как в этот мир вошёл: телесно чистым и незащищённым.

Никиту вдруг одолела такая наглая весёлость:

– Дык ты так и скажи! Чё мяться-то? Давай, дескать, в чём мать родила.

– Т-с-с, не ори! – прикрыла ему рот ладонью Тамарка. – Делай, что Бог велит, освободись от сетей греховных.

– Понятно! – пьяно кивнул Никита. – Чё не понять! Очень даже доходчиво.

Быстрым движением он сбросил на пол свитер и футболку, а за ними, чуть помешкав, стянул и трусы.

Тамарка опять томно прикрыла глаза:

– Господин наш великий, ты слышишь меня? Ты пощадишь его. Ты омоешь его своею чистою кровью. Дух греха и болезни, ты слышишь меня?

– Слы-ы-шу, слы-ы-шу! – тихонько пропищал Никита.

Не открывая глаз, Тамарка шлёпнула его по бедру:

– Молчи, дурак, не гневи!

– Кого?

– Всех, – и она продолжила: – Дух нечистый, я обращаюсь к тебе. Я связываю тебя. Я связываю тебя целительными цепями… – и вдруг после короткой паузы она раскрыла глаза и вскрикнула: – Вон из него! Вон из него! Вон! Вон!

Никита от неожиданности даже пошатнулся и потоптался на своём белом, матерью связанном свитере.

А Тамарка не унималась:

– Я разрываю цепи, и ты вылетаешь вон. Вон! Вон! Во-о-н!

– Это куда же я должен вылетать? – робко уточнил Никита.

– Да замолчи же ты! – огрызнулась Тамарка. – Спасибо тебе, Господь наш милосердный, что дал мне силы исцелить его. Дух нечистый, лети куда хочешь. Я освобождаю тебя. Я рву цепи.

При этом, развязав пояс, она откинула полы своего роскошного халата, и он, скатившись с её покатых плеч, легко опустился к её ногам. А под халатом ничего на ней и не было. Она опять воздела руки к люстре, восклицая:

– Спасибо, Господь, что исцелил его! Слава тебе, слава, вечная слава! Аминь. Всё.

И, обнажённая, она повисла на Никитиной шее. И тут же прижалась к нему всем телом. Он, чтобы удержать равновесие, обхватил её за талию. А она, будто совсем обессилела, едва держалась на ногах.

После всего они лежали всё на том широко раскинутом диване.

– У тебя случайно закурить не найдётся? – заложив руки за голову, спросил Никита.

– А ты куришь? – как-то заискивающе взглянула на него Тамара.

– Нет. Но сейчас хочу.

Тамара вскочила, порылась в шкафу и, вновь залезая на диван, подала ему сигареты и зажигалку:

– Они дамские, конечно, зато меньше вредные.

– «Glamour», – прочитал Никита на узенькой коробочке, достал тонкую длинную сигаретку и закурил.

Молчали. Тамарка прижалась щекой к Никитиному голому плечу.

Никита подумал: «Несправедлив Господь. За что было наказывать Онана смертью, ведь он по сравнению со мной был приличный парень. Ну, хорошо, по церковным понятиям его грех смертелен. А какой тогда лютой смерти я заслуживаю? О-о, сколько всего святые отцы напридумывали-наворотили. Только верь и не сомневайся, а ведь сплошные противоречия. Вот только монаху Коле всё ясно, никаких сомнений, на всё у него готов ответ. Да ни в жисть не поверю, что все они, монахи, чисты и здоровы душой и телом. А что про это любой уролог скажет? Как при такой антигламурной, даже безонанной чистоте мужику здоровым оставаться?»

– Что так лобик сморщил? – осторожно спросила Тамара. – О чём так мучительно думаешь?

– Об онанизме, – Никита, глядя в потолок, попытался пустить кольца сигаретного дыма.

– О чё-о-м?! – Тамара даже приподнялась на локте.

Никита взглянул на неё:

– Зачем ты это всё проделала?

– Что именно?

– Зачем мне то дурацкое письмо написала?

– Потому что любила тебя. Всегда любила. Ещё с тех пор, как ты мальчишечкой в школу с портфельчиком бегал.

– Вот именно. Ты же старше меня намного.

– Моей любви это не помеха. Айседора Дункан тоже старше была Есенина.

– Я далеко не Есенин.

– Ты лучше.

– Боже, какие мы дураки, – Никита затянулся сигаретой. – Послушать только.

– А ты расслабься, – Тамарка опять прилегла на его плечо. – Сегодня надо быть немного дураком, а то с ума сойдёшь от этой жизни.

Помолчали.

Тамара подняла на него взгляд:

– Какие у тебя ресницы длинные и густые, будто у девушки.

Никита молчал.

– Хочешь анекдот?

– Давай. Что теперь уж? Только анекдота не хватало.

– Парочка лежит в постели, и она ему говорит: «Милый, отчего у тебя такие длинные ресницы?» А он ей: «Я в детстве много плакал, дорогая». Тогда она ему: «Ах, лучше бы ты много писял». Смешно?

– Смешно, – Никита поискал, как загасить сигарету, поплевал на пальцы и аккуратненько пощипал тлеющий огонёк. – Очень смешно. Просто обхохочешься, – он глубоко вздохнул. – Пойду я. Уж поздно совсем. Пешком сколько топать придётся до нашей деревенской улочки.

– Ну и оставался бы, – уныло предложила Тамара.

– Да хватит, наоставался уже.

Никита сел и, подняв с полу свой нехитрый гардероб, стал одеваться.

Тамарка укуталась в одеяло, взяла пачку сигарет и зажигалку и в шлёпанцах отправилась на балкон. Через минуту вышел к ней Никита:

– Дверь открой.

– Сейчас. Докурю вот – открою, – холодно ответила она, протягивая ему сигареты. – Хочешь?

Никита подумал, уже хотел отказаться, но, сам не зная почему – жалко ему, что ли, Тамарку стало – вытянул цигарку и прикурил от поднесённого ею огня зажигалки.

Домой вернулся, как мама сказала, в собачий лай. Она не спала, в её комнате работал телевизор. Никита заглянул:

– Не спишь, мам?

– Теперь усну, – Людмила взяла пульт, выключила телевизор, подтянула одеяло и отвернулась к стенке.

Никита прошёл в другую комнату и прямо в одежде бухнулся на расстеленную матерью постель. Спать абсолютно не хотелось. Он долго мучил свой смартфон, не желая открывать новое послание от Галки. Смотрел новости с их враньём и всякой мерзостью, с обязательной информацией о похоронах знаменитостей и выяснением, что положили им в гроб и какое, а главное в каком объёме и кому досталось от них наследство. Механически листал фейсбук, оставляя без внимания сообщения в ленте о днях рождения коллег, друзей и приятелей. И всё же, поскольку морфей оставался к Никите категорически равнодушен, ему пришлось в конце концов читать письмо Галины:

«Никитушка! Драгоценный! Любимый! Волшебный!!! Вновь исцелил... Залечил... Вдохновил... Оживил!!! Спасибо за вечер любви… лирики... нежности и волнения!!! Были опять в гостях Володя с Аллой. Стараются скрасить моё одиночество. Принесли ликёр “Beluga Hunting”. Смаковали с капучино. Потом я предложила посмотреть фильм с тобой «Невинные любовники». В который раз смотрели, затаив дыхание. Какой твой герой! Благородный, красивый, сильный – просто сердце замирает. Хорошо сказал потом Володя: «После такого кино и вообще после фильмов с Никитой в главной роли хочется жить!» А как ты там поёшь! Как ты там поёшь! Вот в той сцене, когда вы там обнажённые на песке под шум моря. Я в этот момент всем своим телом тебя чувствовала. Боялась, чтобы Алла не заметила, как у меня колени дрожат. А Володя сказал, что у тебя очень редкий певческий голос. Бас-баритон-профундо. Он сказал, что такое явление, по словам критиков и знатоков вокала, можно найти только в России. Такой голос называют «русским чудом». Это уникальное явление природы. Абсолютная правда! Благодарю! Благодарю за то, что ты есть! Благодарю, мой изумительный человек!!! И хочу быть с тобой каждый день! Каждую минуту! Каждую секунду!»

Никита прочитал это излияние души и подумал: «Да-а, много же вы втроём в тот вечер употребили ликёра “Beluga Hunting”». И всё же похвала друзей была приятна, хоть и смутила, несмотря на уже приевшиеся трели медных труб вокруг его имени. А Галка будто прочитала его мысли и, когда он уже хотел отложить смартфон и попытаться уснуть, прислала очередную руладу – у неё-то в Питере вечер ещё только к полуночи катился:

«Мой любимый! Мой дорогой, никакого смущения не должно быть! Я сейчас прочитала в интернете про бас-профундо. Это про тебя. Моё «русское чудо»! Как точно, мой драгоценный! Тебя надо беречь! Лелеять! И дарить всему миру, Никитушка! И я смогу быть твоим преданным импресарио. Как о своей супруге говорил Достоевский: «Мой друг, любовница, жена»! А перед глазами всё утро – ты в «Невинных любовниках». В людях так хочется видеть эту чистоту, что в твоём образе на экране! И когда актёры воплощают в своих героях чувства возвышенности и любви – низкий им за то поклон! Единицы так смогут, для этого нужно самому обладать благородством и умением любить. Возвышать души – самое прекрасное, что может делать артист! Никитушка, чудесный мой, каждой своей ролью и выходом на сцену ты именно это делаешь! Давно я не плакала! А тут весь вечер обливаюсь счастливыми слезами! Спасибо, мой чудесный!»

Никита дочитал, выдохнул со стоном и пробормотал: «Иди уже, умойся на сон грядущий». Он понимал, что надо бы написать что-то в ответ. Хоть что-нибудь дежурное, этакое с юмором, типа: «Галчонок, ты преувеличиваешь, уж всего меня облизала…». Но как только он пытался что-то набрать, в нём вскипало такое раздражение, что он тут же гасил экран смартфона, чтобы не отправить ей обидные колкости. А Галка будто всё видела:

«Я, Никитушка, понимаю, почему ты не отвечаешь. Тебе сейчас не до меня, ты весь в маме. Кстати, ты знаешь, что у нас в стране учреждён День матери! Он в последнее воскресенье ноября бывает. Я хочу поздравить твою мамочку, пусть с прошедшим в ноябре, её днём, пожелать ей доброго здоровья и поблагодарить за невероятного, чудесного сына. Она подарила миру сокровище. Удивительного мужчину. Я так рада, что ты сейчас у мамы, Никитушка! Её надо целовать каждую секунду, обнимать, заботиться, быть ласковым. Какого сына она родила и одарила красотой, талантами, золотым сердцем, умом! Представляю, как она будет скучать по тебе, когда ты наконец вернёшься ко мне в Питер. Милый, пожалуйста, сделай для меня своё фото с ней!»

Глава XI

Пришла весна. Да не пришла, а просто ворвалась в ещё вчера засыпанную снегом, дремлющую Согру. Влетела, как чапаевская конница, увлекаемая в атаку словно парящей над землёй, широкой чёрной буркой своего командира. Никита так и сравнил внезапное таянье высоченных согринских сугробов со знаменитыми кадрами великого фильма братьев Васильевых.

– Ну да, похоже, – согласилась мать. – Только если бы снежная эта белая рать так же быстренько убежала, как там в кино белые бежали. А то ведь развезёт всё сейчас. И погреб во дворе, и подпол в доме затопит.

Работёнки действительно Никите хватило. Не один день, как заведённый, вычерпывал вёдрами воду, что до краёв собралась там, где мать и предсказывала. Она уж жалела сына, старалась, как могла, помочь, сверху полные вёдра подхватывала. А Никита только и твердил-уговаривал, да всё без толку:

– Мам, ну не надо. Я сам. Ну, пойди лучше отдохни. Сейчас вон по телику «Модный приговор». Видел в программе.

– Ага, – отнекивалась Людмила, – мне только приговора не хватало, модного. Нетушки! Как же, будешь тут один корячиться. Совсем тут убайдонишься с нашим-то хозяйством.

– А ты?! – возмущался её непослушанием Никита, поднимая полное ведро.

– Я ничё, я привычная. У меня вот такой свой приговор, – и, усмехнувшись, добавила: – Один для всех нас тут, согринских баб.

И справились. Со всем-то они вдвоём справились. С весенним катастрофическим паводком, с разливами, с распутицей и слякотью. Не вдруг, не быстро. Ведь Согра – загляните-ка в словарь Даля – болотистое место, «кривульный» лесок по болоту с можжевелом и вереском. Но согринцы – народ терпеливый, крепкий русский народ. Дождались и солнышка. Оно наладилось щедро светить, согревать землю Согры, возвращать на неё жизнь. И вот уже листики липкие, блестящие раскрылись, и сирень в палисаднике под окнами зацвела, и в Сашкиной берёзовой рощице в конце огорода соловьи по вечерам затеяли наполнять воздух радостью.

В роли самого истового поклонника соловьёв выступил кот Барсик. Под покровительством высшей власти, своей хозяйки, – а он, угождая Людмиле, чуть ли не каждое утро возлагал к её тапкам утомлённую его смертельной игрой и в результате задушенную мышь – рыжий кот чувствовал себя премьер-министром двора и приусадебных участков. Даже за свои явные проказы, например, царапанье дверных косяков или вольготное времяпрепровождение в хозяйкином кресле напротив телевизора, он всегда получал индульгенцию. Но и службу свою Барсик знал и нёс исправно.

А тут соловьи засвистали, затрещали, защёлкали. И уж коли хозяйка так их многоголосием заслушивается да шепчет, слезу утирая: «Это мне Сашок, кровинушка моя, голосок свой подаёт», – почему бы не уложить ей под тапок не банальную серую мышь, а вот этого самозабвенного Орфея весны.

Выследив и наконец поймав соловья, Барсик с достоинством нёс его по тропинке между картофельными грядками, ухватив острыми зубками за крылышко. Тут-то и узрел его Шурик, старший Татьянин сынок. Он как раз с мамой в гости пожаловал. Благо, через условную между усадьбами изгородь из двух натянутых толстых проволок нетрудно перемахнуть.

Шурик завопил, как милицейская сирена. Барсик остановил свой торжественный шаг, в нерешительности подняв когтистую лапу, но заметив бегущего к нему Шурку, выпустил из пасти добычу и бросился через грядки в сторону уже вовсю зазеленевших кустов крыжовника. В них он и запутался. Шурик подбежал к распластанной на тропинке птичке, глянул на неё, лицо его страдальчески исказилось, и он крикнул в сторону усатого разбойника:

– Ах ты, гад! Подлый! Рыжий! Убью-у-у!

Он стал хватать с грядки крупные комья земли и швырять их в пытавшегося спрятаться в кустах Барсика. Кот понял, что укрытие его ненадёжное, и, оставив на шипах крыжовника клок своей роскошной шерсти, поспешно удалился в направлении недосягаемости.

На Сашкины вопли, а затем горькое всхлипывание первой откликнулась, конечно, Таня. Она вытянула шею, вскочила и, расставив руки, будто квочка крылья, бросилась в огород. За ней и Никита побежал. Шурика они застали сидящим на корточках над распростёртой мёртвой птичкой. Грязными руками он растирал по щекам слёзы. Татьяна присела к нему:

– Сыночка, что случилось?

– Что, что! – вскричал Сашок. – Сука ваш Барсик, вот что!

– Не ругайся так, – возмутилась Таня. – Это что такое? Кто тебя научил так?..

– Кто, кто! Конь в пальто! – огрызнулся Шурик.

– Ну матери-то зачем хамить, – вмешался Никита.

Таня подняла на него голову и, будто оправдываясь, сказала тихо:

– Это он за отцом всё повторяет.

Сашок поднял соловья за крылышки и, с короткими всхлипываниями втягивая носиком воздух, почти беззвучно заплакал. Слёзки заблестели на его щеках и упали прямо на соловушку.

– Ну, не плачь, сыночек, – погладила его по светло-русой головке Таня. – Что ж теперь поделаешь?

– А может, он ещё живой, – всхлипнул Саша. – Может, ему искусственное дыхание сделать? Крылышками так раз-раз, и он оживёт.

– Да ладно, – махнул рукой Никита. – Он уже не оживёт. И вообще, это совсем не соловей, а воробей. Успокойся, Шурик…

– Сам ты воробей! – гневно взглянул на него Сашка. – А если и воробей, пусть умирает, что ли?

– Нет-нет, это соловей, – тихо вздохнула Таня. – По длинному тонкому клювику видно.

– Ну, что ж, – развёл руками Никита, – такова селява! Трудно таланту выживать в меркантильном мире обывателей и потребленцев.

Он склонился к Сашке:

– Пойми, Шурик, это закон природы. Барсик ведь охотник. В нём с утра проснулся инстинкт хищника. Тебе ещё предстоит понять, какая сложная штука – жизнь. В ней выживает сильный. Таков закон бытия.

– Не хочу я ваш закон, – упрямо дёрнул головой Шурик.

– Ну, как не хочу? Ты же вот, мама мне сказала, ходишь на борьбу. Это очень хорошо! Надо в этом мире быть сильным.

– Да я его один раз только сводила, – призналась Таня.

– И больше не пойду! – насупился Шурик.

– Почему это? – удивился Никита. – Борьба – это же здорово! Знаешь, каким атлетом будешь?!

– Да тут тренер… – попыталась объяснить Таня.

– Что?

– Ну… Поступил как-то странно. Поставил его на ринг с его же сверстником, но который уже давно занимается. Тот его бросал, бросал в своё удовольствие.

– Ага, – с обидой добавил Шурик, – отфигашил меня по полной.

– Ну и что? – возразил ему Никита. – Поражение – лучшая наука.

Таня его поддержала:

– Помнишь, Саша, казахскую пословицу мы с тобой учили: «Не на силу надейся, а на мастерство».

– Не хочу! – вдруг крикнул Сашка.

– Чего не хочешь?

– Ничего не хочу! Казахского вашего не хочу. Я – русский!

С этими словами он развернулся и направился к берёзовой рощице.

– Куда ты? Вернись!

Сашок не реагировал.

– Вернись говорю, – настаивала мать. – Куда пошёл?

Шурик оглянулся и крикнул на ходу:

– Куда, куда! Соловушку хоронить. Пристали!

– Вот такой он, – вздохнула Таня. – Весь в отца.

Они пошли по тропинке к дому. Никита шёл за Таней и чуть не наступал ей на пятки. Так близко, что ловил приятный запах её блестящих тёмно-каштановых волос. Как захотелось ему обнять её за плечи и целовать, целовать, целовать эти волосы! Целовать, задыхаясь. До одури, до слёз. Никита почувствовал какой-то пьянящий дурман. И споткнулся, и налетел сзади на Таню. Она обернулась:

– Запнулись? Тут под ноги надо смотреть: тропинка вся корявая, кочки да ямочки...

Он взял её за руку:

– Танюха, я же просил называть меня на «ты». Что я, такой старый, что ли?

– Да нет, вовсе нет…

– Ты же не выкала мне никогда. Конечно, много времени прошло, как мы в последний раз виделись. Ну, тогда, когда ты ещё только школу закончила и с мамой моей в Питер ко мне приехала. Помнишь?

– Помню.

– Ты будешь смеяться, но я тогда себя чувствовал более старым по отношению к тебе, чем сейчас.

– Я не буду смеяться: я тоже себя неловко чувствовала.

– Да я всё понимаю теперь. Вёл себя, как большой дурак. Помнишь, на съёмочную площадку вас с мамой повёз…

– Помню.

– Ты ещё режиссёру, у которого я снимался, так понравилась. Зазывал тебя на ночную экскурсию по городу.

Таня усмехнулась:

– Я помню.

– А я на тебя тогда набросился. «Что это ещё за ночные гулянки?!» – орал. Это, знаешь, почему? Потому что на него-то я орать не мог, режиссёр всё-таки. Но я же его сальные глазки видел.

Таня взглянула на него и опять улыбнулась:

– Ну и правильно, что орали. Что это ещё за экскурсии по ночам с незнакомым дядькой?

По тропинке мимо них быстро прошагал хмурый Шурка.

Никита взял её за плечи и повернул к себе:

– Отчитал тебя ещё, что ты собралась в тазу кроссовки мыть. Ворчал: «Я же в нём руба-а-шки стираю!»

– И правильно. Я тогда глупая была. Разве бы я сейчас стала кроссовки мыть в том же тазу, что мальчишкам их рубашечки стираю?

– Нет, не правильно, – отчаянно замотал головой Никита. – Всё, всё неправильно! Я же тогда думал…

Таня опустила голову и повела плечами, пытаясь освободить их из его крепких рук.

– Я тоже тогда думала…

– Танечка, милая Танечка, – Никита силой приблизил её, наклонился, готовый впиться своим неуёмным поцелуем в её полные, без всякой помады алые губы. – Я не смогу теперь жить без тебя!

– Теперь? – не поднимая на него глаз, нелепо переспросила Таня.

– Да, да, да, – Никита судорожно вдохнул, будто вынырнул с большой глубины, и уловил тонкий, волнующий аромат её волос. – Я никогда и никого так не любил. Если бы ты только знала, как я мучительно счастлив. Ведь могло быть так, что никогда… Что какая-нибудь чёртова комета упадёт, и все сгорим. Или просто война…

Таня подняла на него свои карие глазищи, и солнце сверкнуло на мокрых её ресницах:

– О-о, война – это совсем не просто. Это страшно.

– Маленькая моя, ты-то откуда знаешь?! – готовый вместе с ней расплакаться, воскликнул Никита. – Мне-то хоть Сашка-брат про Афган рассказывал, а ты?

– Я знаю, я чувствую. Я мать, у меня мальчишки растут, – и слеза задрожала у неё на реснице и скатилась по щеке. И дальше, на тонкую смуглую шею.

– Твои дети будут моими детьми, – не сдавался Никита. – Ты такая красивая. Я из тебя актрису сделаю. Не чета будешь нашим записным звездулям. Институт закончишь. А здесь что? Так и будешь прозябать здесь в домохозяйках. И не согреет тебя эта Согра…

Таня повела плечами и, наконец, освободила их:

– Мне надо обед идти греть. Витя скоро прибежит на полчасика.

– Честно скажи, ты любишь его?

– У нас двое детей, – неожиданно холодно ответила Таня.

– Значит, не любишь.

– Это слово из книжек и кино.

– Какое слово? – наморщил лоб Никита.

– Любовь, – пожала плечами Таня. – В жизни всё запутанней и не так красиво.

Они помолчали, друг другу глядя глаза в глаза. Никита почувствовал себя каким-то совершенно опустошенным. Так когда-то он на сцене читал стихотворение Маяковского «Весна» и после первых строк «Страшное у меня горе. Вероятно – лишусь сна. Вы понимаете, вскоре в РСФСР придёт весна» напрочь всё забыл. Но даже тогда он умудрился своими словами, делая ритмические паузы, пересказать содержание и таким образом обмануть тех зрителей, что были не слишком искушёнными знатоками наследия певца революции. Тут же он словно онемел. Таня повернулась и быстро пошла к дому.

– Ма-а! – позвал её с крыльца младшенький. – А Саска «Витькой-титькой» обж-ж-живаеца!

Никита отвернулся и поплёлся в берёзовую рощу, где только что рыжий Барсик убил соловья.

А вечером на nikita-sokol@mail.ru прилетело письмо от Галки:

«Никитушка, сегодня была в Александро-Невской лавре. Заказала молебен о вашем с твоей мамочкой здравии. Отслужил батюшка у мощей святого Александра Невского. И я долго стояла у большой иконы Александра Невского, молилась... Милый!.. Такая благодать! Всё у тебя задуманное и желанное сбудется, Никитушка!

Подумала, как ты бы воскликнул: «Да здравствует Жизнь! Да здравствует Счастье! Радость! Успех! Любовь!» Никитушка, я тебя очень люблю! Спасибо, что ты есть в моей жизни! Ты и счастье моё, и радость, и нежность, и благоговение, и трепет, и волшебство... Лучшего Мужчины не знаю! Счастья тебе, драгоценный мой! Здоровья крепкого! Улыбок и Удачи! Успехов и исполнения всех твоих желаний! Ты достоин самого лучшего в жизни! Великолепный во всём! Самый лучший! Обнимаю тебя! Целую, мой чудесный!

Никитушка, волшебный мой, как же любит тебя Господь! Столько силы в тебя вложил. Талантов, ума, света, доброты, красоты, чуткости, мужественности. Столько счастья ты приносишь всем, кто с тобой соприкасается на сцене, в жизни, на экране. Неповторимый мой! Пусть твоя прекрасная душа поёт от счастья и любви ежесекундно! И тогда воплощение мечты будет таким лёгким, радостным и абсолютным! Господи, какой же ты невероятный! Успех, удача, вдохновение и сила Небес всегда с тобой! С наступающей Пасхой, чудесный мой! С жизнеутверждающим великим праздником! Никитушка мой дорогой! Самый умный! Самый добрый! Самый красивый! Лучший мужчина в мире! Крепкого здоровья, успехов, счастья! Будь очень счастлив, мой любимый! Спасибо тебе за радость, что каждый раз наполняет меня с мыслями о тебе! За свет и тепло душевное! За самое ценное – за уверенность в нашем с тобой будущем! У тебя удивительно верный характер! Более надёжного и доброго мужчину я не встречала. Только мой любимый дедушка был таким. И вместе со своим великодушием ты очень твёрд. Но вместе с этой жёсткой твёрдостью ты и романтичен. Ты очень мужественный, но и очень чувственный. Непреклонно сильный, но искренний и по-детски непосредственный! Я с изумлением вдруг поняла, что никому в мире не могу доверять... Ты – единственный! Абсолютное к тебе доверие! Ничего не боюсь с тобой! Спасибо тебе за это, мой прекрасный! Настоящий! Слёзы в глазах от восхищения тобой, от постепенного открытия того, какой ты невероятный и потрясающий мужчина! Спасибо тебе, мой драгоценный, за твоё доброе сердце! За свет, за полёт, за всё, что не объяснить словами! С наступающим Святым Праздником, радость моя! Дай Бог нам с тобой огромного счастья! Воплощения всех наших желаний! Детского родного смеха в нашем доме! Целую! Обнимаю тебя всей душой, чудесный мой!»

Ну, блин! Что тут ей ответить?! Он и не ответил.

Продолжение следует